Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"
Автор книги: Кальман Миксат
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
Вдруг он хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Ну и дурак я… Мне бы уж надо было заметить! Ах, баба… Ах, змея!
– Не ругайте свою молодуху, хозяин, – перебил доктор. – В ней кровь играет. Она молода и пока еще, быть может, ни в чем не виновата, но ведь надо же ей замуж выйти, когда вас не станет… А вас не станет!
Богач с глубоким мучительным вздохом пошевелился на своем ложе.
– Да вашей-то милости какой убыток, если она замуж выйдет? Никакого, правда ведь? Вы об этом и знать не будете в могиле-то… И какая вам забота, что она облюбовала себе и мужья красивого, стройного, лихого парня, этого Пали?
Послышался скрип зубов, казалось, два рашпили терлись друг о друга.
– Не завидуйте, господин Гал! Грех такой замечательной женщине увядать без пользы. Пали не дурак, чтоб не надкусить яблочко, которое само к нему катится. И она правильно делает, что жить хочет. Во всем только вы виноваты, глупец вы, господин Гал…
Господин Гал застонал, со лба его лил пот, душу захлестнула горечь. Ох, сейчас через край перельется!
– Эх, господин Гал, лучше уж одной рукой тонкий стан обнимать, чем не обнимать вовсе.
Это было слишком. Гал вскочил со своего ложа, как разъяренный волкодав, и, с диким рычанием протянув доктору распухшую руку, задыхающимся от гнева голосом прохрипел:
– Режьте, господин доктор!
1895
ДЕМОКРАТЫ
Перевод И. Миронец
I. Здорово, дядя Пали!Нынче невозможно говорить о демократии. В официальных органах часто пишут о назначении графов и баронов на крупные посты, что, между нами говоря, абсурд. В то время, как по Европе с шумом и громом, можно сказать, шагает социализм, это чудище о миллиардах голов, которое сметает все на своем пути, когда ученые государственные мужи ломают головы над способами равномерного рассасывания крупных капиталов, точно это опасные опухоли, в Венгрии крупный капитал чуть ли не премируется – ибо тому, кто нашел способ (пусть даже самый неблаговидный) раздобыть два-три миллиона, немедленно даруется герб, украшенный семи– или девяти конечной короной, и вручается королевское приглашение участвовать в сотворении законов.
Если бы речь шла только о социализме, можно бы сказать, что он пока далек. Но возьмем настоящее: тяжкую борьбу, которую либералы ведут с аристократией – ну, не глупость ли это, что мы нет-нет да перебрасываем наших наиболее закаленных борцов из своего лагеря в лагерь противника?.. Вероятно, затем, чтобы нашим сыновьям тоже было с кем сражаться.
Ох, не умен этот нынешний мир. Да и вчерашний умом не отличался. И послезавтрашний, вероятно, тоже не будет умнее. В этом есть нечто утешительное.
Прежде, возможно, люди выглядели иначе, но внутри были точно такими же. Знавал я одного настоящего демократа – венгерского демократа – и расскажу вам сейчас его историю.
Поскольку все здесь совершенная правда, я не стану называть его настоящего имени (вдруг да семья сочтет себя опозоренной), но его коллеги-депутаты, если кто-нибудь из них, кроме Пала Сонтага, остался в живых, без сомнения, поймут, о ком идет речь. Итак, назовем его, ну, хоть Палом Молнаром – впрочем, депутаты величали его иначе:
– А, демократ! Ну, как поживаете?
– Где ты был вчера, демократ?
Даже Берталан Семере * сочинял на него едкие эпиграммы, хотя и сам слыл «вольнодумцем».
Родом наш демократ был из бедной дворянской семьи, не имевшей ни кола ни двора, – дед его, кажется, сапожничал, – и даже в родстве не состоял с теми Молнарами Левелекскими, коим посвящено генеалогическое двустишие:
Сие древо указует.
Что Молнар – де Левелек *.
Он читал Вольтера и Руссо, забил себе голову такими дурными науками, что комитатские власти стали побаиваться его: тем-де этот опасен – и, чтобы не мозолил глаза, отправили его в Пожонь депутатом *. Не будь он дворянского происхождения, запрятали бы его в комитатскую тюрьму, и на этом дело бы окончилось.
Молнар Левелекский слыл красавцем. Вместе с Петером Черновичем властвовали они над сердцами пожоньских девушек. У Черновича были деньги в избытке, у Пала Молнара – остроумие. Что там было да как, трудно сейчас судить – те старушки, которые помнили все до мельчайших подробностей, давно уже умерли, – я же излагаю лишь факты. Итак, на одном из балов персоналиса * Серенчи, где присутствовал даже его светлость наместник и где танцевали менуэт, в Пала Молнара Левелекского влюбилась графиня.
В силу своих демократических убеждений Пал Молнар, разумеется, не придавал никакого значения ее графскому титулу, но поскольку контесса была очень хороша собой, а Пал Молнар был демократом, но отнюдь не ослом, то милое это приключение обернулось настоящей любовью.
К тому же лукавый амур не оставил их без помощи. А ведь ему-то ума не занимать стать. На балу у Серенчи присутствовала знаменитая танцовщица-француженка, некая Мари Вигано, приводившая в экстаз весь тогдашний Пожонь, что отмечено и в летописи Дёрдя Сентивани.
Прекрасная Мари Bиганo, ко всеобщему удовольствию гостей, исполняла сольные танцы в своей соблазнительно короткой юбочке (с тех пор такие короткие юбки и носят название вигано).
Отец контессы, самодур-олигарх, без памяти влюбился в мадемуазель Вигано. Старый конь, говорят, сильней спотыкается. Граф не только любил ее, но и ревновал отчаянно. Он желал во что бы то ни стало жить с ней под одним кровом, но помехой этому была дочь. Остальные три его дочери уже были замужем за людьми именитыми, только контесса Бири, самая хорошенькая, самая обаятельная из всех, жила дома. Графу это было весьма неудобно. Да он и не скрывал этого.
– Явись за ней сам черт, и то отдал бы, – заявил он как-то в курительной комнате парламента.
Черт, как известно, прислушивается к гласу важных особ, и вот он подтолкнул вместо себя Пала Молнара, дабы и тот услышал старика.
Пал Молнар внезапно вырос перед графом и смело выпалил:
– Зачем черт, когда я здесь, ваше превосходительство. Выдайте контессу за меня, я буду любить и почитать ее, да и она охотно согласится.
Граф побледнел, вскочил в бешенстве и крикнул визгливо:
– Я звал черта, amice[10]10
Приятель (лат.).
[Закрыть], вы же – всего-навсего Молнар. Что за наглость! Вы спятили, почтенный!
«Почтенный»! В устах графа это обращение, адресуемое обычно к крестьянам, считалось тогда величайшим оскорблением даже для демократа. Такие уж были и те времена демократы!
Пал Молнар побагровел н, как разъяренный бык, ринулся на графа. К счастью, его силой удержали приятели-депутаты Ференц Пульский (от него я и слышал эту историю) и Крупланиц из комитата Эстергом, про которого сочинили такие вирши:
Рукоприкладству, таким образом, помешали, но дуэль была неизбежна. Она и состоялась на заре следующего дня в городском парке.
Но накануне вечером граф был у Мари Вигано. Они ужинали вдвоем, пили пунш; Мари была очень хороша и игрива, никто на свете не мог так умилительно браниться, а когда она упиралась кулачками в бока, граф был на седьмом небе.
– Я тебе говорю, что ты глупец, мой старенький козлик! (У графа была козлиная бородка, да и лицо также наводило на мысль о козле.) Ну, для чего ты, скажи на милость, обижаешь молодого человека, который нам добра желает? Подумай, как бы мы с тобой зажили, женись он на контессе Бири.
– Нет, Мари, это невозможно. Я не хочу, чтобы мои предки ворочались в могиле.
– Что тебе до тех противных костей, мой серенький козлик, пускай себе ворочаются, ты должен заботиться только обо мне, и прими меры, чтобы мы могли с тобой укатить отсюда, укрыться где-нибудь вдвоем, например в Пеште.
– Да что ты, там мне неловко будет перед Сечени *.
– В таком случае уедем в Вену, папочка миленький. Там ты обставишь нам домик, за домиком будет и садик, там я устрою скамеечку, спрятанную в цветах, а за цветами ухаживать буду я сама. Хорошо, папочка?
Она ласково пошлепала своей магнетической ручкой графа по подбородку.
– Гм, в Вене? – пробурчал он. – Как-то неловко там мне перед императором…
– Ну, значит, в другом месте, только бы уехать. Хоть в Прагу. Но мы должны ехать. Избавься ты от своей дочери!
– Нельзя. Я не могу отдать дочь за какого-то там Молнара.
– Но если они любят друг друга.
– Все равно нельзя.
– Он же такой красивый мальчик!
Граф вскочил с дивана и спросил язвительно:
– Может, он и вам нравится?
Мари покраснела до ушей (она умела краснеть, когда это было ей нужно) и смущенно пролепетала:
– Нет, нет. Клянусь, нет.
Она опустила свои красивые синие глаза и отвернулась с таким видом, словно была разоблачена великая тайна. Старый вельможа опешил.
– Смотри не вздумай изменить мне, Мари. У тебя что-то дурное на уме.
Тут Мари расплакалась и после бесчисленных недомолвок и вздохов призналась, что неравнодушна к Пали Молнару, но что хочет остаться верной графу и поэтому просит, умоляет его уехать, оставить Пожонь как можно скорее.
На графа разговор этот сильно подействовал и – через жиденькую его шевелюру, которой маленькая Вигано непрестанно играла, что было приятно старому козлу – проник в самое сердце; на другой день, когда после дуэли (граф получил царапину в левое плечо, а Молнар – в лоб) противники пожали друг другу руки, граф сказал Молнару:
– Что ж, молодой человек, повидал я и свою и твою кровь. Ей-богу, моя нисколько не голубее твоей. Итак, женись на моей дочери, коли хочешь.
Вот и получилось, что единственный демократ пожоньского парламента стал членом одной из самых аристократических, самых знатных и спесивых фамилий. Немало пришлось ему натерпеться за это от недемократов, зато у него была красивая жена, и ради нее можно было сносить кое-какие колкости.
Обычно романисты строят свое повествование так, что подобные мезальянсы приводят к большим конфликтам. Пожалуйста, не верьте им, уважаемый читатель, – золото растворяется в соляной и в азотной кислотах, серебро – в азотной, а нити великосветских связей – в любви. Только любовь должна быть по-настоящему горячей.
Молнары жили дружно, и о них вообще не стоило бы писать повесть, не умри старый граф.
Но старый граф умер. Не сразу, а лет этак через десять. И не то чтобы при романтических обстоятельствах, вовсе не по вине маленькой Вигано – кто знает, в каких краях и в чьих руках находилась к тому времени маленькая танцовщица! Просто умер от сахарной болезни. Его светлость всегда любил сладкое. После смерти графа началась жаркая дележка. В Северной Венгрии у него были два имения, леса, заводы, на Алфёльде – бескрайние поля пшеницы, богатые рыбой озера, в Трансильвании – романтические охотничьи угодья.
В один прекрасный день дочери и зятья покойного собрались в алфёльдском замке, чтобы ознакомиться с завещанием и разделить богатое наследство. Каждый привез с собой адвоката позубастее. Этого было вполне достаточно, чтобы создать путаницу даже при самом ясном положении дел.
Пал Молнар никогда еще не видел своих именитых свояков, на его свадьбу ни один из них не явился; теперь они встретились впервые.
Графиня Бири по очереди представила каждому мужа.
– Ах, это вы, – расслабленно проныл граф З. и вставил монокль. – Ах да, ну да…
Барон Ф. (муж графини Францишки) снисходительно подал ему два пальца левой руки.
– Тысяча чертей! Скажите, новое свойство завелось! Тысяча чертей! – Он щелкнул пальцами и, отвернувшись, пробормотал: – Ну что ж…
Он думал уже об имении, которое рассчитывал получить по наследству: «Ну что ж…» Потом подумал, что и новому свояку достанется целое имение, и буркнул вполголоса:
– Все-таки это нахальство.
Третий свояк, рыжеволосый расслабленный тип, граф Ливанский, прозвище которого в высших кругах было «Наш милашка», развалившись на софе, играл со своим белым кудрявым мопсом. Собака прыгала у графа на животе, а граф щекотал ее брюшко. Он так увлекся своим занятием, что даже головы не повернул, когда ему представили Молнара, только закрыл глаза и тихонько сквозь зубы произнес:
– Авняв тявав тяв.
«Наш милашка» славился тем, что никто, кроме жены, графини Фанни, не понимал его речи. Окружающие могли лишь догадываться, что он хочет сказать, по его гримасам и движениям рук. Он так далеко зашел в своем зазнайстве, что не признавал никакого употребляемого людьми языка. При этом он стоял во главе одного из комитатов и с должностью справлялся весьма сносно.
У Пала Молнара во время этой церемонии кровь бросилась в голову при виде такого подчеркнутого высокомерия со стороны свояков. Он с трудом сдерживался, кусая в кровь губы; но кроткий умоляющий взгляд его Боришки смирял его.
Свояк-барон, этот неисправимый болтун, хоть снизошел до разговора с Молнаром, но каждое его слово кусало, жалило бедного родственника.
– Итак, делимся, стало быть… Достанется всем вдоволь. Гм. А? У вас будет иметь много деньги, понимайт. Неrr von[12]12
Господин (нем.).
[Закрыть], как сказать – Ковач.
– Моя Фамилия Молнар.
– Ну, все равно. Also[13]13
Значит (нем.).
[Закрыть] Молнар… Что делайт ви, приятель, с теми много деньги? А? Что?
Пал Молнар окончательно вышел из себя.
– Я вам не приятель, слышите?
– Quel diable![14]14
Черт побери! (франц.)
[Закрыть] А почему?
– Потому что обезьянам я не приятель.
Графиня Боришка поняла, что надвигается беда. Она бросилась к мужу.
– Пали, голубчик, не пугай меня, не горячись.
– Я этого не потерплю. Отойди.
Молнар шумно дышал, в висках у него стучало, он весь дрожал. Хотел оттолкнуть от себя жену, но она обвила его шею руками и, краснея, прошептала:
– Не серди маленького, что сейчас в пути. Сделай это ради него, пропусти все мимо ушей. Ты знаешь ведь, что сказал доктор: малышу очень вредно, если я пугаюсь.
Услыхав это, Пал Молнар взял себя в руки. Тот, кого они ждали, был важной персоной; еще не явившись, он уже повелевал ими. Пал Молнар даже улыбнулся, правда с горечью. А свояк-барон так расхохотался, что ноги его стали выделывать польку. Он раскачивался вправо-влево, как пьяный комар.
– Ха-ха-ха! Horst du, наш милашка! Ein Cavalier[15]15
Ты слышишь… Каков кавалер! (нем.)
[Закрыть].
«Наш милашка» зевнул, затем послышалось какое-то невнятное клокотание, впрочем, нельзя было понять, кто тявкнул: маленький мопс или он сам.
Но Молнар уже был застрахован от новой вспышки: накопившаяся в нем ярость, которой жена не дала волю, толкнула его к внезапному решению, и он, взяв шляпу, удалился из залы.
Кучер не успел распрячь на дворе лошадей, как вдруг услыхал голос хозяина:
– Марци, запрягай!
– Кони еще не кормлены, ваша честь.
– Все равно запрягай!
На террасе адвокаты покуривали большие пенковые трубки с разукрашенными чашечками (в то время сигар еще почти что и не было) и спорили. То была проба сил перед предстоящим великим сражением, когда прочтут завещание и начнут распределять движимое, а быть может, и недвижимое имущество.
Молнар Левелекский жестом подозвал своего поверенного Петера Мали. Фамилия Мали была весьма удобной для адвоката: когда верховодили венгры, он ударение ставил на «а», на конце же писал «ипсилон», и тогда фамилия звучала по-венгерски: Мали; когда же венграм приходилось худо (а это бывало всего чаще), он переносил ударение на «и», и получалось Мали, что по-словацки значит «маленький».
– У тебя доверенность в порядке? – спросил его Молнар. – А то я уезжаю.
– Теперь? Куда? – недоумевал адвокат. – И не станешь ждать раздела?
– Нет, это ведь может затянуться на несколько дней.
– Скорей всего.
– Ну так вот, а я больше ни часу не намерен находиться под одной кровлей с этими негодяями. Тебя же я оставляю здесь, веди дело по своему усмотрению.
– Что-нибудь случилось?
– Нет. Просто я передумал. Переварить сразу трех магнатов слишком жирно для меня. Я пришлю тебе свои распоряжения, откуда – еще сам не знаю. Во всяком случае, я тебе напишу, и ты поставить меня обо всем в известность.
Мали подумал с минуту, затем начал рассуждать в присущей ему манере:
– Оставаться тебе здесь действительно нецелесообразно, во-первых, потому что погода стоит чудесная и ехать нынче – одно удовольствие; во-вторых, ты мягкосердечен и податлив, и тебя непременно обведут вокруг пальца твои своячки; в-третьих, тебе не под силу общество трех магнатов, с прибытием же исполнителя по завещанию, графа Дешевфи, их будет четыре; в-четвертых, у меня хватит пороху переговорить хоть двадцать графов; в-пятых, ты только мешал бы мне своим присутствием, поскольку, встретясь с известными махинациями, я вынужден буду прибегнуть к таковым сам; в-шестых…
– Брось ты все это к черту! Если бы у тебя не было про запас ни одного довода, я все равно бы уехал.
Но помешать Мали в перечислении хотя бы двадцати доводов было невозможно. При составлении самого простого документа, скажем, иска об уплате долга при наличии расписки, подтверждающей справедливость требования, он исписывал целые страницы, доказывая, что все это правда, ибо деньги на самом деле взяты, что это разъясняет расписка, что ответчик действительно должен, так как он сам признался в этом, что даже если бы не было контракта и ответчик не признал бы сам своего долга, то и в этом случае – и далее следовал перечень порой шестидесяти – семидесяти аргументов. Помощники вечно приставали к своему патрону с расспросами, для чего, мол, вся эта чепуха, когда и долгового обязательства более чем достаточно. «Вам, голубчики, не понять, – отвечал знаменитый адвокат с улыбкой превосходства. – Профессия есть профессия. И переливание из пустого в порожнее есть важнейшая ее составная часть. Умный юрист не должен оперировать одними лишь умными аргументами, он должен подходить к любому вопросу с мыслью о том, что судьи – превеликие ослы».
В коридоре слонялся лакей, преданно служивший покойному графу. Молнар знал его еще со времен Пожоня.
– Войдите, Янош, туда, к ним, и шепните моей жене, чтобы она вышла на минутку, я жду ее в парке.
Молнар пожатием руки простился с адвокатом, который был когда-то его школьным товарищем в Лопюнце.
– Теперь ступай и продолжай диспут со своими коллегами, а я должен переговорить с женой.
– Когда же мы встретимся? – спросил юрист.
– Когда-нибудь, – ответил он с загадочной улыбкой. – Ты обо мне еще услышишь.
С этими словами он направился в парк. Был конец лета. Листья деревьев, пожелтев, вяло обвисли. Листва на алфёльдской низменности умирает несколько иначе, чем растительность горных мест; одну убивает губительное дыхание жары, другую – колючий осенний иней. Ну да растениям-то это все равно. Парк был хорош, он славился на весь комитат. Нельзя было угадать: человек ли посадил его при замке или замок построен в дикорастущем лесу. Кусты, травы и стебельки цветов сплошь оплетала паутина, будто шаловливые феи побывали тут и тонкими шелковыми нитками скрепили, соединили все, что жило и цвело, чтобы дед Мороз мог потом все сразу взвалить на плечи и унести с собой.
На крыше кегельбана громоздилось похожее на казацкую папаху аистово гнездо, откуда колючками торчали во все стороны ветки. Аистиха уже вырастила в нем своих птенцов и как раз теперь спускала их на землю, чтобы научить ходить и летать – а там и в путь. Да, они ведь тоже собираются в дорогу. Молнар вздохнул. Ну вот они-то почему улетают? Так нужно?..
По ветвям пробежал ветер… они зябко вздрогнули, роняя тысячи листьев. Да, и листья улетают, уходят. Аистиха по одному стаскивала в клюве своих малышей, и, чтобы перенесенный вниз не мог убежать, пока она поднималась за следующим, мать укладывала его спинкой на траву. Опрокинутый и неловкий, он барахтался и кувыркался, но перевернуться не мог. Материнская любовь даже в этих узеньких птичьих головах, лишенных мозговых извилин, взращивает хитроумные выдумки.
Пал Молнар задумался. Эти хоть родились тут! Он думал о своем ребенке, о том маленьком странничке, что уже в пути.
Послышались шаги графини Боришки. Тук-тук. Как странно гудит земля. Тсс! Она будто говорит что-то. А ведь у Боришки такие маленькие ножки, что земля, наверное, и не чувствует их. Тук-тук, тук-тук. Земля, казалось, говорила, и Молнар понимал ее. Остаться уговаривала или жаловалась? Все равно: он уедет! Так надо.
– Что прикажет мой властелин?
Она шаловливо, по-девичьи, поклонилась, как учили монашки, у которых она воспитывалась, хоть ей теперь это было нелегко. Зато улыбка в синих глазах осталась прежней.
– Вынеси мантилью, Бири, и все свои вещи, мы едем.
– Прямо так сразу?
– Сразу.
– Ты не шутишь?
– Нет.
– Обиделся?
– Да.
Боришка склонила голову на плечо мужа, пшеничные волосы ее щекотали его шею. В такие минуты, как бы он ни досадовал, тучи на лбу у Молнара обычно рассеивались, и он начинал смеяться: «Брысь, кисанька, брысь!» Но на этот раз его красивое мужественное лицо еще больше потемнело.
Боришка приуныла, потом ласково упрекнула:
– Значит, я уже не кисанька? Я для тебя больше ничего не значу?
– Если ты хорошая жена, – ответил он серьезно и печально, – ты не станешь ни рассуждать, ни расспрашивать меня и сейчас же сюда вернешься.
Этого было достаточно графине: она тотчас побежала за шляпой и плащом, велела вынести чемоданы, и они, ни с кем не простившись, оставили замок. Через несколько минут их коляска покатила со двора.
В дороге графиня также ни о чем не спрашивала мужа, они говорили о всякой всячине, только не о своем стремительном отъезде.
К вечеру они прибыли в Пешт и переночевали в «Золотом орле». Утром Молнар сказал жене:
– Надень, милая, дорожное платье, мы едем в Гамбург.
– Хорошо.
На протяжении всего пути их разделяла какая-то странная отчужденность. Жена ждала объяснения, а муж явно избегал говорить на эту тему. Было трудно лавировать, чтобы не заговорить невзначай о будущем. С уст мужа порою слетал какой-то намек. Молодая женщина скорее инстинктом угадывала эти междометия, и сердце ее было охвачено мучительным беспокойством. Постепенно они стали избегать даже взглядов друг друга и были рады, если в купе входили посторонние, а ведь меж ними всего один пункт оставался невыясненным. На небе сверкающий шар, с виду не больше человеческой головы, согревает целый мир, а в браке одна самая крохотная темная точечка может затмить всю радость жизни.
Но, на счастье, к ним то и дело подсаживались пассажиры, с которыми в те времена было еще очень забавно потолковать, расспросить – теперь-то все уже изложено в путеводителях. Нынче и путешествовать не стоит – мир унифицирован. Вокзалы повсюду одинаковы, и здесь, и на другом краю света, и пассажиры такие же, и те же у них шапки и пледы. Венгров тогда особенно любили. Как же, сыновья экзотичной страны. Каких только чудес не рассказывают они о своей родине! Пал Молнар Левелекский записал в своем дневнике (который я держу сейчас в руках): «Все, что ни говорилось мной во время моих скитаний, принималось с доверием, кроме того, что овец у нас доят и что доходы Колочайского архиепископа составляют триста тысяч форинтов в год».
Но бывало и так, что супруги оставались в купе одни. Тогда жена делала вид, будто спит. Из груди ее то и дело вырывались тяжелые вздохи.
– Что с тобой, Боришка?
– Нет, нет, ничего.
Молнар придвинулся к жене и заключил ее мягкие руки в свои большие ладони, как это делал прежде.
– Может быть, тебе хочется что-то сказать мне? Почему ты такой недоверчивый? – спросила она кротко.
– Потом, в Гамбурге. В Гамбурге ты все узнаешь.
Боришка отняла руки и – чтобы заснуть – повернулась лицом к боковой подушке… скоро казенная подушка промокла в том месте, которое касалось ее лица (на другой день там окажется поблекшее пятно).
Когда же наконец прибыли в Гамбург, Пал Молнар Левелекский подвел жену к каналу и с пафосом, свойственным в те времена всем без исключения, произнес:
– Милая моя жена, мы подошли к решающему моменту. Теперь уже слово за тобой. Продолжишь ли ты путь со мной или повернешь назад?
– О чем ты? – прошептала графиня, дрожа.
– Мне опротивела та страна, Бири, и я покидаю ее.
– Свою родину?
– Да, мне опротивела моя родина. Ее воздух. Твои свояки, сестры и все остальные. Я демократ до мозга костей и не смогу там жить, там я задохнусь, сойду с ума! Я еду в Америку.
– Когда?
– Сегодня же!
– И на сколько?
– Навсегда.
– Тебе не жаль? Это ужасно!
– Ужасно или нет – мне все равно, теперь только вопрос: поедешь ли ты со мной или вернешься?
– И ты отпустил бы меня домой?
Жена Молнара утерла платочком льющиеся ручьем слезы и подняла голову; лицо ее пылало, как будто его накалили.
– Отпущу ли? – переспросил Пал Молнар, и его голос дрогнул. – Не знаю. Не знаю, имею ли я право удерживать тебя, отрывать навсегда от родины, от родных. Ведь как тут решить? Действительна ли супружеская клятва только в этом мире или в другом тоже? Ибо я убываю в другой мир. Если клятва действительна до смерти, то не наступила ли она для меня по сю сторону этого безбрежного моря?
Боришка печально склонила голову. Море сердито билось о берег, над бескрайним лесом мачт пестрыми бабочками порхали, вились на ветру флаги, флаги всех стран мира. Осеннее солнце стелило желтые полотнища на серебряное поле моря. Все шло своим чередом, величавая, бесстрастная природа и не заметила этой мучительной сцены.
– Послушай, Боришка, и постарайся понять меня хорошенько. Я мужчина, и мне легче решиться. Сказано – сделано, и точка. Но и для меня это очень серьезный и трудный шаг, и потому там, дома, я не смел сказать тебе обо всем, чтобы ты не отговорила меня как-нибудь. Кто измерил власть, какую имеет над нами любимая женщина?! Я боялся сказать тебе, пока ноги мои стояли на родной земле. Ты и она. Она, земля! Вас там было двое. И вы обе заодно. Кто знает, не удалось ли бы вам вместе взять верх надо мной. И я молчал. Но здесь, у моря, я уже не боюсь никого. Море – мой союзник. Берег, что чудится мне за ним, – мой друг. Меня всегда тянуло туда. Мое сердце всегда сильнее билось при упоминании Америки, страны, где равенство и свобода. Если ты станешь удерживать меня – зов того берега поможет мне. Теперь-то я уже осмеливаюсь и говорить и прощаться. Для того я и привел тебя сюда, моя Бири, стольким-то ты была мне обязана, а что до дальнейшего – решай сама. Ты слабая женщина, быть может, тебе даже не выжить в чужом мире, дома у тебя титул, имение, а там ты будешь просто миссис Молнар.
– А маленький «странник», что спешит к нам, Пали? – заметила молодая женщина с бесконечной грустью. – Как же он?
Пал Молнар Левелекский содрогнулся, из груди его вырвался хрип раненого животного, и он грубо, бесцеремонно схватил жену за руку.
– Все, едешь со мной! – прохрипел он упрямо. – Ты должна.
Глаза графини Бири зажглись.
– Вот таким я тебя люблю, Пал! Да, да! – И добавила тихо, торжественно: – Я еду с тобой, Пал.
– И ты никогда не вернешься домой? Скажи! – страстно торопил он жену с ответом, все еще судорожно сжимая ее руку.
– Это как ты захочешь. – И на виду у всех, в толпе прохожих, сновавших вокруг матросов и юнг, она склонила голову на его плечо.
Пал Молнар улыбнулся. Впервые за много дней. И ущипнул ее за украшенный ямочкой подбородок, и, как дома, сказал: «Ну же, брысь, кисанька!»
Эмиграция Молнаров подняла целую бурю различных толков. Демократ, которому опротивело чванство родственников-аристократов, покинул их всех, хлопнув дверью, и не переводя дыхания добрался до самой Америки. Кремень, этот Пал Молнар. Вот где характер. Жаль, что утратили такого человека.
Благородные комитатские власти, к которым он обратился в изысканных строках прямо из Нью-Йорка, отказываясь от чести быть их представителем в парламенте, поскольку господствующие в родной стране аристократические тенденции противоречат его личным склонностям, приняли это к сведению и решили заказать его портрет, писанный маслом, для зала заседаний. Пусть-де вице-нотариус пошлет письмо Барабашу *. Во всяком случае, это была сенсация, – и даже «Венгерский курьер» помянул Молнара на своих страницах, недоумевая, как это дворянин, не убийца и не вор, уезжает вдруг на чужбину, дабы смешаться там с американской чернью, в то время как дома мог бы стать даже губернатором.
Молнары некоторое время оставались в Нью-Йорке; туда и выслал им адвокат Мали доставшиеся на их долю наличные деньги, семьдесят тысяч форинтов – кроме того, им принадлежало теперь и алфёльдское имение старого графа.
Молнар только и ждал этих денег, чтобы начать какое-нибудь дело. В штате Айова, на берегу Миссисипи, он купил участок земли. Здесь поселенцы уже начали строиться. Несколько домов было готово, но теперь иноземцы хлынули в эти великолепные места буквально потоком. И Молнар решил поставить здесь кирпичный завод, который удовлетворял бы нужды переселенцев. Дела у него пошли великолепно. Дома вырастали с невообразимой быстротой. Миссис Молнар однажды, кормя грудью маленького Михая Молнара, заметила в шутку, что в этих краях дома растут как грибы. Мистер Пал довольно засмеялся.
Действительно, город Давенпорт рос, как по волшебству, и кирпичный: завод процветал.
Однако носы у янки тоже не для того только годились, чтобы очки поддерживать: они живо вынюхали, что кирпич – дело выгодное, и вокруг начали один за другим возникать новые кирпичные заводы. Цены на кирпич резко падали.
Огромные плакаты на стенах каждый день оповещали, у кого дешевле всего можно купить тысячу штук кирпича.
Мистер Молнар, рассердившись, с истинно венгерским азартом бросил вызов конкурентам: на огромных плакатах, каких здесь не видывали, он объявил, что у него кирпич выдается бесплатно. (Пока что его капиталец выдерживал подобные трюки.) В ответ на это переселенцы, разумеется, избрали его первым мэром нового городка, а хозяева остальных кирпичных заводов сбежали без оглядки.
Теперь дорога для мистера Молнара была открыта. Оставшись один на своем поприще, он стал взвинчивать цены на кирпич, насколько его душе было угодно.
Словом, все сложилось так, что Пал Молнар стал богатеть американскими темпами. В штате Огайо он купил прекрасную ферму. В Нью-Йорке приобрел дом, в Чикаго – участки, на которых порядком заработал, так что не нуждался более в доходах от венгерского имения. Мали посылал ему ежегодно лишь отчеты: годовая прибыль – столько-то форинтов. Молнар же каждый раз указывал ему, на какие цели расходовать указанные средства: там построить школу, здесь – церковь, больнице» предоставить такую-то сумму, академии – такую-то (ибо помогать следует не только телесно, но и духовно-убогим).
Его распоряжения точно выполнялись совместно управляющим и адвокатом имения; они высылали чертежи запроектированной церкви вместе со сметой и, если Молнар одобрял их, приступили к строительству. Говорят, церкви эти на чертежах выглядели как миланский собор, а в натуре получались не лучше валахских часовенок – но ведь не все правда, что говорят.
К тому же, что за дело до этих мелочей миллионеру? Удовольствие, получаемое им от писем управляющего имением, и коих содержались дифирамбы, вроде: «Вашу милость благословляют, поминают добром во всех уголках родной страны», – стоило любых денег.
