Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Эржи украдкой вздохнула и, чтобы избежать влюбленных взглядов адвоката, опустила глаза в мучительной надежде, что кольцо, сжимающее ее палец, исчезнет, превратится в ничто.

XI
Перед выборами

Дни шли, бочки пустели, а комитатские глотки становились все более хриплыми; бочек, слава богу, было больше, чем дней, и интерес к общественным делам поддерживался постоянный. На колокольнях развевались знамена: все они были национальных цветов, но чтобы большая, не знающая грамоты часть дворянства – жемчужины святой короны – могла разобраться в событиях, имя Фогтеи красовалось на белом поле знамени, обведенное зеленым венком, а имя Бойтоша, как и приличествует истинным приверженцам партии красных перьев, окружал венок соответственного цвета. Всюду и везде шли великие приготовления. Благородные патриоты составляли завещания на тот случай, если они конституционным путем испустят дух на выборах; музыка гремела по долам и горам; сколько цыган ни жило в благородном комитате, все они бросили изготовление самана ради своего второго ремесла – смычка, который не выпускали из рук с рассвета до поздней ночи. Все купались в изобилии, даже мужикам кое-что перепало во время жарения быков и крупных выпивок. Предмет всеобщего обожания – «дармовщина» – уселся на трон «калифа на час», и склонился пред ним и стар и млад. Из всех владык мира у него были наивернейшие подданные. Жизнь мелкого дворянина превратилась в настоящее «эльдорадо»; от мясника из графского имения он бесплатно получал мясо, от корчмаря – вино. Так повелели «милостивые господа», которые никогда еще не были столь милостивы, как теперь: они сами спускались из своих замков к нему, мелкому дворянчику, и даже к облаченному в дерюгу обращались не иначе, как именуя его «дорогим дядюшкой» или «милым братцем», интересуясь, нет ли у него в чем-либо нужды. А уж коли между дворянчиком этим и крупным имением шла какая-нибудь тяжба, то улаживалась она в эти дни просто: крупное поместье объявляло себя проигравшей стороной; ежели у кого-то рождался ребенок, пятеро вельмож одновременно предлагали свои услуги в качестве крестных отцов; исправник, вице-губернатор еще издали приветственно поднимали шляпу, когда случалось им повстречаться с самым что ни на есть захудалым дворянином. А тот, разумеется, не знал, куда и деваться от счастья; каждый божий день он был зван на обед в четыре знатные дома, и не один дворянчик, досадуя, жалел, что нельзя разорваться на четыре части; ведь после выборов, что ни говори, и следа не останется от этого благополучия.

В истории новейших выборов встречаются, конечно, небывалые подкупы. Так один кандидат в депутаты нарядил в новые шапки всех избирателей округа, чтоб ему по шапке не дали; другой за каждый голос отваливал по полцентнера табаку, центнеру мяса, центнеру соли, по полгектолитра вина да еще десятифоринтовый банкнот давал в придачу. А один вельможа подарил как-то пастбище в пятьсот хольдов деревне, что перешла на его сторону, поддержав его, – а всего в деревеньке зарегистрированных избирателей можно было насчитать не больше тридцати пяти. Но, в общем, ныне и вербовка голосов, и подкупы куда умереннее, чем прежде. Причина этого в изменившихся условиях, в падении депутатского авторитета и в расширении избирательного права. Не последнюю роль играет и то, что с тех пор мы стали беднее на много миллионов и растеряли множество иллюзий. Хоть и редко, но встречается, правда, человек, руководствующийся определенными принципами, приросший к ним душой так, что ничем его от них не оторвешь. Сей вид людского племени возник как раз в период, к которому относится наша история, и во время выборов Бойтоша и Фогтеи он переживал свой младенческий возраст. Дарвин не упоминал об этом странном человеческом виде, не охарактеризовал его, но зато национальная история и дневники заседаний парламента уделяют ему много места.

До выборов оставался один день; повсюду царило общее возбуждение. Обе партии начали стягивать силы к месту битвы; по грязной, ухабистой дороге, важно именуемой шоссе, с утра до вечера постоянно сновали экипажи, доставлявшие избирателей к месту действия. Измучившиеся во время предвыборной кампании субъекты в праздничных камзолах с напомаженными усами и синими, отекшими физиономиями, важно восседали на телегах. Рядом с кучерами занимали места люди помоложе, один из них обычно держал в руках знамя, а сзади располагались «ветераны» – старцы, прошедшие огонь и воду двадцати избирательных кампаний, для которых все это было сущей ерундой; они равнодушно попыхивали своими носогрейками и то и дело прикладывались к висевшим на боку флягам, предназначенным – пока люди не доберутся до ближайшей корчмы, где по священной конституционной традиции останавливается обоз, – ликвидировать заминки в бесперебойном снабжении напитками. Зато, добравшись до трактира, все, что на дне фляг оставалось, выливали на землю, как диктуют «правила приличия». Их кандидат не какой-нибудь оборванец, а вельможа с головы до ног. Полгектолитра, гектолитр – для него пустяк. Надо же и мать-землю напоить. Ведь она, бедняга нас кормит. Ну, а коли содержимое фляги (и так ведь могло случиться) иссякало раньше, чем обоз до корчмы добирался» это не только на празднество тень набрасывало, но и моральный ущерб репутации кандидата наносило: что ж он на пути «Загляни ко мне» не выстроил? Чего «выламывается», коли денег нет? Зачем людей жаждой морить?..

На окраине города были разбиты два лагеря, к югу разместились сторонники Бойтоша, на востоке – партии Фогтеи. Толпы народа пытались перещеголять друг друга в бесчинствах. Это была весьма живописная картина: изобрази ее художник на полотне, она послужила бы весьма усладительным зрелищем, – но в действительности все это производит совсем другое впечатление. Хриплый галдеж, винные пары, взаимное трение идей, то и дело изъявлявшееся столь живо, что об убедительности аргументов, сопровождавших взаимные разъяснения, свидетельствовали вспухшие физиономии спорщиков. Одному достался недостаточно большой кусок сала. Другому не хватило вина, а третий, напротив, ощущает его избыток и во хмелю начинает вспоминать, что однажды на богархатской ярмарке брату его жены малолетний сын шурина кандидата показал кукиш, и, поэтому он теперь ни за какие коврижки не отдаст голос такому подлому человеку; разумеется, он перейдет в соседний лагерь, где бедному дворянину и сигары не пожалеют и т. д.

То тут, то там возникали тысячи мелких неприятностей. Вино в душах патриотов пробуждало различные чувства, и, всплыв на поверхность, они проявлялись в самых разнообразных формах.

Да, ловким человеком должен был быть руководитель вербовщиков, чтобы властвовать над этой толпой, знать все дипломатические уловки и каждого человека видеть насквозь…

Таким человеком и был Карци. Умел он с людьми ладить, да и его все любили. «Этот, сразу видно, душу отдаст за дело Фогтеи!» – рассуждали про него люди.

Но только какое там – «душу отдаст»! Со сжавшимся сердцем ожидал он момента выборов, когда и дело его, которому он в самом деле отдал душу, потерпит поражение, и сам он навсегда потеряет Эржике.

И вдруг на дороге возникло облако пыли. Сюда, к ним, мчалась коляска. Господи, господи! Да ведь это знаменитая серая тройка, серая тройка Калапа. Кого же она везет?

На заднем сиденье сидел сам старый Калап, а рядом с ним Эржике. Значит, даже полуживой, поднялся этот герой выборов и явился отдать свой голос за Фогтеи.

По всему лагерю молнией разнеслась весть, что приехал даже старый, разбитый параличом Калап. Живой труп воскрес ради Фогтеи! Лавиной прокатились по толпе крики, потрясшие небеса: «Да здравствует Калап! Да здравствует Фогтеи!»

Старик пристальным взором оглядывал ряды знакомых, махавших ему кто платком, кто топориком, кто флягой.

Коляска остановилась. Сотни людей окружили ее, все громче требуя от старика речи: «Слушайте! Слушайте Калапа!»

Но разве может заговорить немой?

Однако народная толпа весьма своенравна, бывают у нее и невыполнимые желания. Отдельные выкрики постепенно перерастали в бушующий вихрь.

Чтобы утихомирить толпу, вынужден был заговорить Миклош.

– Друзья мои, – начал он, – вы требуете речи во что бы то ни стало. Разрешите мне выступить вместо дядюшки Калапа в поддержку кандидата в депутаты Фогтеи. Враги прозвали его «комитатским лисом», но прозвище им не заслужено. Своим красноречием он честно и верно будет защищать воодушевляющие вас принципы.

Казалось, старый Калап с напряженным вниманием прислушивается к каждому его слову.

– Я верю, Фогтеи – честный человек; и вера моя имеет тем большую силу, что знаком я с ним давно. Он долго был поверенным моего отца, который и на смертном одре больше всех доверял Фогтеи…

Не успел Миклош выговорить эти слова, как вдруг – словно дикий зверь взревел, словно молния внезапно ударила – почувствовал сильный рывок за руку, и он услышал напугавший его крик: «Остановись!»

Свершилось чудо. Парализованная длань старого Калапа схватила его руку, а вернувшийся голос возвестил о себе громким криком.

Потрясенные, все глядели на них, затаив дыхание.

– Остановись! – еще раз воскликнул старик. – Что ты сказал? Ты говорил о своем отце Петере Карци и сказал, будто он и на смертном одре доверял Фогтеи. Боже мой! Так ты видел отца на смертном одре?

– Я закрыл ему глаза, – спокойно ответил Миклош. Радость озарила черты старика. Он устремил на небо взгляд, исполненный благодарности, и, заливаясь слезами, рухнул на колени прямо среди ликующих людей, с благоговением лепеча:

– Господи! Как ты велик, как ты могуч! Господи!

– Пойдем, пойдем, – тихо прошептал он затем Миклошу и увлек молодого человека в шатер.

* * *

Там они долго беседовали. Господин Калап рассказал юноше о том, что считал себя убийцей его отца.

Как только Миклош услышал это, ему все вдруг стало ясно.

– Дядюшка! – вскричал он. – Теперь я все понимаю. И моего отца всю жизнь совесть мучила, он, бедняга, тоже слышал, как упало тело, и думал, что ваша милость испустили дух. Он и Фогтеи-то позвал, чтобы завещание составить, и доверил ему все свои наличные, около тридцати тысяч форинтов, поручив разыскать наследников Калапа и передать им деньги. Копия завещания у меня среди вещей, но я никак не мог предположить, что речь идет о вас, дядюшка. Ведь то, что вы живы, само по себе отбрасывало всякие подозрения, которые могли у меня возникнуть относительно тождества личности.

– Ну, теперь-то мы знаем, что за фрукт этот Фогтеи, – весело произнес старик. – Великий это день, милый братец, вернее, сынок… Уж с этого-то момента Эржике твоя! А сейчас пойдем и поймаем лиса в его собственный капкан… Теперь уж я, старый Калап, сам стану кричать: «Да здравствует Бойтош!»

Миклош молча кинулся старику на шею.

* * *

Снаружи их нетерпеливо поджидала галдящая толпа. О том, что живой труп заговорил, а его омертвелые рука и нога обрели прежнюю подвижность, говорили как о непостижимом чуде, о «персте господнем».

Когда Калап вышел из шатра, его подняли на плечи, словно героя-победителя, и теперь еще настоятельнее потребовали, чтобы он произнес речь.

И старик заговорил.

Сняв шляпу с седой головы, он смелым взором окинул толпу.

– Дворяне, дорогие друзья мои! Я, вернувшийся из лап смерти, я, всю жизнь верно любивший свой комитат, я, Иштван Калап, заявляю вам: «Да здравствует наш депутат Бойтош!» И с этими словами я становлюсь под его знамена. Бог благословит тех, кто со мной!

* * *

Час спустя ни один костер не горел в лагере Фогтеи… все потухли… лишь пустые бочонки валялись вокруг да несколько мертвецки пьяных людей, что в колясках не поместились, а на собственных ногах уже не могли добраться до лагеря либералов.

Да, что и говорить, много всяких чудес случалось когда-то в этой маленькой бедной стране.

1877

 ЛОХИНСКАЯ ТРАВКА

Перевод Г. Лейбутина

Введение

До сих пор ломаю я голову: какая она, эта самая лохинская травка? И где она растет? В кустарниках или камышах, возле соляных ключей или на вершине лысой горы Гребенки, на лугу или во ржи?

И почему не встречается она больше стройным словацким молодушкам, которые целыми коробами носят домой траву на корм своим телятам да коровам?

– Больше не встречается? – спросите вы. – Значит, кто-то уже находил ее однажды?

Конечно, находили! В том-то и дело! Вот только боюсь, что рассказать об этом случае толком не сумею…

Однажды ночью в дом Михая Секулы, лохинского старосты, какой-то негодяй подбросил анонимное письмо. Стекло оконное в наружной раме разбил, прохвост, и вбросил. (А в словацкой деревне, в этой колыбели мастеров-стекольщиков, днем с огнем не сыщешь человека, который возьмется застеклить вам окно.) В подметном письме говорилось, что-де местный молодой священник – такой и сякой подлец; а посему автор письма предлагал мирянам прогнать попика из деревни, вывезя его вместе с женой и всем скарбом за пределы Лохины. «Не то, – уже грозил пасквилянт, – через неделю пущу по деревне «красного петуха».

Как известно, птицу сию не очень-то жалуют в деревнях. Хороша она только в печи, когда на ней другого, дочиста ощипанного петуха поджаривают!

Писавший подметное послание слово свое сдержал (и кто бы мог, ей-богу, только подумать!). Ровно через неделю запылала Лохина и на одну треть выгорела дотла. А в ту же страшную ночь, когда бушевал пожар, нашли – теперь уже в сенях у церковного сторожа Андраша Миравы – новое подметное письмо. Точно такое же, как и первое: тот же почерк та же старая, пожелтевшая, с неровными, кое-где рваными краями бумага, свернутая в трубку и обвязанная грязной, неопределенного цвета ниткой.

Ну, благочестивому отцу и в этом послании досталось на орехи: и что дед его был еврей, и что сам он втайне католик, и что бесчестный он человек, для которого нет на свете ничего святого и который только для того и взял в жены нынешнюю попадью, чтобы втайне незаконно сожительствовать с ее замужней сестрой. (Сестра попадьи, красавица Песи, действительно жила в это время в доме у лохинского священника.) Далее в анонимном письме рассказывалось о поведении попа в прошлом, пока он еще в дьячках ходил; ей-ей, это была не очень лестная летопись его деяний, хотя она и соответствовала кое в чем истине, в особенности по части слабости попика к своим служанкам. Да только к чему об этом на весь белый свет кричать?

И добрые лохинские мужички не придали большого значения письму, хотя земляки из соседних деревень не переставали натравливать их на попа.

– Пошто не прогоните вы его? – спрашивали они лохинцев после первого письма.

– Не верим мы, что подожгут деревню. Которая собака лает – не кусает.

После пожара, когда было найдено второе анонимное письмо, грозившее новым поджогом, проезжавшие через Лохину туропойцы насмехались:

– Ну теперь-то уж вы, конечно, выпроводите попика за околицу!

– А зачем? Теперь-то мы точно знаем, что пожар будет.

Успеем загодя вытащить все пожитки из домов.

Так лохинцы и сделали: вынесли весь свой скарб на кукурузные полоски да к виноградникам, а иные – на хутора. Построили себе шалаши из веток, кукурузных стеблей, кое-кто даже шатер соорудил из парусины; перед входом вбили в землю один-два кола, к ним коней, коров привязали. В селе же все опустело, только кое-где в каменных домах теплились признаки жизни.

Однако даже беззаботная Лохина струхнула, когда и вторая угроза была приведена в исполнение точно в назначенный в письме срок. Большинство обитателей села в эту ночь не спали, караулили, а все равно загорелся общинный овин. На счастье, погода стояла тихая, безветренная, так что одно только это строение и сгорело.

Да что толку, коли уж тут как тут и третье подметное письмо. Его нашли у входа в погреб кантора Матяша Блозика. Снова пасквилянт поджогом грозился, если поп и дальше в деревне жить останется.

Ну, тут уж и комитатским властям пришлось зашевелиться (обычно они шевелятся только для того, чтобы на другой бок перевернуться). После долгой раскачки комитатская управа назначила следствие, выслав для его проведения нового капитан-исправника, его высокоблагородие Михая Шотони.

Исправника, правда, полагается титуловать просто «благородием», но Михай Шотони – отпрыск знатного рода, из числа тех, что выезжали на четверке, прирожденный барин, который, пресытившись женщинами, напал вдруг на мысль стать вице-губернатором. А для этого нужно было, хотя бы из приличия, начинать с исправника. Опыт, так сказать, приобрести.

Хотя говорится же в Писании, что бог если кому должность дает, то одновременно и ума к ней. А уж у кого деньги есть, так тот еще и науки прикупить сумеет.

Искать учителя новому исправнику пришлось недолго. Как-то раз является к нему полицейский следователь Мартон Терешкеи – векселей подписать. А Шотони и говорит ему как бы в шутку:

– Подпишу, но с условием…

– Заранее согласен на любые условия, друг мой!

– Одолжи мне твою голову.

– С удовольствием, если ты сумеешь ею так пользоваться, чтобы не слетела она у меня с плеч долой. Последнее было бы мне совсем не по душе, да и тебе, вероятно, тоже. Ведь кто тогда расплатился бы с тобой по моим векселям?

– Будь другом, поедем со мной расследовать лохинское дело! Ты человек искушенный, поможешь мне. Меня вице-губернатор туда посылает, и я хотел бы распутать преступление во что бы то ни стало.

– К твоим услугам. Когда отправляемся?

– Послезавтра.

– Единственно, чего мне хотелось бы: это еще до отъезда познакомиться с делом.

– Вот здесь заявление вместе с анонимными письмами. Прочти дома и придумай что-нибудь. Мне, например, ничего в голову не приходит. Ведь, черт побери, если даже лохинцы не знают, кто писал анонимки, кто поджигал, так откуда же я-то могу знать?

– Ну ничего, братец, я ужо разнюхаю.

Мартон Терешкеи слыл за самого способного следователя во всем комитате: это был человек, обладавший большим опытом, острой наблюдательностью и находчивостью. Именно он распутал знаменитое дело Маслаги о подлоге! С простым народом Терешкеи умел разговаривать на общедоступном языке, причем таким добрым и вкрадчивым голосом, что в эту ловушку попадались самые несговорчивые. Вполне возможно, что ему удалось бы сделать блестящую карьеру (одно время ходили, например, слухи, что Терешкеи берут в Будапешт следователем столичной полиции), если бы распространявшиеся про него анекдоты не подмочили его репутации. Так, рассказывали, будто он несравненный мастер «перекрестного допроса», что по провинциальной терминологии означало: бах с правой, хлоп с левой – крест-накрест, – а также, что он с готовностью позволяет просителям «докладывать». Однажды кузнец из Раполта приводит ему в подарок теленка, а Терешкеи как закричит на него сердитым голосом: «Ты за кого же меня принимаешь? Меня, что ли, будет сосать твой телок? Не мог заодно и матушку его прихватить??»

– Лохинское дело для меня – пустяк, – хвастливо заявил Терешкеи три дня спустя, после того как ознакомился с пасквилями. – Распутаем как пить дать!

– Неужто? Вот обрадовал ты меня! – воскликнул молодой исправник. – А то ведь я решил посвятить себя политике.

– Незавидное это поприще, друг мой! В особенности для такого светского льва, как ты.

– С прежней жизнью покончено; карты наскучили, хозяйствовать я не люблю. Надо же мне хоть чем-то заниматься.

– Вернись к женщинам!

– Ни за что! – воскликнул Шотони с выражением отвращения и скуки на лице.

– Ну, тогда вели запрягать. Поедем расследовать дело о лохинском пожаре.

Поутру они отправились в Лохину, захватив с собой Дюри Хамара, близорукого секретаря суда, знаменитого тем, что все написанное рукой он тут же размазывал носом.

– С чего начнем? – спросил Шотони по дороге, обращаясь к Терешкеи.

– Начнем с попа. Едемте сначала к нему!

Лохинского священника звали Шамуэлем Белинкой. (Почти все лютеранские попы – либо Лайоши, либо Шамуэли.) Это был красивый мужчина с орлиным носом и голубыми глазами, высокий, стройный – словом, из той категории благочестивых отцов, про которых говорят: «Этого женщины выбрали!»

Прибыв на место, Шотони принялся вежливо расспрашивать священника:

– Сколько вам лет?

– Тридцать.

– Давно служите священником?

– Три года.

– Когда женились?

– Два месяца тому назад.

(Хороши медовые месяцы, нечего сказать!)

– Никого в поджоге не подозреваете?

– Нет, никого.

– А между тем, – вмешался в допрос Терешкеи, – по всему видно, что поджог сделан кем-то, кто зол на вас.

Вполне возможно, – пробормотал господин Белинка неопределенно.

– Не было у вас когда-либо недоброжелателя, – повел дальше допрос Терешкеи, – затаившего на вас обиду?

Священник задумался.

– Насколько мне известно – нет.

– Странно! Ну что ж, попробуем разобраться, – задумчиво поскреб следователь свою рыжую с проседью бороду. – В анонимках много такого, что могло быть известно только близким к вам, доверенным людям. Кто был у вас прежде в услужении?

– Один работник – он и сейчас у меня – и две служанки, которых я отпустил.

– Как звали служанок?

– Одну – Магдаленой Кицка, другую – Анной Стрельник.

– Где же они теперь?

– Насколько мне известно, обе живут дома, у своих родителей.

Все эти сведения Дюри Хамар занес в протокол, а священник подписал его.

– Вот и готов первый документ, – шутливо заметил Шотони, помахивая листом протокола, – составленный под моим капитан-исправника, наблюдением!

– Тощ он больно! – возразил недовольно Терешкеи. – Больше ничего не можете добавить, святой отец?

– Ничего.

– Выходит, мы и с места не сдвинулись? – помрачнев, спросил Шотони с наивностью, не приличествовавшей его служебному положению.

– Не бойся, братец! Коль уж ты такую старую лису, как я, выманил в поле, то она до тех пор не вернется в нору, пока не докопается до истины.

– Значит, ты все-таки надеешься?

– Я же сказал тебе: все дело проще пареной репы. Вот посмотришь, сегодня же подцепим мы этого прохвоста на крючок. У меня нет никакого сомнения относительно того, что пасквилянт – местный житель. А сколько человек знает грамоту в словацкой деревне? Хорошо, если пятьдесят! Вот мы их всех и вызовем на допрос.

– Совершенно верно. Но где же село?

Вокруг виднелись только обезображенные пожаром, закоптелые стены, кучи пепла, груды полуобгорелых, вытащенных из огня стропил и балок. Но даже и та половина деревни, которую пощадило пламя, была пустынна.

– Пойдем туда, куда перебрался жить народ, – отвечал Терешкеи. – Не могли бы вы, батюшка, дать нам кого-нибудь в провожатые, чтобы он отвел нас на место нового поселения?

Шамуэль Белинка предложил взять в проводники господина Микулика, церковного старосту:

– Он покажет вам, как добраться.

Микулик сидел в этот час на террасе и покуривал трубку. Это был забавный худощавый человечек, внешностью вполне оправдывавший свое деревенское прозвище – «Лещ». На грушевидном лице его природа поместила пару блестящих и крошечных, словно бусинки, глазок. Одежда его состояла из домотканых суконных штанов, верхняя же часть туловища была прикрыта кофейного цвета курткой того самого покроя, который пользуется особенной любовью у канторов.

Приезжие господа усадили Микулика на козлы рядом с кучером, чтобы он показывал, куда ехать по этим неведомым проселкам. Гайдуку же, место которого на козлах сейчас было занято, пришлось шагать за дрожками пешком.

– Деревня, сударь, теперь в двух местах помещается.

– Где же?

– Одна половина, «Бакуловская», очень далеко – в горах. А другая – здесь вокруг, возле виноградников да по сливовым садам.

– Нам важно знать, где поселились староста и писарь.

– Они возле виноградников.

– Значит, туда мы и поедем.