Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

А ведь были и у него капризы, свои коньки были. Кто-то радуется: «У меня четыре дома в Пеште!» Другой хвастает: «У меня двадцать дойных коров!» А Фили посчитает-посчитает, да и скажет: «У меня сто четырнадцать родственников!» И лица у всех троих одинаково сияют от удовольствия.

Десять, пятнадцать поместий – вот дом Фили; какой-нибудь немецкий владетельный князь разве что рубашки свои мог менять так часто, как Фили – место жительства, поваров, погреба и все окружение. Таким образом Фили, по существу, являлся истым вельможей – он был беден лишь теоретически.

Но если ему надоедали иногда люди и он покидал их, то случалось и обратное, когда людям надоедал он. И не раз случалось. Ведь люди и прежде не были совершенны. Я не прикрашиваю их. Им надоедали их жены, иногда, пожалуй, даже голубцы – удивительно ли, что порой надоедал им и их поляк?

Бывало, конечно, что они искусственным образом избавлялись от него. Но в те времена и для этого существовала вполне деликатная форма.

– Ах, вот, кстати, братец Фили! – скажет вдруг Редеки. – Не прогуляться ли тебе завтра, коли у тебя нет другой программы, в Жаю? А я бы передал с тобой письмо сестрице моей, госпоже Ласли, – важное, понимаешь, письмецо, так что я не решаюсь поручить это кому попало.

Фили опытен в вопросах родственнологии и тотчас же улавливает, откуда ветер дует.

– Вот хорошо! Я ведь давно не видел семью Ласли.

– А когда ты думаешь вернуться? – спрашивает хозяин, чтобы подсластить пилюлю.

– Вернуться? – прощупывает почву Фили.

– Да это как тебе будет угодно. Но если случится, что ты сейчас застрянешь там, не забудь осенью принести от них цветочных семян моей жене.

И вот Фили собирается в путь к другому родственнику, словно вексель, пошедший в обращение, и не было случая, чтобы хоть один сказал ему: «Не приму». Каждый оставлял его у себя, затем, в свой черед, переправлял другому лицу в надежде, что Фили вернется позднее, освеженный, новый, желанный, со множеством новостей и сплетен.

Так он жил и никогда не думал, что мог бы жить иначе. Годы бесшумно проплыли над ним, юность ему изменила (но Фили это не было больно, ведь юность – не родственница), в волосах появилась седина (первое принадлежавшее Фила серебро), все меньше оставалось тех, кто звал его просто по имени, для большинства родственников он стал уже дядей Фили.

Из родственников многие поумирали, но и это не смущало его, так как рождались и подрастали новые, которые заставали его тут, как давнишние ходики, тикавшие еще их отцам. Ценность Фили, как принадлежности семьи, все возрастала. И ежели так пошло бы и дальше, то Фили стал бы чем-то вроде семейной реликвии.

Но дальше так не пошло. Последовали кое-какие испытания и соблазны. В Саланце умер Лискаи, и, когда на похоронах собралась вся фамилия, вдова после поминок обратилась к родственникам с просьбой, чтобы кто-нибудь остался в ее доме, пока жизнь войдет в новую колею, не то прислуга даже крышу растащит над ее головой и оставит сирот без крова, почуяв, что нет мужчины в доме.

– Что ж, тут, пожалуй, Фили подойдет, – предложили старшие представители рода. – Ему все равно делать нечего.

Хозяйка молча кивнула, соглашаясь. Фили покраснел как кумач и попытался отговориться.

– От меня Маришке толку будет мало. (Супруга Лискаи в девичестве звалась Марией Тот.)

– Иди ты к черту! – гаркнул на него Криштоф Хеттеши, который в то время был молодым человеком. – Неужто ты не стоишь даже того пугала, что в огороде?

И Фили остался. Сначала ему было непривычно, он не решался заговаривать с хозяйкой, и в нем возникали странные беспокоящие ощущения. Он страшился наступления чего-то значительного. Теперь он частенько бывал недоволен собой и ночи напролет размышлял о своей жизни. А днем дурачился вместе с детьми, они лезли к нему на колени, на спину, дергали за бороду, запрягали в игрушечную коляску и гоняли по комнатам, как старую лошадь.

Фили всем своим существом принадлежал детям, и они были от него без ума. Он исполнял их прихоти. Конечно, только те, что мог исполнить, ибо маленькие деспоты чего-чего только не выдумают!

– Дядя Фили, опрокиньте стол!

Фили опрокидывал стол. Им нравилось, когда ножки стола глядели кверху.

– Опрокиньте блюдо!

Фили опрокидывал блюдо, и сочная черешня рассыпалась во все стороны. А ну, хватайте!.. Кто ловчее? Мать сердилась, журила их.

– Опрокиньте, дядя Фили, теперь и маму!

– Тихо, маленькие проказники. Не видите разве, какая мама грустная?

В самом деле, мать бывала теперь молчалива, иной раз за день и словом не перемолвится с Фили, разве только попросит присмотреть тут или там по хозяйству. Равнодушная, безучастная ко всему, влачила она обузу уходящих чередой дней. Часто плакала тайком ото всех. Ну, да ничего, отойдет потом, станет разговорчивей, на ней ведь еще так нова черная юбка.

Фили между тем совсем прижился в Саланце. Ему казалось, будто весь мир вокруг него изменился, да и солнце светит не переставая. Чувство было такое, что непременно должно произойти что-то значительное. Это значительное витало в воздухе. И сама природа готовилась к чему-то, о чем нашептывала листва в парке, чем дышали цветы, о чем щебетали птицы; даже кошка и та чуяла что-то, иначе с чего бы она то и дело поглядывала испытующе своими желтыми глазами то на Фили, то на грустную хозяйку.

Однако шли недели, месяцы, а печаль молодой вдовы все не таяла, Маришка по-прежнему была холодна и безразлична.

Фили начинал терять терпение. То значительное не хотело произойти. Госпожа Лискаи словно застыла. А ведь она еще хороша, эх, и как еще хороша! Фили теперь уже не боялся наступления того значительного – напротив, он понял вдруг, что ждет его. Пусть оно не сразу явится во всем своем величии (ведь не всякий может и выдержать сразу такое), – но пусть проявится хоть частица его, крошечный побег, предвестник цветения.

Однако сносилось уже и второе черное платье, а побега все не было.

Зато вместо этого явился на троицу сын местного реформатского священника, преподобного Шамуэла Фекете, инженер, строивший какую-то железную дорогу в Силезии. Это был красивый статный молодой человек; по-видимому, давнишний завсегдатай в доме Лискаи, он то и дело наведывался теперь в замок, и ему удалось даже чуть рассеять вдовушку. Он умел остроумно поболтать, как-то раз даже рассмешил Маришку, – а Фили это еще и обрадовало.

– Значит, не совсем застыла, – сообщил он с ликованием нотариусу, которого встретил в июле.

– Змея отходчива, – заметил нотариус.

Меж тем за стенами замка происходили большие дела. Имей представители почтенного дворянского рода фанфары, теперь самое время было бы трубить в них на радостях. Великая тяжба, затеянная семейством против Эстерхази еще при жизни и при поддержке советника, была выиграна, и верховный суд присудил семейству Холянскую пустошь в шесть тысяч хольдов где-то у черта на куличках, в комитате Угоча.

У старого, всеми уважаемого Габора Редеки собрался великий семейный совет, чтобы решить судьбу доставшегося вдруг семье имения.

Некоторые ратовали за его раздел, иные советовали продать, но большинство упивалось видениями будущего величия и сияния семейства. Да будет имение сохранено как общее достояние всего рода! Пусть кто-нибудь из членов семьи возьмется хозяйствовать в нем и, удержав мзду за свои труды, ежегодно будет делить доходы между родственниками, сообразно праву наследования каждого.

Это было принято преобладающим большинством. Теперь вопрос состоял в том, кому ехать туда вести хозяйство.

Слово взял почтенный Пал Вайда.

– Я предлагаю Фюлёпа Лендела. Его отец дал нашему иску должное направление, так что и о благодарности подумать следует; к тому же наш родственник Фили нуждается в этом всех больше: да будет и он на старости лет владельцем имения!

Возражать никто не стал. Правильно, пусть так и будет, Фили как раз подходит. А ведь все знали, что нет, не подходит, знали, что будет он плохим хозяином. Но – пусть и Фили поживет немного господином!

И, как подобает в таких чрезвычайных случаях, господа Редеки, Вайда и еще кто-то третий – я уже не припомню, кто именно, – тотчас же сели в экипаж и торжественно повезли в Саланц документ на право распоряжения имением. Даже ленты не забыли вплести в гривы лошадей.

Когда поздно вечером их коляска въехала на саланцкий двор, хозяйка уже ушла к себе, и гостей встречал только Фили.

– А, добро пожаловать, добро пожаловать!

Седой Редеки, сорвав с себя шляпу, встал перед Фили навытяжку и с веселым пафосом, точно оратор, начал:

– Мы ищем почтенного, благородного, полновластного наместника Холянского владения.

– К сожалению, такого здесь нет.

– Вот именно он тут, – настаивал Пал Вайда.

– Мы, по крайней мере, его не знаем, – ответил Фили серьезно.

– Его зовут Фюлёпом Ленделом-Будетинским.

Для Фили было непривычным слышать свое полное имя, он улыбнулся рассеянно, будто гадая, в чем соль этой шутки.

До сих пор удивлялся один Фили; но когда, уже в комнате, ему подробно рассказали о выпавшем на его долю великом счастье, и он, вместо того, чтобы броситься вестникам счастья на грудь, вдруг побледнел, и физиономия его словно увяла – тут настал черед удивляться гостям.

– За что же вы это? – сказал он испуганно. – Я ведь вам ничего худого не сделал. За какие грехи вы решили избавиться от меня?

Он говорил так искренне, что камень и тот пожалел бы его, только родственники не оценили этого.

– Да ты с ума сошел, Фили? – журил его Редеки. – Мы вознесли тебя превыше всех других членов нашего рода, а ты теперь говоришь не надо.

– Нельзя этого… – глухо, с горечью вырвалось у Фили. – Моя душа возмущается при мысли, что вы отринете меня, что я останусь один, без вас!

– Да мы к тебе приедем, – подбадривали они его. – Ты погоди немного. У тебя всегда будет гостить хоть парочка своих.

– Но ведь к этому-то мне никогда и не привыкнуть, ведь до сих пор всегда я гостил у вас. Мне будет казаться, что я уже умер, что я уже не тот человек. Оставьте вы меня, прошу вас, в моей прежней шкуре.

Он приводил тысячи и тысячи доводов, но родственники наступали, неизменно оказываясь сильней его; они отражали его доводы один за другим и, поставив в безвыходное положение, победили его. Фили наконец сдался, хотя лицо его дышало бесконечной тоской, и он все еще хватался за какие-то соломинки.

– Нет, нет, это невозможно, – простонал он, вдруг, – если как следует подумать…

– Вот так раз! Что тебе опять на ум взбрело?

– А то, что меня и госпожа Лискаи не отпустит. Не думаю я, что она согласится на мой отъезд.

– А почему бы и нет? – рявкнул Редеки, как сердитый медведь, и весь затрясся от гнева.

Фили покраснел, раздумывая, что бы ответить, и наконец, передернув плечами, с трудом произнес:

– Потому…

– Добро, я ее утром спрошу об этом.

– Мне кажется, я ей нужен… ну… в хозяйстве да и при детях.

– Но не можешь же ты до самой смерти быть нянькой, черт подери!

Фили всю ночь не спал, тревожно метался в своей кровати, как узник в тюрьме в последнюю ночь перед казнью. Вся надежда была на взмах белого платочка. На вето Марии Лискаи.

Утром, одевшись, он застал своих родичей с трубками на просторной террасе.

– Маришка уже встала?

– Да, – ответил Редеки, – я рассказал ей все, как есть, сказал, что ты наш pleni potenciarius[22]22
  Полновластный уполномоченный (лат.).


[Закрыть].

– И что она ответила? – спросил Фили тихо, глухим голосом.

Вся его кровь ринулась ему к сердцу, и оно заколотилось с бешеной скоростью – так крутилось бы, вероятно, только мельничное колесо, вращаемое морскими валами.

– Сказала, что детям будет жалко тебя.

– Да? – пролепетал Фили. – Так и сказала?

И он начал что-то насвистывать, хотя был при этом бледен как полотно. Потом вдруг вскочил с места я стал ходить по террасе. У чердачной лестницы лежал старый пес. Фили так пнул его ногой, что бедное животное взвизгнуло и еще долго потом скулило.

– Может, мы тебя сразу же и заберем с собой, а? – предложил господин Вайда.

– Нет, нет, оставьте меня тут еще на денек-два. Голова у меня страшно болит, – он схватился за виски, – я должен еще немного отдохнуть.

Родственники улыбнулись, подумав о том, что Фили вот уже сорок пять лет отдыхает, а все еще просит добавки – хоть два дня. Но именно этим он так мил и трогателен, этот Фили. Не будь он таким, не был бы он Фили. Договорились, что через день пришлют за ним коляску, потом попрощались с красивой, грустной хозяйкой, расцеловав ее в обе щеки, и уехали домой.

А Фили, когда они остались одни, не произнес ни слова.

– Значит, уходишь? – спросила она безразлично.

– Да, – ответил он коротко.

Но в душе его что-то кипело. В голове боролись мысли. Он окунал свое сердце в игру собственного воображения: хлебнет оно горечи раз-другой, потом вдруг так и замлеет от дурманящей мечты… Может быть, она просто горда? Может, он сам должен был заговорить о прошлом, напомнить о том вечере?

За обедом поговорить не удалось – рядом сидели гувернер и дети. Беседовали об общих делах.

А после обеда хозяйка взяла корзинку с вязанием и пошла в парк. Там был похоронен ее муж. Должно быть, ходит туда молиться да плакать и, между прочим, вязать чулки, ибо нет на свете такого траура, ради которого мужчина забросил бы свою трубку, а женщина – спицы.

Фили выждал час – пускай отмолится, – затем тоже пошел в парк. Он и сам дивился собственной храбрости. Толкнул створки садовой калитки, и они жутко заскрежетали.

Он шел по усыпанным гравием дорожкам, среди шепчущихся лип, и в голове у него гудело, гудел и воздух от тысячи насекомых. Мошки, кружась, гонялись друг за другом, муха, звеня, билась в паутине. Бабочки трепетали на цветах и тянули из них мед… Все живое резвилось и радовалось, только Фили был печален, будто шел на эшафот.

Наконец в одной из беседок он услыхал разговор и направился туда. Может быть, хозяйка говорит с садовником?

Оттуда, куда он зашел, не было тропинки к беседке, и он, перескочив через грядку с петрушкой, пробрался сквозь заросли боярышника и остановился прямо у входа в беседку.

И что же? Там сидели вдова и молодой инженер.

Рука инженера обвила прекрасную тонкую талию, обтянутую черной тканью. Да ведь это уже третье черное платье!

Молодой инженер быстро отдернул руку, лицо женщины вспыхнуло огнем, глаза – молниями.

– Что тебе здесь надо, Фили? – воскликнула она испуганно и зло.

– Я хотел с тобой поговорить, – сказал Фили кротко, горько, покорно, потупив взор.

– В другой раз, Фили, милый, – сказала вдова, успокаиваясь и уже любезно. – А теперь ступай, прошу тебя, только что снялся и улетел куда-то самый большой наш пчелиный рой… может быть, к соседям залетел, а может, куда-нибудь в лес, кто знает… бывает ведь, эти глупышки улетают очень далеко. Займись, пожалуйста, ими, сделай это для меня, возврати пчелок!

Фили грустно опустил голову, повернулся и без слов ушел неслышными неверными шагами. Он пересек парк, затем вброд перешел речушку Бокйо и направился к лесу.

Уже вечерело, а он все не возвращался. Дети спрашивали о нем, а мать их успокаивала:

– Дядя Фили ищет рой, душеньки мои.

Он и вечером не пришел, и ночь не ночевал. Все ищет рой! Да что он, с ума, что ли, сошел, этот Фили? Собиравшие хворост старухи, искавшие птичьи гнезда мальчишки видели, как он блуждал по лесу, говорили, что был он очень грустный и просто брел куда глаза глядят, словно что-то разыскивая.

Так он никогда, никогда больше и не вернулся ни в Саланц, ни в другие места, исчез навсегда, и ни одна живая душа ничего о нем с тех пор не слыхала. Никто его никогда больше не видел. Разве пугливым путникам мерещится еще на дорогах странная фигура. А то покажется, будто тень промелькнула совсем близко. И они рассказывают затем в наших селах, что видели скорей всего беднягу Фили Лендела, который и поныне ищет пчел красавицы Марии Лискаи.

Но это маловероятно, ибо Фили теперь уже было бы, по меньшей мере, сто лет.

1902

МЯСО У ТООТОВ ПРОДАЕТСЯ НА ГЛАЗОК

Перевод И. Миронец

У животных интересы тоже различны, так что к ним нельзя подступаться с одной меркой. Даже истина, к которой все приходят благодаря собственному опыту, у каждого своя. Муравей, например, считает хищным зверем соловья, а тигра – безобидным шалопаем. Лошади хотелось бы – коли уж на то пошло – стать собственностью какого-нибудь знатного вельможи, потому что там бы ее щадили, чистили, кормили овсом, накрывали попоной, корова же, наоборот, считает за счастье попасть к бедняку: ибо там она на положении члена семьи, ее холят, кормят свежим клевером, картофелем и берегут как зеницу ока. Только свинье все равно, участь ее везде одна: зарежут и съедят. Путь свиньи короток, тосклив и безысходен.

Но сейчас речь пойдет всего лишь об одной корове, о Барыне, которая принадлежит бедному крестьянину и которая дает восемь литров молока в день. Немного, конечно, но от нее и это радость: породы она простой, венгерской, криворогая, с белой шерстью, вся из бугров и ям, словом, кожа да кости. Предки Барыни никогда не паслись на Зимментале, не знали, что такое альпийские травы, и вообще происхождения она низкого: крестьянская корова.

Палоцы * относятся к корове почтительно, не пашут на ней, как штирийцы, они галантны и уважают в корове слабый пол. Корова дает молоко, корова приносит телят – нельзя ее загонять. Палоц еще и благодарен ей, величает корову Барыней, выражая тем свое к ней уважение. Прочим же животным прозвищ не дается – «ну-у, ты» или «брысь», или «эй ты, ни рыба ни мясо», «пшла», – только корове положен титул: Барыня. Так вот, попала Барыня к Ференцу Тооту, что шил в верхнем конце деревни. Это была бедная крестьянская семья, и коровенку здесь любили. По утрам, выгоняя Барыню, хозяин ласково хлопал ее по лопаткам, а вечером, когда она возвращалась со стадом домой с луга, хозяйка встречала ее каким-нибудь лакомством и при этом журила своих шалунов, швырявших в корову комьями земли:

– Побойтесь бога, кого это вы бить надумали: свою благодетельницу? Вот отсохнут у тебя, Мишка, руки, негодник ты эдакий, тогда узнаешь.

Дети, они что понимают? Эка невидаль, молоко! Они думают, глупышки, что мать черпает его откуда-то из канавы у дома Половских. Гораздо интереснее, если Барыня потрется порой боком о тутовое дерево да тряхнет его, так что на землю посыплются спелые черные ягоды. Тогда Барыня – дорогая подружка.

Но даже в глазах ребятишек выросла Барыня после того, как в одно прекрасное утро принесла пеструю телочку. Телка была очень славная, с такими умными глазами, прямо как у каноника. Во лбу – звездочка, по бокам вразброс розовые пятна. Детворе она понравилась. С этого дня Барыня осталась с телкой в хлеву, и туда началось настоящее паломничество. Один за другим шли родственники, соседи – поглядеть на телочку. Поплевывали, по суеверному обычаю, чтобы не сглазить, говорили: «Расти большая», – или предсказывали, какая из нее выйдет прекрасная корова, жаль-де отдавать мяснику.

– Мяснику? – дивились ребятишки. – А зачем она мяснику? Ведь у мясника нет вымени, чтобы кормить ее молочком.

– Ох, вы мои касатики, не для того нужна она мяснику, а чтобы большущим ножищем – чик! – перерезать теленочку глотку.

Дети, конечно, в слезы. Гадкий мясник! Неужели ему не жалко было бы?

Уж отец и так и эдак их уговаривал, успокаивал.

– Да ничего не будет, ничего, – твердил он день за днем. – Не отдадим мы телку, вырастим – коровой будет. А вот когда маленькая Ката подрастет и придет пора отдавать ее, тогда она получит в приданое эту самую нашу коровушку.

Теперь уже малыши, братишки-сестренки, горевали о том, что придет когда-то пора отдавать Кату и мясник сделает ей «чик» своим большущим ножищем.

Тем временем скотинка росла себе, подрастала. Хозяева – «тятенька с маменькой» – имели на нее большие виды. Еще немного – и две коровы у них будет, много молока, много мяса, много творогу. Все это в их руках превратится в деньги. Из тех денег купят маленькому Пали шитый блестящими пуговками жилет, Мишка получит нарядный сюр, а Ката – большой шелковый платок. И все эти мечты строились на телке. Вот и стала она в семье важной персоной. Ребятишки, что ни день, проведывали ее: насколько она выросла, – и каждый видел в ней близкое исполнение своих желаний. А ведь телочку можно было любить и просто так, она того стоила.

Телка, конечно, ничего этого не знала, жила себе и цвела. Сосала, спала, осматривалась. Глазела на лошадей за перегородкой. Старая Барыня весело пожевывала клевер. Должно быть, это хорошо, когда малыш путается под ногами, то стукнется о колени, то уткнется в живот и приятно щекочет, грызет вымя, хвостом ударяя мать по ляжкам.

Но однажды утром хозяйка вышла из хлева и сообщила, что телка не хочет сосать: все молоко оставила им.

Хозяин пошел посмотреть, в чем дело.

– Телка очень невеселая, – сказал он с тревогой.

– Кто-то сглазил, – всхлипнула хозяйка.

– Гм, может, и так. Не было тут на этих днях Галанданихи?

– Надо бы позвать свояка Марона, может, он знает средство.

– Сбегай за ним, Ката!

К тому времени, как пришел свояк, телка уже улеглась на соломенной подстилке и лишь изредка открывала потускневшие глаза, из которых сочились слезы, оставляя на ровной шерсти темные борозды.

Свояк Марон осмотрел животное и покачал головой.

– Тут одно только спасение: нож.

Домашние в отчаянии ломали руки. Хозяйка побежала за мясником. Как на грех, его не было дома (бедная телочка не вовремя расхворалась): мясник, особа на селе немаловажная, изготовил из бараньей шкуры отличнейший мешок – для пущей красоты даже ножки на нем оставил – и повез его в город, в подарок вице-губернатору.

Как же быть?

Свояк Марон почесал затылок. Впрочем, он был мастер на все руки, во всем разбирался.

– Ладно, бог с ним, я и сам помогу ей испустить дух, коровы из нее все одно уже не выйдет.

Сказано – сделано. Вывели бедную телочку из-под матери.

Петер Марон ожесточил свое сердце (вспомянул, что и он порядком пролил немецкой крови, будучи гусаром) и завел телку в чулан. Та уже не лягалась и не отбивалась – очень ослабла. Избавление ей могла принести только смерть. Так как под руками не было другого подходящего орудия, Петер Марон положил голову телки поперек порога и – рраз! – одним ударом большого острого топора отделил голову телки от туловища.

Собрались соседи: подобные зрелища всегда завлекают много людей. Высокой дугой взлетела струя крови, забрызгав сусек и стены, женщины завизжали от жалости, а дети в ужасе кинулись в сад и там, спрятавшись в орешнике, дрожа, с бьющимися сердечками ждали, что будет.

Только сын сторожа, подросток Дюрка, сказал Марону:

– Видно, дядя Марон, большим вы героем были когда-то! – Довольный похвалой, старик втянул с ладони щепоть табаку, затем взял отрубленную голову и поднял ее.

– Ну, погляди мне в глаза, дружище. Не серчай на меня. Ничего не поделаешь, пришлось.

Он вынес голову, положил ее под стреху, потом не спеша стал разделывать тушу кухонным ножом все в том же чулане, маленьком и тесном.

А собравшиеся перед чуланом соседи, которые наперед уже сговорились с хозяином – кто на огузок, кто на грудинку, кто на печенку (бедному-то человеку выгодно, когда мясо продается не на вес, а на глаз) – разинув рты, глядели, как обдирают тушу, и ждали каждый свой кусок. И отсеченная голова телки тоже обоими широко открытыми остекленевшими глазами заглядывала в чулан.

Все это время Ференц Тоот понуро слонялся по двору, по саду, только чтобы не быть у чулана; он то и дело наведывался в хлев, приглядеть за скотиной.

– Барыня сильно тоскует. О детище своем, – сообщил он, вернувшись из хлева.

Жена сразу заголосила: пропадет теперь и Барыня!

– Да ты не горюй, – увещевал свояченицу Марон. – Нет у животного души. Тем паче у коровы… отвратная это тварь, ни стыда, ни совести, и памяти ни на грош. То же, что у воробья. И теленок чуть подрастет, не признает больше свою матку, забывает. А уж поведение у коров этих вообще никуда не годное: сойдется и с собственным сыном.

Но хозяйка все равно жалела Барыню, нет-нет да и заглядывала к ней.

– В рот ничего не берет… Чего я ей только не подносила: и клевер и репу.

– Наверно, пить хочет, – решила жена Гашпара Надя, околачивавшаяся тут же с пустой, глиняной миской в руках. – И со мной так бывает: порой лучше бы выпила, чем пожрала.

– Но вы же, тетя Панна, не скотина, – перебил ее Дюрка, сын сторожа.

– Заткнись! Нос не дорос еще о старших судить!

Свояк Марон все это время без устали бранил животных. До чего же они хитрые, неверные! Осел только и делает вид, что болен, – работать ему неохота. Кошка вечно прикидывается спящей, хочет провести хозяйку, которая стережет шипящее на противне мясо. И ведь это не какие-нибудь, а культурные домашние животные, избранные, так сказать. Они хоть работают или другую пользу приносят. А уж об остальных-то что и говорить! Легко живут, никакого труда не знают! И как живут! Он, Марон, когда путешествовал по Мексике с его величеством кайзером Микшей *, видывал змей, которые держали в пасти какой-то маленький светящийся камешек – тамошние жители называют его «змеиным камнем». Он не более чечевичного семечка. Проголодается такая змея, положит камень рядом с собой на траву, а сама притаится. А камень тот светится в точности так, как самки одной там породы жуков. Самцы, что летают по воздуху, еще издали видят своих барышень, ну и спускаются к ним, тут змея прыг из засады и – цап! – хватает жука, как собака муху. Не успела проглотить – а уж другой кавалер прямо в рот летит… В общем, обманом живет такая змея, но живет хорошо. Повсюду носит за собой свою кладовую, подлюга…

Хозяева сделали все возможное, чтобы встряхнуть Барыню (велик был у них страх, что Галанданиха, эта слывшая за ведьму безбожница, которая нагнала порчу на телку, не пощадила и матери ее). Барыню окуривали ладаном – не помогло, давали ей нюхать чеснок, но корова только головой дергала.

Тогда Ференц Тоот взялся за веревку и повел Барыню к поилке. Может, правду говорила тетка Надь, что скотина пить хочет.

Барыня и всегда-то была неповоротлива, а тут вообще еле-еле ноги передвигала. То и дело приходилось дергать за веревку и даже бить ее по лопаткам.

– Ну-у, ты, горемычная, иди. Не поддавайся. Водички, матушка, глотни.

Посреди двора, на полпути к колодцу, Барыня вдруг остановилась, и ноздри ее странно задвигались. Словно она принюхивалась к чему-то: голову подняла, задвигала ушами, а шерсть на ней вздыбилась.

Но вот она повернулась налево, к дому, и увидела под навесом отрубленную голову – окровавленную голову ее телочки, со звездочкой во лбу. Ох, что-то теперь будет!

Раздался душераздирающий, неистовый рев.

Барыня вырвала веревку из рук хозяина и, надрывно мыча, опустив к груди голову, как ошалелая, ринулась к чулану, где Марон делал свое кровавое дело.

Овчарка, обычно лаявшая на Барыню, вдруг съежилась и, поджав хвост, отбежала прочь, гуси, куры испуганно шарахнулись в стороны – казалось, все животные прониклись к Барыне каким-то особым почтением, точно чувствовали, что перед ними сейчас не просто корова, а страдалица-мать, в исступлении несущаяся к окровавленному трупу своего дитяти.

Из рук свояка Марона выпал нож. Сбившиеся в кучу люди затаили дыхание. Вот она, мать! Дорогу матери!

Все мгновенно расступились. А Барыня подбежала к окровавленной голове, и тут передние ноги у нее подкосились – она так и рухнула на колени, и опять из груди вырвался хриплый вопль; потом она прихватила губами отрубленную голову и начала лизать, целовать ее, все время издавая скулящие, жалобные звуки-стоны.

Это было потрясающее зрелище. Женщины, зажмурив глаза, кинулись врассыпную.

А корова все держала мертвую голову своего чада во рту и, упав передними ногами на колени, мрачно глядела на распотрошенный в чулане труп; дрожь исподволь охватила ее всю, каждую ее частицу.

– Закройте дверь, да закройте же дверь! – кричали Марону сердобольные. – Хотя бы не видела, бедняжка!

Бывший гусар дверь затворил, но сам остался в чулане.

– Люди, люди! – не выдержал старый Михай Сюч и выступил вперед. – Ежели в вас есть хоть капля христианского милосердия, отнимите у бедной матери эту голову, потому как этого нельзя дольше терпеть: ведь она так казнится, что вот-вот сама испустит дух. А ну-ка сюда, ко мне, держите ее за рога, остальное я сам сделаю!

И пришлось людям вырвать у Барыни голову ее теленка, а саму вести на веревке в хлев, к яслям, в унылое одиночество.

Когда я был еще мальчонкой, крестьяне на селе часто рассказывали эту трагичную историю, рассказывали простыми словами, что порождались простыми чувствами.

Дядька Марон всегда с раздражением слушал эти никчемные россказни и упорно стоял на своем:

– Глупости! Какая может быть у твари душа!

Я же думал: вот старый гусар говорит, что нет у животных души – но откуда же тогда у них эта задушевная тоска?

Впрочем, вряд ли старый Марон сам верил в то, что утверждал: во всяком случае, под вечер, когда возвращалось стадо коров, он всякий раз убегал в дом, а когда путь его лежал через пастбище, старик далеко обходил стадо, – словом, не смел он с той поры попадаться Барыне на глаза.

1902