Текст книги "В русском лесу"
Автор книги: Иван Елегечев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
После того как рудник-прииск Берикуль по закону жизни: вечного ничего нет, – стал пустеть без людей, органы местной власти – поссовет, милицейский пункт и другие были упразднены, а дела сданы в архив. Однако не все покинули Берикуль – жители еще оставались, и кто-то должен был следить за порядком и соблюдением законности на Берикуле. Стали присматривать человека, кому можно было доверить старшинство, и человек тотчас сыскался – Евдоким. Он был уже в летах, зато у него было желание послужить людям. Будь жива Клава, она, наверно, как и в молодые годы, когда он стучал палкой по наличникам, стала бы его отговаривать от милицейских обязанностей. Но Клава спала вечным сном, Евдоким мог поступать по своему усмотрению. Он утвердился в должности нештатного инспектора районной милиции, ему было вручено удостоверение – красная книжечка с фотокарточкой, где было записано, что книжечка принадлежит Евдокиму и что он является блюстителем порядка на Берикуле...
Во второй половине дня, когда домашние и другие хозяйственные хлопоты подходят к концу, Евдоким начинает собираться на службу. Он обряжается в «шевиотовый» полувоенного покроя костюм – гимнастерку, брюки галифе – и хромовые сапоги гармошкой. И пока обряжается, думает: этот костюм сшит ему приисковым портным года за два перед войной; Евдоким проходил тогда прямо на Берикуле военное переобучение. Выглядел он тогда в нем ладным, франтоватым, с увлечением маршировал и выполнял другие команды: топтался на месте, запевал песню. При мобилизации в сорок первом он хотел было обрядиться в свой шевиотовый костюм, но раздумал: пропадет костюм на пересылке, когда начнут переодевать в армейское, – и теперь не раскаивается: и гимнастерка, и галифе пригодились ему теперь как нельзя лучше.
Медленно, с хозяйской оглядкой по сторонам, слегка маршируя, словно желая тем самым показать, что он не просто вышел ради прогулки, а исполняет службу, Евдоким вышагивает по улице Выездной, родной улице, где в самом конце, на отшибе, стоит его старый домишко, приглядывается к заколоченным окошкам: все ли в порядке, не наделали ли зла какие-нибудь приезжие люди... Берикуль – в стороне от больших дорог, досужих прохожих здесь почти не бывает. Вот только беспокоят бездельники-туристы. Приедут посмотреть старинный рудник, откуда в свое время центнерами везли золото, – сами же с крыши опустелого дома поснимают тесины и ножовкой для домашней надобности попилят да в машину загрузят. А то стеклинки выставят из окошек, завернут в тряпицу и тоже увезут. Сегодня легковых не видно, туристы, за которыми нужен глаз да глаз, приезжают обычно в выходные дни.
Бодро вышагивает Евдоким. Как он жалеет сейчас, что все поразъехались! Никого нету: ни Баркина Николая, с которым он вместе работал в шахте, ни Кретова, ни Винокурова, ни Собачкина, – увидели бы они Евдокима, удивились бы, а может, и посмеялись бы над ним шутя. Собачкин Никита, человек бывалый, в жуликах по молодой глупости состоял, срок отбыл на севере, наверно, даже окликнул бы его из окна: «Эй, Евдоха, как это ты в менты угодил, а? Из бурильщиков – в менты, прыткий...»
– Осторожней на поворотах! – строго одернул бы Евдоким нахала Собачкина Никиту. – Я при исполнении!
Улица Выездная сливается с Комсомольской. Эта – пошире, дома повыше, середина ее – песчаный тракт, по нему всегда шли машины с грузами: динамит везли, робу, обувь, муку – все необходимое для шахтерской жизни. Сейчас здесь, как и на Выездной, пусто. А жили здесь в ныне заколоченных домах кадровые шахтеры, потомственные, от отца к сыну передавались горные специальности. И заработок у знатных горняков был большой, и почет был: портреты многих стахановцев красовались на доске Почета у клуба. Дом Свиридова... Дом Позднякова... Свиридов – гормастер, его смена много лет была первой по добыче руды. А Поздняков – депутат, из бурильщиков в депутаты угодил. Вспоминая, Евдоким тяжело перевел дыхание. Конечно, думал он, что депутатом Пашка Поздняков заделался – это хорошо. Но ведь условия-то ему создали какие! И Евдоким, может, тоже в депутаты бы угодил, в первые стахановцы, если б ему подтаскивали особо прокаленные буры. Он, Евдоким, простым буром бурит, а Позднякову суют бур с победитовым наконечником, – как после этого не выдвинуться наперед всех Позднякову!.. Эхма! – запоздалая обида заворошилась в душе Евдокима, однако он угомонил обиду, стараясь думать о другом.
«Ладно, – думал про себя Евдоким. – Не в обиде я на тебя, Пашка Поздняков. Бурил ты победитовыми бурами, а я простыми, заработок мой был небольшой, а твой в три раза выше, но я все равно на тебя не в обиде. А почему? Да потому, Поздняков, что кем ты ни будь, а одинаковая у нас с тобой судьба – старость. Сидишь ты, наверно, сейчас дома, в окошечко поглядываешь, а я вот служу, порядок на руднике охраняю. На общественных началах работаю. Выходит, я сознательнее тебя, если разобраться. Так-то, победитовый наконечник...»
Долго тянется Комсомольская улица. Чем ни ближе к центру Берикуля, тем чаще среди заколоченных домов попадаются жилые, в окошках занавески, цветы. На иных крылечках сидят старички, отдыхают; завидев нештатного участкового, кивают ему головой: мол, здравствуй, Евдоха! А иные крикнут со стороны:
– Что, в обход поплелся, Евдоха? Завернул бы, Евдоха, в гости!
– Недосуг мне, – отвечает Евдоким. – Служба у меня.
– Брось ломаться, Евдоха, заходи!
Евдоким в ответ ни слова, проходит себе мимо.
На взгорье, на перекрестье двух улиц – Комсомольской и Луговой – дом лесника Ирасима Коростелева. Евдоким смотрит на окошки коростелевского дома, думает, зайти или не зайти ему к леснику? «Лесник тоже, как я, – думает Евдоким, – власть, может, у него дела ко мне... Нет, сегодня некогда, – решительно про себя произносит Евдоким, – дальный у меня сегодня обход...» – и проходит мимо.
Комсомольская улица кончилась, влилась в Стан, самую древнюю улицу Берикуля. Дома – старинные, из двуобхватных бревен, в землю вросли, крыши замшели, стены покривились. Давно живут эти дома, лет сто с лишним. Отсюда во все стороны разрастался рудник, здесь жизнь начиналась. А сейчас в здешних местах она кончается...
В самом центре – клуб, столовая, рудничная библиотека, – все бывшее, все заколочено. Тихо, пусто, все вымерло. Ничего нет сокрушительнее времени. Не осилит вода или огонь, сокрушит время... Возле клуба, вспомнилось Евдохе, была в свое время танцплощадка – и от нее ничего не осталось! – играл духовой оркестр, на дощатом помосте танцевали парочки. И Евдоким но вызову выходил на круг и оттрепывал трепака вприсядку...
Рядом с клубом здание пожарки с боксами для машин, служебным помещением для пожарников и высокой каланчой – для наблюдения. В свое время, когда рудник-прииск давал золото, на пожарку обращали большое внимание, и команда состояла из семи бравых бойцов, две красные машины стояли, готовые по первому сигналу ринуться туда, где загорелось. Пожарники тогда носили брезентовые робы и медные каски. Многие метили, и Евдоким тоже, в пожарники. И заделался бы, да Клава взбунтовалась: пожарники – лежебоки, все двадцать четыре часа спят... Ныне пожарная команда в забросе, состоит из одного человека – добровольца Дорофеича, старика-пенсионера. В его распоряжении водовозная бочка, приблудная лошадь – Сивка-Бурка да гармонь, на которой он от нечего делать наигрывает день-деньской, сидя у входа в пожарку. Обычно, исполняя служебный маршрут, Евдоким не проходит мимо пожарника. Старики подолгу сидят в служебке и разговаривают либо молчат, вслушиваясь в гармошку, на которой потихоньку наигрывает Дорофеич. И наверно, и сегодня случилось бы то же, что и всегда: зашел бы Евдоким к Дорофеичу и надолго бы остался возле него. Но ему, в саном деле, было некогда, он торопился по маршруту.
Дорофеич сидел на своем месте; завидев Евдокима и догадавшись, что тот метит проскользнуть мимо, окликнул:
– Евдоким Афанасьевич!..
– Здравствуй, – сказал Евдоким и подошел к Дорофеичу, сидящему на лавочке; на его коленях, как всегда, покоилась гармонь, которую он придерживал руками. Вместо одной ноги – деревяшка: не любил Дорофеич протеза, ходил на ноге самодельной.
– Куда, Евдоха, торопимся?
– Надо, – уклончиво ответил Евдоким. – Все ли у тебя в порядке?
– Все в порядке, пьяных нет, честь по комедии, – бойко-весело ответил Дорофеич. – Мерин сыт, отдыхает, а я дежурю, дожидаюсь возникновения пожарного очага.
– Шуточки в сторону! – велит Евдоким. – Никакого очага, без очага обойдемся!
– Конечно, обойдемся, – идет на попятную Дорофеич. – Скучно одному, вот и тянет на шутку.
– А ты не скучай, – советует Евдоким. – Колеса таратайки смажь дегтем, проверку учини... Я насчет бочки толкую – не течет ли?
– Все в полном порядке, – говорит Дорофеич. – Никаких недостатков!.. Приходил Сыч, просил лошадь – не дал.
– А зачем ему лошадь?
– Для пасечного дела, говорит.
– Правильно сделал, что не дал, – одобрил Евдоким. – Нечего поважать Сыча, не тот он человек, чтобы его поважать. Как придет, гони его от пожарки в три шеи. Пусть Сыч сам по себе живет, нас не касается.
– Не дал я ему лошадь, – повторяет Дорофеич. – Не дам, говорю, и точка. А он-то, Сыч, ко мне с угрозой: припомню, говорит, старик, все тебе припомню!
– Я ему припомню! – строго говорит Евдоким. – Я ему!.. – И, вынув из кармана записную книжку, огрызком химического карандаша записывает: «Поговорить с Сычом!» – Я ему припомню, как угрожать служащему.
– Припомни, Афанасьич, припомни, – просит Дорофеич. – А то он такой мстительный...
– Ладно, будь спокоен!..
Дорофеич остается один; Евдоким шагает дальше. Гулко отдаются от скалы к скале его шаги по каменистой дороге. Из котельной, что неподалеку от пожарки, слышится звонкий перестук молотка, это – котельщик-кочегар Шакир работает, готовит котельную к зиме. «Зайти бы надо к Шакиру, спросить, как у него с котлом, – думает Евдоким. – Успеет ли отремонтировать до зимы... После зайду, – думает он. – Вечером зайду, а не то завтра...»
«Пусть работает Шакир сегодня один, – думает Евдоким. – Мешать ему не след. А завтра зайду, спрошу: успеет ли он до зимы?..»
Идет нештатный инспектор Евдоким дальше, думает о Шакире: надо ему помочь, непременно надо! Котел должен быть пущен ко времени. А то, чего доброго, не успеет Шакир, тогда совсем глухо сделается на Берикуле. При живом же котле веселее всем живется. Гудки, как надо, вовремя подаются, будто ничего не изменилось. И опять же в клящий холод или бурю надо гудеть: вдруг кто заплутается в горах, а по гудку выйдет к людям...
«Надо помочь! – твердо решает Евдоким. – Завтра пойду и скажу: людей мало, помочь тебе, Шакир, некому. А я сам тебе помогу, вдвоем-то мы уж непременно успеем к зиме!..»
Сегодняшний маршрут Евдокима далекий. Еще вчера наметил он себе сходить на речку Кею, посмотреть, что там нового. Осень на носу, зима, идет Евдоким на Кею узнать, что там слышно про парусных цыган, зимних жителей рудника-прииска. В начале лета по большой воде уплыли на дощатых лодках на летние заработки, к осени должны вернуться, – вернулись ли?.. Если еще не возвратились, то, может, кто скажет, что о них слышно... Что слышно о старом вожаке парусных цыган, мудром человеке Одиссее, как провел он нынче свой табор под парусами по сибирским рекам? У Одиссея есть заместитель, его сын Орест. А жену Одиссея, старуху цыганку, зовут Армяна. И Аза, молоденькая цыганка, есть в таборе, это женка Ореста. «Чудные имена, – крутит головой Евдоким, вышагивая по-над скалами по каменистой тропке. – Чудные люди. Беспокойно с ними, но и весело...»
«Хоть бы скорей они возвратились, – думает Евдоким. – Все им мало, гулякам, не нагулялись по свету...»
Идет Евдоким – в душе беспокойство: скоро ли приедут на зимнюю квартиру парусные цыгане? – много у него всяких разных забот, много работы...
Синеглазая
Валы
Берикуль утвержден в низине. Будто щиты, гранитные и известняковые скалы защищают строения и людей от ветров и ураганов. На Осиновой горе, а также и на горе Сиенитной бушует, завывает падера, а в низине, там, где некогда жили золотодобытчики, тихо, лишь погуливают слабые сквознячки. И оттого, что не залетают на рудник ветры, летом в низине такая стоит несносная жара, духотища, деваться от нее некуда. Зимой же, видимо, от остывших гранитных скал устанавливаются надолго клящие холода: живому существу не высунуть наружу носа. Леденеет воздух, в нем растворены мельчайшие кристаллики, ими больно, невозможно дышать...
На руднике-прииске Берикуль существует одно, еще, кажется, никем не изученное явление природы, название ему – валы холода.
Всем берикульцам известно, в высоте, на горе Сиенитной, подножье одного утеса всегда отверсто, здесь – вход в Ледяную пещеру. В крайние холода пещера дышит холодом. Ледяной пар испаряется из пещеры и длинным белым валом расстилается на близвершинной террасе.
Час-другой собирается на террасе вал ледяных паров; потом вдруг под действием каких-то неведомых сил катится к краю кручи – и, сорвавшись, устремляется вниз – шум, грохот, похоже, обрушилась гора и в виде каменных обломков скатывается в низину.
Скатится первый с грохотом вал, берикульцам известно: воздух «прогрелся» до тридцати двух градусов ниже нуля. Второй вал – еще ниже на четыре градуса... Седьмой вал обрушится – пятьдесят шесть – пятьдесят восемь.
Впрочем, все семь валов скатываются на рудник крайне редко, раз-другой в столетие. Три-четыре вала – обычное явление.
Гудки
Начнут срываться вниз вал за валом, так ответно грохоту в глубине рудника-прииска зарождается низкий ноющий звук: у-у-у!.. Это гудок, который подает котельная, – гудок тягучий, басовитый, с надрывом звук. Это предупреждение всем: помните, холод выше сорока. Чтоб не шли дети в школу! Чтоб все скитальцы-золотничники отсиживались дома! Чтоб с конного не выходила в извоз ни одна подвода! Гудок протяжно гудит – для шахтеров: прежде чем выйти на смену в шахту, надо потеплее одеться, завязать тесемки шапок, подпоясаться покрепче ремнями.
Впрочем, это не только предупреждение о холоде. Гудки обычно вещали о несчастье. Заблудился в горах человек – гудки. В шахте обвал – гудки. Знатного шахтера хоронят – гудки. Немец на Россию напал – гудки.
И на подземную работу в шахту сзывали рабочих гудками. Только они были непродолжительны...
Огонь
Подавал гудки, работая у котла в котельной, кочегар Шакир, татарин. В пору расцвета рудника-прииска, когда золото в глубине забоев в шахте гребли лопатой, Шакир был молод, красив, силен, интересен. Он приехал на Берикуль откуда-то из Горной Шории; его отец был огненных дел мастером – металлургом, и Шакир тоже к огню с детства был приохочен. В отделе кадров его звали, уговаривали в отпальщики идти, в бурильщики, но он никак не пожелал, он хотел служить верой-правдой огню – попросился в кочегары. Он любил огонь и не представлял другой работы.
В числе других сменщиков-кочегаров Шакир был наилучший. Он работал не только неутомимо, но с увлечением и умом. Его топка всегда пылала, а пар был всегда «на марке». И потому, когда дежурил у котла в котельной Шакир, гудки получались басовитей, мощней, упружей... Близкие по котельной Шакиру, бывало, любовались его работой. Топили дровами – Шакир умел подбирать дровяные пропорции, знал, сколько набросать швырков, какими подкормить топку поленьями. Сочетая сосну с березой, пихтой и осиной, он достигал наивысшей силы огня и его раскраски, чем он неотрывно любовался. Дымный вялый огонь он не любил, он добивался радужного, семицветного. Нагнав необходимое давление, установив огонь, он садился напротив жерла топки и сидел подолгу, загадочно улыбаясь. Нравом он не походил на других, он был непонятен, товарищи по работе считали его чудаком, хотя и уважали.
Немало лет проработал в котельной у огня Шакир, было ему уже за тридцать, когда неожиданно для всего рудника-прииска Шакир отправился в милицию и сделал на себя заявление, будто в топке котла он сжег человека – Катеньку Мухортенькую – такая у нее фамилия, девушку-сироту, которую он любил. Задержав Шакира, то есть посадив его под стражу, бросились разыскивать Катеньку Мухортенькую, но не нашли. Снова обратились к Шакиру: правда ли? Правда, сжег! – твердил свое Шакир и вводил в подробности, как это получилось...
Золотничница
Катеньку Мухортенькую, девчушку лет семнадцати, привел за собой из Нагорного Шалтыря в сорок пятом Толя Суранов. В Нагорном Шалтыре Толя Суранов «старался» в военные годы, а Катенька Мухортенькая состояла в женской бригаде – добывали клещболванку – материал для кавалерийских седел.
Война кончилась, кавалерийских седел понадобилось меньше, трудовой фронт по добыче клещболванки был прикрыт, и бригада разъехалась по домам. Катеньке же ехать было некуда: она была сиротой, и она не отстала от Толи Суранова, старого золотничника, позвавшего ее за собой.
На Берикуле Катенька поселилась у Толи Суранова в его хибарке, на улице Комсомольской, она заменила одинокому старику дочку и внучку. Ей жилось хорошо, и жизнь Толи Суранова тоже преобразилась... То, бывало, по целу лету не снимал он сатиновой рубахи, щеголяя в кожаных ичигах или резиновых чунях, – Катенька заставила старика одеваться получше, упорядочила его стол, отчего Толя растолстел и округлился, даже стал бородку подравнивать, а в парикмахерской его подстригли под «польку». Живя при старике, и Катенька собой похорошела, расцвела, а Толя ничего не жалел для девушки. Возвратясь из нагорных скитаний, он торопился сдать добытые граммы золота и отовариться. Шелк и шелковые чулки, шерстяную ткань на юбку, модные, на высоких каблуках ботинки, дорогие кашемировые платки и красивые шляпки и жакетки – все он нес своей приемной дочке, и Катенька наряжалась, как умела и хотела. Сама она пока нигде не работала – отдыхала после трудового фронта. Собиралась поступить учиться на компрессорщицу – накачивать в шахту свежий воздух. Была Катенька собой красивая: ростом не удалась, зато глазами взяла, крупными, синими, как небо, в длинных пушистых ресницах. Волосы на голове густые, волнистые, губы полные, яркие. И умом бог не обидел девушку, к учению стремилась, книги читала. Приохочивала к книгам и Толю Суранова, но у него ничего не получалось: прочтет полстраницы и задремлет.
К этому времени в клубе она повстречала Шакира, парень понравился ей, и она Шакиру – тоже. Стали встречаться. Чудак Шакир даже как-то зазвал Катеньку в кочегарку и удивил ее своей приверженностью к огню. Катя полюбила Шакира, а молодой кочегар сделался без ума от девушки. Красивая это была пара! А над Толей подшучивали: быть ему скоро дедом. Однако Толе не нравилась эта любовь: не нравился Шакир Толе, а чем – и сам не знал он. Может, тем, что сильно не похож был татарин Шакир на всех парней: высок, черняв, сухолиц, гибок; речь с татарским выговором; держится отчужденно и, кажется, даже надменно, – не поймешь, что у него на уме. Нет, не такого мужа, считал Толя, надо было ласковой Катеньке. Ей нужен был муж наружности приветливой, а не диковатой, как у татарина Шакира, и работал чтоб не кочегаром, а, как Толя, был золотничником или, на худой конец, шахтером.
Встревожившись за судьбу Катеньки, стал Толя Суранов зазывать с собой в тайгу Катеньку. И она не отказывалась: ей жаль было старика. Вместе мыли они в ручьях золото, месяцами их не видели на Берикуле. Вместе с Катей нашли они самородок, россыпь богатую открыли, но сами мыть не стали, а сдали ее в старательский цех. Катя работала без устали, увлеченно, но в синих глазах ее затаилась грусть. Она тосковала по Шакиру, во сне часто срывалось с ее губ неласковое татарское имя...
Зато как весело она вышагивала по обратной дороге. Дома ждал ее Шакир. А Толя Суранов тащился еле-еле: его не ждал никто, и радости он не чувствовал. Старческая усталость выражалась в его глазах и страх одиночества. «Отберет чужой Шакир мою Катеньку, – говорил он, – опять останусь один на земле...»
Ультиматум
Все разом сгорают дотла швырки-поленья, гудит в топке радужное пламя. Катя с Шакиром сидят, тесно прижавшись друг к дружке перед топкой, и неотрывно смотрят в огонь. Уже несколько часов Катя с Шакиром вместе. Посмотрели кинофильм в клубе, прошлись по улице Комсомольской, вместе пришли на смену в котельную, – неохота им расставаться, сидят рядом и смотрят в огонь.
Шакир набросал в топку последнюю порцию дров, запыхался. И оттого молчит. И Катя молчит, приятно ей молчать и чувствовать рядом Шакира.
– А мы завтра в горы уходим, – грустным голосом говорит Катя. – Опять надолго, недели на три.
– А ты не ходи. – советует Шакир. – Не твое это дело – стараться. Мужик ты, что ли?..
– Да ничего, Толя бережет меня, – успокаивает она Шакира. – Только одного его отпускать мне жалко. Я пойду.
– А ты не ходи! – повторяет Шакир. – Пусть, идет один, если хочет.
– Что ты, мне его жалко, – отвечает испуганно Катя. – Как можно? Со мной ему лучше.
– А обо мне ты думаешь? – упрекает Шакир. – Мне без тебя тоже плохо. Как уйдешь, опять затоскую. Без тебя я даже огню не рад... – Помолчав, Шакир добавляет: – Уйдешь, мне опять на горе Сиенитной торчать, чтоб скорее тебя увидеть. Издали хорошо видно.
– А ты не тоскуй, не беспокойся, я приду...
– Знаю, придешь, а все равно тоскливо.
– Ты молодой, с тобой ничего от тоски не сделается, а Толя старый. Ему со мной веселее да и работать легче.
Опять молчание. Катя рассеянно улыбается. Ей приятно слышать, что Шакир тоскует по ней, нетерпеливо ждет, значит, любит по-настоящему. И она любит Шакира. А вот Толю Суранова, которому она вместо дочери, так жалко, так жалко!.. Чудной Толя и одинокий... Он единственная у нее родня на земле. Верный он, преданный Толя... Плохо только, что Шакир ему не нравится. А без Шакира Кате тоже не жизнь...
А у Шакира свои мысли. Вот побыла одну неделю Катя на руднике – опять уйдет. Это все старик виноват. Катя добрая, сиротка, вот и жалеет старика. Проклятый старик, все ему мало, все жадничает. И девку за собой таскает. Шакир злится на Толю, и покорность Кати его раздражает. Он говорит:
– Слушай, Катя, я вот что думаю: давай поженимся.
– Давай, – соглашается Катя. – Но не сейчас.
– Когда же?
– По зиме, когда вернемся со старания.
– А почему не сейчас?
– Я же сказала: в горы ухожу...
Загорелось в душе Шакира от обиды, побледнел, задохнулся. Вскочил, стал швырять в топку поленья. Долго швырял, не может успокоиться. Перестал швырять, стоит перед Катей, большой, гневный, красивый.
– Вот что я окажу тебе, – говорит он. – Хватит мне морочить голову. Решай, сейчас же решай: я или твой старикашка! Поняла? Если он – уходи, чтоб не видел я тебя больше. Если я – оставайся!
– Он, – привстав с поленьев, решительно сказала Катя и, помедлив, повторила: – Он, он, а не ты.
Ушла. Стихли шаги. Шакир упал на колени вниз лицом, затих. Зачем, зачем он полюбил эту упрямую Катю, что нашел в ней хорошего!..
Долго лежал. Почувствовал наконец: пора подбросить в топку дров. Встал: перед ним Катя стоит, руки к нему тянет.
И Шакир протянул к ней свои.
Толя ушел в горы один. Катя его провожала, долго смотрела ему вслед, маленькому, сгорбленному, с котомкой на спине. Не оглянулся Толя – ушел. Катя постояла, пока не скрылась из вида одинокая фигурка, и, вздохнув, пошла своей дорогой.
В хибарке Толи Суранова, как ушел он в горы, встречалась Катя с Шакиром. Каждый вечер приходит он к ней и остается до утра. Если же у него ночная смена, он приходит днем и остается до вечера. Катя еще больше похорошела от счастья и от любви Шакира, синие глаза ее стали еще больше.
Стояла осень, слякотная, зябкая. Давно улетели на юг гуси-лебеди, давно опала листва. Застыли дороги. Выпадал иней. Солнце почти не грело. Неслись тучи, просыпая колючую крупу.
Однажды вечером, в сумерках, из-за опущенных занавесок в окошко постучали. Раз и другой постучали. Катя неохотно оторвалась от Шакира, приподняла край занавески. За окном на улице стоял незнакомый пожилой человек, он махнул рукой, мол, выйди на улицу. Катя обулась и вышла.
– Тебя Катенькой звать? – спросил незнакомец. – А я Ерема, золотничник, с Окуловки. Я от Толи Суранова с наказом.
– С каким наказом?
– Зовет к себе.
– Что с ним?
– Шибко хворый, помога требуется. В устье Натальевского ручья он отлеживается в избушке. Простыл, хворает, тебя звал.
– И шибко разболелся?
– Шибко. Помога ему требуется, – повторил Ерема-золотничник. – Я его хотел привести, а он не может. Послал, говорит: к Катеньке сходи, пошли ее ко мне.
– Ладно. Пойду.
– А найдешь ли Натальевский ручей?
– Найду, – сказала Катя. – Мы в прошлый раз там с ним старались.
Разлад
Толя Суранов лежал в больнице, врачи признали опасное простудное заболевание легких. На Берикуле бабы между собою судачили: Толе не встать, шибко застудился; переходил он по заледенелым жердкам через речку, оступился, а вода ледяная и до избушки далеко было – не обогрелся. А виновата во всем Катька: Толя звал ее с собой – не пошла. Если б пошла с ним Катька, рассуждали бабы, то старик бы не хворал...
Иные говорили: в такую позднюю осень Толя никогда не ходил стараться в горы; ныне пошел по нужде: его Катька со своим хахалем-татарином выжили...
Катя и без того чувствовала себя виноватой перед добрым Толей. И перед людьми было совестно, что так плохо они думают о ней.
А потом Толя умер, и Кате стало совсем плохо. Она убивалась по старику, когда он, обряженный, лежал в гробу в своей хибарке, когда его несли на гору Сиенитную, где Толя завещал похоронить себя. Однако ей не сочувствовали, иные даже считали ее слезы притворными.
На другой или на третий день, после того как похоронили Толю, к ней в хибарку, где она осталась теперь одинокой, пришел Шакир. Она не сняла с двери крючка, не впустила его. Спустя немного времени Шакир еще наведался, – впустила, и между ними произошел разговор.
– Бабы правду говорят, – сказала она, – я виновата в смерти Толи. Если б я пошла с ним, он не упал бы в речку, не приключилась бы с ним простуда и был бы он жив.
– Смерть найдет причину, – равнодушным, как показалось Кате, голосом сказал Шакир. – Старик был твой Толя, оттого и помер. Мало ли людей по осени купается в речке.
Слова эти не успокоили Катю, она их словно не слышала.
– И на тебе грех, – говорила она. – Ты меня не пустил...
– Ну и что ж, что грех, – так же равнодушно выговорил Шакир. – Я греха не боюсь. И славы худой не боюсь. Болтают, пусть себе болтают, на то язык.
– Какой ты! – Катя передернула плечами. – Какой ты заледенелый. Человек ведь помер, а тебе не жалко.
– А чего жалеть, – продолжал Шакир. – Все помрем. Заведено так: все помрем. Молодого надо жалеть да если еще родня, а Толя был старый и чужой... Брось убиваться по старику, у тебя своя жизнь.
Бездушные слова Шакира обидели Катю, она чувствовала себя оскорбленной, обманутой.
– Уйди от меня, – еле выговорила Катя. – Видать, не тебя я любила, ты не тот. Нету у тебя сердца.
Шакир ушел...
Смотрит в огонь Шакир, качает головой и удивляется: прогнала!.. Было бы из-за чего прогнать, – а то из-за мертвого старикашки. Прогнала! Погоди, Катя, ты еще побегаешь за мной. Я еще подумаю, жениться мне или нет. Если разобраться, то я своего от тебя добился...
Вроде успокоил себя недобрыми мыслями Шакир, кидает снова в топку дрова, но все равно Катя не выходит из ума. Свидания с ней припоминаются, глаза ее, губы, – что за наваждение!
Работает Шакир, а сам все вслушивается: не бежит ли к нему Катя с раскаянием. Услышит чьи-то шаги на улице, замрет: не она ли? Нет, шаги тяжелые, мужские, а Катины легкие, стремительные. Не вытерпит, выскочит из кочегарки на волю: может, увидит сквозь морозную мглу маленькую Катину фигурку. Нет, не идет упрямая Катя. Живет, видно, сама по себе, словно никогда и не было у нее Шакира. Как же это так? И опять гневным делается Шакир, и тогда поленья так и мелькают у него в руках, а пламя в топке ревет сердито, гневно. Горько и гневно в душе Шакира...
Как-то повечеру пожилой возчик с конного двора Трофимушка привез две подводы дров. Сгрузив, зашел погреться в кочегарку. Сидит на чубаке, потирает руки с мороза, стряхивает с бороды капли растаявшего инея.
– Ох, и холод, ох, и холод! Три, слышь, вала с Сиенитной горы скатилось.
Шакир молчит. Ему в последнее время ни с кем не хочется разговаривать, потому одному ему легче.
– Слышь, парень, – говорит возчик. – Не хоть выпить, а? С холода-то... Поллитруха у меня... – И достает из-за пазухи бутылку водки.
– Нельзя мне, – бурчит Шакир. – Котел я топлю.
– Верно, – говорит возчик. – Много нельзя, маленько завсегда можно. Давай кружку, не ломайся, парень, вреда твоему котлу никакого не будет.
Шакир выпил. По телу пошел жар, захотелось разговаривать, смеяться. И о Кате захотелось поговорить: не идет, упрямая, а уж он-то как ее ждет, как ждет! Но он все равно дождется. Сам больше не пойдет, будет ждать. Однако возчику некогда слушать Шакира – выпил, разогрелся, гнать надо лошадей на конный, а то на морозе стоят.
– Погоди, – попросил слегка заплетающимся языком Шакир. – Я что-то сказать хочу.
– Говори же, – нетерпеливо попросил Трофимушка.
– Я про бабу свою, – сказал Шакир. – Не идет, вредная...
– Про какую бабу ты говоришь?
– Да про Катю Мухортенькую, в сурановской избе живет. Гулял я с нею...
– А-а, – сказал возчик. – Вчерась я ее видел. На улице встретила, говорит: уехать бы надо, не подвезешь ли попутно до Воскресенки...
– Уехать! – удивился Шакир.
– Собралась, – подтвердил Трофимушка. – Да где ей сейчас уехать, такие холода. Подождет небось до тепла...
Возчик ушел. Шакир проводил его взглядом сожаления. «Никуда ей не уехать, это верно, – думает он. – Не в холодах дело. Разве сможет она от меня уехать? Любила ведь... А от водочки-то как легко сделалось, – еще думает он. – Зря я, кажется, ее чуждаюсь. Весело как с нею!..»
Катастрофа
Так и не может уяснить Шакир, наяву это было или во сне...
Отчетливо помнится ему явь. Часа за три до Нового года зашел в котельную начальник мехцеха, в подчинении у которого находится котельная, товарищ Зарубин, и так мирно, как и следует перед Новым годом, заговорил с Шакиром. О том заговорил, что Шакиру выпало ответственное дежурство – предновогоднее. Должен он держать пар на марке да посматривать на часы, чтобы ровно в двенадцать часов дать новогодний гудок...
Как ушел Зарубин, Шакир, зная, что никто больше из начальства не зайдет к нему, без опаски налил стакан водки и выпил. А опьянев, стал весело кидать в топку поленья и смотреть, как всегда, на огонь и думать о Кате. Он надеялся: она зайдет перед Новым годом. Помучила его – и довольно. Зайдет, чтобы сказать: надо все забыть, все оставить в старом году, а в новый войти со счастьем для них обоих. И он ей скажет одно только хорошее, признается, как тосковал по ней все это время... Поверил в мечту Шакир: явственно увидел у себя в котельной Катю, настолько явственно, что окончательно уверился: придет!..
