Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Оригинальное существование

Приезд комитатского начальства в такую бедную местность, как Лохина, – событие большой важности. В одну минуту новость распространяется повсюду, и все сразу теряют голову. Хорошо еще, если никто не додумается ударить в колокола. Но и без того по всему селу начинается суматоха: ведь деревенским властям нужно успеть обо всем позаботиться, чтобы приезжему начальству потрафить. У гайдука выспрашивают, какие блюда обожают господа больше всего (и если Янош – парень не дурак, он называет не что иное, как свое собственное любимое кушанье). Нескольких верховых нарочных срочно отряжают кого за мясом, кого за приправами, того за винами, а этого за новой колодой карт в город. Как же иначе? Начальство не должно испытывать ни в чем нужды!

А на этот раз, в связи с приездом Шотони и Терешкеи, переполоху и суматохи было еще больше, ведь буквально все необходимое для встречи нужно было где-то на стороне добывать. На полоске клеверища, где несколько тополей, словно опахалами, покачивали своими блестящими серебристыми листьями, писарь устроил импровизированную канцелярию, установив в тени деревьев три стола. Слева от столов бабы соорудили из молодой, свежескошенной отавы лежанки на тот случай, ежели после обеда господам захочется подремать.

После обеда! Только где его варить, этот обед? Тут уж вовсе хлопот не оберешься! Эй, ребятня, а ну быстро вырыть в земле очаг! А потом запрягайте телегу и одним духом доставьте сюда Аполлонию Микулик, она лучшая стряпуха во всей округе! Король и тот пальчики оближет, отведав ее стряпни.

Тем временем десятские усердно бегали по полям, что разбросаны у подножья горы, сгоняя согласно приказу господина исправника всех жителей села, знающих грамоту, на пробу почерков перед приезжим начальством. А кто уклонится – пусть пеняет на себя! Пока сооружали очаг, стали собираться и крестьяне: старики и подростки, бабы и девки и даже малые ребятишки.

– Приступим, господа, к работе, – распорядился капитан-исправник, положив по экземпляру анонимных писем на стол перед Терешкеи и Дюри Хамаром. – Женщин тоже проверим? – со смехом спросил он старого следователя.

– Конечно, – отвечал Терешкеи, – они-то и есть самые отпетые фарисеи, в особенности ежели грамоте обучены. Не вижу причин, почему бы именно женщине не быть сочинительницей пасквиля. Больше того, у меня как раз на этот счет есть известные подозрения.

– О! Ах! – послышались вокруг возгласы удивления.

– Пронюхал что-нибудь? – шепотом спросил Шотони.

– Ч-ш! Пока еще ничего определенного сказать не могу, но даю голову на отсечение, что после пробы почерков все выяснится. Вот посмотришь! Однако приступим.

Поочередно к столу стали подходить словаки – русые, долговязые, крепкие парни. Явилось и несколько стариков с длинными волосами, прихваченными на загривке гребенкой. Среди пожилых женщин не оказалось ни одной грамотной, да, впрочем, и кокетливые, юркие молодушки в зеленых полушерстяных юбках (сзади подоткнутых, а спереди украшенных разноцветными лентами, свисающими с пояса), в большинстве своем могли только поставить крест. Но старосте и десятским доподлинно была известна степень грамотности каждой из них, они стояли тут же и проверяли, не вздумает ли какая сплутовать.

Сунув дряхлому калеке-старику перо в руку, Терешкеи приказал:

– Напиши-ка нам, дед, два слова: «Люди божьи». (Так начинались анонимные письма.)

Перо прыгало в заскорузлой руке, а неровные буквы шатались, как пьяные, из стороны в сторону, и были они все горбатые, с большими животами, с торчащими кверху хвостиками спереди и сзади.

– Так еще до всемирного потопа писали, – улыбнулся следователь. – Можешь идти, дед. Следующий!

Теперь черед дошел до подростка с рябым лицом. Но не успел он начертать и нескольких букв, как глаза Терешкеи зловеще сверкнули и он крикнул:

– Гайдук! Схватить этого человека!

Однако в тот же самый момент и писарь закричал с волнением в голосе:

– Вот он, поджигатель!

Гайдук, помчавшийся было к Терешкеи, остановился нерешительно на полпути, не зная, которого из двух преступников ему теперь хватать, как вдруг и господин исправник (сговорились они, что ли?) с грохотом отбросил канцелярский стул и схватил за шиворот стоявшего перед ним малорослого Мартона Куштара, лохинского скорняка. А тот, бедняга, с перепугу даже перо гусиное, навлекшее на него такую беду, из рук выронил.

– Попался, висельник! – кричал исправник.

Гайдук, познавший за годы службы в комитатской управе, что в подобных случаях преступник тот, кого таковым считает старший по чину начальник, подскочил к скорняку и принялся его вязать. Несчастный Куштар, бледный как смерть, пытался оправдываться.

– Невиновен я, как агнец новорожденный.

– Нет, это ты писал подметные письма, негодяй!

– Не писал я ни единого словечка!

– Напрасно отпираешься! Виновен, раз я говорю! Вяжи его!

И связали бы запросто беднягу, потому что гайдуку на помощь уже спешил лохинский мясник, заклятый враг Куштара, если бы не остановил их старый следователь:

– Ради бога, братец, не вводи в конфуз! Ведь это я отыскал сочинителя… Да только хоть бы он провалился…

– Молчи! – азартно кричал исправник в ответ, уподобляясь охотнику, у которого хотят отнять подстреленного им зайца. – Посмотри, разве не та же самая рука писала?

– Удивительно! Мой точно так же пишет, как и твой!

– А ну, дай сюда! – нетерпеливо выкрикнул исправник и стал придирчиво сравнивать почерки. – Какая-то чепуха получается, Марци! Не могли же они вдвоем в конце концов один и тот же пасквиль писать!

– Втроем, ваше благородие, втроем! – перебил его подбежавший к ним писарь. – Я тоже нашел точно такой же почерк.

– Вот и разберись тут! Что за чертовщина? – разозлился Шотони.

Все трое изумленно уставились друг на друга, и только Секула, сельский староста, от всей души хохотал над приезжими.

– А вы что же думали, господа? Дело очень простое. В вашем селе люди пишут только двумя почерками. Старики – как их научил покойный учитель, а молодежь – как наш Нынешний.

Разумеется, староста был прав. Буквы обитателей Лохины не могли носить на себе печати индивидуальности, их форма определенная раз и навсегда покойным Даниелем Хловачем, жила и после его смерти: знать, и скромному сельскому кантору – учителю – определена доля бессмертия. Вывод же был таков, что анонимки написаны по методу нынешнего кантора Матяша Блозика.

Тотчас же вызвали его самого. Это было, кстати сказать, нетрудно сделать, так как ныне здравствующий кантор, лежа на спине перед винным погребком Яноша Бискупа, преспокойно покуривал свою трубку.

– Не могли бы вы сказать, кто из ваших учеников обладает этим почерком? – спросили его следователи.

– Все они одинаково пишут, – отвечал Блозик и гордо постучал себя кулаком в грудь, – потому что такой уж я человек: всех одинаково люблю и всех одинаково учу. Чтобы ни один не знал больше другого!

(Так Матяш Блозик понимал принцип всеобщего равенства.)

– Если мы не выберемся из этого лохинского лабиринта, то не видать мне вице-губернаторской шапки как своих ушей. А по всему видно, что мы окончательно зашли в тупик! – тихонько сетовал Шотони.

– Ничего подобного! Подвело нас только направление, в котором мы до сих пор вели следствие. Но я заранее продумал несколько направлений. Поэтому не падай духом и позволь мне действовать дальше, – возразил Терешкеи. – Первым делом перенесем-ка мы нашу канцелярию в другое место, потому что ветер гонит дым от этой проклятой кухни-времянки прямо мне в глаза!

На «кухне» полыхал огромный костер, от которого к небу, колыхаясь на ветру, словно холщовые полотнища, поднимался синеватый дым, внизу же плясали свирепые языки пламени. У очага хлопотала молодая, стройная женщина; она резала картошку, крошила лук, отбивала мясо и беспрерывно передвигала горшки и кастрюли то ближе к огню, то подальше от него. Вместе с дымом к приезжим долетали и запахи готовящейся пищи, а иногда – аромат спелой малины из соседних кустарников.

– Это и есть Аполлония Микулик, – обратил внимание господ на повариху писарь. – Красавица – поискать надо, а стряпает – пальчики оближешь!

– Приятно, когда повариха – женщина красивая!

– Пока еще девица, – вмешался в разговор Блозик, все еще болтавшийся подле комитатского начальства.

– Издали – хороша, – согласился старый Терешкеи. – Может, взглянем на нее поближе, братец?

– Если на отца похожа, – ничего особенного, – возразил равнодушным голосом Шотони. – Ведь это ее отец – церковный староста? Дорогу он нам показывал.

– Так точно, «конский выправитель».

– Это что еще за специальность такая?

– Не очень почтенная, – отвечал писарь, – да только старик больше не занимается этим «ремеслом». Разбогател, уважаемым человеком стал, вот даже в старосты церковные его выбрали.

– Ну и как же он «выправлял» лошадей? – поинтересовался капитан-исправник, пока Терешкеи отправился к костру за угольком для своей трубки.

– Честь лошадиную, так сказать, выправлял. Ездил по всем конским базарам.

– Вроде барышника был, что ли?

– Не купил он за весь свой век ни одного коня, – принялся рассказывать сельский староста. – А вот как ярмарка кончится, откроет он где-либо неподалеку от рыночной торговки горячей пищей свою канцелярию, да и скупает паспорта лошадей, на которых не нашлось покупателя. Народ, бывало, валом валит к нему. Ведь кому нужен после ярмарки конский паспорт? А Микулик по четыре, а то и по пяти крейцеров за штуку платил.

– Чудак! Ему-то они на что сдались?

– В округе полным-полно конокрадов, ваше высокоблагородие! И добывают они таких стригунков – один краше другого. Вот на этом все предприятие господина Микулика и было основано. Ведь коня без паспорта честный человек покупать не станет. А если кто и рискнет, то даст за него вору гроши какие-нибудь. Если же у коня бумаги надежные, то честь его конская выправлена, и конокрад раз в шесть больше на нем наживется.

– Ах, вот оно что! Теперь я начинаю понимать! – воскликнул Шотони, удивленно раскрыв глаза.

– Воры шли к Микулику, а тот смотрел лошадь и выискивал в своем большом обитом железом сундуке подходящий по масти – для Гнедка или Серка – паспорт. Из тысячи-то на любого коня можно подходящий подобрать. Конокрад платил за бумагу пять форинтов, и ворованная лошадь тотчас же становилась честным приобретением. А если паспорт и особым приметам коня соответствовал, то Микулик за него десять, а то и все двадцать форинтов мог заломить. Ну, в конце концов кто-то все же на него донес в полицию. Это как раз во времена провизориума * было.

– Разумеется, Микулик угодил в тюрьму?

– Куда там! Выкрутился…

– Как? И его не наказали по всей строгости закона?

– В то время закон и сам-то на ворованном коне ездил!

– Ну и ну, просто интересно! – удивился Шотони. – А что же сталось с его коллекцией паспортов?

– Суд арест на них наложил. Зато сам Микулик с той поры исправился. По крайней мере, сейчас про него ничего плохого не слыхать.

Пока Шотони обогащал подобным образом свой административный опыт, старый следователь приковылял обратно от костра.

– Ну как, ваше благородие? Не правда ли, краса девица? А?

– Хороша, чертовка! – отвечал Терешкеи, прищелкнув языком. – Эх, будь я помоложе!..

– Сколько же тебе лет, старина? – начал допытываться капитан-исправник.

– Упорно держусь на сорока.

– Ну, это еще какой возраст! – заметил писарь, подозрительно разглядывая старика.

– Так ведь я уже шестнадцать лет на том держусь. Нет, мое времечко прошло. Страсти теперь уже больше не властны надо мной. Увы! к костру я только потому пошел, чтобы о деле поговорить с девицей.

– О деле? – засмеялись вокруг. – Хорошая ширмочка – это ваше «дело»!

– Кроме шуток. Только не удалось мне с ней побеседовать. Очень уж там много длинноухих поварят!

– О чем же ты хотел с нею поговорить? – полюбопытствовал капитан-исправник.

– Хотел спросить у нее: умеет ли она вязать?

Услышав такой ответ, окружающие заулыбались: так уж положено, коли начальство изволит шутить.

– Знакомство завязать она, конечно, сумеет, если тебе этого хочется, – заметил Шотони.

– Нет, мне в самом деле нужна мастерица, хорошо владеющая спицами.

– Аполка умеет вязать, – поддакнул писарь, все еще не уверенный, не шутит ли исправник.

– Кликните-ка ее сюда на минутку.

Звать повариху отправился сам писарь, потому что она девушка робкая, сама к важным господам подойти побоится, ее долго подбадривать надо.

– Такая уж она овечка невинная? – насмешливо заметил Шотони.

Повариха пришла тотчас; движения у нее были и вправду робкие, но потупленные черные глаза горели демоническим огнем. На ходу она сняла свой белый вышитый передничек и небрежно перекинула его через округлую руку, будто иная важная барыня столу.

Юбку она носила длинную, не как все прочие крестьянские девушки – по колено; волосы ее не были собраны, как положено, в косу, спускавшуюся на спину, а красивым венком, как у девиц мещанского сословия, обрамляли голову. Выступала она горделиво, будто пава, покачивая стройным тонким станом.

– Прямо тебе – серна горная! – перешептывались все, мимо кого она проходила.

На щеках девушки сквозь смугловатую кожу пробивался густой румянец, а на мраморно-бледном лбу между бровями пролегла властная складка, которая придавала ее красивому овальному лицу не девичью мужественность и одновременно свидетельствовала о том, что Аполке минула уже «тысяча недель». (Лохинцы считают, что в их суровом горном климате требуется ровно тысяча недель, чтобы девушка созрела для замужества.)

Шотони, оживившись, окинул ее своим искушенным взглядом. Ого! Недурна!

– Позвал я тебя, милочка, – ласково начал Терешкеи, – для того, чтобы ты помогла мне в одном небольшом дельце. Ну, да ты не пугайся нас! Мы, ей-ей, совсем неплохие люди. Вот господин писарь сказал нам: вязать ты больно хорошо умеешь.

– Умею, – отвечала девушка с кокетливым жестом.

– Так принеси-ка ты мне свои спицы, доченька. С собой они у тебя?

– Нет, дома.

– Ну, ничего, мы гайдука за ними спосылаем. Тебе-то ведь стряпать надо.

– Нет, что вы! – замахала руками девушка. – Я лучше сама сбегаю. Чужому человеку и не найти моих спиц. Да здесь недалеко совсем. Мы ведь на краю села живем.

– А разве вы не переселились?

– У нас дом каменный, не загорится. А крыша черепичная. Подозвав гайдука, Терешкеи распорядился вслух:

– Проводишь барышню! – А на ухо шепнул ему: – Смотри не позволяй ей дорогой ни с кем о спицах разговаривать. В тайне все надо сохранить.

Однако следователь Терешкеи своим приказом так раздразнил любопытство присутствовавших, что с трудом выдерживал их атаки.

– Уму непостижимо, – бормотал староста.

– Не понимаю, что вы еще задумали, – недоумевал Дгори Хамар.

– Да скажите же вы нам, ваше благородие, – приставал писарь. – Ум хорошо, а два лучше. Может, и мы чем подсобим?

– Господа, имейте терпение! – только улыбался в ответ Терешкеи.

– Не имеем, – топнул ногой Шотони, который прямо-таки сгорал от нетерпения.

– Ну, а я имею. Поэтому я подожду, пока принесут спицы!

Терешкеи произнес эти слова с таким важным и загадочным видом, что лишь еще больше разжег любопытство. Однако из следователя и клещами не удалось бы вырвать его тайну. В конце концов Шотони начал подтрунивать над своим помощником.

– Видно, потому ты и прослыл полицейским гением, что даже спицы вязальные тебе доставляют под охраной? Меня смех разбирает, едва вспомню, как ты гайдуку наказывал: «Смотри не позволяй ей по дороге ни с кем о спицах разговаривать». О чем разговаривать-то? О великой тайне, что дочку Микулика за спицами послали? Сегодня же после обеда велю я этой девице связать для тебя ночной колпак. Согласен?

– Согласен, если только ты перестанешь дурачиться. Однако, как я вижу, в покое ты меня не оставишь. Пойду-ка я лучше прогуляюсь по деревне этой палаточной.

– Я тоже с тобой пойду.

– Хорошо. Вон там, кажется, рожок лежит. Пусть погудят нам в него, как только девица возвратится.

Все поле вокруг было покрыто толстым слоем копоти: она лежала на траве, осыпалась с листвы деревьев при малейшем дуновении ветра. Почернели от нее и крыши палаток. Словом, «красный петух» повсюду оставил свою роспись. Сам-то он красный, а вот пишет черными буквами.

Перед халупками резвились озорные малыши: их играм не могло помешать ничто на свете, даже «красный петух», переместивший их родную деревню на это вот поле. Ребятишки лепили мячики из вязкой глины, кидали их, норовя угодить в доску, и приговаривали при этом: «Звени-звени, колокольчик, как в Бестерце или звонче». Нанизав картофельные балаболки на прут, они метали их затем вдаль со словами: «Лети-лети, бульба, свинцовая пулька», – и балаболка действительно летела стремительно, как пуля. О, эти разбойники отлично умели с ними обращаться!

В сливовых садах покачиваются в воздухе белые лодочки, издали напоминая стаю летящих белых лебедей. Вот уж воистину – волшебная деревня! Крестьянки, привязав к толстым сучьям двух соседних деревьев белую скатерть, укладывают в эту импровизированную люльку младенцев. Пока матери работают, малыши отлично себя чувствуют в тени сливовых деревьев: листва нашептывает им колыбельные песни, а ветерок, как хорошая нянька, к тому же покачивает их маленькие гнездышки.

…Боже мой, вот был бы переполох, если бы кто-нибудь незаметно прокрался сюда и перемешал младенцев, оставленных без присмотра!

Временные халупки были по большей части пусты, только кое-где малые ребятишки, играя поблизости, присматривали за скарбом.

– А где же взрослые? – под большим секретом спросил у одного из таких «сторожей» Терешкеи, великий мастер допытываться.

– Разошлись кто куда! Мамка сено на лугу гребет, невестка на мельницу уехала муку молоть, а отец к начальству пошел, которое поджигателя ищет, – вразумительно разъяснил ему мальчонка.

– Ну, а что слышно о поджигателе? Найдут его?

– Как же, найдут! Говорят, господа ничегошеньки не знают. И не узнать им до тех пор, пока они у старого Хробака совета не спросят.

– Слышал, братец, – вот это комплимент нам с тобой!

– Гм, ничего! Погоди-ка, малец, а кто же этот самый Хробак?

– Не знаю я, – заупрямился вдруг мальчишка и ускакал, чмокнув губами лошадке-хворостинке, на которой он лихо восседал верхом.

А комитатские господа продолжали свою прогулку, пока снова не наткнулись на человека, с которым можно было поболтать: перед одной из лачуг, расстелив на земле шубу, лежал дородный крестьянин.

– Что стряслось, землячок?

– Лихорадка бьет, ваше благородие, – не попадая зубом на зуб, отвечал крестьянин.

– Плохо ваше дело! А отчего же вы не примете какого-нибудь снадобья?

– Уже давно бы весь недуг прошел, если б жили мы на старом месте. Ведь против лихорадки самое верное средство девять раз на Девяти могилах перекувыркнуться. А где ж тут найдешь могилы?

– И как вы думаете, сколько вам еще здесь обитать? Больной крестьянин вздохнул.

– Да уж горела бы она дотла, деревня-то, да поскорее! Надоело ждать, пока вконец сгорит. Теперь бы самая пора заново строиться, погода стоит еще теплая, позволяет.

Что там ни говори, а духом крепок был больной землячок.

Но самое забавное зрелище среди живописной пестроты являло собой громадное засохшее дерево черешни, со ствола которого спускался, болтаясь на шнурке, пучок можжевеловых веток, а на сучьях в совершенном беспорядке висело, шелестя, множество бантиков из древесных стружек.

– Смотри-ка, братец, да здесь, как видно, трактир?

Так оно и было. Предприимчивый Мор Кон успел и здесь обосноваться со своим заведением – благо оборудование для этого нужно нехитрое: бочонок водки да кусок мела…

Хозяин трактира, стоя возле бочонка, был настолько погружен в серьезный торг с каким-то своим клиентом, укрытым от глаз пришедших большим кустом орешника, что не заметил приближения гостей.

– Отдаете за два форинта или нет? – слышался голос Мора Кона, который невозможно было спутать с чьим-то другим.

– Это же нахальство! – возмущался его клиент. – Да как у вас совести хватает за такой великолепный паспорт предлагать каких-то два форинта?

– Как совести хватает? – вскричал еврей-корчмарь. – Очень даже просто! Я калькуляцию произвел. Вы предлагаете за восемь, значит, готовы отдать за шесть. Из этого я делаю вывод, что цена ему четыре форинта, и потому предлагаю вам со своей стороны – два форинта.

– Логика поистине торгашеская! – улыбнулся Терешкеи, подтолкнув капитан-исправника. – Чш! Тише!

– Ну, бог с вами, – отозвался второй голос. – Пусть будет по-вашему, берите за шесть!

– Что я, белены, что ли, объелся? – перебил его господин Мор. – Дам я вам, так и быть, четыре, коли уж проговорился. Столько он стоит.

– Ни филлера не уступлю. За меньшие деньги не стану я вам коня «выправлять».

В этот самый миг издали донесся звук рожка.

– Нас зовут, пошли, – нетерпеливо позвал Шотони.

– Нет, погоди, сей диалог меня очень заинтересовал! Дорого я дал бы, чтобы добраться до сути. Но увы, теперь уж ничего не выйдет, корчмарь нас заметил… Смотри, как испуганно замахал он руками! А другой землячок решил поскорее убраться восвояси! Гляди, как бежит-торопится, прохвост!

А жаль!

– Не горюй, братец Марци, – с горделивой усмешкой остановил его Шотони. – Не одному тебе все знать. Достаточно того, что я об этом деле уже знаю.

– Что же ты знаешь?

– Знаю я, кто убежал и о чем разговор шел…

– Да что ты говоришь, братец! Кто же он?

– Янош Микулик.

– А паспорт и «выправление» лошадей?

– И про то мне ведомо, – торжествующе заявил Шотони. – Большое дело я распутал, скажу тебе. Весь комитат от удивления рот разинет.

– Брось шутить, Мишка! – Терешкеи устремил на собеседника испытующий взгляд, в котором были одновременно и зависть и сомнение.

– Погоди, придет время, сам убедишься.

– А сейчас разве ты не можешь мне сказать?

– Это дело не имеет никакого отношения к поджогу. Ну, пошли!

– Вижу я, отомстить ты мне решил за то, что я тебе не рассказал о своем плане. Хочешь меновую?

– Нет, не хочу. Сейчас я и без тебя все узнаю.

– Уверяю тебя, здорово получится. Все будет проделано просто и изящно.