Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

IV
Комитатские дела

А господин Калап все сидел на стуле в полуобмороке. Колики дело не шуточное, заберутся человеку в нутро и дворянина не помилуют! Но хотя с виду хозяин и не сознавал ничего, однако отлично все примечал. С тех пор как жену-покойницу (вот уже восемь лет прошло) к месту вечного успокоения снесли, с тех пор, несмотря на угрюмый нрав, он был для дочери всем: не только отцом, но и матерью, любящей матушкой. Любовь к своему детищу и самые грубые натуры утончает. Калап заметил красноречивое молчание молодых людей, когда они впервые остались как бы один на один и никто третий не мог помочь им завязать разговор. Была бы жива мать, непременно такое заметила бы, ну а коли нет ее на свете, приходится отцу на эти тонкости внимание обращать.

Господин Калап вздохнул с некоторым облегчением. Их молчание зародило в нем одну идею – такую идею, за которую он бы пожертвовал и имуществом, и дочерью, всем на свете: идея эта могла бы сбросить с могилы его счастья громадный камень, поставленный туда его собственной совестью, да так прочно, что, казалось, никогда уже не воскреснуть счастью Калапа. А вдруг все-таки воскреснет!.. Люди о его грехе и так ничего не знают, а тут и небеса бы забыли! Только бы заткнуть глотку черному ворону, что без устали кружит над его головой! Вот и «квиты» были бы! Зарубцевался бы, сгладился страшный шрам, глубокие меты которого острым ножом раскаяния врезаны в душу. Ох, как ноет этот незаживающий шрам, когда память, считая свои зарубки, проводит по нему пальцами: с острыми сухими ногтями!

Словно выздоравливающий больной, Калап обвел комнату неуверенным взглядом. Надежда протянула ему руку помощи, и он изо всех сил уцепился за нее.

– Плохо мне стало… голова закружилась… сам не знаю почему. Видно, кнастер слишком крепок… Не стану я больше курить! Ну и ну!.. Так на чем мы остановились?.. Да… вот славно-то… я, значит, имею счастье с сыном господина Петера Карци…

– Вы, вероятно, были знакомы с покойным батюшкой? Господин Калап вздрогнул.

– Знавал его… как не знать. То есть знаком-то не был, а вот по слухам хорошо знал, красавец был, говорят, в свое время. Никогда не видал такого красавца! Жаль, что лично познакомиться не довелось…

– А ведь он здесь жил, в вашем комитате.

– Знаю, как не знать. А потом вдруг исчез, бедняга. Ума не приложу, какая с ним беда приключилась. Он и сына тут оставил, но скоро мальчонку увезли, ежели не ошибаюсь, к родичам, в какой-то словацкий комитат. Верно я говорю?

– Лучше не вспоминать, – вздохнул юноша, и лоб его омрачился.

– И я так считаю. Мертвые да почиют с миром.

Юноша вздрогнул… А ну как старик заподозрил, что гнетет его сердце и душу?..

Миклош пристально посмотрел ему в глаза. Под испытующим взглядом старик побледнел, склонил растерянное лицо и отвернулся в угол, точно ища что-то.

– Не примите в обиду, но, поскольку и вы слышали про моего покойного отца, следует мне, я думаю, узнать имя благородного человека, в гости к которому занесли меня слепой случай и счастье.

– Я дворянин Иштван Калап из Калапфалвы. Теперь настала очередь попятиться юноше.

– Господи боже мой! – вскричал он в ужасе.

– Ох, и тяжелый сегодня день, господи! Тяжко, очень тяжко, – вполголоса, словно молитву, бормотал старик.

На столе грустно мигала толстая сальная свечка. Никто не снимал с нее нагар. В комнате царил полумрак.

Старик молитвенно сложил руки.

«Отец небесный, пошли мне силы, пошли мужества. Ты ведь бог не только для праведников. Коли умеешь карать страшно, оковы на душу накладывать, покажи, что и миловать можешь. Сними с души моей тяжкий крест, господи. Довольно я за него расплачивался. Коли ты и вправду бог, исполни мою просьбу! Тогда поверю я в твое всесилие!»

…В этот момент удар грома потряс землю, задрожали оконные рамы, словно сам господь говорил: здесь я, слышу, о чем молишь». В окно буйно, со свистом ворвался ветер, задул свечу; и сразу же хлынул проливной дождь.

Господин Калап позвал из кухни Эржике, велел принести огня.

То ли от огня, то ли от прихода Эржике, точно не скажу, но впечатление от предыдущей мрачной сцены вдруг рассеялось.

Миклош получил возможность сказать, что свечка горела бы лучше, если бы все время была в таком подсвечнике. (Свечку, как вы догадываетесь, Эржике держала в руке.)

Вполне естественно, от этого замечания красивый подсвечник смутился и выронил свечу на пол, а она, разумеется, снова погасла.

И уж как тут было не рассмеяться и отцу и Миклошу! А нашалившее дитя бросилось вон из комнаты и потом уж весь вечер не осмеливалось показаться.

Вволю вместе посмеявшись, мужчины как-то очень сблизились. Тут они и кувшин заметили, а коли заметили, так чего ж ему зря стоять! Чокнулись хозяин с гостем.

«Померещилось, видно, мне, – подумал про себя Калап, – ни о чем он не догадывается, можно спать спокойно».

«Смешно, – размышлял юноша, – ежели это он, то eo ipso[68]68
  Тем самым (лат.).


[Закрыть] не мог бы им быть… Вероятно, дальний родич, который и не подозревает ничего».

– Ну и ну! Так что ж все-таки занесло вас сюда, братец? – нарушил тишину хозяин дома.

– Ветер занес да дела комитатские.

– Ветер? Ага, разумеется, ветер. Не удивительно, он ведь и камыш к корню клонит. Вот и тебя сюда, в гнездо твое, загнал, в исконный твой комитат. Разреши-ка мне на «ты» тебя называть. Мы ведь оба с тобой дворяне. Да, в исконный твой комитат. И правильно сделал, что приехал. Ну, что ж… на место вице-губернатора у меня, правда, есть человек *, ему я уже слово дал, а из прочих должностей выбирай любую, какая по нраву. Ты кем стать-то хочешь?

– Так ведь я вроде топора, который на то лишь и годен, чтоб деревья рубить, если сами не падают. Подневольный я человек, что прикажут – то делаю.

– Да кто приказывает-то?

– Мой граф.

– Какой такой граф?

– Я управитель майората Илларди.

– Граф Илларди? Разве у графов Илларди и в наших краях имения есть?

– У них повсюду имения, они во всех пятидесяти двух комитатах у себя дома.

– Барин, он и в аду барином остается, хе-хе-хе, так, что ли, братец?

– Да вроде так.

– Ну и ну… Теперь-то понимаю, как не понять. Кто-то из твоих графов депутатом хочет заделаться, а тебя вперед послали дорогу прокладывать. Вот моя рука, ради тебя и я за него свой голос отдам. Ну же, чокнемся!

Вновь зазвенели бокалы. Господин Калап совсем размяк, очень уж ему по вкусу беседа пришлась. Сейчас из него можно было веревки вить.

– То ли сам старый граф, то ли зять его, пока точно не знаю, – заговорил Миклош. – Знамена мне завтра привезут. Старый граф письма одного ждал, прежде чем имя на них напечатать. Письмо прибыть должно было через день после моего отъезда; значит, знамена я завтра получу.

– Э, чего бы другого хватило! Знамена да имя дело десятое, но раз я сказал, значит, с вами буду. Честное благородное слово!

Не ожидая ответа, он ударил затверделой ладонью по руке Миклоша и, словно успокаивая, добавил:

– Слово старого Калапа как Священное писание или, еще того вернее, как контракт.

На губах молодого человека появилась грустная улыбка.

– В этом-то я уверен, но только зря вы поспешили с честным благородным словом. А вдруг раскаетесь?

– Что сказано, то сказано. Да и с какой это стати мне раскаяться? По мне все одно: не тот, так этот. Что поп, что батька.

Миклош сделал большой глоток из кувшина. Ох, и огненный же напиток! Так и ударил в голову. Лицо у него стало красным, как кровь. А может, не от вина он так раскраснелся, а от чувства, что изнутри его грело?

– В великое время мы живем, дядюшка. От великих дел кровь в сердцах кипит.

– По мне, хоть до Страшного суда пусть кипит да паром исходит, – бросил через плечо старик. – Мне-то какое дело до людского нутра? Я только в свином нутре разбираюсь.

– Ну, а как же страна наша?

– Э-э, мне-то что до страны? От ее забот мне ни тепло, ни холодно. Волнует она меня, как эта разбитая трубка. И что мне в том, какой путь она изберет да как правосудие вершить будет человек, скажем, из комитата Бекеш. Мне, братец, все равно, какого деревенского горлопана в парламент пошлют… я их, их в виду имею.

– Ну, а комитатские дела?

– Это совсем другое. Тут и я свое словцо вставлю, а уж когда родичей всех под крыло возьму, тогда посмотрим, что моя воля значит. Комитат совсем другое дело, да и как же иначе… за него я в огонь и в воду пойду.

– Поговорим тогда о комитате. Признайтесь, дядюшка, положа руку на сердце, не кажется ли вам, что по-иному кое-что быть должно?

Господин Калап даже глаза вытаращил.

– Ничего мне такого не кажется, – ответил он с глубоким убеждением.

– Неужели вы считаете справедливым, чтобы сильный слабого угнетал?

Старик, улыбаясь, ответил:

– Да ведь слабый для того и слаб, милый братец, чтобы сильный побить его мог.

Миклош вздохнул.

V
Теория свободы

В комнату вошла старая служанка накрыть на стол. Пока, семеня ногами, она расставляла на домотканой скатерти с красной каймой фамильное серебро, ложки, перечницу, солонку, разные кувшины и так далее, нить беседы вилась дальше.

– Рассудите по совести, – с жаром говорил Миклош. – Почему один человек должен быть лучше другого? Бог сначала сотворил человека, а уж потом – комитат да дворянские гербы.

– Гм! Ну и напрасно!

– Бог всех создал равными, свободными и независимыми хозяевами земли; но некоторые люди извращают его волю, отнимают права у других и превращают их в слуг, хотя им следовало стать братьями.

– Я не я буду, коли ты не выкопал эти дурацкие бредни из какой-нибудь проповеди.

Но юноша его не слушал, а продолжал, все более воодушевляясь:

– Дальше так не пойдет! Свет засияет в окна! Недолго уж будут безнаказанно затаптывать в грязь человеческое достоинство. За вековой грех наступит вековая расплата. Правда, в нынешнем положении не мы виноваты, мы, дворяне, сами того не желая, родились в этом грехе, но исправить черную несправедливость и сбросить тяжкий груз, что давит на плечи крепостных, это уж наш святой долг.

Старик от души расхохотался, очень его развеселило, что «терпкое» винцо так замутило разум юноши. Что там ни говори, а есть в этом вине крепость, и немалая…

– И пусть во всем он будет равен дворянину!..

– Кто?

– Крепостной.

Это уж было чересчур. Калап запальчиво перебил:

– Ну, нет, тут я возражаю. Эй, где мой топорик?..

И в праведном своем гневе он чуть было не начал возражать отнюдь не дворянским оружием, но, к счастью, его усмирила мысль, что тому, кто осмелился высказываться столь крамольно под его кровом, он уже задолжал одну человеческую жизнь.

Лицо Миклоша горело, глаза пылали, грудь бурно вздымалась, и в жилах с бешеной скоростью стучала кровь. Сейчас он чувствовал себя в состоянии раскрошить весь мир, как прогнивший насквозь орех.

– Возражать напрасно, – горячо воскликнул он. – Это уже носится в воздухе! Такие замыслы – порождение самого времени: а что рождено, то будет расти. Колеса времени вращаются, и кто бросится под них, чтобы воспрепятствовать ходу истории, будет смят и раздавлен!

– Да откуда ты набрался всего этого?

– Сейчас и про то расскажу, где взял да зачем говорю. Мы ведь с вами о выборах в парламент беседуем. До сих пор вопрос стоял так: отдать свои голоса тому из кандидатов, кто лучше, умнее, кто больший патриот…

– И кто больше платит.

– Словом, долго мы не раздумывали – проголосуем, и дело с концом! Но теперь в стране образуются совсем иные партии, зашевелились умы и сердца. Теперь красное и белое перо не просто цветом отличаются. За каждым своя большая идея стоит. Белое перо – отсталость, рабство, несправедливость утверждает; красное – справедливость, равенство и свободу.

Старик начал прислушиваться к никогда ранее не слыханным речам, что-то в голосе молодого человека, в самой манера речи постепенно увлекало его воображение.

– О какой еще свободе ты поминаешь? У нас и так свободы достаточно…

– И много ее, и мало, смотря как считать. Мне больше нужно.

– Гм. Большее-то никогда не помешает! Это, конечно, неплохо было бы.

– Все должны быть свободны – и граф, и простой дворянин, и мужик. У всех должны быть равные права и обязанности.

Господин Калап почесал голову и неловко заерзал на стуле:

– Ну и глуп же ты, милый братец! Вот наплел! Да на черта мне свобода и право, коли они и у других есть?.. Я и гроша ломаного за них не дам.

– То-то и грустно, что многие так рассуждают. Но мы не унываем!

– Да кто ж вы такие?

Миклош сконфуженно и грустно опустил красивую голову и долго не отвечал. Господин Калап тоже задумался. Тишину комнаты нарушал лишь стрекот сверчка.

– Кто они? На это они сами ответят, а вот кто я такой? – с бесконечной горечью вырвалось у юноши. – Я никто, слуга вельможи, ну, а поскольку плоха та собака, что на хозяина лает, так ничего я вам и не скажу. Эх, был бы я независим!..

– Со мной можешь говорить спокойно.

– Да не оттого горько, что молчать должен, а оттого, что действовать открыто не могу. А сейчас самое время. В пятьдесят одном комитате уже выбрали депутатов. Либералы, что красные перья на шляпах носят, крепостных освободить хотят. Сейчас у них большинство в один голос. Все теперь в вашем комитате решится. Ясно станет, кто верх возьмет. Взоры всей страны на вас устремлены.

Господин Калап побледнел.

– Тысяча чертей! Ведь это великое дело! А я тебе свой голос обещал.

– Говорил вам, не горячитесь.

У старика от волнения застучали зубы.

– Коли в бога веруешь, скажи мне прямо – кто ты такой? Для кого души покупаешь? Я совсем спячу от неизвестности. Лучше мне семь раз самой лютой смертью помереть, чем против дворянских привилегий голосовать. А ведь я обязан, сам слово честное дал.

Саркастически рассмеявшись, Миклош ответил:

– Да неужто вы по белому перу на моей шляпе не видите, что я печович?

– Да ну? Ой, правда! – радостно вскричал старик. – Иди-ка скорей сюда, я тебя к сердцу прижму, большой ты камень с него снял! Раз ты действительно с белым пером, это мне всего на свете дороже. Не бойся, мы победим, коли я говорю: стольких людей подниму, что ты рот разинешь от удивления. У старого Калапа двести голосов! Да, ты и впрямь меня успокоил. Ну, чего горюешь? Видишь, я, как дитя, радуюсь: мне теперь все нипочем. А ну-ка, проси у меня, что пожелаешь, – все отдам! Самую красивую пенковую трубку в презент или коня лучшего. Ох, и напугал ты меня, парень! Что ж не выбираешь ничего? Я и рубахи своей для тебя не пожалею…

Миклош, скрестив руки, стоял перед ним, словно и правда раздумывал, что бы ему такое выбрать…

Внесли дымящийся ужин. Вошла и Эржике, и с ее приходом разговор сразу принял другое направление. Впрочем, венгры вообще-то мало говорят во время еды; слышен лишь стук ложек или вилок о звонкие тарелки. Эржике нет-нет да поглядывала на гостя исподтишка, конечно, только чтобы удостовериться, все ли у него есть, не забыл ли положить себе чудесного грибного соуса либо вкусных маринованных огурчиков, что так и плавают в сметане. Он ведь человек рассеянный, даже не замечает упомянутых шедевров, но Эржике, разумеется, не станет обращать на них его внимание – все на столе перед ним стоит, коли не слепой, сам увидит. Больше она и не взглянет на него. Опустив глаза, Эржике склонила красивую свою головку чуть ли не в тарелку. Но что-то ее жгло. Будто крохотный тоненький лучик свечи высунул на аршин свой пламенный язычок и жжет, жжет ей лицо, покалывает лоб… какая-то неловкость, волнение… А что, если еще разок взглянуть?.. Глаза ее встретились с взглядом Миклоша. Она тотчас же снова опустила их, но покой был утерян. И что он, право, глядит на нее? А может, уже не смотрит? Снова, как прежде, встретились их глаза. Каждый раз взгляды становились все горячее: один у другого огонь заимствовал, а излишек огня на щеках проступал.

Хозяин изредка нарушал тишину двумя-тремя словами, чтобы предложить гостю кушанье, когда же блюда, которых они уже отведали, уносили, он снова и снова прикладывался к содержимому кувшина, сопровождая это прибаутками.

– Слыхал, братец, в селе Сараз-Брезо как-то гуси не пили, только ели, вот все и околели…

– Чтоб с нами так не случилось! – весело отзывался Миклош и осушал бокал.

Затем старик задремал; глаза его сузились, тяжелая голова опустилась в ладони, и он засопел на уголке стола, словно русинский депутат, витающий в розовых мечтах.

Свеча горела тускло, снаружи доносился шум дождя. Молодым людям казалось, что они наедине. Мучительное, но сладостное чувство.

– Завтра очень грязно будет, – сдавленным голосом произнес Миклош.

– Да, – пролепетала в ответ Эржике.

Они снова умолкли, ничего больше не приходило им в голову, и все-таки оба чувствовали себя прекрасно. Даже не заметили, как время пролетело, а кукушка в часах и полночь прокуковала.

Но все же хорошо, что хриплый крик ночного сторожа, донесшийся с улицы, подал Эржике спасительную мысль. Она позвала старую служанку, которая, часто моргая и двигаясь, словно во сне, помогла ей постелить кровати, а затем пожелала спокойной ночи, да так тихо, что сама, вероятно, не услышала, не говоря уж о госте. Впрочем, у него сегодня все равно спокойной ночи не будет.

VI
Два сватовства разом

Утром Миклош поблагодарил господина Калапа за ночлег и поспешил оседлать коня. Калап вышел вслед за ним во двор.

– Брось дурить, братец! Я тебе и шагу отсюда сделать не дам. Сегодня воскресенье, отдохни у нас как следует.

– Спасибо, дядюшка, но остаться не могу.

– Мы тебе так рады.

– Я должен еще сегодня отыскать кое-кого в городе.

– Да не убежит он, завтра отыщешь.

Эржике стояла, прислонясь к большой акации, что росла перед кухней; там же расположились и псы, это было их собачье казино: во-первых, тут им было удобней всего наслаждаться ароматами, что неслись из кухни, а во-вторых, сие место делала для них весьма привлекательным брошенная им кость; теперь волкодавы не лаяли, а, как приличествует достойным членам семьи, лишь глазами провожали готовящегося к отъезду гостя. Умытые вчерашним дождем ветви акации так и манили к себе, словно пытались удержать молодого человека. Лучи утреннего солнца позолотили своим светом Эржике. О, какая это была милая, приветливая картина! Миклошу показалось, что, если он отсюда уедет, ему придется навсегда оставить здесь этот золотой солнечный лучик, и куда бы он ни поехал, отныне всюду его будет сопровождать только тень.

– Обещай хоть, что вернешься к нам, – настаивал хозяин. Миклош распрощался со стариком, помахал Эржике шляпой и сунул ногу в стремя.

– Ничего не могу обещать определенно. Ох, и грустным же тоном он это произнес!

Эржике почувствовала, как от этих его слов у нее замерло сердце. В голове шумело, там билась отчаянная мысль, сейчас девушка закричит: «Не уезжай! Останься!..» На глаза ее навернулись слезы, во сто крат прекраснее и трогательнее открыв ее чувства, но слез этих никто не должен был видеть. Она отвернулась.

Однако и то, как она отвернула головку, ясно все выразило. Миклош сумел понять это.

Внезапно он вынул ногу из стремени, шагнул к господину Калапу, взял его за руку и долго, молча глядел в глаза.

– Послушайте, дядюшка! Вчера вы обещали отдать мне все, что я пожелаю. Ловлю вас на слове: отдайте мне… Эржике!

Мир перед стариком покачнулся, с просветленным лицом взглянул он в небеса, словно поблагодарить хотел за то, что угадано его тайное желание. Он не мог вымолвить ни единого слова, только бормотал что-то невнятно и жал руку молодому человеку… Да, бог велик! Вот он протягивает руку, чтобы снять тяжкий крест…

– Отдам… Как же иначе, – растроганно вымолвил наконец старик. – Эй, ребята, – крикнул он слугам, – а ну, ведите коня назад в конюшню, а седло на чердак забросьте…

– Нет, этого не надо, – со счастливой улыбкой сказал Миклош.

– Я здесь приказываю… Черт побери! Куда ж эта девчонка запропастилась?

Эх, попробуй-ка ее теперь найти! Убежала куда глаза глядят, как услышала слова Миклоша: ведь они для нее новый мир открыли. Небось рассказывает сейчас розам в саду о чуде, что с ней случилось.

Что же, пусть поговорит, пусть помечтает… Душа ее купалась в мысли, только что рожденной и тотчас уже созревшей. Ведь любовь самый скороспелый плод; она, как золотое яблоко из волшебной сказки, которому только ночь нужна, чтобы расцвести, созреть и уже быть сорванным.

– Давай ее поищем, как-никак и она к этому отношение имеет, – предложил счастливый отец. – Пошли в сад.

И только он собрался открыть калитку, как вдруг она распахнулась, и во двор вошел белобрысый, конопатый молодой человек.

Господин Калап был в таком распрекрасном настроении, что даже смертельного врага с радостью к сердцу прижал бы. Он и конопатого обнял, а тот, не зная, что подумать, так как давно привык, что встречали его обычно неласково, возымел и насчет данного приема некоторое подозрение, а посему счел за благо решительно отскочить в сторону, вырвавшись из мускулистых объятий, а затем, с некоторого отдаления, принялся оправдываться: он, мол, ни в чем на свете не виноват, а если что и случилось, не стоит на нем зло срывать, ведь причина, вероятно, в его принципале, он же всего лишь его скромный и смиренный заместитель.

Старик захохотал на весь двор.

– А, вы, значит, подумали, что я вас придушить хочу, ха-ха-ха! Добро пожаловать, добро пожаловать! Входите, милости прошу! – И, повернувшись к Миклошу, он представил вошедшего: – Этот господин – практикант, служит у его милости господина Мартона Фогтеи, ха-ха-ха!

– Фогтеи? – пробормотал Миклош.

– Да, у моего стряпчего. Вот уж кто умница, сынок! У него в одном мизинце больше мудрости, чем у епископа в голове. Этот Фогтеи и сейчас у меня процессов двадцать пять ведет. Так ведь, господин Лупчек? Ну, скажите, наконец, как там его милость, что он мне передать велел?

Господин Лупчек, поняв, что здесь ему ничто не угрожает, вновь обрел свои естественные манеры, отличавшиеся от неестественных тем, что были они еще более неловкими и угловатыми. Он счел пристойным в качестве введения к своей речи два-три раза кашлянуть.

– Передать они вам ничего особенного не велели, а вместо этого послали запечатанное письмо: после полудня сами будут за ответом.

– Что ж, тогда сходим в дом за очками. Вероятно, какое-нибудь судебное дело не выгорело, ну, да не беда, из двадцати-то пяти процессов где прибавится, а где и отвалится…

Господин Калап нашел очки, водрузил их на нос, снял, протер, снова надел, подошел к окну, где было посветлее, перочинным ножом, не торопясь, поддел печати, ногтем отколупнул их от конверта и по старинной привычке сильным щелчком очистил бумагу от песка. Однако в письме оказался неожиданный сюрприз.

– Да что сегодня, первое апреля? – с некоторым раздражением вырвалось у старика.

– Сегодня второе июня, – равнодушно отозвался Лупчек.

– Послушайте, вы, может, ваш принципал спятил? Лупчек приятно осклабился.

– Да вы знаете, что в письме он просит у меня руки моей дочери?

Миклош порывисто вскочил.

– Сиди, сиди, я и за тебя отвечу, – утихомирил его старик.

Лупчек с жалостью оглядел Миклоша.

– Ах. тысяча чертей! Послушайте, вы, скверную шутку сыграл ваш принципал. Я дочь не в мусорной куче нашел, чтоб первому встречному старому холостяку отдать, который в отцы ей годится! Передайте ему от ворот поворот и… и скатертью дорожка!

Лупчек чуть не лопнул от смеха: очень уж ему по вкусу пришлось, как его господина принципала честили.

– Прошу прощения, но господин принципал, наверно, учитывали то обстоятельство, что ваша честь сочтут положение, занимаемое ими, невысоким, а пятьдесят весен, обременяющих их плечи, чрезмерными. Однако чего они хотят, того добиваются: ввиду вышеупомянутых причин они не поленились снабдить своего скромного заместителя различными аргументами. Так как номер первый не произвел должного впечатления, я имею честь передать вам номер второй.

И господин Лупчек протянул «номер второй» – заверенный протокол решения партии консерваторов, согласно которому господин Мартон Фогтеи выдвигался их кандидатом в депутаты парламента.

Господин Калап прочел бумагу, сложил ее и вернул Лупчеку.

– Поздравляю его милость, но даже в этом случае мы с ним каши не сварим. У меня тоже есть свои аргументы. Во-первых, я не отдам ему дочь потому, что не отдам, во-вторых, не отдам потому, что уже отдал.

– А третий аргумент? – осмелился смиренно напомнить господин Лупчек.

– Ах, этого еще мало? Так я вам вот что скажу: не выводите меня из терпения!

– Этого мало, прошу прощения, конечно, этого мало. Извините, ваша честь, но этого мало, во-первых, потому, что аргументация есть нечто бесконечное, а так как она бесконечна, то вполне естественно не может закончиться окончательно на втором аргументе, во-вторых, этого мало потому, что у нас имеется и третий аргумент.

С этими словами он вынул из кармана фехерварский нож, раскрыл его и вспорол подкладку жилета, из которого выпало обернутое в множество промокательных бумаг второе письмо за пятью печатями: особо заботливое хранение должно было свидетельствовать о важности послания.

– А ну, давайте его сюда, – полураздраженно, полусмеясь, сказал Калап…

Но едва он начал читать, как лицо его приобрело синевато-свинцовый оттенок, и чем дальше пробегал он глазами по бумаге, исписанной крупными буквами, тем больше хмурил и без того омраченный лоб. Дочитав до конца, потрясенный Калап молча положил письмо в карман: трубка его погасла, он хотел ее снова набить, однако вместо кисета вынул из кармана письмо и вновь прочитал его. Но, конечно, на бумаге стояло то же, что и прежде. Дрожащей рукой Калап отер лоб.

– Я согласен! – мучительно простонал он, и лицо его залила смертельная бледность. – До полудня сообщу обо всем дочери.