Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Предательская нитка

Дочка Микулика действительно уже возвратилась со своими спицами.

– Отошлите людей, – обратился Терешкеи к старосте, – они уже не нужны мне. Только мешать здесь будут.

– А разве вы никого больше не будете допрашивать?

– Будем, но займется этим после обеда уже, господин секретарь. Допрос надо будет снять со всех, кто раньше других прибежал на пожары. А также со служанок Шамуэля Белинки. У меня тут вот имена их записаны: Магдалена Кицка и Анна Стрельник.

– Они обе живут в Банудовке, в горах.

– Ну, если они нам понадобятся, мы сами к ним съездим. А сейчас – за дело. Удалите всех с территории, отведенной под канцелярию.

По одному слову старосты толпу зевак как ветром сдуло; у стола остались лишь трое приезжих господ, гайдук, староста с писарем да учитель Матяш Блозик, которого назначили виночерпием и «кухмистером». В обеденный час – самая лучшая должность.

– Подойди поближе, Аполка! – любезно позвал повариху Терешкеи. На лице его было написано торжество. – Ну, что же ты мнешься, милочка? Садись вот сюда, к столу. Ты теперь у нас самая важная персона!

С этими словами следователь сунул руку во внутренний карман сюртука. Все присутствующие уставились на него, даже дыхание затаили. Вытащив из кармана анонимные письма Терешкеи принялся осторожно разматывать нитки, которыми были связаны листки.

– Нитки – бумажные, – заметил он глухим, сдавленным голосом. – Дома я рассматривал их под лупой, так что наверное знаю, что бумажные…

На лицах зрителей отразилось разочарование. Все ждали чего-то большего.

– У меня есть подозрение, что нитки эти из какого-нибудь распущенного чулка.

– Вполне возможно, – пробормотал писарь.

– А вот мы сейчас увидим. Возьми-ка, Аполка, и начни вязать из них чулок. Так мы узнаем, какого цвета был прежде чулок и как он выглядел. На это поджигатель не рассчитывал! Хе-хе-хе!

– Черт побери! – не утерпел писарь. – Вот это ум, вот это голова!

Аполлония Микулик взяла нитки, и спицы быстро-быстро замелькали в красивых белых пальцах. Однако руки ее, по-видимому, сильно дрожали, потому что девушка беспрестанно упускала одну петлю за другой.

– Ты потуже вяжи, Аполка, – посоветовал писарь.

– Влюблена девушка, – поддразнивал ее Секула. – Сколько петель упустит, столько сердец подцепит.

Аполка покраснела, а руки ее так задрожали, что она даже нитку оборвала.

– Не смотрите на нее, не мешайте! – вмешался Шотони. – Разве можно тут вязать, когда вы ее глазами съесть готовы?

Впрочем, он и сам глаз не мог оторвать от красавицы.

С большим трудом официальная «вязка чулка» была наконец окончена. (Выглядел связанный кусок, разумеется, так, как выглядит всякая казенная работа, – в семи-восьми рядах всего-навсего по нескольку десятков петель, да и те неуклюжие, аляповатые.) Но и изготовленного куска было вполне достаточно: с первого же взгляда становилось ясно, что распущенный чулок был желто-синий.

– Мы напали на след! – воскликнул староста. – Знаком нам этот чулок.

– То-то и оно, что знаком. Такие чулки в городе у каждой подворотни торговки-еврейки продают. На мой взгляд, найденный след едва заметен, но все же и он лучше, чем совсем ничего. В особенности в Лохине, где, я полагаю, немногие женщины ходят в чулках.

Староста тут же принялся на пальцах перечислять – Попадья – раз, скорнякова жена – два, мельничиха с дочкой – три, жена и теща еврея-арендатора – четыре, ну и наша Аполка также в чулках щеголяет.

При этих словах вязальщица зарделась как кумач. Однако Терешкеи тут же перебил старосту:

– Ты, Аполка, можешь идти к своим кастрюлям. Спасибо тебе за труды. Да, так продолжайте господин староста. Кто еще у вас тут носит чулки?

– Больше никто, кроме, конечно, моей жены…

Вы, сударь, как я посмотрю, знаете село с головы до ног.

– Старосте все положено знать.

– Это верно, только дамские ножки ведь не входят в круг обязанностей старосты. Вот погодите, спрошу я у супруги вашей, каково ее мнение на этот счет. Однако хватит нам подтрунивать друг над другом. Отправляйтесь, господин староста, с нашим гайдуком ко всем названным вами лицам, и произведите обыск.

– А если найдем?

Коли такого же цвета чулок найдете, конфискуйте. А если он распущен, арестуйте владелицу!

– Ничего себе историйка, – проворчал староста. – Свою собственную жену обыскивать придется!

Терешкеи горделиво посмотрел им вслед.

– Ну, выпустил я мою последнюю пулю. Зато теперь-то уж я спокоен.

И чтобы показать, как он спокоен, следователь тут же набил свою пенковую трубку и стал шарить в обширном своем наружном кармане, отыскивая какую-нибудь бумажку на раскурку.

Не стоило бы тебе закуривать, милый Мартон, – пытался отговорить его Шотони. – Я вижу, вон Аполка уже и на стол накрывает. Сейчас обедать позовут.

Время дорого, – братец! До тех пор я еще успею полтрубочки выкурить! – Но, выбирая среди извлеченных из кармана бумажек, какую из них можно без ущерба спалить, Терешкеи вдруг переменился в лице и гневно закричал: – Опозорили! Ах, мерзавцы!

Жилы на шее у него вздулись, в висках застучало, глаза налились кровью.

– Ради бога, что случилось? – испугался Шотони.

– Читай! – прохрипел Терешкеи, протягивая исправнику скомканный клочок бумажки.

Шотони расправил его. Мистические буквы, написанные все той же, уже знакомою ему рукой пасквилянта, словно смеющиеся чертенята, запрыгали на белой бумажке перед глазами исправника. И вот что было там написано:

«Ты, рыжебородый похотливый козел! (Ничего себе, миленький титул!) Если ты сейчас же не прекратишь следствия и не перестанешь совать свой нос в наши дела, мы спалим и дом твой и ометы. А жена твоя тоже узнает, что ты за птица: известны нам все твои проделки, старый греховодник, знаем и мы, зачем ходят так часто в суд зеленовские молодухи…»

– Нахальство высшей степени! – промолвил Шотони. – Где ты это нашел?

– У себя в кармане.

– Какая неслыханная дерзость!

– Сколько ж голов должно быть у этого негодяя, – негодовал Терешкеи, – коли он сам лезет под топор?!

– Осмеяли нас с тобой, старик!

– Не меня осмеяли, – возмутился следователь, – а закон, все комитатские власти и даже его королевское величество!

Из этого случая явствует, что поджигатель или его сообщники находятся в нашем непосредственном окружении. Но кто они? Вот всем вопросам вопрос! *

– В истории девятнадцатого века не было еще такого случая. Даже у Питоваля * ничего подобного не встретишь. Нет, уверяю тебя, братец, сам черт поджигает эту деревню!

– А с чертом и комитатским властям не совладать! – пролепетал секретарь Дюри Хамар.

– Да таким ловким может быть либо дьявол, либо…

– Либо женщина!

– Ну, а с женщиной не только комитат, но и сам черт не справится…

Издали донесся мягкий голос Аполки:

– Кушать подано, господин писарь! – А затем, лениво передвигая ноги и низко кланяясь, появился и сам «кухмистер» Блозик.

– Суп готов, милостивые господа.

И в самом деле, пора было обедать. Пастух уже давно переступил через свою собственную тень, что в Лохине означало полдень: так что господа даже слегка запоздали с трапезой. Но так уж всегда получается, когда повариху отрывают от дела по пустякам.

Впрочем, задержка с обедом была сторицей возмещена: все кушанья удались на славу. Разве что рыба была чуточку переперчена. Зато пёркёльт из барашка получился просто объедение, не говоря уже о хворосте. Можно было бы, конечно, добавить в хворост корицы, но и без нее лакомство вышло на славу.

За трапезой господа расположились согласно рангам Блозик, как «стольник», – в самом конце стола. Он уже успел снять со всех кушаний пробу, знал, в каком порядке они будут поданы, и это породило в нем чувство известного превосходства, вследствие чего он сделался слишком разговорчив.

В глубине души кантор, может быть, и сознавал некоторые недостатки трапезы, но он приложил все свое риторическое искусство, чтобы расхвалить яства и тем самым возбудить аппетит гостей. Так он разок-другой ущипнул Аполку за щеку приговаривая при этом:

– Озолотить бы следовало твои ручки, душенька!

В честь жаркого кантор сочинил торжественную оду, которая и была продекламирована им под всеобщее веселое одобрение. А когда на столе появились вина, Блозик даже прослезился от удовольствия.

– Placeat, domine spectabilis. Jstud vinum habeat colorem, odorem et saporem,[73]73
  Прошу, милостивый государь. У этого вина есть и цвет, и аромат, и вкус (лат.).


[Закрыть] – хвастал он, хотя вино было чуточку кисловатым и отдавало бочкой. Только по поводу паприкаша * из рыбы, сердитый перец которого обжег ему язык, он прошелся с ехидцей:

– Черт побери! По-видимому, такой вот рыбкой и потчевал наш Иисус Христос столь великое множество народу (то есть рыба была так сильно наперчена, что ее не могли бы съесть даже библейские голодающие!).

Словом, обед всем понравился, и лишь Терешкеи то и дело нетерпеливо поглядывал на проселочную дорогу: не возвращаются ли еще староста с гайдуком? В них была его последняя надежда. Вернутся его посланцы без всего – следователю не останется ничего иного, как вечером отправиться посрамленным домой. Б-р-р! Подумать страшно, сколько ехидных острот будет отпущено в его адрес по поводу записки, подсунутой злодеем прямо в карман!

– Ну попадись ты мне в руки, негодяй! – скрежетал он зубами.

Исправник же ожидал возвращения старосты с безразличным видом и все с большим увлечением увивался вокруг Аполки.

– Эй, Мишка, Мишка! – пробовал пристыдить его Терешкеи. – Опять за свое принимаешься?

Долго пришлось ожидать следователю, – о, как тяжелы были для него эти минуты! – пока на противоположном конце клеверища не показались наконец господин староста и гайдук. Шли они неторопливым, размеренным шагом. Одно это уже было дурным знаком.

– Нашли что-нибудь? – глухо, почти робко спросил следователь старосту, когда тот подошел поближе.

– Ничего! Не хочет чулок показаний давать, ваше благородие.

– Ну тогда провались все на этом месте! – закричал Терешкеи, швырнул наземь бумаги и, повернувшись к Шотони, заявил: – Можешь сам продолжать, братец, коли тебе угодно. Я больше ничего не в силах придумать!

– Я тоже, – с удивительным спокойствием отозвался исправник.

Тут уж и Блозик осмелел и предложил, учитывая создавшееся положение, попробовать погадать на решете пшеничными зернами.

– Золотые слова, господин учитель, – сострил исправник, – потому что даже дырявое решето наверняка больше нас с вами знает.

У старосты же было наготове другое предложение: посоветоваться со старым мудрецом.

– Кто такой – этот ваш старый мудрец? – рассеянно осведомился Терешкеи, который, подобно утопающему, готов был ухватиться и за соломинку.

– Здесь у нас в горах, на хуторе, старец один живет. Настоящий пророк! В трудную минуту деревенские жители всегда к нему за советом ходят. Хробаком он прозывается. Я сам видел его, правда, всего один раз, еще в детстве.

– Хробак, говорите?

Терешкеи вспомнил, что во время их прогулки по селу мальчишка тоже упоминал Хробака. Значит, по народному поверью, только Хробак может указать верный след? Как знать? А что, если действительно устами народа глаголет бог? Край этот – родина суеверий. Высокие горы, словно великаны, обступили долину и, казалось, все время что-то нашептывают ей. Непроницаемый туман, клубящийся над их вершинами, обволакивает и мозг человеческий, а в шуме лесов так и слышаться какие-то таинственные заклинания.

– Как же к нему добраться? – спросил Терешкеи.

– В коляске нельзя. В лучшем случае верхом, местами дорога очень крута.

– Едем староста. Велите седлать лошадей.

– Очень даже кстати, – обрадовался староста, – потому что на обратном пути мы заодно сможем завернуть в Бакуловку где у вас ведь тоже есть дело, господа?

– Интересно, почему деревню назвали Бакуловкой?

– Часть жителей деревни, переселившись с горы в котловину «Скрыня», выбрали себе временным старостой местного казначея Бакулу. Вот поэтому их и прозвали «бакуловцами» а тех, что со мной поселились, – «секуловцами», – пояснил староста Секула.

– Слышал и я кое-что про вас. Ведь вы, кажется, враждуете с Бакулой?

Господин казначей – человек со странностями, – улыбнулся Секула. – Значит, и вам, ваше благородие, известна эта глупая история?

– А в чем дело? – заинтересовался Шотони.

– Да в том, ваше высокоблагородие, что мы оба с ним – католики и поэтому к обедне ходим в соседнее село Зелено. Господин Бакула, человек богатый и гордый, очень сердился, что святой отец во время молебна всегда мое имя упоминает. Вот однажды пришел он к священнику и предложил ему в подарок овечку, если он отныне вместо «secula seculorum»[74]74
  Во веки веков (лат.).


[Закрыть] будет петь «Бакула Бакулорум».

– Ну, поехали поскорее! – заторопил Терешкеи старосту. – Нам ведь еще и в Бакуловке нужно двух свидетельниц допросить. Хорошо, если бы вы, господин староста, раньше нас туда отправились, чтобы нам не тратить время на розыски.

– Сколько лошадей прикажете отрядить?

– Сейчас сосчитаем. Господин секретарь останется здесь – допрашивать очевидцев пожара. Если ничего не выясним то хоть документ будет в комитатском архиве о том, что следствие было проведено по всем правилам. Господин сельский писарь поедет с нами. Его высокоблагородие…

– Я никуда не поеду. Здесь подожду вас, – заявил неожиданно Шотони и, улегшись на свое травяное ложе, принялся покуривая, разглядывать бегущие по небу облака да обворожительное личико и стан красавицы Аполки.

– А как же я? – выступив вперед, спросил господин Блозик.

– Вас мы оставим здесь блюстителем порядка. Вдруг кто в наше отсутствие вздумает приставать к Аполке, тут-то вы и одерните охальника!

– А ежели мне самому захочется к ней поприставать?

– Вы – персона церковная, о вас даже и подумать такого нельзя!

– О, что вы! – осклабился Матяш Блозик. – Cantorеs amant humores.[75]75
  Здесь: канторы любят пошутить (лат.).


[Закрыть] Я тоже простой смертный. Больше того, как персона церковная, я испытываю вдвое большее влечение к ангелам…

– Ах, отстаньте, – отмахнулась Аполка, – кому вы нужны с вашим противным носом! (Нос у кантора был, правда, слегка красноват, но с каких это пор красный цвет стал считаться противным?!)

– Ах, сестричка Аполка, – оскорбленно вздохнул Блозик, – а ведь не всегда ты была так строга к святой церкви!

При этих словах прекрасная повариха пришла в столь сильное замешательство, что выронила из рук фарфоровую тарелку, которая (говорят, к счастью!) и разбилась. Карие очи Аполки гневно засверкали. По-видимому, в словах Блозика скрывался какой-то злой намек.

– Да погодите вы, – остановил шутников староста, – Самое важное теперь – найти кого-нибудь, кто знает дорогу к Хробаку. А то ведь я не знаю.

– Я тоже, – подхватил писарь. – Вот было бы дело, поехали бы мы наобум!

– Я знаю дорогу, – вмешалась вдруг в разговор Аполка, – хаживала я в тех местах, и не раз.

– И ты сможешь провести туда господина следователя? – спросил Секула. – В самом деле?

– Отчего же нет? Пусть и для меня приведут лошадь, господин староста.

– А ты не побоишься сесть на нее?

– Ну вот еще! – весело рассмеялась девушка, словно горлица заворковала.

– Без седла?

– Конечно.

Исправник Шотони вдруг тоже вскочил со своей лежанки.

– Тогда и мне коня! – приказал он.

Всеведущий Хробак

Вскоре прибыли пять приземистых горных лошадок. Аполка легко и уверенно вскочила на свою, неоседланную, и будто слилась с ней.

– Ну, пошел, Красавчик! – воскликнула она, взмахнув тонким, только что срезанным прутиком. И конек торопливо зарысил, неся на своей спине прелестную всадницу: стройная фигурка грациозно покачивалась.

Господа едва поспевали за Аполкой. Ну и хитрая же бестия этот Секула: лучшую лошадь дал поварихе, чтобы подольститься к красавице. Но в «лазах» на горных дорогах не очень-то разбежишься! «Лаз» у горца-словака все равно что хутор у жителей Алфёльда. В горах каждому селу принадлежит одна узкая, стиснутая скалами долина, тянущаяся часто на много десятков километров. Обрабатывать ее, оставаясь в селе, почти невозможно, так как одно только хождение на поле и обратно заняло бы целый день. Поэтому в селе живут лишь богачи, за которых работают другие (ведь у них сколько ни укради, все равно вдоволь останется), да такие бедняки, которым все равно нечего делать в поле. Ну и, разумеется, те жители, чьи наделы находятся сразу за околицей.

На землях, лежавших поодаль от села, можно было увидеть небольшие белые хатки, приютившиеся где-нибудь на лысом холме или среди высоких серых скал. Они-то и назывались «лазами». Вокруг «лазов» худосочная земля вынуждена была покориться человеку, но для того, чтобы очистить от камней хоть сколько-нибудь большой участок, пришлось потрудиться на нем не одному поколению.

Но и то, что высвобождается из-под камней, – желтоватая глина, – все равно упорствует, вечно корит крестьян-словаков.

«Зачем выбросили мои камни? Вот нарочно не стану родить вам ничего». Пробуют бедняги сеять и рожь, и вику, и кукурузу да только земля не родит, и из высеянных семян вырастают какие-то уродцы – жалкие карикатуры на настоящие растения.

Однако здешняя скупая почва все же делает исключение для двух растений и двух животных: для картофеля и овса произрастающих тут даже лучше, чем на равнине, а также для коз и овец, которые на склонах гор находят траву более сочную, чем внизу. Зато самого словака земля, если захочет, может и вовсе подвести: взять да и совсем сбежать от него! Налетит ливень, потекут ручьи и смоют глину со всего расчищенного поля. Пропали плоды тяжелого многолетнего труда, и лежит участок, вновь весь покрытый валунами, которые залегают в земле, наверное, до самого пекла.

Приходится тогда бедному горцу начинать все сызнова, очищать от камней новый слой глины.

За широкой расселиной по крутым пешеходным тропинкам, опушенным, словно рукав полушубка, орешником да лозняком, всадники могли двигаться лишь очень медленно, шагом. Застенчивые березки и гордые буки мало-помалу остались позади. Кое-где белели уже клочки ковыля, будто бородавки на обнаженном теле земли. Еще выше – горный ручеек с журчанием перекатывал с боку на бок разноцветные камешки, спеша вниз, в долину.

Порой дорога становилась настолько узкой, что путники могли передвигаться только друг за другом, гуськом. Поначалу Аполка рысила на своей лошадке в хвосте отряда, а в голове ехал староста. Но у развилки дорог, где стояло изваяние зеленовской девы Марии (здесь, как уверяют местные жители, в ночь под рождество собираются ведьмы и с быстротой ветра катают огромные бочки, в которых сидят и хохочут чертенята), Секула расстался с экспедицией, свернув на Бакуловку, чтобы подготовить село к встрече важных господ, и впереди поехала Аполка. Теперь проводницей стала она. В одном месте пышные волосы девушки зацепила свесившаяся ветка. Шпилька выскочила, дивные пряди рассыпались и, дразня взоры, заплескались на белом нежном плечике.

Шотони подскакал к девушке и старался держаться рядом с ней; все просто диву давались, как это его конь ни разу не оступился на какой-нибудь осыпи над ущельем.

– Эх, Аполка, – вздохнул исправник, когда зеленовская дева Мария осталась позади, – жалко тебя, завянешь ты здесь понапрасну среди волков да медведей.

Но заговорить с Аполкой оказалось делом нелегким: отвечала она коротко и таким холодным, безразличным и резким голосом, будто ножницами обрезала нить разговора. А ведь когда хотела, умела она и ласково говорить.

– Волки и медведи куда лучше людей, – возразила она исправнику. – Меня они, к примеру, никогда не обижали!

– Была бы ты умницей, Аполка, наряжалась бы ты в шелка, разъезжала бы на четверке рысаков, лакей двери бы тебе отворял-затворял.

Девушка вздохнула, а затем резко бросила:

– Не нужно мне теперь ничего.

– Вот как! уж не в монашки ли ты уйти надумала?

Аполка склонила голову к гриве своего коня и из-под собственного локотка покосилась глазом на исправника. Ах до чего же хороша она была в этот миг!

– А может, и того хуже! – ответила она тихо и печально.

– У тебя какое-то горе на сердце, Аполка. Что-то мучает тебя, по лицу твоему вижу…

Девушка задумчиво посмотрела на проплывающие мимо и остающиеся позади деревья и травы и ничего не ответила. Она только попридержала лошадь, и их сразу же нагнали остальные. Шотони раздосадованно покусал свой пшенично-белый ус: ведь это означало отказ, а он не привык, чтобы женщины с ним так обращались.

Всадники долго ехали по склону горы Гребенки. Дорога была однообразна. Вокруг царила глубокая тишина, не нарушаемая даже разговорами: путникам нельзя было ни на миг отвести взгляда от поводьев лошадей. Скучнейшее дело – вот такое путешествие. Поэтому все очень обрадовались, когда слева неожиданно зазвучала печальная словацкая песня:

 
Задается мой миленок, не пойму я только чем:
Нет у парня ни ягненка, ни хатенки – гол совсем!
Пояс свой затянет туго, медной пряжкою звеня,
Нет у парня украшений, кроме старого кремня.
 

– Человечьим духом запахло! – заметил Терешкеи, услышав пение.

– Недалеко уже и до Хробаковой хижины, – отозвалась Аполка. – Теперь на тот голос поедем.

Мгновение спустя мелодия оборвалась, и тишину гор нарушил на сей раз громкий плач, доносившийся, как видно, оттуда же, откуда и песня. Да кукушка на соседней горе принялась отсчитывать лохинцам, сколько лет суждено было им еще прожить. Отсчитала довольно щедро…

Стоило путникам обогнуть скалу, прозванную «Каменным окороком», как они увидели перед собой спрятавшуюся за утесом на полянке халупу Хробака, – низенькую, с единственным маленьким окошком и камышовой крышей, через тысячу щелей которой валил дым от очага. Свободно жилось под этим кровом дыму: иди, вейся, куда хочешь!

У стены хатенки, на чурбаке, сидела старая-престарая женщина, с лицом, изборожденным тысячью морщин, и горько плакала.

– Приехали! – крикнула Аполка, проворно соскакивая с коня.

Лицо девушки раскраснелось от верховой езды и горного воздуха, и она была в этот миг неотразима. Писарь и следователь даже переглянулись, заметив, что капитан-исправник не сводит с нее глаз.

Терешкеи меж тем спросил плачущую старушку:

– Вы чего плачете, бабушка?

– Как же мне не плакать, – сквозь рыдания проговорила старушка, – когда меня отец побил!

– Как, у вас еще жив отец? – удивился следователь. – Что вы говорите?!

– Ну-ну, бабуся! – принялась ласково уговаривать старуху Аполка, опустившись подле нее на колени. – Разве можно так? Чуть что – и в слезы. А ведь вы знаете меня, бабуся?

– Конечно, знаю! Ты – выправителя конского дочка будешь.

Тем временем на шум, доносившийся снаружи, из хижины выбрался старик крестьянин – седой как лунь, но с таким краснощеким, пышущим здоровьем лицом, будто его кто подрумянил. В руках у старика был старый из кожаных ремешков плетенный лапоть и шило. По всей вероятности, починке подлежал лапоть, а не шило.

– Ну что тут? – пробасил он. – Что угодно господам? Терешкеи от удивления рот разинул.

– Вы – отец этой женщины?

– К сожалению. Лучше бы моя жена камень вместо нее родила.

– А правда, что вы ее побили?

– Как же ее не бить, коли она не слушается, пренебрежительно отозвался старик и еще раз погрозил дочери кулаком.

От этого движения рукав его рубахи соскользнул к плечу, обнажив крепкие мускулистые руки.

– Перестань реветь, корова! И не стыдно тебе перед чужими людьми-то? – прикрикнул он на дочь. – Смотри получишь у меня еще, коли мало было!

– Чем же провинилась бедняжка?

– Чем? – резко бросил старик. – Песни любовные распевает да с кошечками играет, вместо того чтобы деда своего баюкать.

Тут у Терешкеи и вовсе трубка изо рта выпала.

– Как, у вас и отец жив? – с сомнением в голосе воскликнул он.

– Почему же нет? Все знают Хробака-старшего.

– Вы не шутите, в самом деле у вас есть отец?

– Что ж тут удивительного? У всякого человека есть отец! – отвечал старик и сердито добавил: – А если не верите идите и сами посмотрите. Вон он под навесом лежит!

– Сколько же ему лет?

– Я и свои-то годы не считаю, но так думаю: большую часть своего века прожил уже старина.

– Ну, а дочь ваша?

– Анчурка? – пренебрежительно переспросил старик. – Погодите-ка… Думаю, лет за шестьдесят ей. Идет время и для детишек тоже.

– Можно нам поговорить с дедушкой?

– А отчего же нет, если только он не спит. В последнее время старик все больше дремлет. Тогда его и не добудишься. Сейчас посмотрим, что он там поделывает.

– Ты идешь с нами, Мишка? – спросил Терешкеи исправника.

– Нет, – коротко ответил тот, садясь на бревно подле Аполки. – А я уже догадался, кто поджигатель, – шепнул он ей.

– Кто? – приглушенным голосом спросила девушка. Исправник пододвинулся к ней.

– Ты!

Аполка вздрогнула и побледнела.

– Ты подожгла мое сердце, которое до сих пор было подобно сырому труту. Я люблю тебя, Аполка!

Девушка, как полузадушенная кошкой птичка, которая вдруг вновь получила возможность дышать, встрепенулась тут же и поникла, опустила свою дивной красоты головку.

– Поедем со мной. Я заберу тебя к себе, – с жаром, раскрасневшись от волнения, продолжал шептать исправник. – Для одной тебя буду жить. Все отдам ради тебя.

Нет, нет, оставьте меня, – прошипела сквозь зубы Аполка и, вскочив, убежала, словно вспугнутая горная серна, к остальным господам, под навес.

А там разговор с мудрым Хробаком уже был в полном разгаре. На счастье приехавших, старик не спал. Он лежал в большом корыте, выстланном мягкой конопляной куделей. На голове у него не было уже ни единого волоска, кожа сморщилась, отчего казалось, что череп старца был покрыт каким-то вязаным колпаком. Толстые отечные веки и белые ресницы, которыми старик до странного часто мигал, производили неприятное впечатление. Лицо его было восково-желтого цвета, а во рту старика, как бы в знак того, что он все еще находится на этом свете, торчала трубка, которую он сосал, причмокивая, будто младенец, сосущий материнскую грудь.

– Так, значит, из-за поджога вы ко мне пожаловали? – хрипуче-тоненьким, будто загробным, голоском спросил он.

– Да, совета твоего пришли просить, – повторил Терешкеи. – Ты человек знающий, много переживший, много повидавший на своем веку.

– Оттого я много видел, что глаза мои всегда были закрыты, а уши – открыты. Ну, расскажи, что ты уже успел сделать? (Всеведущий Хробак и господину следователю говорил только «ты»).

Терешкеи рассказал, как вначале они думали добраться до истины путем сличения почерков.

– Качай меня, качай. Мне тогда легче говорить, – лепетал старец писарю. – Почерков, говоришь? – прошамкал он, норовя одновременно своей сухой, исхудалой рукой поймать муху, жужжавшую над корытом. – Чепуха! Принесите сюда сотню малых младенцев – увидите: все они как близнецы. Только когда подрастут младенчики, тогда и перестанут походить друг на друга. Так и крестьянские буквы – что тебе дети малые! Ну, а еще что ты предпринял, сынок?

Теперь следователь начал рассказывать историю с чулком. Это, брат, такой прием, что наверняка повергнет мудреца гор в удивление. Старик и в самом деле внимательно выслушал рассказ и только попросил:

– Почеши мне, сынок, маленько пятки.

Господин писарь выполнил и эту просьбу Хробака: коли ребенок на первом году жизни в своих желаниях – король, то старец за сто лет – свят, как папа римский. По лицу старика можно было видеть, какое ему это доставило наслаждение. Он задвигал губами, словно улыбаясь стал моргать глазами и от удовольствия задергал одной рукой, – будто барашек ножкой, когда тому дают полизать соли.

– Это вы ловко придумали… с чулком! Только знай сынок, нитки не имеют языка, а спицы – глаз. Чулок – хитрая, штука, у него есть начало, да нет конца.

– Верно, отец! Конца не видно, потому что последние петли с первыми соединяются.

– Ну, а еще что вы сделали, сынок?

– Допросили священника.

– Вот это умно. Поп больше всех знать должен. Тому в кого бросили булыжником, лучше других известно, откуда прилетел камень. Так-то!

Великий полицейский талант, гениальный Терешкеи стоял перед старцем, растерянный и сжавшийся, будто мальчишка-школяр. Он и сам чувствовал, что попал в положение смешное и бессмысленное, но не знал, как из него выпутаться.

Его, словно ученика перед учителем, охватила даже какая-то дрожь, когда он пересказывал содержание протоколов допроса: что он спросил у Шамуэля Белинки и что тот ответил:

– Ну и чудаки вы, малые дети, ей-ей! – возмущался словацкий Мафусаил. – Ничего-то вы не умеете делать. Говоришь, спросили у священника: не знает ли он человека, который сильно ненавидит его? Зачем же так?

– А что же нам оставалось делать, отец? – покорно вопрошал Терешкеи. – Как нам было искать преступника?

– Отправляйтесь-ка вы домой, сынки, – голосом пророка повелел старец, – и скажите властям…

– Что сказать?

– Чтобы прислали сюда людей поумнее!

Но гордец Терешкеи сейчас даже ухом не повел, молча проглотив и это оскорбление.

– Почему ты так говоришь, отец? В чем же наша ошибка была?

Хробак закрыл глаза и, шепелявя беззубым ртом, по слогам выговорил ответ (тем не менее речь его нелегко было разобрать окружающим):

– В чем ошибка, говоришь? Иначе надо было спросить попа-то: нет ли кого, кто любит его горячо или любил когда-то? А теперь не мешайте мне спать.

– С богом, дедушка! Желаем тебе хорошего здоровья! – попрощался со стариком писарь.

– Здоровья у меня хоть отбавляй! – пробормотал тот. А вот табачку немножко не мешало бы…

Терешкеи кинул ему свой кисет, полный табаку, и, понурив голову, погруженный в раздумье, вышел из сарайчика.

«Старый Хробак прав. Здесь собака зарыта», – подумал он.

Совет горного пророка открыл перед ним горизонты. Кровь в его жилах забурлила, он снова ощутил жажду действовать, распутывать. Поэтому, подойдя к халупке, он бодро крикнул:

– По коням! Поехали в Бакуловку, девиц допрашивать!