Текст книги "В русском лесу"
Автор книги: Иван Елегечев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
– Продолжай, друг, – поощрительно сказал он, – я тебя слушаю со вниманием.
– В соответствии с инструкцией, – продолжал Табачный Наун, – я давно веду наблюдение за грустинцами, сплавляющими плоты, и мне известно, летом они, работая на реке, между собой ведут вольные речи. Их, видите ли, не вполне устраивает то, что мы усыпляем их ради экономии продуктов питания на полгода, в зимнее время. Им не глянется также качество пищи, которую мы им выделяем от своих излишков. И сплавская одежда из холста, которую они носят, им не по нраву. И в норах они не хотят жить, им подавай такие же дворцы, какими располагаем для вящего удовольствия мы, безголовцы и песьеглавцы. Осенью в прошлом году грустинцы-плотогоны, сговорившись, затеяли зловредное дело. Подольше поспать – вот что они решили между собой, для чего с их стороны было закуплено гриба-пуна в три раза больше, чем требуется. А я, прознав про их хитрость, подмешал к пуну табачное зелье, имея намерение сделать сон их дурманным и, по возможности, бесконечным. Пусть спят дольше, нам это на руку.
– Молодец ты, мой верный слуга! – похвально вскричал Великий Наун. – Каюсь, я хотел было тебя опалить гневом, но теперь я вижу, это было бы с моей стороны понапрасну. Осознав ошибку, я награждаю тебя осетром с моего царского стола.
– Благодарю утробно! – Табачный Наун ударился плечами о мраморный пол, что обозначало земной, от души, поклон и покорные чувства.
В знак благодарности и поощрения Великий Наун приказал слугам вынести на золотом подносе жареного осетра, от которого лился неповторимый аромат, и самолично вручил табачному безголовцу. Тот принял подарок с благодарностью и, пятясь, удалился.
Продолжается сказка: во дворце Великого Науна состоялся Большой Совет, были созваны все знатные царедворцы – безголовые и песьеглавцы, а также и одноногие исполнители для совета о том, что делать с непокорными грустинцами, спящими на бугре в норах. Ясно, их сон не беспробуден. Пройдет год с лишним, грустинцы один по одному проснутся, а что они замыслят дальше, никому неведомо. Надо упредить какое бы то ни было злоумышление со стороны грустинцев соответствующим решением.
За длинным, из пахучего кедрового дерева, столом сидели серапионцы – безголовые и песьеглавые – и думали великую думу. Одеты они были в парчу и соболя, на пустых плечах и на собачьих головах красовались горлатные шапки.
Долго молчком думали. Лишь слышалось сопение и утробный шепот. Наконец после долгих раздумий и переговоров друг с другом шепотом было выработано сообща согласованное решение. Его высказал один из самых близких к Великому Науну безголовец. Он сказал:
– Великий государь, требуется указ.
– Я издам для пользы дела любой указ, – изрек Великий Наун, – только подскажите мне, какой.
– Великий Наун, – продолжал близкий царедворец, – в управлении Грустинией, как нам сообща кажется, назрели большие перемены. Гриб-пун – средство для усыпления людей – устарел. Необходимы новшества!
– Какие же?
– Требуется, Великий Наун, соорудить Большую Музыку.
– Большую Музыку!.. Я знаю Малую Музыку, она делает меня веселым и улучшает работу желудка. Зачем понадобилась Большая Музыка? Но скажите, что это такое?
– Это такая, великий государь, музыка, которой по силам все. Она может усыпить людей, когда мы захотим, она может разбудить грустинцев, ежли нам того хочется. Она заставит грустинцев, по нашему хотению, не думать ни о чем, кроме плотов и земляных дел, веселиться, петь и плясать. Заиграет музыка – грустинцы свернут горы. Заиграет – проснутся, как ни беспробуден их сон. Заиграет – могут скопом помчаться к Лукоморью и броситься вниз со скальной высоты. Большая Музыка незаменима, могущественна, всесильна. Издай, великий государь, по своей воле указ, и мы тотчас начнем сооружать Большую Музыку.
– Ага, вроде дело ты мне толкуешь, – одобрительно изрек Великий Наун. – Я подумаю и выскажу свое решение.
На этом Большой Совет был закрыт. Великий Наун велел свое величество увести под белые ручки в царские покои, где он стал думать и взвешивать царские соображения. Думал, ломал голову двое суток, потом вызвал хранителя бумаг и продиктовал ему указ о сооружении Большой Музыки.
Долго строили Большую Музыку. Много на ее сооружение потребовалось меди и реберных костей, бронзы и оленьих жил, сухожилий, золота и сохачьих рогов, рыбьей кости и конских, и бычьих, и ослиных шкур – для барабанного боя. Все эти свои и привезенные из иных стран материалы ковали, строгали, скоблили, натягивали опытные мастера, свои доморощенные, а также и завезенные из-за границы. А потом были выписаны из-за Камня, из Москвы, голландцы-иностранцы – настройщики, – принялись натягивать струны, утончать литавры, удлинять трубы, нагревать на огне ослиные, и бычьи, и конские шкуры и натягивать их на стальные обручи, туго натягивать, так, чтобы грохот разносился по всему свету.
А потом настал день пуска Большой Музыки. Собрались тысячные грустинские массы; песьеглавцы и безголовые, колдуны и колдовки, ведуны и ведьмовки, а также и одноногие исполнители – все особым скопом стояли на бугре. Рядовые грустинцы давили друг друга у подножья бугра, в низине.
Вот заиграла музыка – зазвенело, затрещало, загрохотало, запело, посыпалось трелью, мажорно и минорно зазвучало – по-всякому. Грустинцы как услышали, так поначалу оцепенели, а потом толпами пустились во всеобщий пляс.
– Сменить пластинку! – скомандовал Великий Наун; музыка заиграла одно жалостное, грустинцы загрустили и принялись проливать сладчайшие слезы.
– Сменить! – тут раздался грохот барабанов, флейты подвыли, литавры зазвенели – грустинцы бросились толпами по домам, вооружились топорами и лопатами, кирками и баграми, молотками и кувалдами и, не мешкая, дружно взялись за полезную работу.
– Хорошая музыка, хорошая музыка! – в один голос, однако негромко, оглядываясь на Великого Науна, осторожно высказывались песьеглавые и безголовые.
– А вот мы посмотрим, как она пробудит спящих самовольщиков, – сказал Великий Наун.
Тогда трубы Большой Музыки были направлены в норы самовольщиков-грустинцев, музыка рванула и ударила с удвоенной силой, однако спящие не просыпались.
– Узнать, что там такое! – приказал Великий Наун; выполняя волю государя, в норы бросились одноногие исполнители – узнать, что происходит. Через какое-то время они вылезли из нор, чумазые от грязи и копоти, и доложили царю: ни одного в норах грустинца не обретается, все куда-то, как один, подевались. И сами ушли, и детишек увели...
На этом сказка о Великой Грустинии заканчивается. Нас с братцем в свое время такая концовка не устраивала, и мы спрашивали у матери: куда подевались спящие грустинцы? И мать отвечала:
– Откуда мне, сарынь, знать об этом. Ведь народу собралось послушать Большую Музыку тьма-тьмущая, скоп наигромадный, столпотворение. Может, как заиграла музыка, самовольщики повылезли из нор по одному и среди толп затерялись. Не знаю...
Так же, наверное, мать ответит и правнукам, когда они, выслушав сказку, обратятся к ней с подобным вопросом.
Были и небылицы
1. Откуда пошли комары
Жила лягушка Чамджи. Была она некрасивая и одинокая. Никто ее не любил; ютилась она в кочке, – кто проходил мимо, всяк пинал ее дом, с потолка сыпалось, порошило Чамджи глаза, она выскакивала наружу и кричала:
– Эй, нехороший, зачем ты мне просыпал на глаза целый короб трухи и пыли?
– Какая злая лягушка! – говорили соседи.
Раз идет мимо ее дома Девка-Охалка; лягушка Чамджи зазывает ее к себе в гости и говорит ей:
– Давай сварим обед, наедимся сами и позовем соседей, угостим.
– Давай.
– Только вот беда: варить-то я хорошую еду не умею, – говорит лягушка. – Возьмись-ка ты за это дело.
– Ладно, – сказала Девка-Охалка; однако варить, жарить, парить она не стала, забралась на трубу, наклала на шесток, сверху и крикнула: – Готово!
Лягушка Чамджи, не подозревая о проделке, созвала гостей и стала угощать. Гости отведали, поперхнулись, накинулись на Чамджи с дракой.
Долго молотили ее, пока не устали. От побоев Чамджи упала в обморок и долго лежала возле своей кочки распластавшись. Охалка смотрела на нее и смеялась: как ловко она подшутила над Чамджи!
Прошло сколько-то времени, зажили побои. Чамджи предлагает:
– Слышь, девка, пойдем женихов ловить. Я знаю, в ближайшей деревне холостые парни живут.
– Пойдем!..
Пошли они. Девка на подволочных лыжах идет, а Чамджи едет в корыте. Колонки и горностаи из нор высовываются, смеются: Чамджи в корыте! Дятел насмехается над лягушкой, птица казара – тоже. Все смеются и презирают: бессовестная, в корыте едет!..
Пришли, посватались. И Девке-Охалке жених попался красивый, сильный, и Чамджи – тоже. В одном доме живут. Мужики в урман ходят, зверя, птицу промышляют, лягушка с Охалкой хозяйствуют, печи топят, еду варят, за скотиной ухаживают. У Охалки, как время истекло, ребенок родился. Но водиться с ним и работать по домашности она не любит. Как утро, уйдет она по соседям, болтает, зубы скалит, кости всем моет и ругается; а лягушка все по дому на себе везет. И за скотом уход, и за ребеночком. Только ей за труды никакой благодарности. Вернутся охотники из урмана, Охалку нахваливают: работящая, хозяюшка! – а на Чамджи не смотрят: какой прок от болотной квакухи!
Долго ли коротко время прошло, Охалка совсем обнаглела: не глянется ей, что у лягушки мужик такой же красивый, как и у нее. Задумала она прогнать Чамджи из дому. Раз охотники вернулись из урмана, Охалка жалуется им: совсем она измучилась с хозяйством, от Чамджи никакой подмоги, ходит по соседям да молотит языком. Прогнать бы ее!
Выслушал Охалку мужик Чамджи, разозлился, с криком и руганью накинулся на лягушку и пинками выгнал ее из дома. А вслед ей корыто бросил и засмеялся злобно: возьми, дескать, свое приданое! Нечего делать, Чамджи села в свое корыто, поехала куда глаза глядят, сама плачет, Слышит голос:
– Здравствуй, добрая Чамджи, куда путь держишь?
Протерла лягушка глаза от слез, – над ней склонилась лесная баба Масси Пая.
– Э, не спрашивай, добрая Масси Пая, оговорила меня Девка-Охалка, мужик из дому, не разобравшись, за мое радение меня прогнал. Еду куда глаза глядят.
– Не печалься, милая Чамджи, – сказала Масси Пая. – Дам я тебе колечко, ты его почавкай – и счастье за свою доброту познаешь.
Дала золотое колечко Масси Пая лягушке, скрылась в пихтаче. Чамджи тотчас почавкала, как велела Масси Пая, колечко и тотчас увидела себя во дворце каменном, прислужники в белых перчатках снуют, подносы таскают, большая музыка играет. Сама лягушка одета в бархат и парчу, платье длинное, горничные девки за ней ходят и парчовый хвост втроем поддерживают. И величают лягушку по отчеству. Заботятся о ней, то и дело предлагают:
– Не хотите ли покушать?
– Хочу, – говорит Чамджи; и тотчас ей на подносах разные кушанья подают: и стерлядь, и жареного муксуна, и водочки, и поросенка, и рябчика, и цыпленка. Чамджи ест, пьет и все добрым словом поминает Масси Паю.
А захочет Чамджи купаться, выскажется об этом прислужницам, те под большую музыку ведут ее в бассейн и под руки сводят в воду, лягушка плавает и квакает от удовольствия и радости.
Долго ли коротко ли жила лягушка в счастливом дворце, неизвестно. Прослышала про лягушечье счастье Девка-Охалка. Завидно ей сделалось, захотела она заиметь такой же дворец, как у Чамджи. Пошла она к Чамджи, упала в ноги и говорит, плача: ее тоже прогнал мужик, не знает она, куда податься, хоть в болото лезь. Лягушка пожалела Охалку и разрешила ей жить во дворце.
Ладно, долго ли коротко ли живет Охалка во дворце, зло ее давит, не хочет она жить приживалкой, хочет она сделаться первой, чтобы за ней бархатный хвост прислужницы таскали и рюмочку с вином подносили перед едой. Не в силах бороться с завистью, она пошла к черту-лозу и попросила совета: как ей изжить Чамджи. А черт всегда рад подлости, говорит: укради у нее золотое колечко, надень на руку – и сделаешься королевной, тебе будут прислужницы прислуживать, для тебя будет играть большая музыка.
– Спасибо, черт! – сказала Охалка. – Как я добьюсь своего, так приходи в гости, я тебя ублаготворю.
Только благодарить-то Охалке черта было рано. Многое знал черт, да не все. Знал, вся тайна лягушачьего счастья не в кольце, а в том, что его надо почавкать, чтобы исполнилось задуманное, об этом он не знал. Отсюда и неудачи вышли у Охалки. Колечко она украла, надела на руку – и тут же сама сделалась лягушкой. Квакает: ква-ква. А Чамджи, наоборот, сделалась девицей-раскрасавицей. Велит она своим прислужницам: осторожно взяли бы они лягушку, отнесли бы на болото и бросили между кочек. Прислужницы исполнили приказание: посадили в корзину лягушку и понесли на болото. Только хотели выпустить, как лягушка подпрыгнула и укусила одну девушку за нос, а в другую собственным пометом швырнула.
– Мерзкая дрянь! – Девушки-прислужницы накинулись на злую лягушку и растоптали ее. Тогда из того места, где растоптали лягушку, стали роями вылетать комары и мошки – таежный гнус. Много налетело, целые тучи кровопийц поднялись в воздух...
От Охалки зло, она виновата. А еще от прислужниц: не надо было топтать лягушку. Недаром говорится, не тронь дерьмо – не пахнет...
2. Таежная девка
Иван-охотник на Ёлтыревой реке промышлял. Год неурожайный: кедровый орех не уродился, а оттого и соболя нет, и белки, и птицы мало, даже казара-кедровка куда-то откочевала. Иван лежит на нарах в избушке, думает: плохое житье, не фартит, хоть бы таежная девка помогла, что ли!..
Утром встал Иван, поел что бог послал, собаку накормил, отправился на промысел. Идет – лыжи скрипят, крупинки сверху от ветра валятся вниз, сучки потрескивают. Слышит: собака загавкала. Смотрит: белка скачет, серая, пушистая, на шее цепка золотая. Иван прицелился, выстрелил, белка упала. Иван цепку спрятал, а белку в избушку унес, ободрал, шкурку сушиться повесил, а тушку – за пазуху, – значит, понял: таежная девка ему знак подает: выйдет, дескать.
Ждет таежную девку Иван, думает: как бы ее перехитрить.
С вечера наготовил он много дров – с одной стороны еловые, с другой – пихтовые. Сам сидит в избушке, в котле на железке белку варит, дверь приоткрыл, чтоб запах мяса далеко занесло: на запах должна выйти из урмана таежная девка.
Но вначале к Ивану на запах беличьего мяса выходили звери разные: медведь коряжинами швырялся; рысь скалилась, рычала; еретник зубами клацал. Но Иван бесстрашный, сидит себе возле печки, дровишки подкладывает, усмехается, думает: не таковский он, чтоб его запугать.
В полночь буря поднялась, померкли звезды, деревья зашатались. Слышно: снег скрипит, человек идет. Видит Иван: девка из гущины выходит, красивая, волосы по плечам распущены до пяток самых. Подошла, из-за порога рукой хвать, хотела из котла белку добыть и съесть. Но Иван не дал, сказал:
– Сначала, гостья, давай дрова жечь!
– Давай дрова жечь, – согласилась девка.
– Мой костер еловый, а твой пихтовый, – сказал Иван. – Согласна?
– Будь по-твоему, – сказала девка. – Мой – пихтовый.
Костры горят, Иван с девкой между огней сидят, слушают. Пихтовые дрова искрами стреляют, еловые – на разные голоса воют, знать, мужчинское, Иваново, побеждает.
– Хорошо твои дрова горят, – говорит девка и снова к котелку, опять хочет белку выметнуть и съесть. Но и тут опередил Иван девку, схватил белку, разломил на две части: переднюю – себе, заднюю – девке отдал.
Поели.
– А теперь давай спать ляжем, – сказала девка, – вместе. – Сняла она с гвоздя Иванову фуфайку и хочет ее постлать на нарах. А Иван не дает, – снял с гвоздя ее тужурку из лосиной шкуры, стелет на нары, говорит:
– На твоей одежке спать будем, а моею оденемся.
Тогда таежная девка взвыла в голос, лицо волосами вытерла, говорит:
– Перехитрил ты меня, Иван, теперь я твоей женой буду, помогать тебе буду, только ты за мной не подглядывай, не дознавайся моих тайностей.
– Ладно, будь по-твоему, – пообещал Иван. – Мне в бабьи дела встревать нечего.
С тем и спать легли, сделались мужем и женой. Дома на Оби у Ивана жена, дети, на речке Ёлтыревой – таежная девка. То в доме хозяйничает Иван, то на Ёлтыреву торопится. Идет – сердце колотится: шибко любит он таежную девку. И она его, хитрого, любит, помогает ему на промысле.
Не фартило Ивану, бедно жил. А с той ночи, как спознался с девкой, стало ему фартить. И белок, и соболей, и лисиц, и колонков, и бобров, и выдр – всего невпроворот он добывает. В деревне на Оби все удивляются: откуда такое счастье Ивану в руки идет? А Ивами рад бы сказать, да и сам не понимает, откуда. Придет на Ёлтыреву – стены шкурками увешаны, складывай в мешок да продавай.
Раз Иван идет на Ёлтыреву, любопытство ему бока зудит: узнать бы, как девка добычу добывает!.. Дал Иван обещание не подглядывать, но ежли незаметно, то, поди, вреда не будет. Так думает Иван, сам подкрадывается к избушке, в щелку глядит. Видит: на чурбаке девка сидит, гребнем волосы на голове, что до пяток, расчесывает. Как чеснет, так на пол с дюжину белок упадет, вдругорядь чеснет – дюжина соболей.
«Вот здорово! – подумал Иван. – С такой до смерти не надо расставаться, богачом она меня сделает».
А девка его уже учухала, грозит во дверь: не надо-де так, а то всего он лишится.
Иван не стал больше подглядывать, снова живут. Опять он едва успевает зверьков обдирать да сбывать скупщику. Еще богаче сделался. Пить стал, перегаром от него разит, чиркнет спичку – синий огонь возгорается.
Раз пьяный Иван опять захотел посмотреть, как девка соболей и белок из головы вычесывает. Про обещание забыл, подкрался, в щель заглядывает. А девка снова его учухала, – как закричит диким голосом – все кверху поднялось, исчезло. Ваньку о землю шибануло.
На том и кончился охотничий фарт Ивана-охотника. Снова он сделался бедным, баба его в лохмотьях ходит, а ребятишки сопливые, до пупа рубашонки, коротенькие.
3. Бабушкин остров
Тот остров высокий, большой, его Обь никогда не заливает. Пихтарником порос, березами. Посреди – озеро, пурул-то, что по-остяцки означает яма черной воды. В той яме давно, рассказывают старики, жило чудовище кволли-казар, похожее на громадную, с облас, щуку. Кволли-казар хватал с берега зевак и глотал их; так он хотел и одного промысловика проглотить, да тот удалым оказался, распорол изнутри кволли-казара брюхо и вылез на волю. А чудовище окаменело на берегу в камышах, мясо его сделалось такое твердое, что даже ворон не мог расклевать...
А позже, тоже уже давно, на острове приезжий письменный голова из Тобольска строил таможенную заставу. Избушка стояла из бревен, в той избушке пешие казаки-годовальщики жили, дежурили-караулили днем и ночью, глядя из-под ладони на берегу, всех проезжих к себе зазывали, угрожая пищалью, бумаги смотрели. Как у кого не в порядке с уплатой таможенного побора – в палки того, в батоги: отбирай меха, вычищай лодку, обездоливай – в пользу царской казны, которая, говорят, всегда пуста. А ежли проезжая грамота скреплена печатью, подписана воеводой, все равно не уйти от таможенной расправы: государева казна мехов ждет, но и брюхо служилого годовальщика всегда пусто. Не ограбит пеший казачина, ни с чем на Русь вернется, тогда ему впору на Волгу в ватагу записаться – купецкие павузки очищать...
Долго стояла таможенная застава на острове, и остров потому прозвали Таможенным.
А сейчас остров по-новому назван – Бабушкиным – в память об одной глупой бабе.
Ее Зиновеей звали, была она единственная дочка у родителей. Красивая. Без матери росла, та давно в земле лежала. Отец приказчиком был у купца. По нашему Утичьему краю ездил, меха собирал, остяков спаивал. Честно служил купцу, но и себя не забывал: сказывают, каждого третьего соболя брал в свою пользу. Большое богатство скопил, много золотишка в кубышках звенело.
Богатый, бедный – всем конец один, смерть. Приспело время – помер приказчик. А богатство дочке, Зиновее, отказал. Перед смертью наказ сделал: как помрет, пусть она золото в укромное место схоронит, чтоб никто не украл, а как придет время, поживет в свое удовольствие.
Так и поступила Зиновея. Отца в могилу, сама темной ночью выгребла из подполий золото, перевезла в обласе на Таможенный остров, снова в землю зарыла, под ягельный мох.
Замуж после того вскоре вышла.
Муж-охотник прознал: есть золотишко! – стал требовать на расходы, но Зиновея не из таковских, чтобы отцовское богатство пускать на ветер. Муж подступает: отдай, раз жена! – Зиновея молчит, как каменная, про себя думает: держи карман шире, постылый! – да я удушусь, чем тебе хоть полушку отделю. Подохнешь, в в свое удовольствие жить стану – отец наказывал.
Потекли годы. Муж промышлял, Зиновея хозяйство вела, заветную думку про себя таила – скорей бы ей пожить на свете в свое удовольствие. А как, своим умом догадалась. Как помрет ледащий мужичишка, старый, так она тотчас молодого работника наймет, вместе с ним вино пить станет, душистые папиросы раскуривать, дикалоном брызгаться – не жизнь, малина!..
Время подошло, старость одолела – муж помер. Похоронила Зиновея постылого, сама на остров бросилась, думает: подошло мое время, подошло, дождалась! Завтра новая жизнь начнется, женихи гужом, не посмотрят, что старая, вина – море, икра в бочках – горы, душистые папиросы в золотых коробочках!..
Роет – испуг одолел, поджилки трясутся: не найдет кубышку с золотом. В одном месте пороет – нет кубышки, в другом – тоже нет. Кажется, тут зарывала, под пихтой, – нету под пихтой, земля сухая да корни цепкие, а золота нету. Под кустом черемуховым примется копать – и там одна земля да корни, а больше ничего. И под смолевым пнем пусто, и на бугре, возле мурашиной кочки. Там-сям роет – нету золота: то ли украл его кто, то ли заговорил.
Горе великое одолело Зиновею: богатства лишилась. Думала в свое удовольствие пожить – не получается. Ждала смерти мужа – зря ждала. Эх, насмеялась жизнь над Зиновеей – лишилась она рассудка. Яму за ямой роет на острове, не отступается. День и ночь работает, да все зря. Люди над ней сжалились, еды несут старухе, не берет, ягодой подкрепляется и роет, без конца роет, все клад свой надеется разыскать.
А тут и осень подступила. Холодно сделалось. На острове ветер ходит поверху, о берег хлещутся речные валы, летяги кричат, чуя заморозь: ба-ба, ба-ба! Услышит Зиновея голос летяг, думает, ее зовут, на голос бросается. И снова в земле роется, снова ищет. От недоедания высохла в скелет, оборвалась, в лохмотьях осталась.
– Ба-ба, ба-ба! – кричат летяги. – Где ты, баба?
Мертвая лежит Зиновея. На голос стремилась, о колоду споткнулась, упала, тут и схватила ее в свои объятия смерть.
Зиновею зарыли на острове, под пихтой, а остров с той поры в память о жадной Зиновее стали звать Бабушкиным. Летяги близ ее могилы в гнездах на деревьях живут, к ненастью орут отчетливо:
– Ба-ба, ба-ба! Глупая ба-ба!..
