Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

На самом же деле о нем не помнила ни одна собака. Не до него было. Вся нация взялась за оружие; однако надежда часто сменялась отчаянием, когда за выигранной битвой следовало поражение. Как и в Америке, здесь царили равенство и свобода. Гербы и титулы были развеяны свежей струей ветра. Прежние коллеги Молнара – депутаты стали именоваться «гражданами представителями», как и грезилось ему когда-то. Те из них, что остались еще в живых, заседали теперь в дебреценском парламенте *, провозглашая республику.

– Боюсь, что это ненадолго! – воскликнул как-то Антал Шомоди.

На это ответил Ференц Майерчик, которого «граждане представители» называли меж собой «словацким Робеспьером»:

– Если продержится хоть тысячу – две тысячи лег, так и то не пустяк!

Потом… ах, потом! Боже мой, да как же и рассказать-то об этом? Последовало пресловутое двенадцатилетние *. Страна оделась в черное, умы погрузились в серые мысли. Не осталось ничего яркого, блестящего, кроме жандармских касок.

А Пал Молнар Левелекский по-прежнему строил и строил школы да церкви. Нелепица! Кто помянул бы его за это добром? Кому нужны были теперь храмы божьи, когда и сам-то господь покинул злосчастную эту страну?!

Приходили и уходили годы, и притомилась левая рука короля, и тогда он правой стал понемногу возвращать отнятое. Вошли в моду всякие странности. Всем полюбился вдруг запах пыли, что ссыльные приносили домой на своих сапогах. Прежде жалели тех, кто жил дома, на родине, теперь же сочувствие обернулось к тем, кто был за ее пределами.

В Пеште, на площади Ланцхид, принося отовсюду землицу, строили королевский холм к коронованию *. Только той земли и недоставало, что осела в странствиях на сандалиях изгнанников. Об этом пел поэт, и король внял его гласу *.

Округа спешила избрать депутатами скитавшихся на чужбине. Тем округам, на долю которых не выпадало подлинных изгнанников, пришлось довольствоваться мнимыми. Так избиратели одного из округов комитата, где прежде жил Пал Молнар Левелекский, назвали его своим депутатом – от партии умеренно-левых. Все взоры обратились к Молнару. О его сказочном богатстве ходили легенды. Двадцать четыре года жил он уже на чужбине. Вернется ли?

И вот что ответил набоб из Давенпорта на полученный мандат:

«Я дал себе обет больше не возвращаться. Нет той власти на свете, которая вернет меня домой».

Спустя несколько лет власти действительно попытались вернуть его. Тогдашний министр внутренних дел в поисках богачей на должность губернаторов вспомнил своего давнишнего однокашника Пали Молнара и предложил ему сей высокий сан. Но Молнар лишь поблагодарил его за оказанную честь и ответил опять же отказом: «Я хочу жить здесь, на родине демократии, хочу, чтоб и кости мои истлели в ее земле. Удивляюсь, – писал он далее министру, – что ты обо мне вспомнил. Неужели в вашей стране совсем перевелись графы и бароны?»

Тем не менее он думал о родине. Он написал объемистый труд о демократии и направил его в академию. Был ли хорош этот труд? Не знаю. Никто его не читал. Но, видно, не так уж хорош, ибо академия удостоила его первой премии. Академия-то знала, что к чему, и не сомневалась, что за эту премию Молнар воздаст ей сторицей.

Благодаря множеству содеянных им добрых дел, Молнару улыбнулась, наконец, и высочайшая милость; в один прекрасный день, как раз перед выборами депутатов (это ведь самый сезон для выборов), ему прислали орден железной короны.

Почтенный старик, – ибо герой наш был уже сед (много воды утекло за это время на Миссисипи) упаковал безделушку и вернул ее премьер-министру:

«Что вы из меня, старого демократа, шута горохового строите?!»

Все это вместе взятое – его исключительная выдержка и твердость – создали вокруг Молнара известный ореол.

– У старика железная воля, – говорили о нем.

– Не видать нам его больше.

– Такого и шестеркой волов не сдвинешь с места.

Даже те, что никогда не видели Молнара, принимали к сведению его существование и говорили о нем так, будто он был тут с нами. Великие путешественники (ведь в то время Америка была гораздо дальше от Липтосентмиклоша *, чем теперь), те, кто побывал в штате Айова, в Скот-Каунти, и, перейдя чудесный мост, попал из Рок-Айленда в давенпортскую усадьбу Молнара, привозили с собой целые легенды о молодом мистере Михае, только что окончившем университет в Нью-Йорке, о графине Боришке, которая готовит такое жаркое из баранины, что и шомодьский пастух пальчики бы облизал, и, наконец, о самом старике, который целый день напролет рассказывал анекдоты о пожоньском парламенте, и так восторженно проповедовал учение о равенстве и демократии, словно был его апостолом.

Только плоть Пала Молнара Левелекского находилась вдалеке, за морями, духовный же его облик оставался дома и вырастал буквально на наших глазах. Молнара начали вдруг прочить министром торговли. Тот, мол. кто так хорошо ведет собственные дела, справится и с делами страны.

Решено было подослать к нему какого-нибудь политического болтуна, для воздействия. Выбор пал как раз на барона Ф. Самая подходящая фигура, решил глава правительства, они ведь свояки (вот оно, «прямое попадание», ставшее уже традицией в высших кругах).

Теперь-то уж Пал Молнар Левелекский всколыхнется, если в жилах его течет венгерская кровь. Кресло алого бархата! Да покойнички и те верно, повскакивали бы с венгерских кладбищ, скомандуй вдруг кладбищенский сторож: «Кто хочет быть министром– встать!» На этот раз Молнар Левелекский вернется. И вот свояк-барон отправился в Давенпорт (хватило ведь нахальства!), где был принят очень любезно. Хозяин был человек воспитанный, угощал по-королевски, даже простил его за старое, но возвратиться посланцу пришлось с таким рапортом:

– Das ist em dummer Kerl![16]16
  Это совершенный болван! (нем.)


[Закрыть]

– Отказ?

– Ja, Exzellenz[17]17
  Да, ваше сиятельство (нем.).


[Закрыть]. Упрямая голова… Eiserner Kopf… Никогда не вернется.

Никогда не вернется! Газеты обсуждали на целых полосах, почему да отчего не вернется, воскрешали множество эпизодов из его прошлого, причем и десятая часть их не отвечала действительности. Начитавшись этих излияний, Мали с управляющим стали чертить на бумаге храмы еще величественней, а ставить совсем мизерные.

Как и водится, к щедрому американскому миллионеру обращалось за помощью, за милостыней много бедных людей, ибо протянутая рука терзаемого нуждой человека также достает далеко: с каждым пароходом на имя Молнара кипами прибывали письма. И вдруг среди множества серых писем добралось до него и письмо почтенной старушки Фараго со странным адресом:

«Это письмо надобно передать ее сиятельству графинюшке, что замужем за достопочтенным и отважным дворянином господином Палом Молнаром

в Америке,

в городе Давенпорте».

Долго скиталось письмо, пока набрело на адресата, все проштемпелеванное, так что живого места на нем не было – и, должно быть, складно написал его господин нотариус (благослови господь его золотую руку!), потому что глаза графинюшки, когда она прочла послание, наполнились слезами.

Да и как иначе. Письмо ведь от старой Фараго, от ее кормилицы. Значит, жива еще Верона Фараго! Кто мог бы подумать! Стара, наверное, стала. И пишет, бедняжка, что очень нуждается, сыновья ее поумирали, некому ей помочь: либо берись за нищенский посох, либо с голоду помирай, и вот не утерпела, излила душу своей родной графинюшке.

Миссис Молнар так растрогали воспоминания, что она тут же вложила в конверт крупный банкнот и написала кормилице чтобы та, если чувствует, что у нее еще хватит сил на такую долгую дорогу, пустилась с этими деньгами в путь, ибо хочет графинюшка еще хоть раз повидать ее и до самой смерти будет о ней заботиться.

Заторопилась, заспешила старая Верона. Запихивала впопыхах и выходное платье и потрепанное в свой сундук. И только одна забота не давала ей покою перед дорогой ни днем, ни ночью: «Что бы повезти моей касатушке? Нельзя же так, с пустыми руками…»

Перебирала старая в уме то одно, то другое, но ничто не подходило, да и не было у нее ни яичка крашеного, ни корзиночки с виноградом… И вдруг в голове сверкнуло: «Прихвачу-ка я с собой мяту. Ей-богу, что лучше моей мяты кудрявой?» Во дворе у нее, у самого забора, кустилась старая мята. Верона вырыла куст вместе с землей и пересадила в большой горшок. «Подарочек будет в самый раз, то-то обрадуется ему моя графинюшка».

После-то старушка и понять не могла, зачем столько голову ломала, почему сразу не догадалась: ведь, кроме мяты, у нее ничегошеньки не было.

Бедная Фараго до самого Давенпорта ни на суше, ни на воде не выпускала из рук цветочного горшка с никчемной мятой, поливала ее, землю рыхлила, сдувала пылинки с мясистых пушистых листиков. Попутчики улыбались, глядя на сморщенную старуху: воображает, глупая, что сокровище какое везет!

А ведь так оно и оказалось. Ничем кормилица не обрадовала бы графиню больше, чем мятой, которая выросла в ее родной деревне. Раза четыре кряду обняла миссис Молнар старушку.

– Ой, какой чудесный подарок ты мне привезла, нянюшка моя дорогая!

И поставила кустик мяты в спальню своего мужа – все, чем дорожила, она перетаскала сюда.

Вечером Пал Молнар пришел домой, разделся, погасил свет и вдруг почувствовал какой-то странный аромат… он был такой знакомый, такой давно-давно знакомый… что ж это? И он погрузился в воспоминания. Дома, в Уйфалу, когда открывал он окошко в сад летними ночами, оттуда шел точно такой запах. Он ощутил вдруг на щеках, на лбу прохладное дуновение уйфалушского сада, той липы… да, да, большой липы… душистый, как бальзам, воздух приятно ласкает его, и этот упоительный аромат… А издалека как будто доносится звон… это звон хидвегского колокола!

Что за глупые галлюцинации! В ушах гудит… Он одолел дремоту. Но и комната эта так походит сейчас на ту, маленькую, унфалушскую. Какой-то шаловливый джинн вписал ее контуры сюда, в темноту: вон дверь, с этой стороны окно, за ним сад, в окно склоняется древняя липа, чуть поодаль – куст мяты, что мать посадила.

Он потянулся за свечой. «Кш-ш, подите прочь, искусительницы-грезы, что опередили нынче мой сон. Кш-ш, опасными дорогами вы ходите. Нельзя врываться к не уснувшему еще человеку».

Зажглась свеча. Волшебник, не будь промах, взвалил уйфалутскую комнатку на спину и был таков. Осталась роскошная давенпортская спальня с мебелью из красного дерева, со статуэтками, дорогими безделушками – только запах мяты не исчезал. Мята – это действительность.

Мистер Пал огляделся и тут только заметил на инкрустированном столике цветочный горшок из простой желтой глины и в нем – излюбленное растение венгерского народа, цветок без цветов, который девушки воскресными утрами, идя в церковь, прикалывают к своим нарядным душегрейкам, а старухи закладывают в молитвенник.

Его глаза не могли расстаться с мятой, он то гасил, то снова зажигал свечу. Впрочем, теперь он видел цветочный горшок и в темноте.

Он встал с кровати, надел шлепанцы и открыл дверь в смежную комнату.

– Ты спишь, Борбала?

– Не сплю. Случилось что-нибудь?

– Нет, нет. Я только хотел узнать, откуда у тебя мята?

– Старая Фараго привезла с собой, добрая душа.

– Спокойной ночи, Борбала!

– Спокойной ночи, Пали, милый!

Итак, ее привезла Фараго. Из дому. Сколько думалось над этими двумя словами! Молнар Левелекский смотрел на мяту не отрываясь. Потом взял горшочек в руки, провел пальцем по милому волосатому блекло-зеленому листу и почувствовал, как кровь быстрее заструилась в жилах. И эта рассыпчатая черная земля в горшке, она тоже из дому! Он не утерпел, взял щепотку на ладонь, понюхал. Какой особенный аромат, какой пьянящий, какой волнующий. Казалось, этот земляной запах пронизал все его существо, встряхнув его душу…

Он метался без сна до самой полуночи, наконец решил оторвать один листик мяты и положить под подушку. И после этого уснул сладко и всю ночь бродил по полям и лесам, слышал дребезжание колокольчиков возвращающегося стада, слышал пение жниц, побывал на пожоньском собрании, беседовал со старыми друзьями, сидел за скромным семейным столом в столовой уйфалушского родового дома, и мать ласково и кротко выговаривала ему: «Ой, сыночек, где ж ты столько времени пропадал?» …Обернулся тот мятый листок под подушкой волшебным конем и понес его быстрее мысли над морями и городами, через годы, в знакомый край, где колышутся золотые колосья. И кланялись ему колосья, и качали его, баюкали…

Когда Молнар проснулся и сон рассеялся, он вдруг почувствовал себя разбитым, разочарованным. Будто вместе со сном его покинули и физические силы, и душевная устойчивость. Будто не он остался лежать тут, а сломленный жизнью старец. Его настоящее «я» ушло вместе с ночными видениями. Целый день он был грустный, задумчивый. Если жена обращалась к нему, вздрагивал.

Он вышел на свою привычную ежедневную прогулку. Но каким же чуждым, каким бесконечно пустынным, необжитым показался ему город – тот самый город, что был выстроен из его кирпичей! Да и собственный дом почудился ему суровым и угрюмым, комнаты – неуютными; давно примелькавшуюся мебель он увидел словно впервые, и только глиняный горшок улыбался ему приветливо, как добрый старый знакомый. Молнар сам поливал, сам ухаживал за кустиком, глядел на него часами и думал о своем. Как-то он перочинным ножиком взрыл в горшке всю землю до самого дна. Жена застала его за этим занятием.

– Что ты делаешь, Пал?

Мистер Молнар выглядел смущенным.

– Ищу, понимаешь, какого-нибудь муравья или червячка.

– Для чего же, милый? Старик пожал плечами.

– Сам не знаю. Просто так.

Хандра его затянулась надолго. Он перестал спать ночами. Часто звал к себе старую Фараго, разговаривал с ней, расспрашивал. Он мог часами беседовать с этим ограниченным существом, а затем становился еще более удрученным, грустным.

Наконец и графиня обратила внимание на состояние мужа, стала к нему более ласкова, не жалела нежных слов.

– С тобой что-то неладно, сударь мой!

Мистер Молнар вздрогнул, растерялся, как пойманный проказник.

– Со мной? Вечно ты что-нибудь выдумаешь, Борбала.

– Не хитри, старинушка, меня не проведешь, вижу я, с тобой что-то творится, и выглядишь неважно. Не позвать ли мистера Тидди? (Это был их домашний врач.)

Мистер Молнар пренебрежительно махнул рукой и невольно выдал себя следующими словами:

– Моей беде никакой мистер Тидди не поможет.

– Ага! Я поймала тебя, злодей. Словом, ты все-таки таишь от меня что-то? Ай-ай-ай-ай, мистер Молнар, как тебе не совестно?

Он ничего не ответил, только опустил свою косматую, уже с проседью, большую голову и вздохнул.

– Ну, старый мальчишка, считаю до двух, скажешь или нет? – И она топнула ногой, как это делают сердитые мамы, когда ребенок не дает заглянуть в свое горло.

– Оставь меня, Борбала… оставь в покое.

– Не подумаю, муженек. Пока не признаешься.

– Но мне неловко… об этом… Все этот горшок, Борбала… Этот глупый горшок… Мята, что старуха привезла…

Миссис Молнар испуганно смотрела ему в глаза, подумав, что муж лишился рассудка.

Но глаза эти были чисты и ясны, только на нижних ресницах дрожало по слезинке.

– Пал! – воскликнула она, все угадав вдруг исконным чутьем женщины. – Тебя снедает тоска по родине.

– Да, Борбала, – проговорил он стыдливо, прерывисто. – Настигла-таки меня. А болезнь эта не из легких. Мне хочется домой. Я должен, Борбала. Понимаешь, должен.

Графиня Борбала молча бросилась к нему на грудь.

– За чем же остановка, Пал?

Давнишний спутник венгров, газета «Пешти напло» жирным шрифтом напечатала новость под заголовком: «Чествование великого демократа». «Позавчера прибыл на родину наш американский соотечественник, прославленный демократ Пал Молнар Левелекский и остановился в унаследованном его женой надьдёнкском замке. Как сообщает наш корреспондент из Надьдёнка, выдающегося деятеля встречала в его замке большая группа почитателей, на границе же комитата к его экипажу присоединилась блестящая делегация, возглавляемая лидером местной оппозиции Йожефом Макуши, одетым в венгерский национальный костюм с традиционным топориком. Наш уважаемый земляк привез с собой и семью свою, состоящую из жены и сына. Имеются сведения, что господин Молнар намеревается продать свое недвижимое имущество в Америке и навсегда остаться в родной стране».

В комитате началось столпотворение в партиях. Каждой из них хотелось заполучить вновь прибывшего себе. Подумать только, в комитате – крез! Вот был бы козырь! А ведь далеко не безразлично, у кого из партнеров козырь на руках. Комитатский начальник дневал и ночевал в надьдёнкском замке, но представители оппозиции тоже не зевали, и выбор Молнара Левелекского пал на них – впрочем, с оговоркой: «За неимением лучшего». (Ему-то хотелось бы чего-нибудь более демократического.)

Эта оговорка и была объяснением тому, что он не принимал личного участия в работе партии, по крайней мере, публично, а ограничивался финансированием отдельных ее нужд. В его доме проводились и собрания, ему докучали обсуждениями планов, ибо право заявить, что «конференция состоялась у Молнара Левелекского» или: «Молнар Левелекский это поддерживает» – имело немалое значение. Словом, для успеха любого замысла было необходимо, чтобы в деле замешан был «великий демократ». Его прославляли, перед ним преклонялись в комитате, ибо его благотворительная деятельность и добропорядочность привлекали к нему все сердца.

Сам же он, однако, политикой занимался только так, в теории, писал в газеты демократические статьи, издал брошюру «Великое учение о равенстве», порою подсказывал кое-какие идеи против комитатской правительственной партии, но от агитации воздерживался, и, можно сказать, вовсе не покидал своего надьдёнкского замка, как папа не покидает Ватикана.

Лишь изредка наезжал он в экипаже в ближнюю Полань, где некий Брон, профессор университета в отставке, приобрел имение у Клобушицких. Брон тоже был демократ, апостол дарвинизма.

Они крепко сдружились, Молнар очень ценил его и часто говаривал:

– Кроме меня, в комитате только он достоин называться демократом.

Временами они проведывали один другого, обменивались мыслями в зимние вечера и восхищались идеями друг друга. Потом вдруг господин Брон перестал появляться. Молнар велел запрячь коляску и поехал в Полань: уж не захворал ли друг?

– Дома его нету, – ответила его жена, толстая и сердитая особа.

– Куда же он уехал?

– Он в Будапеште.

– Странно… а мне он и не сказал об этом! – удивился Молнар. – Что же ваш папа там делает?

Этот вопрос был обращен к барышне Мари, болтливому черноглазому существу.

– Папочка о дворянстве хлопочет.

Госпожа Брон, сердитый откормленный паучок, вся побагровела, как раскаленный утюг, и бросила испепеляющий взгляд на испуганную дочь, давая ей понять, как не ко времени развязался у нее язык.

Разочарованный, возвращался в свой Дёнк Пал Молнар.

– Вот тебе и раз. – печально покачивал он головой, – опять в комитате только один демократ.

С тех пор он еще больше уединился; но одно значительное событие вывело его все же из оцепенения. Умер вице-губернатор Ференц Карамати. Умер не за идею, как без конца обещал в своих выступлениях сей достойный господин, а от водянки легких. Ну да неважно. Оставшийся свободным пост вызвал вереницу стычек. Комитатские партии сплачивались, готовясь к решительному бою.

Соперничали двое: Иштван Тот Эречкейский – кандидат либеральной партии, свояк губернатора (а это значило: будет основательный нажим сверху); впрочем, его противник был тоже не прост – он выдвигался партией независимых и принадлежал к роду Рако. А всем в комитате было известно, что лет эдак девяносто назад, когда на очередном комитатском собрании парламентский депутат Габор Бониш рассказывал о назначении палатина и с пафосом, чуть не нараспев, поведал о том, что собственными глазами видел его высочество в украшенной драгоценными камнями мантии королевского наместника, то достопочтенный дед Миклоша Рако, звякнув своей фринджией *, прервал его вопросом:

– А была ли у него трубка во рту?

Благородное собрание расхохоталось, и с той поры будущность фамилии Рако была обеспечена в этом кишащем потомками куруцев * благородном комитате. Она навечно была занесена в число тех фамилий, кои подходят для занятия комитатских должностей.

Свет этой стародавней блестящей реплики достойным образом озарял еще и теперь кандидата на пост вице-губернатора Миклоша Рако, выдвинув его как обладателя исторического имени, и возжег высокое пламя вдохновения в ратовавших за кандидатуру Рако верных скифских сердцах *.

Кто окажется победителем, предугадать было трудно. Партии располагали примерно равными силами, каждая взяла на учет всех своих сторонников. Однако существовала еще довольно большая группа нейтральных, ни туда, ни сюда не примыкавших членов выборных комитетов (из лютеранских провинций), так что было ясно: к кому они примкнут в конце концов – за тем будет победа.

Но вопрос: к кому они примкнут? Да, конечно же, к тому, на чьей стороне будет великий покровитель приходов Пал Молнар Левелекский. Да, вот это был бы триумф, если бы старик явился и проголосовал за Рако.

Скорее, скорее – в дёнкский замок! Депутация застала Молнара Левелекского в хорошем расположении духа: в ответ на обращенные к нему речи он пообещал самолично прибыть в город.

Будто на крыльях разлетелась повсюду весть, что на выборы прибудет сам хозяин Дёнка. Подумать только, ведь это событие: Молнар впервые переступит порог резиденции комитатского управления!

– Так мы и поверили! – посмеивались правые.

Криштоф Бёр, знаменитый среди крестьян вербовщик голосов, разбивший на своем веку столько голов, что за решеткой комитатской тюрьмы сидел чаще, чем за собственным столом, теперь с пеной у рта доказывал, что собственными ушами слыхал обещание Пала Молнара Левелекского, потому что сам был в составе дёнкской депутации; он призывал на себя громы и молнии – пусть-де поразят его, Криштофа Бёра, столько раз, сколько блесток на его жилете, ежели он врет.

– Что ж, поживем – увидим, – отвечали ему.

И вот настал заветный день. День сражения. Волнение достигло апогея. Ведущие к городу дороги уже на заре были забиты повозками, на которых восседали члены крестьянских комитетов, и бричками дворян.

Дома в городке были украшены флагами, улицы запружены толпами любопытных, которые при появлении каждой новой коляски меняли свои предположения.

Этот отдаст голос за Рако. А этот – за Иштвана Тота.

Знающие грамоту записывали эти голоса, и, в зависимости от их числа, надежда воскресала или гасла. Ну, это еще только цветочки. Ягодки будут впереди, когда мимо Тота и его болельщиков промчится экипаж Молнара Левелекского… вот тогда стоит посмотреть, какую мину они скроят…

– Не приедет он, чего там…

– Нет, приедет.

Тысячи глаз устремлялись к холму Эчке в ожидании, когда же появятся наконец в облаке пыли силуэты четырех гнедых. А ну, у кого вострей взгляд?!

Криштоф Бёр волновался больше всех. И не только из-за священных интересов родины, но еще потому, что заключил уже несколько пари, утверждая, что Пал Молнар непременно приедет, – этим он хотел поддержать бодрость духа в своей партии. И то, что Пал Молнар все еще не показывался, заставляло его лишь громче разглагольствовать.

– Ну, с кем держать пари, кто желает? Ставлю еще пять литров, если Дёнк подкачает! Ну, кто хочет спорить?

Однако в душе он сильно трусил. Ведь господа – народ капризный. А американские и вовсе с зайчиками. Вдруг да появится Молнар? Тогда пиши пропало.

На кирпичной ограде дома Тепейи он заметил двух мальчишек.

– Эй, мальцы! Вот вам крейцер, лезьте скорей на колокольню, и, как заметите на той стороне Эчке экипаж, запряженный четверкой, помашите мне шляпой. Да побыстрее, одна нога здесь, другая там!

Ребятишки с восторгом приняли на себя такую важную роль, спрыгнули с ограды и понеслись к колокольне.

Между прочим, вид у этого Криштофа Бёра был прямо отталкивающий. Старик был одутловат, рыжеволос, а лицо у него было совсем голое (потому и прозвали его «кожаным усом»); зато на лице этом навсегда застыло противное выражение спеси и наглости. Однако перед Бёром приходилось заискивать, так как мужик он был хитроумнейший, почище любого юриста, и члены крестьянских комитетов всего комитата признавали его своим вожаком. Он и вправду умел – этого у него не отнимешь – произносить такие речи на комитатских собраниях, что господа дворяне только переглядывались.

Едва взобрались вихрастые посланцы на колокольню, как тотчас же стали махать Веру, который, мгновенно взбодрившись, крикнул толпе:

– Ставлю шесть моих волов против одною молочного поросенка!

– Согласен! – взвизгнул кто-то, и перед Криштофом Бёром, пробившись сквозь толпу, появился катахазский скорняк Беньямин Кукта. У него как раз появилось на свет несколько поросят, так почему бы ценой одного из них не стать ему хозяином шести волов?

Он уже издали протягивал пятерню для пари.

– А ну, сюда, поближе эту лапу свинячью! – спесиво произнес Криштоф Бёр, и ладони обоих джентльменов ударились друг о дружку.

– Разбейте, господин профессор!

Эти слова относились к господину Йожефу Мразу, выстроившему своих учеников, как на параде, в связи с тем, что Молнар Левелекский только на прошлой неделе пожаловал для нужд гимназии десять тысяч форинтов – а так как он впервые собрался посетить город, гимназии приличествовало быть при этой встрече.

Йожеф Мраз, считавшийся одним из «отцов учебного дела», придавал большое значение своей персоне и составленным этой же персоной учебникам, поэтому его несколько покоробила просьба Криштофа Бёра. Как это он будет при своих питомцах совершать столь прозаическое дело: отделять ладонь Криштофа Бёра от ладони Кукты, – он, который до сих пор отделял только приставки от корней!

Сделав вид, будто не слышал, Йожеф Мраз продолжал объяснять ученикам (ибо он любил позировать при публике) разницу между гекзаметром и пентаметром. Грудь он выпятил колесом, глаза его дико вращались, а морщины над ними носились вверх-вниз на той узенькой полоске, которая в просторечии именовалась лбом господина Мраза.

– Вы должны хорошо усвоить гекзаметр и пентаметр. Это очень легко. Ничего, что мы теперь на улице. Улица не улица перед лицом науки. Место не должно мешать занятиям. (Он говорил с небольшим словацким акцентом, ибо родом был из северной Венгрии.) А Йожеф Мраз все свое время отдает науке. Это факт. А факт есть факт. Итак, внимание! (И он начал скандировать, загибая при этом один за другим пальцы.) Если вы скажете:

«Я, Йожеф Мрáз, ваш учи'тель, читáю вам ли'терату'ру» – это гекзаметр.

«Я, Йожеф Мрáз вас учу', ли'терату'ру читáю» – это пентаметр. Если же вы скажете все вместе:

«Я, Йожеф Мраз, ваш учитель, читаю вам литературу,

Я, Йожеф Мраз, вас учу, литературу читаю», – получится дистих.

Выдающийся «отец учебного дела» повсюду видел лишь собственное «я», во всем из него исходил и обо всем судил с этой точки зрения. Даже для экзаменационной работы он дал следующую тему: «Йожеф Мраз и учебное дело».

Бух-бабах! – загремело вдруг. Поставленный при въезде в город сержант артиллерии пальнул из своих мортир. Толпа взволнованно заколыхалась, все взгляды устремились в сторону холма Эчке…

– Едет! Едет!

Ура! Уже невооруженным глазом можно было различить стремительно приближавшуюся господскую коляску.

Еще две-три минуты – и она будет здесь. Далекий гул, грянувшее на окраине города «ура» уже докатилось до центральной площади. Четверка гнедых грациозно летит-несется вперед, грохочут колеса, гулко вздыхает под ними земля.

– А вдруг в коляске не Молнар Левелекский, а, скажем, его управляющий?

Эта слабая надежда питала еще группу Тота, но напрасно: в коляске сидел сам Молнар Левелекский. Он был совсем стар; когда снял шляпу, благодаря за искренние приветствия, кланяясь во все стороны, все увидели его покрытую снегом голову, зато лицо его было красным, как никогда. Это сладкое волнение разрумянило его.

– Какой красивый старец, какие седины! – переговаривались вокруг.

А он полной грудью вдыхал пьянящий аромат популярности. С каким трудом решился он на этот путь – и вот получил самые счастливые в жизни минуты. Боже, боже, значит, все-таки стоило любить народ! Народ признал его, Молнара Левелекского, и боготворит!

Так волновалось, так билось старое сердце, словно рвалось наружу.

– Ты осторожно, слышишь, Мартон, правь тихонечко, видишь, народ!

Мартон подтянул вожжи, кони вздыбились, грызя удила, пена так и капала с их морд на землю. Из окон то и дело летели в коляску букеты цветов, улыбающиеся женщины махали платками. А вот из-за низенького забора какой-то лачужки упал ему на колени цветок картофеля. Наверное, его кинула, по примеру городских барышень, какая-нибудь бедная крестьянская девушка. Молнар Левелекский среди множества роз и гвоздик выбрал именно этот скромный убогий цветочек – он тоже изгой в среде цветов – и вставил его в петлицу.

Приветствия стали еще громче, гул голосов, крепчая, возрос, когда показался величественный и суровый фасад нового здания комитатского управления и площадь перед ним, где, снедаемые различными чувствами, стояли члены выборных комитетов.

К этому времени, пробивая себе дорогу грозными локтями, подоспел и Криштоф Бёр, злорадно вопя:

– Вице-губернатором – Миклоша Рако, Иштвана Тота – ко всем собакам!

Коляска Молнара как раз подкатила к зданию, но добраться к самому подъезду помешала толпа. Кучер вынужден был остановить лошадей; Молнар Левелекский моложаво поднялся на ноги и, собираясь сойти, уже ступил ногой на подножку.

Несколько человек из его старых товарищей поспешили к коляске, но Криштоф Бёр опередил всех. Увы, брезгливый крез уже издали почувствовал водочный дух, которым несло от этого человека прямо на него потоком воздуха, взбудораженного размахиваемыми шляпами. Он все еще стоял, опустив на подножку ногу, когда, хорохорясь, подскочил Бёр и своей грязной, волосатой ручищей фамильярно стал трясти его нежную белую руку. Громовым, но совсем уже хмельным голосом он выкрикнул так, чтобы услышала вся площадь: – Здорово, дядя Пали!

От этой наглости глаза Молнара Левелекского застлало кровью. Крестьянин, мужик, посмел так обратиться к нему, потомку Молнаров Левелекских!.. Кровь отхлынула от его лица, оно стало белым, как стена, губы затряслись.

Он как будто хотел сказать что-то… пошатнулся, словно человек, постигнутый ударом и теряющий почву под ногами… Несколько секунд простоял он так, в нерешительности, не зная, как поступить…

Затем внезапно поднял ногу с подножки и, упав на обтянутое отменной кожей сиденье, прохрипел:

– Назад, Мартон, – назад, в Дёнк. Погоняй же! Погоняй! Мартон замахнулся, и на глазах окаменевших вокруг господ коляска с великим демократом исчезла в одном из прилегающих переулков, точно сон.