Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

КРЕСТЬЯНИН, ПОКУПАЮЩИЙ КОСУ

Перевод В. Клепко

Однажды довелось мне быть свидетелем того, как торговался Гергей Чомак.

Вошел он в скобяную лавку, поздоровался;

– День добрый.

– Чего угодно?

– Мне б косу.

Лавочник проворно вскочил, вмиг приволок целую дюжину кос и разложил их на прилавке. Степенный Чомак, лишь искоса взглянув на предложенный товар, отвернулся и попросил:

– Покажите-ка мне, почтенный, косы с клеймом, на котором пушка обозначена.

Лавочник убрал косы с клеймом в виде быка и принес несколько штук с пушкой.

– А больше-то у вас нет, что ли? – заметил пренебрежительно Чомак.

Лавочник терпеливо разложил перед посетителем все косы, какие только были в лавке.

Гергей Чомак окинул косы придирчивым взглядом, однако даже не прикоснулся к ним. Раздумывая, почесал затылок.

– Ну, что-нибудь еще не устраивает?

– Нет, знаете, посмотрю-ка я лучше те, что с быком. Делать нечего, лавочник снова принес только что принятые с прилавка косы.

Кажется, и сам привередливый Гергей Чомак почувствовал теперь себя неловко. Он взял первую попавшуюся под руку косу и, прищурив правый глаз, пробежал по ней взглядом. Затем он прищурил левый глаз и пристально оглядел косу, держа ее уже в вертикальном положении, сперва острием вниз, а затем подняв над головой.

– Почем? – спросил он равнодушным тоном.

– Два форинта.

– Вот эта коса? – И в его голосе зазвучала насмешка. – Не может того быть, чтобы она столько стоила.

Он положил косу на прилавок и взмахнул рукой в воздухе, как будто клинок уже насажен был на косовище. Затем он провел узловатым большим пальцем вдоль острия сперва с одной, а затем с другой стороны. Проделав это, он постучал по ней согнутым указательным пальцем в нескольких местах, а затем, приставив косу к колену, стал сгибать ее.

– Хм… Кхы… Неужто за эту косу два форинта? Лавочник божится, что дешевле отдать не может: ему самому она обошлась не меньше.

– Знаете, почтенный, что-то плохо она закалена.

– Первокласснейшая английская работа.

– Да вы меня за дурачка принимаете! Сразу видать – перекована из старой.

– Отличная сталь. Прослужит до самой смерти…

– Ежели раньше не выкрошится, – съязвил Гергей Чомак.

– Такой косы вам и в руках-то держать не приходилось!

– Как это не приходилось? Что ж вы обо мне думаете?

– А вы посмотрите внимательнее на эту косу.

– Внимательнее? А зачем? Коса как коса, такая же, как остальные. Даже и не подумаю рассматривать. Так, взял первую попавшуюся. Ну ладно, выкладывайте, да поживей, настоящую цену, а то мне некогда. У меня спешные дела на базаре.

– Я, кажется, уже сказал – два форинта!

– Тю… Побойтесь бога! За такую ерунду заломить целых два форинта! Знать бы, по крайней мере, что в ней такого особенного.

Чомак снова принялся разглядывать косу. Раз-другой он взмахнул ею, затем вышел с косою на улицу, чтобы получше рассмотреть на свету.

Обернувшись с порога, он крикнул лавочнику:

– Там у вас моя шляпа осталась!

Выйдя на улицу, он стал наблюдать, как затанцевали, заиграли солнечные зайчики на гладком, отливающем синевой зеркале косы. Он поднес косу к губам, дохнул на нее и замер, благоговейно созерцая быстро тающее на стали туманное пятно. Затем, постучав косой о мостовую, он прислушался.

– Звон у нее какой-то чудной, – пробормотал он себе под нос и, не торопясь, вошел в лавку, где опять принялся за свое: – Не нравится мне чего-то звон ее… Ну, так как же, хозяин, за форинт и восемьдесят крейцеров отдадите?

– Ох, ладно, так уж и быть, уступлю малость. Берите за форинт девяносто.

– Нет, так не пойдет. Она того не стоит. Меня дети родные за это проклянут… Ну, так уступите за цену, что я даю?

– Дешевле не отдам.

– Ну, тогда бог с вами! – развел Чомак руками, как бы прося прощения, и направился к выходу. Однако, не дойдя и до середины улицы, он вновь возвратился в лавку и спросил зычным голосом: – А может, все-таки уступите? Ну, так как же?

– Не отдам.

Крестьянин постоял в замешательстве, повертел головой, теребя в руках засаленную шляпу.

– Отродясь не приходилось мне встречать такого несговорчивого человека. Знаете что, хозяин, отставьте-ка эту косу вот сюда, в угол. Я хочу еще чуток поразмыслить на воле.

Прошло не менее часа. Наконец он снова возвратился, приведя с собой своего земляка.

– Вот я и опять пришел, – проговорил он, тяжело дыша и вытирая со лба пот, – а это вот мой кум, Ишток Камот из Дорожмы. Мы, значит, так порешили, ежели и он возьмет себе косу, – уж коли на то пошло, – стало быть, мы вдвоем купим две косы, а потому, как это водится, с каждого возьмут меньше.

– Я уже сто раз сказал, что уступить не могу.

– А вы подумайте хорошенько, не торопитесь с отказом.

– Бесполезно меня уговаривать.

– Так-таки, значит, и не уступите? – запальчиво спросил Чомак.

– Не уступлю, – твердо ответил лавочник.

– Что ж остается сказать в таком разе? – сказал Чомак примирительным тоном.

– Говорите, что хотите. И разговаривать более с вами не желаю.

– Ну, это вы того… Зачем же так сразу – и в амбицию. Коли вам на меня жаль слов тратить, так ударим по рукам. Дайте вашу руку.

И довольный Гергей Чомак торжествующе пожал руку лавочнику.

– Эх, куда ни шло, сделали дело!

Не торопясь, с довольным видом он начал расстегивать жилет, не спуская глаз с прислоненной к стене косы.

– Погоди-ка! – воскликнул он вдруг.

С быстротой молнии в голове у него пронеслась страшная мысль: «А ведь коса-то стала вроде и кривее и короче!» Он обвел всех подозрительным взглядом, затем взял косу и проверил ее на вес.

– Нет, это не та коса, – проговорил он сердито. – Провалиться мне на этом месте, это не моя коса.

И он стал торопливо застегивать свинцовые застежки на жилете.

– То есть как это не та коса? Не придумывайте, дядя Гергей, не выводите меня из себя!

– Э-хе-хе… И зачем только уносила меня нелегкая отсюда? Знаю, сам виноват. И вот тебе на! Что ж теперь делать?

– Я же говорю вам, что это та самая коса!

– Эта вот?! Так ведь я как-никак не слепой, пока еще обоими хорошо вижу.

Он провел пальцем вдоль острия, попробовал его на сгиб, постукал пальнем по металлу, вынес косу на улицу, стукнул несколько раз ею об мостовую, подышал на нее, взмахнул несколько раз в воздухе и, глубоко опечаленный, медленно вернулся в лавку.

– Нет, не та коса! Этой форинт восемьдесят красная цена.

– Не устраивайте мне тут комедий! Не нравится эта коса, выбирайте любую, перед вами целая куча.

– И не подумаю! Ишь глупость какая – начинать все сначала! Ладно уж, пускай остается эта, только я заплачу за нее столько, сколько она действительно стоит.

– В таком случае и слушать больше ничего не желаю.

– Что? Значит, по-вашему, я один должен терпеть убыток? Добро ж… хотите взять с меня лишнее? И у вас совести на это хватит?

– Вы мне тут проповедей не читайте, а лучше платите, да поскорее!

– Хорошо же! – с горечью воскликнул почтенный Гергей Чомак. – Пусть будет по-вашему… Только уж пополам, чтобы не одному мне быть в накладе. Поделим эти десять крейцеров поровну.

– Я не собираюсь половиниться с вами.

– Ну, в таком разе вот деньги. Держите!

Он снова принялся расстегивать свою жилетку, из внутреннего кармана которой с трудом извлек чулок. Затем с самого дна чулка он достал бумажный форинт и протянул его лавочнику.

– Остальные я вмиг отсчитаю.

Он вытащил из наружного кармана жилетки монету в двадцать крейцеров, а из другого – четыре крейцера.

– Это сколько же будет? Двадцать четыре…

Потом он полез в карман штанов и наскреб там еще тридцать три крейцера.

– Двадцать четыре да тридцать три – это будет пятьдесят семь… Сколько надо еще?

– Еще тридцать три крейцера.

– Столько-то? Ух, трудновато будет! – пробормотал он с наивным выражением лица, исподтишка наблюдая за настроением лавочника. – Стоп, куда же запропастились остальные? Постой-ка, куда ж я их засунул? Куманек, ты случайно не знаешь? Ах, вот тут еще, в платок завязаны.

И действительно, в уголок белой тряпки было завязано еще двадцать крейцеров.

– Вот все, что есть, уважаемый, – проговорил он медовым голосом. – На нет, как говорится, и суда нет!

– Гоните еще тринадцать крейцеров, – неумолимо торопил его лавочник.

– К чему упрямиться, почтенный, зачем? Мне и так завалящая коса досталась… Да к тому же у меня больше ни гроша с собой нет. Все оставил на телеге, в рукаве тулупа. Не захотите ж вы, право, чтоб я пустился бежать из-за каких-то жалких крейцеров в такую даль. Доплачу как-нибудь в другой раз.

– Мне все разом нужно. Что ж, сходите за деньгами, ведь коса от вас никуда не убежит.

Гергея Чомака так и взорвало.

– Что? Значит, мне и на каплю веры нет? Да знаете вы, что и отец и дед мой на селе в почете жили? Слышите, почтенный? Не нуждаюсь я ни в чьей милости. Меня тоже не с навозной кучи подобрали. Кум, швырни-ка ему эти тринадцать крейцеров!

И Чомак с обиженным видом схватил косу.

– Пошли, кум…

Однако, выйдя за порог лавки, он снова заглянул в нее. Его глаза искрились злорадными, насмешливыми огоньками. Он подернул плечом, торжествующе потряс косой и громко крикнул:

– А все-таки, скажу по секрету, это была самая лучшая коса! Остальные-то и дырявой полушки не стоят…

1885

ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО

Перевод О. Громова

Первый визит в Герей

Я люблю и уважаю всех своих родственников (родственные связи – дело нешуточное), однако охотнее всего я бывал в семье Пала Ковача, на Алфёльде, хотя родство это довольно дальнее. Дом у Ковачей велся прекрасно, и недостатка не было ни в чем – даже девиц там было три, причем одна красивее другой. К тому же они считались «выгодной партией»: за каждой маячили семьдесят – восемьдесят тысяч форинтов приданого. А восемьдесят тысяч – превосходный маяк…

Судьбе было угодно, чтобы жених появился в доме Ковачей как раз в то время, когда я там гостил. Щеголеватый молодой человек со светлыми вьющимися волосами, обладатель двух фамильных титулов – Карой Борот линкейский и боротский, – словом, дворянчик хоть куда: и пил, и на коне гарцевал, и в карты играл, и запросто, по имени, величал всех магнатов.

Четыре-пять дней он увивался около девиц, а потом решительно попросил у Ковача руки его старшей дочери Милики.

– Вижу, вас влечет друг к другу, – проговорил старый Ковач, – ну, а поскольку вы, молодой человек, из хорошей семьи, я против этого брака возражений не имею. Но прежде всего…

– Приказывайте, сударь!

– Мой отцовский долг повелевает мне выяснить, куда вы увезете свою жену? – И поскольку в Венгрии считается неприличным интересоваться материальным положением, разве что вот таким окольным путем, он тотчас же добавил: – Мне не хотелось бы, чтобы дочь моя оказалась вдалеке от меня!

– Однако ж это далековато отсюда… Герейская пустошь, под Кашшой.

– Ай-яй-яй, – сокрушенно покачал головой господин Пал, только для того, чтобы придать словам своим видимость возражения. – Никто из моей родни не бывал там. Да ведь это совсем на краю света. – Он почесал в затылке, будто раздумывая. – Эхе-хе… Ну да ладно, поглядим. Бедная моя пташка! Если она так далеко улетит отсюда, то я, пожалуй, больше и не увижу дочурку в ее гнездышке. Так как же называется это место?

– Герей.

– Это на тот случай, если я когда-нибудь окажусь в тех краях. А мне, между прочим, как раз надо было бы съездить по делу в Кашшу.

– Если бы вы, сударь, навестили нас, то доставили бы мне этим большую радость.

– Что ж, вполне может случиться, если не удержат осенние полевые работы…

Но я не стану пересказывать дальше этот тривиальный диалог, ибо он в точности напоминает исковое прошение, написанное адвокатом: всегда одно и то же, только Милики да Карой меняются. Давно уже так повелось, что выяснение имущественного положения среди джентри * протекает у нас именно в такой завуалированной форме.

Нечего и говорить, что осенние работы не мешали нашей поездке (старик и меня «подбил» съездить); и вот в один прекрасный день мы отправились разыскивать Герейскую пустошь.

До Кашши мы кое-как добрались по железной дороге, однако затем дядюшка Пали стал явно нервничать, так как никто из извозчиков слыхом не слыхал о такой пустоши. Все они в один голос твердили, что вообще нет пустоши под таким названием, а если, паче чаяния, она и есть, то там не может обитать человек благородного сословия.

– Послушай, сынок, что ты думаешь об этом? – спросил старик, бросив на меня мрачный взгляд.

Я пожал плечами, ибо вообще ничего не думал.

– Ты слышал что-нибудь об этаких мошенниках?

– Мы как раз находимся в их провинции, дядюшка Пали.

– Ну и ну! Славная получается история! И все же я не верю, не могу поверить, что он обманул меня. У него ведь такая славная физиономия.

Наконец отыскался один извозчик, вспомнивший, что по усольской дороге видел справа табличку с надписью от руки (это, без сомнения, была рука провидения!): «На Герей».

Разумеется, мы тотчас же наняли эту коляску; извозчика звали Петером Ленделем. Шельма был донельзя болтлив и всю дорогу тараторил без умолку; в деревнях, по которым мы проезжали, он знал каждый дом и всегда мог рассказать о его хозяине какую-нибудь забавную историю.

– В том дворе, что весь травой зарос, живет Лайош Харатноки. Когда-то был он богатый человек. Бывало, на неделе по два раза требовал к себе цыган из Кашши, чтобы, значит, играли ему. А потом вдруг стал твердить всем, что оглох и не может, мол, музыку слушать. Да только какой дурак в это поверил бы! Всякому ясно было, где тут собака зарыта…

– Так, значит, он не оглох?

– Да нет же, какое там! Просто у него не осталось больше ни денег, ни кредита. Но, по нему, лучше полжизни выдавать себя за глухого, нежели признаться цыгану: «Нечем мне заплатить тебе за твои песни…»

За люборцким лесничеством мы увидели красивый сельский домик, увитый диким виноградом.

– А этот принадлежит вдове Яноша Чаподи. Гляньте-ка, во дворе как раз лошадей запрягают! Ишь, как они, бедолаги, опустили уши. Ну да ведь это – всего-навсего армейские коняги… Э-эх, а какие рысаки были тут еще десять лет назад: закусят, бывало, удила, как драконы!.. Н-да, мир меняется, все проходит, все рушится. А, видно, умница наш король, прошу покорно, бо-ольшая, большая умница! Ведь выдумал же давать напрокат этих армейских лошадок. Не будь этого, так у нас уже бедные дворяне пешком ходили бы!

У почтеннейшего Ленделя на все находилось едкое замечание. В Керфалве он, выругавшись, бросил: «И здесь уже хозяином можжевельник стал, а не дворянская грамота!» В Ханчи вздохнул истово: «О, боже милостливый, да когда же ты остановишь эту зряшную утечку земли?!»

Так ехали мы от деревни к деревне и уже представляли себе во всей полноте эту нарисованную мрачными красками картину, когда наконец у склона в Усольскую долину заметили табличку с указателем: «На Герей», – и наша коляска свернула вправо, на проселочную дорогу.

Отец Милики пришел в сильное душевное волнение: что-то нас ожидает в Герее? Лошади по крутой горной дороге могли двигаться только шагом, и нетерпение господина Пали росло на глазах. Между тем природа вокруг была очень живописной: березы с замшелой корой и древние дубы бросали на нас тень; из чащи леса доносились звонкие птичьи трели. («Эти дурные птицы совсем не меняются, – проворчал почтеннейший Лендель, – и сейчас свистят себе точно так же, как и до революции!») Справа от дороги, на голом холме, темнели выщербленные руины старинного замка; вокруг алели дикие розы. Внизу, в горловине долины, одиноко торчала заброшенная мельница; ее колесо уже много лет как остановилось, ибо ушла вода «Что за чертовщина, виданное ли это дело, чтобы поток забросил мельницу?»

Повсюду, куда ни кинешь взгляд, – а отсюда, с вершины скалистой горы, над которой единственный чахлый бук раскинул свою жидкую крону, открывался вид на всю округу, повсюду заметны были следы запустения.

Какой-то шутник, побывавший здесь, наверху, повесил на ветки бука женский передник. Возможно, он сделал это из суеверия, а возможно – с определенным значением, подобно тому как победитель, разрушивший древнюю крепость врага, оставляет на башне «signum»[3]3
  «Знак» (лат.).


[Закрыть] – свое знамя.

– Взгляни-ка сюда! – воскликнул вдруг дядюшка Пали. Проехав площадку для обжига кирпича, мы повернули, и вдруг перед нами открылась широкая долина, на которой, совсем как в сказке, возник замок, крытый красной крышей, с двумя торчащими кверху башнями: девять окон с зелеными жалюзи весело поглядывали на нас. Солнечные лучи позолотили фасад замка, украшенный гербом. Не хватало только «курьей ножки». А вот и человек, которого можно расспросить о замке! То был пастух, стоявший со своими овцами у края дороги.

– Э-эй, что это за замок?

– Боротский замок.

Дядюшка Пали на радостях бросил пастуху пригоршню монет и, довольный, бормотал: «Ну, это уже кое-что, братец! Тысяча чертей в колымаге!» Он поспешно спрыгнул с коляски перед террасой, но никто не вышел нам навстречу.

– Э-эй! Есть кто там, в доме?

Никакого ответа не последовало; в замке стояла гробовая тишина.

– Г-мм! Уж не заколдованный ли это замок, где люди превратились в камни?

Из бокового флигелька выскочил вдруг коренастый старик с короткой шеей и заросшим щетиной лицом, таким пухлым, точно он был стеклодувом; хотя время стояло осеннее, на ногах у него красовались толстые зимние боты; над глазами торчал зеленый козырек.

– Дома господин Карой Борот?

– В этом году нет его, – ответил старик, запинаясь.

– Черт возьми, – огорчился дядюшка Пали, – а где он?

– В битве при Пишки *, – пробормотал тот.

Мы переглянулись, не зная, как следует понимать его ответы; в этот момент сверху послышался женский голос:

– А вы ему погромче кричите, господа!

Я обернулся на голос, желая выяснить, чего ради мы должны кричать. И что же? Посреди двора, в ветвях шелковицы увидел я смазливую крестьянскую девушку; одну ногу она свесила вниз, и та дразняще сверкала наготой, так как бесстыжая ветка подогнула краешек ее юбки. Красивое румяное личико девушки было перепачкано тутовыми ягодами.

– Господин управляющий плохо слышит, – сказала она. – Ему нужно кричать.

– Мы ищем барина.

– Он, должно, на пасеке. Я сейчас сбегаю за ним.

Как дикая кошка, она соскользнула с дерева и побежала за Кароем. Завидев нас, он очень обрадовался, обнял по очереди, провел в дом и уж не знал, куда нас и посадить. Тут и управляющий, почуяв такой поворот событий, пришел извиняться: он, мол, принял нас за скупщиков дубильного орешка, потому и сказал, что «в этом году нет его» (прошу покорно, его, и правда, нет). А потом, дескать, ему показалось, будто мы спрашиваем, где он лишился слуха, на что он и ответил: «В битве при Пишки» (однако он, ей-ей, не замышлял ничего дурного). А Карой тем временем засыпал нас вопросами. Как поживает Милике? Что она просила ему передать? Нашла ли она медальон, который тогда потеряла? Жива ли еще борзая Цоки? (Разумеется, жива.) Болеет ли до сих пор маленькая канарейка? (Нет, сударь мой, она совершенно здорова.) Пока он занимал нас разговором, вымерший замок начал, как в сказке, оживать. Повсюду хлопали двери, гремела посуда, со двора доносилась веселая возня слуг. Изо всех закоулков, словно из-под земли, появлялась челядь в ливреях.

Почтеннейший Ковач был ошеломлен и восхищен. А когда подали роскошный ужин!.. Фамильное серебро, дорогое столовое белье из чистого льна с вышитым гербом Воротов: на золотом полосатом поле – вздыбившийся лев со стрелой в пасти… Н-да, ничего не скажешь, роскошь!

– Очень милая усадьба, друг мой! – с воодушевлением воскликнул дядюшка Пали после ужина.

– Ничего, жить можно, – скромно ответил Карой, – одна только беда: далеко, захолустье.

– Ах, разве это далеко! – бурно возразил старик. – Раз-два, и уже здесь! А какой восхитительный воздух! Вот что нужно моей Милике.

– Воздух, несомненно, прекрасная вещь, но вот общества здесь никакого. Ни одного дворянина поблизости.

– Чепуха! По крайней мере, некому заниматься сплетнями. Проживете и вдвоем. Ну и еще – как зовут господина управляющего?

– Мартон Антош.

– Вот в зимнее время этот почтенный господин и составит вам компанию.

– Благодарю покорно, – расхохотался Карой. – С тех пор как я знаю его, он только и рассказывает об этой битве при Пишки.

Он встал и, подойдя к старику, посапывавшему в конце стола, тупо устремив взгляд в пустоту, озорно крикнул ему над ухом:

– Эге-гей! Дядя Антош! Где вы оставили вчера битву?

– Мы остановились там, прошу покорно, – с готовностью отвечал старик, – когда Бем завидел в подзорную трубу русских…

– Да ведь этот старик – настоящее сокровище, клад для Милики! – весело перебил его дядюшка Пали.

– Ах, когда уж я дождусь того часа, чтобы передать ей добряка Антоша! Но для этого сначала нужна Милике.

– Ну, за этим дело не станет. Вы, сударь мой, сможете привезти ее сюда хоть на следующей неделе.

Второй визит

Итак, через несколько дней сыграли свадьбу.

Карой увез Милике в Герей, а я укатил в Пешт, и даль поглотила их.

Прошел целый год, и вот однажды решил я нагрянуть в герейский замок к молодым. Сказано – сделано. И в одно прекрасное утро я стоял на веранде замка с портпледом и саквояжем в руках.

– Барин дома? – спросил я у праздно стоявшей во дворе служанки.

– Нельзя войти – их милости еще не одеты.

– В такое-то время? В десять часов?

– А когда же им и понежиться, – отвечала она с озорством, – как не сейчас, в медовый месяц?

Доверие за доверие. Я игриво потрепал служанку по щечке с ямочками.

– Ах ты, душечка моя! Должно быть, много у вас меду, если его на четыреста дней хватает. Ведь уж больше года прошло со дня свадьбы.

Красавица в насмешливой улыбочке показала мне свои мелкие белые зубки.

– Ох, да как же вы это знаете! Ну и ну! Да нешто не четыре дня назад это было?

– Не болтай чепухи.

– Да полно вам! Свадьба была в субботу, а сегодня вторник.

– Ну, ладно, ладно, я-то ведь говорю о господине Бороте.

– Так и я говорю о господине Бороте.

– Ну, довольно. Сходи и посмотри, могу ли я войти. Через минуту она крикнула мне:

– Пожалуйте!

У стола сидели за завтраком совсем незнакомые мне люди: две пожилые дамы, молодая женщина в белом кружевном пеньюаре и какой-то господин с темными бакенбардами.

– Что вам угодно? – спросил он, шагнув мне навстречу.

– Я хотел бы видеть хозяина дома.

– Это я, – спокойно ответил тот.

– …господина Борота, – поправился я.

– Да, это я, к вашим услугам.

– Вы? – смущенно пробормотал я. – Как вы изволили сказать?.. Э-э… простите, сударь, но… как бы вам объяснить? Видите ли, мой друг Борот, который женился на Милике…

– О, то наверняка был другой Борот.

– Нет, нет! Этот самый Борот, Борот из Герея. Карой Борот.

– Ах, Карой! Я что-то слышал о нем, но лично не был знаком. Я – Дёрдь Борот. А с кем имею честь?

– Иштван Бибити.

– Бибити?! В таком случае ты – у себя дома, – живо воскликнул он приветливым тоном. – Я знаю твою семью. Вы ведь из Саболча? Гашпар Бибити – мой давний хороший приятель. Ну, это просто замечательно! Подать сюда стул! Ты, конечно, еще не завтракал. Ах да, позволь представить тебе: госпожа Ринг, моя теща… мадам Монфорт, тетушка моей жены, супруга венского банкира. А это – моя жена, Мария-ностра, наша Мария, ибо пока еще она принадлежит всем нам, всю эту неделю.

А когда мама и тетя уедут, она станет только Мария-меа, моя Мария.

И он так мило захохотал над этой плоской шуткой, что его веселость передалась и мне.

– Вот видишь, – продолжал он болтать. – Ты сам не заметишь, как забудешь, что попал к другому Бороту. Так просто ты от меня не отделаешься.

– А мне думается все-таки, что Карой и Милике хотят надо мной подшутить. Я так и жду, что они вот-вот появятся в одной из дверей.

Он прервал меня поспешно, несколько даже раздраженно:

– Ну что за навязчивая идея! Ни слова больше. Ты что пьешь? Чай? Кофе?

– Но, помилуй, все же это весьма странно: куда они подевались?

– Откуда я знаю! Надо думать, что живы-здоровы, если только не померли…

– Ты что, купил усадьбу?

Он нервно подвинул ко мне тарелку с ветчиной.

– Может, ветчинки? A propos[4]4
  Кстати (франц.).


[Закрыть], ты где живешь? В Пеште? Разумеется, захаживаешь и в казино. Сколько ставят там сейчас обычно на пики?

– Не знаю, – смущенно пробормотал я, – ведь я не читаю биржевого справочника…

Мой ответ невпопад заставил его настороженно взглянуть на меня: уж не сошел ли я с ума? Я же, покраснев, отвел глаза от столовых приборов и салфеток, на которых были те же гербы и тот же цветной узор, что и при Карое. Для того чтобы я окончательно потерял голову, не хватало только старого Антоша, который в этот момент, словно некое привидение, прошел под окнами в своих «бесшумных» ботах.

– Что это, и управляющий на месте?! – воскликнул я.

– Конечно.

– И он ничего не говорил тебе о Карое?

Дюри отрицательно покачал головой, потом с явным неудовольствием скороговоркой сказал:

– Вообще-то я расспрашивал Антоша, но он ведь не того… он только и знает, что твердит об этой несчастной битве при Пишки.

В течение дня я несколько раз еще заговаривал о Карое, но он все время переводил разговор на другую тему, причем лицо у него выражало явную растерянность. Прелестная «Мария-ностра» один раз даже спросила:

– О чем это вы все говорите?

– Ни о чем особенном, моя радость, ни о чем.

А мамаша каждый раз откладывала вязанье и подозрительно смотрела на нас своими рысьими глазками. В конце концов я сам счел за лучшее прекратить расспросы и удовольствоваться одним Боротом вместо другого. Ведь и Дюри оказался славным малым с мягкими манерами и веселым нравом. А дамы вообще были милейшими созданиями.

Словом, приехал я к ним, как чужой человек, а уезжал на следующий день, в их экипаже, с таким ощущением, будто мы сто лет знакомы. Молодая дама махала на прощание платочком из окна, а Дюри кричал мне вслед: «Жду тебя, старина, и как можно скорее!»

Четверка вороных скакунов, храпя, несла меня как на крыльях, а я, закрыв глаза и откинувшись на сиденье, погрузился в думы.

Да и на что было смотреть мне? Ведь все было знакомо еще с прошлого года: дорога, экипаж, лошади и даже конская сбруя.

Бубенчики, как и раньше, весело позванивали, копыта цокали, а колеса лихо постукивали на ухабах.

Третий и последний визит

Вскоре я должен был уехать за границу, и с венгерскими джентри мне уже больше не приходилось встречаться, разве что в «Будапештском вестнике», в разделе объявлений, набранных мелким шрифтом. Я выписываю это любопытное издание. Оно напоминает дворянское казино. Одного за другим ты встречаешь там своих знакомых. И всегда можно увидеть кого-нибудь из «высшего общества».

Сидя за завтраком, ты раскрываешь эту газету и восклицаешь: «Ай-яй-яй, вот и Мишка Камути пожаловал!» Заглянешь в другой номер: «Ого, уже и Фери Четей здесь! Ай-яй-яй, и чего они так торопятся…»

Правда, помимо сообщений о «прибытии» уважаемых господ там порою можно найти и другое. Например, объявления о конкурсах на освободившиеся чиновничьи должности. Что поделаешь, – разумный человек строит аптеку рядом с больницей!

Как-то в газете было помещено объявление об открывшейся вакансии в Кашше, и я сразу же поехал туда, надеясь заполучить ее. «Ну, а коль скоро я буду в Кашше, – думал я про себя, – загляну-ка к вечерку в Герей, посмотрю, что сталось за это время с моим милейшим Дюри. Наверное, дела у него идут хорошо, поскольку я не имел удовольствия встретиться с ним на страницах «Будапештского вестника».

Когда я въехал во двор, в замке со стройными башнями шла полным ходом генеральная уборка. Окна, двери были распахнуты настежь, женщины-поденщицы мыли стекла, задний флигель белили известью, внутри скребли и мыли, вверху же, на крыше, меняли разбитую черепицу. Старый Антош сидел под шелковицей, наблюдая за работой и посасывая свою трубку с длинным мундштуком.

Он обрадовался, увидев меня: наверное, ему было смертельно скучно.

– Что тут происходит? – прокричал я ему на ухо.

– То, что происходит очень часто. Ожидаем прибытия невесты.

– А что, разве у Дюри умерла жена?

– Дюри! – пробормотал он и потер свой морщинистый лоб. – Это который же был Дюри? Блондин? Нет – низенький? Нет, нет, вспомнил: шатен! Э-эх, где он уж теперь! Да ведь черт ли их всех запомнит.

– То есть как это? Разве замок уже не принадлежит Боротам?

Старик вскинул свои косматые брови, так что на лбу образовались полукружия от собравшихся в жгуты морщин, – помотал головой и даже помахал пальцем в знак того, что он не понял моего вопроса. Как больной медведь, он проковылял в боковой флигель, откуда вернулся с какой-то трубкой, которую и сунул мне в руку.

– Я спрашиваю, – повторил я ему вопрос уже через трубку, – с каких пор замок перестал принадлежать Боротам?

– А он и сейчас принадлежит им.

– Которому?

– Никоторому.

– Не понимаю.

– А он принадлежит им всем и никому в отдельности.

– Сейчас еще меньше понимаю.

– Идемте в сад, – прошамкал старик и пошел вперед, осторожно ступая в своих ботах, чтобы не оступиться в яму с известковым раствором.

Сад был вконец запущен; цветочные клумбы поросли лебедой, бором и шалфеем; буйно разрослись терновник и прочий дикий кустарник. Густые кусты, перевитые диким хмелем, преграждали дорожки. Какой-то глупый поросенок заблудился в чащобе из вьющихся стеблей и ломоносов и никак не мог выбраться из нее к своей матке, которая тут же неподалеку развалилась брюхом кверху в грязном иле высохшего пруда и довольно похрюкивала, жадно вдыхая аромат растущей рядом земляники.

Господин Антош, вздохнув, выбил нагар из трубки в венчик белой, как снег, лилии.

– Здесь его найдет какой-нибудь поденщик. Я откладываю для них… Да, так о чем мы говорили? Ага, вспомнил – вы не понимаете, что здесь происходит. Охотно верю… Гм-м! Зато я доподлинно знаю, что тут делается. Это имение, сударь, когда-то принадлежало одному чудаку Бороту, который, за неимением наследников и близких родственников, оставил его фамилии Боротов, – чтобы, значит, род поддержать. Моя подпись тоже стоит там, под завещанием. А Бороты решили не делить имения…

– Как так?

– А очень просто: где-то в комитате Тренчен есть деревня, которая сплошь состоит из Боротов. Целая деревня, сударь! Что бы им досталось, если делить на каждого? А они – шельмы, большие шельмы! Так они выгадывают гораздо больше.

– То есть как это?

– Они все приезжают сюда жениться.

– Ах, вот оно что! Ну, это оригинально придумано!

– Отсюда они делают предложения, найдя выгодную партию, и сюда же привозят своих невест… а через некоторое время исчезают, уступая место следующим Боротам. Ведь их немало. Тренченская деревушка прямо печет их.

– Но что же говорят папаши и мамаши невест, когда узнают об этом?

– Что говорят? – меланхолично воскликнул господин Антош. – Это их дело! А вот что я должен говорить, если у меня каждые три месяца – новый хозяин. Это мне очень огорчительно, сударь мой! Только-только привыкну к одному, как приезжает другой. Правда, ребята они хорошие; я их всех полюбил… Но трудно с ними… невозможно… уезжают, даже не выслушают человека…