Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

ЛОШАДКА, ЯГНЕНОК И ЗАЯЦ

Перевод М. Ульрих

Есть два очень грустных времени года, когда я не в силах улыбаться; в такую пору я пишу, но не берите в руки моих произведений, если не любите печального!

Одно время года – это жаркое лето, когда город трогается к лесу. Я тоже иду вместе со своей семьей, но «его» я должен оставить здесь. Другое время года – суровая зима, когда леса трогаются к городу.

В эту пору небольшая, неказистая елочка добирается и до моей квартиры, но там она уже не находит «его». Да, его зовут «он». Называть его иначе не дозволено. И если маленькие братья находят в пустом ящике кнутовище, пуговку от красного жилетика или молоточек, то на мой вопрос: «Дети, чье это?» – испуганно, тихо произносят: «Это его». От упоминания его настоящего имени мое сердце превращается в жернов, а глаза в два высохших колодца.

Но есть в доме одна чашка; на ней написано его имя: «Яношка». Из этой чашки он всегда пил кофе, – он и кошка, потому что он всегда делился с кошкой. Теперь чашка стала моей, и я пью из нее по утрам кофе, а кошка грустно смотрит на меня издали, словно спрашивая: «Где мой маленький хозяин?»

Даже камень, упавший в воду, может сдвинуться с места, то подымет волна, повернет на другой бок, – но моей печали не суждено измениться.

Я бегу от воспоминаний, а они роем устремляются за мною. я бегу от них – и в то же время зову их к себе.

На моем письменном столе стоят его любимые животные, с которыми он играл в последний свой час; их нельзя трогать. Лошадка с седельцем и светло-желтой гривой, заяц с красным бантиком и ягненок с колокольчиком на шее. Когда я пишу, они смотрят на меня пристально, тихо, и стоит мне нечаянно толкнуть книжку или листы своих бумаг, тотчас звенит колокольчик на шее ягнёнка:

«Плим-плим! Плим-плим! Где мои маленький хозяин?

Где наш маленький хозяин, тот, кто кормил и поил нас, кто гладил нас своим крохотными ручонками, кто разрешал нам пастись на зеленом одеяле?»

Что вы спрашиваете, где он? Ведь он оставил вам такое пастбище! Моя душа – широкий луг, где цвело когда-то веселье. Он и в последние часы думал о вас. Слабеньким голоском звал он: «Лошадка моя! Мой ягненок!»

Яношка был хиленьким, худощавым мальчиком. Он никогда не хотел есть. Врачи твердили в один голос: чтобы Яношка стал сильным, крепким, надо давать ему больше мяса.

К каким ухищрениям, к каким выдумкам приходилось мне прибегать, чтобы перебороть его упрямство, – ведь именно мясо он любил меньше всего.

Я обещал ему книжку с картинками, но она пользовалась успехом только один день, пока он ее не перелистывал всю; на другой день Яношка опять переставал есть. Я приносил ему десятки разных игрушек. И что же? Мясо он не полюбил, а игрушки ему прискучили.

И что я ему потом ни обещал, он только качал своей красивой белокурой головкой:

– Не хочу есть, не хочу!

– Через год я куплю тебе настоящую лошадку.

– Все равно не буду я есть мяса.

– Шпоры подберем на твои сапожки.

– Правда?.. Но я не люблю мясо.

Однажды я посадил Яношку на колени и стал говорить с ним, как со взрослым:

– Если ты не будешь есть мяса, увидишь, большая беда случится, – сказал я.

Его блестящие глазенки, ясные милые глазенки, посмотрели на меня с любопытством: какая же, мол, беда? А я продолжал:

– Когда тебе исполнится двадцать лет, я повезу тебя в Вену.

– Туда, где король живет?

– Туда, где король живет, сердечко мое, как раз к нему.

– А мама тоже с нами поедет?

– Мама не поедет. Я повезу тебя одного, потому что ты там должен будешь драться с королевским сыном.

Улыбающееся личико его стало серьезным, на гладком лбу появилась сеточка морщинок, маленькое сердце забилось быстрее. В этом биении были и страх и гордость.

– Это правда, папа?

– Ну конечно, правда, если я говорю! Лишь бы только все хорошо кончилось, потому что если ты окажешься победителем, то страна эта станет твоей; но если окажется победителем королевский сын, то страна останется у него, а тебя бросят в тюрьму.

Глазки его сверкнули, и, чтобы утешить меня, он мягкими своими ручонками стал гладить мое лицо.

– Мне кажется, что я все-таки поборю его.

– А мне кажется иначе, – сказал я с укоризной, – потому что королевский сын, чтобы быть крепким, каждый день съедает фунт мяса, а ты не хочешь есть. Мне это больно. И не возвратишь ты венгерскому народу его государство!

На этот раз мне удалось убедить Яношку.

– Поджарьте же мне два фунта! – воскликнул он решительно.

С этого дня стал Яношка есть мясо каждый день, и, если поддавался минутной слабости, достаточно было за столом сказать ему:

– Ох, Янош, Янош, вот увидишь, победят тебя в Вене! Он жил этой мыслью до последних своих дней. Ради этого он ел, об этом ему нужно было рассказывать по вечерам. Он все время готовился к предстоящей битве. Даже разделил уже завоеванное государство между братьями: Лаци получил всех волов, которые имелись в стране, Альберт всех коров, а мне он передал всех людей. (Только дворника да старую няню Жофи оставил себе.)

Но вот однажды он услышал, как служанка проговорилась на кухне, что королевский сын умер. Бедный мой сын совсем загрустил: – Так с кем же я теперь буду драться?

А чудовище, с которым ему предстояло драться, было уже а дороге. То был дифтерит, самый страшный генерал армии смерти. Двадцать четыре дня боролся с ним Яношка, и если бы меньше ел больше мяса, то, конечно, одержал бы победу!

Ох, какие это были двадцать четыре дня! Если бы у меня хватило сил написать о них…

Уже умирая, он позвал меня к своей кроватке и прошептал на ухо:

– Папа, если я умру, ты береги моих животных, не давай ни Лаци, ни Альберту. А то они сломают…

Ему захотелось последний раз их увидеть.

Мама подала ему в кровать и лошадку, и ягненка, и зайчика.

Яношка смотрел на них, только смотрел, потому что ручки его совсем обессилели и больше не могли держать игрушек.

Потом он поманил меня и с таинственным видом положил мне на ладонь блестящую монетку. (Он получил ее от доктора за то, что принимал лекарство.)

– Ты это мне, Яношка?

– На корм для моих животных, – ответил он совсем слабеньким голосом.

* * *

В комнате у нас снова стоит елка. Зажгите свечи на ней – посмотрим, будут ли они все так же блестеть, сверкать? Пусть придут и дети. Все готово! Все на ней, как и год назад. Неужели орешники и в этом году приносили орехи?

Нет, нет! Уберите отсюда все эти новые, только что купленные вещи. Под елочку нужно поставить желтогривую лошадку, зайчика и ягненка, которых я должен кормить на медную монетку. Они здесь стояли в прошлом году, пусть стоят и теперь. Встряхнись, ягненок мой, хочу слышать я бередящий сердце голосок твоего колокольчика:

«Плим-плим! Плим-плим! Где наш маленький хозяин?»

1893

3ЕЛЕНАЯ МУХА И ЖЕЛТАЯ БЕЛКА

 Перевод Е. Тумаркиной

 Заболел и слег старый крестьянин, деревенский богач. Бог покарал его в назидание прочим смертным.

«Кто вы такие? Ничтожества! Взять хотя бы Яноша Гала, с которым и окружной начальник за руку здоровается, кого графинюшки молодые дядей Галом величают, ибо богат он и самый набольший среди вас. Но для меня все ничто. Я и Яноша Гала покараю. Коснусь легонько, и падет он, словно зерно из колоса от взмаха руки. Не пошлю я на него голодного волка, чтобы съел его, не обрушу могучий дуб, чтоб пришиб его. Довольно с него и тебя, маленькая мушка! Лети, лети, ужаль его милость!»

Так оно и случилось: ужалила муха господина Яноша Гала в руку, и стала рука пухнуть, краснеть, а потом и чернеть, да все больше, все выше.

Барыня из замка и священник уговаривали его немедленно вызвать врача.

– Ладно, – сказал господин Гал. – Пусть пошлют коляску за летайским лекарем.

Но барыня во что бы то ни стало хотела телеграфировать в столицу университетскому профессору Бирли, визит которого обойдется, правда, в триста форинтов, но уж он-то ремесло свое знает.

– Э, дурь все это, – ворчал крестьянский король. – Да и могла ли эдакая махонькая мушка натворить мне беды на триста форинтов». Но барынька, сельская благодетельница, уговаривала и так и эдак, до тех пор настаивала, – она сама, мол заплатит триста форинтов будапештскому профессору, – пока господин Гал ее не перебил:

– Ну уж этому не бывать! Скорее я приплачу ему еще полсотни.

Телеграмма ушла, и с послеобеденным поездом прибыл известный на все тридевять земель врач Йожеф Бирли, моложавый, сухопарый господин в высоком цилиндре и очках. Весь-то человечишка пяти грошей не стоил. А вот изволь плати такому триста форинтов!

На железнодорожной станции его ожидала коляска господина Гала, а во дворе встретила сама хозяйка.

– Вы и будете пештский доктор? Добро пожаловать! Да проходите, проходите, душа моя. Такой шум поднял мой хозяин, словно его не мушка какая-то ужалила, а бешеная собака искусала.

А ведь не поднимал Янош Гал никакого шума. Он вообще-то молчал, когда его не спрашивали, а когда и спрашивали, говорил мало. Безучастно лежал на скамье. Смятая шуба под головой служила ему подушкой, а трубка весело дымила в зубах.

– Ну, старина, какая с вами беда приключилась? – скороговоркой спросил маленький Бирли. – Я слышал, вас муха укусила.

– Верно, муха, – медленно протянул больной.

– Какая была муха?

– Зеленая, – ответил тот кратко.

– Ну, ну, расспросите-ка его, душа моя, раз уж вы тут, – перебила жена Гала. – А у меня и своих дел полно, девять хлебов в печи.

– Хорошо, хорошо, тетушка, – рассеянно согласился доктор.

Но, услышав эти слова, жена Гала проворно повернулась и одним рывком скинула с головы платок в крапинку, скрывавший ее лицо.

– Кажись, и мы не старше вас, сударь, будем, – бросила она через плечо полуобиженно, полунасмешливо. – Верно, плохо вы видите через окошки, что у вас на глаза навешаны.

И закружилась, как веретено. При каждом ее движения дразняще шуршали и скрипели накрахмаленные юбки.

Ученый профессор с изумлением глядел на нее; хороша она была, дьявольски хороша и действительно молода, намного моложе доктора, а тем паче своего седеющего хозяина. Доктор собрался уж было пробормотать что-то в оправдание, но она захлопнула за собой дверь. Ох, и простофили же эти ученые знаменитости!

– Ну-с, покажите-ка руку.

Молча, нехотя господин Гал протянул больную руку.

– Очень болит?

– Порядком, – сказал господин Гал, выпуская громадный клуб дыма, который, извиваясь кольцами, поднялся к потолочной балке. Больной с удовольствием глядел кольцам вслед, пока они не исчезли.

Врач взглянул на распухшую руку и испуганно воскликнул:

– Плохо дело, очень плохо! Это была трупная муха.

– Может, и так, – флегматично ответил Янош Гал, лишь бы что-то сказать, – может, и так, потому я сразу увидел: не нашего она мушиного семейства.

– Вы меня не поняли, дядюшка. Я сказал, что эта муха до вас на трупе пировала.

– Эдакое святотатство! Ну и пакостница! – вырвалось у Яноша Гала без всякого испуга и досады, а скорее по привычке: точно так же воскликнул бы он, услышав, что где-то совершено богопротивное и непристойное дело.

– Счастье, что я не опоздал! Сейчас еще можно помочь, но завтра было бы поздно. Завтра вы бы уже умерли.

– Неужто? – сказал крестьянский король, уминая в трубке табак.

– Заражение крови идет быстро. Нам надо спешить. Ничего не поделаешь, хозяин, крепитесь! Руку нужно отрезать.

– Мою руку? – изумленно спросил тот, и какая-то тихая, ироническая усмешка показалась на его губах; было в ней и презрение и пренебрежение, смешанные с удивительным фатализмом.

– Вашу, конечно. Иного выхода нет!

Господин Гал не проронил ни слова, лишь потряс головой и продолжал спокойно покуривать трубку.

– Но послушайте, – принялся убеждать его доктор, – ведь вам и больно-то не будет, я вас усыплю, а когда проснетесь, все будет кончено, а вы спасены. Иначе завтра в это время вы умрете, потому что заражение крови распространится дальше. Сам господь вас не сможет спасти!

– Оставьте вы меня в покое, ради бога, – проворчал господин Гал, словно совестился говорить о таких пустяках; до сих пор он лежал на спине, но тут вдруг попросту повернулся лицом к стенке и закрыл глаза.

Врача испугало его упрямство, он вышел в сени, где молодуха вертелась и суетилась у печи, в глубине которой розовели большие пышные хлебы, а в челе краснели и мерцали сложенные горкой угли, постепенно окутывавшиеся пепельно-серым одеянием.

Ну, что там со стариком? – почти равнодушно спросила молодуха, стыдливо одергивая подоткнутую спереди юбку, которая открывала ее стройные белые ноги намного выше щиколотки, – а ведь не каждый мужской глаз заслуживал того, чтобы любоваться ими.

– Да вот, плохи его дела. Затем я и вышел, чтобы просить вас уговорить мужа…

– Уговорить?

– Да, чтобы он позволил отрезать себе руку.

– Господи! Руку?

Молодуха побелела, как стена, зубы ее застучали, и, вся дрожа, она пробормотала:

– А это нужно?

– Да, во что бы то ни стало! Каждая минута дорога. Здесь налицо заражение крови. (Это не я так говорю, а доктор). Если рука не будет немедленно отнята, возможность воспрепятствования наступлению смерти можно считать исключенной.

– Значит, мой хозяин помрет?

– Завтра неизбежно последует смертельный исход. Помочь ничем нельзя.

Лицо молодухи стало багрово-красным, как мальва, глаза сверкали и блестели, словно угли в печи.

– Пойдемте, пойдемте, – торопил Бирли, – скажите ему, уговорите, вас он послушает.

Хозяйка вызывающе положила руку на бедро, а другую руку поднесла ко рту и ногтем большого пальца щелкнула себя по зубам (что у венгерских крестьян служит изысканной формой кукиша).

– Вот вам, видали?! За кого ж это вы меня, господин хороший, принимаете? Или для такой, как я, и калека-муж сойдет?.. Да я со стыда сгорю! Ишь ты, этого только не хватало!

И она вихрем влетела в комнату с отчаянным криком:

– Янош! Не давайте себя кромсать! Не слушайте доктора, Янош!

Старик дружелюбно подмигнул ворвавшейся к нему жене, затем принялся ее успокаивать, словно дитя малое:

– Не бойся. Кришка! Ничего из этого не выйдет! У меня самого голова на плечах, Кришка. Не помру я по кусочкам.

Бирли пришел в отчаяние, но продолжал уговаривать, приводя все новые доводы:

– Не будьте жестоки, добрая женщина. Даю честное слово этот бедный человек завтра умрет, если я не отрежу ему руку. И вам я удивляюсь, господин Гал. Такой умный человек, – я слышал, вы даже старостой были, – как же вы не понимаете ужасных последствии! Что такое одна рука? Вы не раз, должно быть, видали здоровых, веселых одноруких солдат. Не правда ли?

– Правда. – согласился богач-крестьянин.

– И потом (тут Бирли припомнилась одна уловка, на которую попадаются крестьяне), все равно вам придется платить триста форинтов, отрежу я руку или нет. Так что не стоит упрямиться. Вся операция займет пять минут. Как говорится, чихнуть не успеете. Деньги все равно уже уплачены – нужно только ваше согласие. Да и у меня на душе спокойно будет, что спас славного человека, не напрасно у него из кубышки триста форинтов вытянул.

Янош Гал, казалось, задумался, однако размышлял он лишь о том, чем успокоить многоречивого доктора.

– А вы пропишите мне за мои деньги какой-нибудь мази, – сказал он.

Удивительны то равнодушие, тот фатализм, с которым спокойно, без горечи умирает венгерский крестьянин. Скажет себе: «Вот и мой черед настал», – покорится судьбе и кротко продиктует сельскому нотариусу последние распоряжения. Или так скажет: «А что мне теперь здесь делать?» – как Марци Чепи, когда уволили его из ночных сторожей. Спросил у жены: «Осталось у нас что-нибудь пожевать?» Был у них каравай хлеба да капуста на дне бочки. Марци хватило этой еды на два дня. А к вечеру, как проглотил последний кусок хлеба, лег на печь, положил под голову сапоги, закрыл глаза, да и помер, порешив, что нет у него на этом свете никаких дел и нечего ему здесь больше задерживаться.

Старуха с косой для крестьянина не пугало, а скорее эдакое добродушное существо, которое, пожалуй, даже является членом его семьи; она увела с собой деда и бабку – досками (торговать в подземном царстве, она же из рук кумы навсегда ложку взяла. Она справедлива, потому что никого не обходит, она не враг, потому что кого скосит, у того сразу все беды проходят. Вот и зовут ее Смертью-кумой. Ведь она всего лишь кума, не какая-нибудь там власть предержащая; идет-бредет по приказу свыше со своей несуразной косой, дружески, доброжелательно, насколько умишка станет, предупреждает верующие благочестивые души, куда идет и каковы ее намерения.

Конечно, и она не без упрека, да уж как может, так и весть подает, как умеет, так и делает. Есть вон птица кукушка – спросят ее, ответит, кто сколько проживет. Но она не свое говорит. А коли свое скажет, то не в счет. Или вот лопнет вдруг стакан на столе, это значит: «Готовься!» Смерть-кума весть подает. А перед самым концом сыч к окну подлетит. Смерть-кума предупреждает: иду, мол, одной ногой уж тут, время попа звать.

Одним словом, крестьяне не так страшатся смерти, как баре, что перед зеркалами причесываются: там ее лишь тогда любезно принимают, когда она уносит кого-нибудь из близких; здесь же ей часто тот рад, кто сам в путь собирается, а кто и не рад, тот, по крайней мере, спокойно ее встречает.

Нет, напугать господина Яноша Гала доктор не мог, зря только старался. Старик упорно твердил свое:

– Будь что будет. И не невольте!

Между тем прибыла местная знать: его преподобие, сельский нотариус и барыня из замка; они тоже по очереди принялись за больного.

– Жизнь так прекрасна! – яркими красками расписывал святой отец. – Любоваться, как восходит, как заходит красное солнышко, вдыхать аромат деревьев и трав, ощущать себя частицей величавой, кипучей жизни, которую направляет десница Господня! Каждый день – это дар божий. Ни единого дня нельзя лишать себя легкомысленно. Вашу милость господь большим достатком оделил, а добро творить и одной рукой можно.

Барыня из замка завела речь о малолетних детишках (у господина Гала и от первой жены трое оставалось): воспитать их – долг христианина. Грех от этого уклоняться из упрямства и маловерия.

– Так, так, – подхватил нотариус. – Много вы добра для них накопили. А для чего? Чтобы теперь оно в опекунский совет угодило, да чтоб комитат все их добро разбазарил.

Господин Гал пошевелился: возможность разорения принадлежавших ему громадных владении как будто обеспокоила его, но затем он произнес благочестиво:

– Бог не оставит детей, а он посильнее комитата.

– Я, право, этого не замечал, – сорвалось с безбожных уст сельского нотариуса.

(Слуга господа прикрыл глаза, но не вступился за своего хозяина, ни единого слова не сказал против комитата.)

Нет, невозможно сломить это безумное упрямство, стряхнуть это ужасное равнодушие! Врач бросил гневный взгляд на жену Гала, которая часто отрывалась от своих хлебов и то и дело вбегала в комнату.

– Что сказано, то сказано, – неустанно повторяла она. – Не позволю кромсать моего хозяина.

– Замолчите! – прикрикнул на нее возмущенный доктор. – Вы совершаете преступление!

Из глаз жены Гала на доктора так и посыпались зеленые искры.

– Это мне замолчать? – В голосе ее послышались издевательские нотки, она выразительно покачала стройным станом (такого рода кокетство зовется «игрой бедер»). – А еще чего захотите? Других приказаний не будет? Так знайте, господин любезный, всякий кулик на своей кочке велик.

Господин Гал с мудрым хладнокровием поспешил предотвратить готовящееся столкновение.

– Ну-ну, Кришка! Не задирайся, Кришка, не умничай. Сходи-ка лучше ты, лапушка, в погреб да принеси гостям бутылку вина. Господина доктора, верно, жажда истомила. Не пристало эдак, до сих пор ничем не попотчевала! Не сердись на господина доктора, Кришка, ведь и он мне добра желает – по своему разумению.

Молодуху охотно отпустили за вином. По крайней мере, в ее отсутствие можно еще раз попытаться уговорить хозяина. Говорили торопливо, с жаром, перебивая друг друга. Привели все доводы, соблазняли: мол, и вся-то операция не болезненнее укуса пчелы. Пугали: ох, и невесело лежать в сырой земле! Хозяин ничего не говорил, молчал, слушал, покуривал трубку, его голубоватые кроткие глаза скучающе блуждали по комнате, но знакомым предметам, по вещам, подвешенным к балке, по полке с тарелками, по портретам императора Франца-Иосифа и старого Кошута: ведь в домах венгерских крестьян они висят рядышком (хотя в жизни были так далеки друг от друга), и за каждую раму засунута ветка освященной вербы.

Хозяйка быстро вернулась с вином – осаждаемый со всех сторон хозяин не успел возразить гостям, да теперь уж и не дал им отвечать, а обратился к жене;

– Ты из какой бочки брала?

– Из двухмерной.

– Ладно, но на мои поминки откупорь, женушка, ту, что рядом стоит. Я, когда доливал ее, заметил, что вино портиться начинает. Вот его и надо выпить на моих поминках, Кришка.

В этой простой спокойной покорности судьбе была не только осмотрительная забота венгерского хозяина, распространяющаяся и на то, что будет после его смерти, но одновременно заключался и отрицательный ответ на все уговоры.

Бирли это понял и начал натягивать перчатки.

– Все бесполезно.

– У меня есть одна идея, – прошептала барыня. – Подождите!

Она выскользнула во двор, чтобы разыскать детей Гала; через несколько минут они ворвались в дом с ревом и визгом, причем каждый сжимал в пятерне серебряную монету.

– Не умирайте, отец, не умирайте!

Маленькая Боришка, хорошенькое светловолосое существо, умоляюще сложила ручки:

– Позвольте отрезать вам руку, батюшка!

– Позвольте! Позвольте! – требовали мальчишки с чумазыми мордочками, которых барыня сманила с тутового дерева.

Старик улыбнулся, и в этой насильственно выжатой улыбке проглянул его добрый нрав.

– Ишь чего захотели, пострелята. Думаете, я левой рукой не смог бы вас пороть. Смог бы! Не было б вам от этого никакой пользы, – добавил он с кроткой грустью.

Но ребятишки почти и не слышали его ответа, ибо жена Гала проворно отыскала в углу веник, завидев который они врассыпную бросились из комнаты, только пятки засверкали.

Тут уж и барыня отказалась от надежды на операцию.

– Вы правы, Бирли. Все напрасно. Пойдемте.

– А теперь у меня возникла идея, – шепнул Бирли. Он вызвал из комнаты нотариуса.

– Есть здесь в деревне какая-нибудь старая сплетница?

– Э! Да тут других-то и нет.

– Но кто все же самая большая сплетница?

– В бабьем племени все на это мастерицы, – отвечал сельский нотариус, – но, пожалуй, самая знаменитая из них жена Базара Матяша – «Желтая Белка».

– Почему ее зовут Желтой Белкой?

– Лицо у нее такое, словно у белки. И желтое, как утиные лапы… а душа еще желтей – от зависти.

– Далеко она живет? Прошу вас, проводите меня к ней, пока запрягают.

Сельский нотариус засмеялся.

– Охотно. Она живет по соседству, в третьем отсюда доме. Может, господин профессор хочет жениться? Желтая Белка – известная сводня.

– Сводня?

– Ну да. Деревенская сваха.

– Хорошее ремесло! Мне это как раз и нужно. Но сначала я попрошу жену Гала, чтоб запрягали.

– Это она охотно сделает.

– Видимо, так.

Во дворе франтоватый парень в шляпе со страусовым пером поил у колоды лошадей. Бурли узнал его, это был кучер, который привез его со станции. Впрочем, кучера всегда можно узнать по страусовому перу, другие его не носят; пастуху полагается ковыль на шляпу, батраку – роза, леснику – журавлиное перо.

– Как вас зовут? – спросил профессор у парня.

Тот посмотрел на него с недоумением, потом оглянулся, но не увидел никого, к кому относилось бы это «вы».

– Как ваше имя, друг мой?

– Мое? Пали Надь.

– Вы кучер?

– Ясное дело.

– Так вот. Пали Надь, скажите хозяйке, что я хочу уехать, и запрягайте. А вы, дорогой господин нотариус, будьте любезны, отведите меня на минутку к Желтой Белке.

Желтая Белка жила через два дома от Галов. Нотариус потянул привязанную к воротам веревку, похожую на поросячий хвост, и они тотчас же очутились перед Желтой Белкой, которая трепала на дворе коноплю.

– Этот господин из Будапешта хочет с вами потолковать, тетушка Ребек!

Тощая, высокая старуха, лицом действительно напоминавшая белку, послюнявила пальцы и принялась прилеплять свисающие кудерьки к вискам: ей тоже хотелось быть покрасивее. И она была женщина.

– Говорите, слушаю.

– Только с глазу на глаз.

– Так ведь у меня и у самой два глаза имеется.

– Ого! Да у вас, тетушка Ребек, пожалуй, все сто глаз, а не два, – заметил нотариус.

Эта учтивость ей, видимо, польстила, потому что некое подобие улыбки пробежало по ее изрезанному морщинами лицу.

– Что вижу, то вижу, – ответила она с некоторой гордостью, – но многое и от меня скрывает плащ феи Амилены. Бог запрятал великие тайны в травы, деревья и людские сердца. А я их собираю да складываю – вот и вся моя наука.

– Вот я и хотел бы выведать кое-какие тайны, – сказал доктор.

– Идемте за мной!

Ведьма ввела его в дом, в котором была лишь одна комната. У стен в корзинках сидели на яйцах куры и гусыни, встретившие гостя оглушительным кудахтаньем и гоготаньем. На печи булькало в горшках какое-то варево, издававшее удивительный аромат; чуткий нос врача сразу уловил запах шалфея. С потолочной балки свисали большие пучки сухих трав и растений, употребляемых для изготовления различных зелий – и для приворота и для порчи; в стенной нише над сундуком, разрисованным тюльпанами, висели, как паприка, нанизанные на шнурок сушеные ящерицы и скелетный лягушек.

Тетушка Ребек обтерла передником стул и пригласила доктора сесть.

– Так чего же вы хотите? – спросила она.

Доктор вынул из кармана два серебряных форинта и протянул их тетушке Ребек.

– Я пришел за правдивым словом.

– Вот как? – полунасмешливо, полуудивленно произнесла ведьма. – Значит, вам не надо ни шалфея, ни сушеных ящериц, чтоб зашить их в шов рубашки, вам понадобилось правдивое слово. Значит, правдивое слово приходится уже покупать за деньги, так? Ладно. Вы получите правдивое слово.

Гадко ухмыльнувшись, она позвенела в ладони серебряными форинтами.

– Гм. На этот товар пока не находилось покупателя. До сих пор у меня в лавочке только на любовь спрос был. Но ничего, я и правдивое слово продам. Чего вы хотите?

– Приглянулась мне в вашей деревне одна особа, и я хочу, чтобы она меня полюбила.

Старуха всплеснула руками и запричитала:

– Ох ты. Это и впрямь задача! Вас полюбить-то? Ведь вы, голубок, на пугало огородное смахиваете. Хотели правды, вот я правду и сказала!

Бирли улыбнулся:

– Отлично, тетушка Ребек, я доволен: возможно, это и правда, но я не пожалел бы денег, шелков, драгоценностей, – ведь я богат.

Тетушка Ребек задумалась.

– В конце концов каждую розу можно сорвать, – сказала она. – Кто ж эта особа?

– Жена Яноша Гала. Старая ведьма расхохоталась:

– Эту нельзя. Красивая женщина, видная, а все-таки нельзя.

– Но ведь вы сами сказали, что каждую розу можно сорвать.

– Только не ту, что уже к другому в стакан попала. Именно это и хотел знать Бирли, для этого он сюда пришел.

– Кто ж этот другой? – жадно спросил он.

– Красавчик кучер Пали Надь.

– Значит, между ними любовь?

– Она-то наверняка его любит, приходила в мою лавку за любовным зельем.

– Что вы ей дали?

– Вьюнок прошлогодний, растертый в порошок, чтоб в питье намешала.

– А Янош Гал подозревает что-нибудь? Тетушка Ребек пожала плечами.

– Янош Гал – умный человек, но где мужском мудрости с женской хитростью тягаться!

Узнав все Бирли поспешил покинуть ведьму. Да и пора уже было возвращаться: на дворе Гала нетерпеливо переминалась в упряжке пара гнедых. Коляска стояла у сеней, и Пали Надь, озорно посмеиваясь и самодовольно покручивая усы, неторопливо с кем-то разговаривал, то сдвигая на затылок, то нахлобучивая ни самые глаза шляпу со страусовым пером.

– Не угостите ли лепешкой, красавица хозяюшка?

– Проваливай, озорник, пускай тебе их корчмарка Чиллаг печет. Знаю ведь, что ты там останавливаешься коней поить, поддразнивал кучера из сеней свежий, звонкий голос. (Ей-богу, это был голос жены Гала!)

– Если и останавливаюсь, – отвечал парень, – так только коней напоить.

– Ишь ты, а сам не пьешь?

– У нее вино кислое, будто уксус.

– Зато поцелуй, говорят, сладок, как мед.

– Не пробовал.

– Ох, и врешь!

Этот диалог продолжался бы и дольше, по тут доктор и нотариус вошли в сени, где раскрасневшаяся молодуха смазывала лепешки гусиным жиром.

Завидя их, она поставила зеленую эмалированную миску и принялась расстегивать лиф. Один за другим отстегивались крючки… один из них оторвался и упал на землю. (Пали, которому все прекрасно видно было из коляски, весьма игриво козырьком приставил ладонь к глазам.) Доктор с недоумением глядел на эту удивительную сцену: что-то будет? Но, конечно, ничего особенного не произошло, она всего-навсего вынула из-за пазухи три сложенные сотни.

– Пожалуйте за труды, господин доктор!

– Хорошо, – холодно произнес врач, – но на вашей душе грех, красавица, что я это не очень заслужил.

– Ладно, – ответила красавица, – моя душа выдержит.

– Дай-то бог! Прикажите снести мои вещи в коляску, а я зайду проститься с хозяином.

Янош Гал лежал на том месте, где его оставили. Трубка уже погасла, он опустил веки, словно собрался вздремнуть.

Когда отворилась дверь, он приоткрыл один глаз.

– Я пришел проститься, хозяин.

– Уезжаете? – безучастно спросил тот.

– Мне здесь больше нечего делать.

– Отдала вам хозяйка деньги?

– Да, отдала. Ох, и красива ж она.

Услышав это, больной открыл второй глаз и, протянув доктору для прощания здоровую руку, эдак снисходительно и кратко осведомился:

– Правда?

– Какой же у нее маленький прелестный ротик, словно красная земляника, – восторженно произнес доктор.

– Оно так! – Казалось, благодушная улыбка заиграла под седоватыми усами.

– Эх, и повезло этому разбойнику Пали! Такую ягодку доведется отведать!

Старый Гал вздрогнул.

– Какому еще Пали? О чем это вы, доктор, о чем вы говорите?

Доктор шлепнул себя по губам, будто устыдившись, что проговорился.

– Глупости! Какое мне дело! Но в конце концов у человека есть глаза, есть голова на плечах, он смотрит и кое-что замечает. Признаюсь, меня сразу поразило, что она не позволила отрезать вам руку. А вас это не удивило? Теперь-то уж я понимаю. Ясно, ясно.

Янош Гал забыл, что одна рука у него распухла, в запальчивости он потряс в воздухе кулаками и вскрикнул от сильной боли:

– Ох, рука, рука моя! Молчите, доктор, молчите!

– Больше ни слова не скажу.

Из груди больного вырвался мучительный стон, левой рукой он вцепился в Бирли.

– Какой Пали? – глухо прохрипел он. – Кто этот Пали?

– Э, да вы и вправду ничего не знаете? А ведь я о Пали Надь говорю, о том красавце парне, что служит у вас.

Лицо крестьянского короля побелело как мел, губы задрожала, вся кровь прилила к сердцу. Боли в руке он больше не чувствовал.