Текст книги "В русском лесу"
Автор книги: Иван Елегечев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Гефест
Гефестом прозвал Витьку Дорофеева эвакуированный из Ленинграда Павел Бобовников. С Бобовниковым, как только он приехал к нам на рудник-прииск, я стал ходить в школу, в наш класс, у нас завязалась поначалу дружба. Сошлись мы на книгах: я чуть не каждый день менял книги в библиотеке, и Бобовников тоже. Кроме того, мне удалось увлечь Бобовникова одной затеей – построить берестяную пирогу, как у индейцев Северной Америки, и поплыть на ней по Кии-реке, Чульму и Оби до Ледовитого океана. Бобовников сперва поверил в возможность такого путешествия, потом засомневался и отошел. Но я не грустил, так как к тому времени успел разобраться в Бобовникове как в человеке. Был он ничего себе, только почему-то шибко ехидный, Всех приисковых – в основном баб, работающих в шахте (мужики были взяты на фронт, шел 1942 год), называл аборигенами с непременным прибавлением слова темный. Меня он прозвал поэтом, и прозвище сразу при липло; хотя в этом слове не было ничего обидного, но мне оно, как всякое прозвище, не нравилось. Витьку же Дорофеева он прозвал Гефестом. Я знал, почему, потому что к тому времени я кое-что успел прочитать, в том числе и «Одиссею» в переводе Вересаева. Гефест – бог, покровитель всех кузнецов. Гефест – искусный кузнец, хромой. Витька Дорофеев тоже хромал на одну ногу, а потому умник Бобовников дал ему кличку Гефест.
Минул студеный сорок второй год, наступил сорок третий – с радостями и тревогами. Немцев разбили под Сталинградом, однако конца войны было не видно: летом сорок третьего бои шли под Курском и на Кавказе. В сорок третьем, спустя полгода после призыва мальчишек 1925 года рождения, призвали двадцать шестой и сразу же взяли на приписку двадцать седьмой. В нашем классе вдруг обнаружилось, что Бобовникову уже семнадцать, его уже вызывали в военкомат, уже он прошел комиссию и определен в школу лейтенантов. Гефеста и меня тоже вызывали в военкомат, но дали отставку, Гефесту – по хромоте, а у меня в метрике заметили подделку – с помощью лезвия и чернил я прибавил себе два года, чтобы попасть на фронт, – и меня с позором прогнали домой...
Что говорить, я завидовал Бобовникову. Ему было семнадцать, он был взрослый, его определили в школу лейтенантов. А девчонки все до одной по Бобовникову с ума посошли. Даже Катя Сахно и та стала вздыхать по Бобовникову и таращить на него глаза. А до того Катя Сахно вроде, как всем казалось, неравнодушна была к Гефесту. Жили они на одной улице, даже, кажется, в одном бараке, в школу ходили вместе и возвращались вместе. Их, как водится, дразнили за то женихом и невестой, на что они совершенно не обижались. Летом они вместе ходили по грибы и по ягоды, словом, не расставались. Как пришла война, как почти каждая семья проводила на фронт трудоспособных мужиков, так принялись оставшиеся с семьями бабы и хитрить, и мудрить, и выдумывать. Сами по себе создались коммуны по вывозке дров из лесу и сена из горных долин. Сегодня вывозили «гамузом» дрова или сено одной бабе, назавтра другой, третьей, пока вся коммуна не обеспечивалась необходимым для продления жизни. Семьи Гефеста и Кати Сахно состояли в одной коммуне – на вывозке дров и сена они участвовали наравне со взрослыми. Вдвоем тащили они нагруженные доверху санки: Гефест тянул веревку, а Катя подталкивала воз сзади. Сидели они за одной партой. И учебники у них были общие. Когда кого-либо из них вызывал учитель к доске, другой считал своим долгом учинить подсказку, за что учитель снижал оценку. Гефест, помню, подсказывал смело, не боясь замечаний со стороны учителя, а Катя Сахно, по натуре трусливая, прежде чем подсказать, исходила волнением, дрожала, но все равно спешила на выручку.
Хотя в каждой семье – и у Дорофеевых, и у Сахно – было по корове-кормилице, считалось, что живут они в страшной нужде. Так оно и было: спасет ли от нужды корова, если в семье по восемь ртов. Зимой доставалось каждому в течение дня по стакану молока, и по две картошки в «мундере», да по шепотке соли, да по тоненькому ломтику хлеба. Катя Сахно от вечного недоедания была сухонькая, хрупкая, как травинка, крупные голубые глаза ввалились. Густые каштановые волосы она заплетала в толстую косу, а в нее вплетала выцветшую голубую ленточку. Материна юбка висела на ней мешком, а кофта, материна же, еще больше подчеркивала ее худобу. Она недоедала, как все мы, но тем не менее каждый день приносила в школу завернутый в промокашку ломтик хлебца, чтобы поделиться им с Гефестом, который, само собой разумеется, отказывался, уверяя, что он сыт; Катя, однако, настаивала, и тогда Витька принимал дар, но сам ел лишь половинку. Другую половинку он уговаривал, чтобы съела Катя...
Дружба эта тянулась долго. Все привыкли к ней и были уверены, что со временем Катя Сахно с Гефестом поженятся, тем более что Гефест был хром, ему не грозил фронт.
Однако в жизни, как известно, наступают самые неожиданные неожиданности. Катя Сахно вдруг влюбилась в Бобовникова, стала на него ласково, никого не стыдясь, глядеть, а чтобы Бобовников не подумал, что она дружит с Гефестом, отсела от него на другую парту. На уроках Катя ежеминутно оглядывалась на Бобовникова; смеялась, когда смеялся тот; когда же Бобовников грустил или задумывался, то и Катя делалась грустной или задумчивой. В своей любви к будущему лейтенанту она совсем потеряла голову: писала на уроках ему записки, поджидала его, стоя у школьного крыльца; Бобовников выходил из школы, Катя увязывалась за ним следом. Если он шел с кем-нибудь из товарищей или даже с девчонкой, она, не чувствуя ущемления в самолюбии, тащилась за ним следом. Бобовников не обращал на нее никакого внимания и даже, кажется, стыдился Катиной любви к нему. Был он парень рослый, плечистый, на нем была бобровая папашка, пальтецо с каракулевым воротником, но самое главное, он был обладателем кожаного портфеля, в котором носил тетради и учебники. Ни у кого из нас не было такого портфеля – только у него. У нас, приисковых, были самодельные холщовые сумки, от которых многие, повзрослев, отказывались и носили учебники под мышкой. Бобовников же щеголял с портфелем. Так мог ли он не стыдиться Катиной любви, если она ходила в материной юбке и носила тетрадки и книги завязанными в старенький платок!..
В начале сорок четвертого года на прииск из военкомата прибыли врачи и офицеры. Был объявлен призыв в Красную Армию. Вместе с другими Бобовников был призван и увезен на санных подводах. Наш класс опустел. Осталось всего лишь человек семнадцать. Кое-кто из оставшихся собирался бросать школу и идти на производство, так как, по общему мнению, стыдно было взрослым парням и девушкам сидеть за партой без дела, когда все воюют или работают.
Катя Сахно и Гефест почти одновременно бросили школу и пошли работать. Катя поступила в шахту – катать вагонетки с рудой и породой, а Витька Дорофеев – в кузницу молотобойцем. Ростом он был, правда, мал, зато рукастый и в плечах широкий, – молот его слушался, высоко взлетал над его головой и с глухим стуком опускался на раскаленную болванку. Бац-бац! – летели искры во все стороны; Гефест, не зная устали, поднимал и опускал молот, плюща раскаленную на огне болванку. Иной молоденький молотобоец, глядишь, обессилел, упарился, остановился, руки, как плети, обвисли, а у Гефеста мускулы, как резиновые, они способны производить работу без отдыха час-другой подряд. Причем обнаружил он понятливость в кузнечном деле необыкновенную, и в поковке, и в закалке, и в штамповке, – во все вник сразу, без особенных усилий, словно родился в кузне. Кузнец был им доволен и ставил его всем в пример и, поощрения ради, разрешал после смены ему приработать – сковать десятков пяток сапожных гвоздей, чтобы продать их шахтерам для подковывания обуви. Быстро набил руку Гефест и при поковке ослепших в темноте шахтных коней, а также преуспел он и в закалке стальных бурильных стержней. В течение двух-трех месяцев он настолько овладел кузнечной профессией, что ему доверили самостоятельную работу. Ему самому назначили молотобойца: он стал стахановцем, фамилия его не сходила с доски Почета...
Что до Кати Сахно, то она работала в шахте. До войны нагруженные доверху вагонетки из забоев в штреки возили здоровые, крепкие мужики. Одной Кате, конечно, было неподсильно управиться с вагонеткой – девушки и бабы катали их обычно вдвоем. Вагонетки часто сбивались с рельсов или «забуривались», тогда приходилось их поднимать вручную и снова ставить на рельсы. Чтобы погрузчицы справлялись с работой быстрее, приходилось Кате брать лопату и помогать товаркам, нагружая каменюги в вагонетку. Подземная смена тянулась бесконечно долго. Когда смена наконец истекала, у Кати Сахно, как и у всех, перед глазами вращались зеленые круги. Приходил гормастер, объявлял об окончании работ, все шли на-гора, замученные, тело едва слушалось.
Потом мылась, переодевалась, брела каменистой дорогой домой, ела – и бросалась в долгий беспробудный сон.
Катя просыпалась в середине дня, выходила на крылечко и смотрела на зазеленевшие от тепла горы и повсюду расцветшие огоньки, медунки и кукушкины слезки. До спуска в шахту оставалось два с половиной часа. Надо было хоть в чем-нибудь помочь матери по дому, но Катю неудержимо тянуло к огонькам и кукушкиным слезкам, и она поддавалась этому желанию и взбиралась на гору. Нарвав пучок цветов, она усаживалась на камне и погружалась в свое – сокровенное, что жило с ней с зимы. Она думала о Бобовникове, мысленно она сочиняла ему письмо, называя его милым... «Как ты там, милый, на фронте? – сочинялось в ее душе. – Наверно, водишь в атаки солдат, ты же командир ты совершил уже подвиг, а я ничего о том не знаю. Может, и орден у тебя уже есть, и про это я ничего не знаю. Матери ты пишешь часто, об этом мне сказала почтальонша, но что в тех письмах, я не знаю. Твоя мать живет нелюдимо, и оттого все хорошее и плохое таит про себя. Жаль! А если бы я знала про тебя все. я не так бы мучилась душой. Ведь война идет, мне иногда приходит страшное: а вдруг тебя уже нет в живых?..»
Мысленно наговорившись с любимым, она нехотя спускалась по каменной тропке вниз, ставила в глиняный горшок на стол букет нарванных цветов, – часы показывали три часа дня, – пора идти в горный цех в раскомандировку, чтобы получить от гормастера задание на смену. Она скудно обедала, что бог послал, брала с собой в тряпицу маленький ломтик хлеба – подкрепиться в середине смены, и с карбидной горелкой в руках шла в раскомандировку. Она шла вместе с другими. И она, и другие проходили мимо клуба, мимо котельной, мимо кузни... Мимо клуба можно пройти не заходя, и мимо котельной тоже... А вот без кузни шахтеру никак нельзя: много каждому требуется гвоздей – подковать железом каблуки ботинок. Подкуешь ботинки – и им не будет износа. Не подкуешь – сгорят в две смены. Каждый заходит в кузню и берет горсть гвоздей – самодельных, с большими шляпками. И расплачивается. Тридцать гвоздей – пять рублей. Железная подковка на носки ботинок – три рубля. Подкова на пятку – два рубля.
– Можно ли взять гвоздиков? – спрашивает Катя, зайдя в кузню. – Вчера я заказывала... Гвоздей мне надо и подковки.
В кузне шумно, в горне пышет пламя, стучат молотки, бухают молоты, искры во все стороны.
Гефест, к которому обращается Катя, очумело-обрадованно смотрит ей в лицо и бессмысленно улыбается, сияя белыми зубами.
– Гвоздиков мне... – повторяет Катя.
Гефест крутит вентиль, в горне перестает шуметь, пламя утихает, в кузне значительно тишает. Гефест протягивает Кате консервную банку с гвоздями, Катя берет горсть и ссыпает в карман. Из внутреннего кармана она достает пятерку и протягивает кузнецу.
– Ни-ни! – руками делает протестующий жест Гефест. – Я бесплатно. Для тебя... Зачем чуждаешься! Я ради тебя!
– Бери, заработал, – говорит Катя и кладет пятерку на наковальню и выходит, не оглядываясь.
Она идет по надшахтному двору, рядом хромает Гефест, говорит сбивчиво: так нехорошо, что работает она в шахте, а он, Гефест, в кузне, и оттого они редко видятся. А вот если бы работали вместе, часто бы виделись...
– Не знаю, – говорит Катя.
– А я знаю, – говорит Гефест. – Я про тебя всегда думаю. Может, нам с тобой пожениться, а? Многие ведь женятся... – И он начинает перечислять, кто недавно из семнадцатилетних ровесников поженился. Потом, помолчав, говорит: – Я понимаю: рано жениться, но ведь война... – И смотрит вопросительно, что она скажет. Но Катя молчит. Она поднимается по крутой лестнице в раскомандировку и молчит. Гефест провожает ее грустным взглядом и уходит в свою кузню.
– Ну что, договорился? – спрашивает Гефеста старик-кузнец, его учитель. – Аль попусту бьешь каблуки?
– Договорюсь, никуда она не денется, – весело отвечает Гефест и включает поддув. – Все равно я на ней женюсь.
– По твоим годам тебе бы как раз в лапту играть, а не про женитьбу смышлять, – говорит учитель-кузнец. – Женитьба – не напасть...
– Ничего, мы молодые, да ранние, – тоном старика говорит Гефест и стукает по раскаленной железке молотком, – и для работы, и для женитьбы мы как раз поспели.
Учитель-кузнец удивляется, внимательно смотрит в сторону малорослого, совсем молоденького кузнеца и, пожав плечами, думает: какой-де жених!..
Как говорил Гефест, так и вышло: женился он все же на Кате Сахно. Женитьбу их ускорила беда, сделавшая Гефеста одиноким. Отец его, Тимофей Дорофеев, ушел на фронт в начале войны. Однако вскоре он вернулся, так как его признали негодным к службе. Сперва стал работать. Но войне требовались люди, и Тимофея призвали снова. На этот раз он выдержал испытание на пригодность и очутился на фронте, где на втором дне пребывания среди взрывов и пуль его убило. Мать Гефеста, Марья, получила похоронную и так затосковала, что не взвидела белый свет, стала заговариваться, помешалась рассудком – и ее увезли в больницу. Старший брат Гефеста, Сергей, служил в армии на Дальнем Востоке. Гефест остался из взрослых один – с младшими братишками и сестренками. Жалея парня, ему помогала в хозяйстве Катина мать, Анна, да и сама Катя, улучив время, прибегала «убраться» и приглядеть за ребятишками или подоить корову, сварить на плите еду..
Женитьбе Гефеста на Кате, следует добавить, способствовало еще и то, что мать Бобовникова, Вера Федоровна, получила с фронта нехорошее известие о сыне. Товарищ по фронту писал: служили с ним в ротах по соседству; было наступление, видел товарищ, соседнюю роту, засевшую на высоте, бомбили сверху самолеты, а снизу на ту высоту шли танки: по той же высотке била и артиллерия, пока не сравняла пригорок с остальной ровной степью. Погибла рота, погиб, видно, и молодой лейтенант Бобовников.
Узнав о несчастье, случившемся с человеком, которого Катя любила, она поплакала потихоньку несколько дней и примирилась с потерей: много тогда было смертей, горе было всеобщим, разделенным и переносить его было легче, нежели если бы человек переносил его в одиночестве. И потому, когда Гефест явился к матери Кати, Анне, с предложением выдать за него Катю, девушка не стала протестовать. Все равно сердце ее теперь опустело, почему бы и за Гефеста не пойти!..
Сыграли скромную по военному времени свадьбу. Сидели все бабы – подземные работницы, с черными кругами под глазами, с руками, изуродованными подземной работой, в платочках, повязанных на голове по-бабьи. Была подана самогонка – по капле, играл патефон. Бабы постарше пели, те, кто помоложе, выходили на танец. И Гефест выходил. «Фокс» у него из-за хромоты не получался, зато в плавном танго он ходил ровно и даже делал, как опытные танцоры, небольшой выверт.
Пели хором. Однако на ум певцам приходило только грустное и протяжное, тоскливое. Говорили о шахте и, конечно, о фронте, а также не забыли и батюшку-расстригу отца Кирилу, служившего по домам за здравие и за упокой, о колдуне Листабурдии, который мог у любого предвидеть судьбу...
Потом все разошлись без шуток, положенных на свадьбе, и Гефест с Катей остались наедине для новой жизни.
...Катя рожала часто. Война еще не успела окончиться, у нее на руках уже было двое сынишек. В сорок пятом, осенью, она родила третьего. Из шахты в связи с детворой ее вывели на поверхность – соблюдать чистоту на шахтном дворе и помогать истопнику в раскомандировке. Эта работа считалась легкой, но отнимала много времени, и дети оставались с матерью Кати, Анной. Отрывал иногда время от работы Гефест, чтобы помочь теще. Он так поступал: уйдет с утра пораньше, накует подковок побольше – и сделается свободным часа на два, на три. Прибежит, хромая, из кузни и то дрова колет, то пойло корове тащит или чистоту в избе наводит. В самом деле, молодой да ранний Гефест как муж и глава семьи был такой, что поискать. Такого мужика не то что в войну, в мирное время, когда мужиками хоть пруд пруди, днем с огнем не сыщешь. Он и на работе самый старательный работник, он и по хозяйству управляется лучше не надо. А что хромой, так в том беда небольшая: кто по нынешним временам не хромает?
В сорок седьмом в семье у Гефеста было четверо, в сорок девятом – пятеро...
Каждому земному жителю – свой удел: иному – мудрость, иному – власть, иному – деньги, иному – детей полная орава! Своим уделом Гефест был счастлив и доволен. День-деньской он раскаливал металлические стержни, ковал из них, что заказывалось по наряду, шел с работы домой и опять начинал крутиться в заботах по воспитанию и прокормлению многочисленного своего семейства. Он не унывал никогда. К трудностям с молодых лет был свычен, они его не пугали, характером он был добродушен, шутки-прибаутки из него так и сыпались, ребятишек от него не оттащить. Рано он отпустил бороду, был похож на лесовика. Однако, несмотря на идущие чередой года, он не утратил ребячливости – играл с ребятишками то в прятки, то в лапту. Всем смешно смотреть, как он, хромая, мчался по улице в ребячьей ораве.
А Катя? Была ли она счастлива? Ответа на этот вопрос в своей душе она не искала. Ей было недосуг. Вся жизнь ее состояла из одних забот, а при заботах ли думать о счастье! Как белка в колесе крутилась Катя наравне с мужем. Текущие заботы затмили в памяти прошлое, в душе тускнело перед ними и детство, и трудная подземная работа, военная юность. Но в ночных сумерках все же сиял луч, который заставлял ее радоваться и ожидать счастья. Луч – это первая любовь, Бобовников, ушедший в школу лейтенантов и не вернувшийся. До сорок пятого года Катя навещала мать Бобовникова, спрашивала, нет ли каких известий о сыне, но Вера Федоровна горестно качала головой: ничего пока нет, но она надеется...
В июле сорок шестого Катя долго лежала с одним из заболевших детей в больнице; когда она вышла, когда собралась навестить Веру Федоровну, вдруг узнала, что та срочно выехала с рудника, а куда, никому не известно, может, на старое местожительство – Ленинград, может, сын объявился и позвал мать к себе. Последнее звено, связывающее Катю с первой любовью, сломалось, но Бобовников из памяти не исчез. Она все думала о нем, высоком и таком красивом, невольно сравнивала его с хромоногим Гефестом и невольно терзалась душой: война, лишь, казалось ей, война помешала ей стать подругой Бобовникова, нужда, лишь нужда и сиротство заставили ее девчонкой выйти замуж за человека, к которому у нее не было любви. Детей она любила, была ласкова к ним и терпима, даже излишне терпима – по кротости характера своего, но, глядя иногда на ребятишек, маленьких гефестиков, снующих по двору, вечно чумазых от кузнечной сажи, она думала с сожалением: будь у нее другой муж, и дети росли бы другие, может, стали бы образованными людьми, а не торчали бы день-деньской в кузне, ходили бы степенно за руку с отцом-матерью, в ботинках, чистых костюмчиках, а не носились бы как угорелые по руднику босоногими и озорными...
Впрочем, такие сомнения закрадывались в душу Кати редко, как все матери, она была предана своему семейству, и, если по справедливости, то ее чумазые гефестики были ей милее и дороже всего на свете... Смуглые – в отца, черноглазые, быстрые на ногу, сметливые, драчуны меж собой – ни на кого они не были похожи. И как в шутливой народной поговорке: каждая сова своих совят хвалит, – так и для Кати не было краше ребятишек, чем ее дорогие гефестики.
Но Бобовников в ее душе все же продолжал жить. Она смутно надеялась когда-нибудь повстречаться с ним. Когда Катя видела приезжего офицера, широко вышагивающего по улице, она бросалась к окошку и провожала военного взглядом. Однажды лесничество выделило Дорофеевым покос возле самого тракта. Скосили траву, предстояло сгрести сено и сметать его в стог. Работы было много, надо было управиться с ней за выходной день. Гефест решил переночевать на покосе, чтобы завтра взяться за уборку сена пораньше, не теряя времени на восьмикилометровый переход с рудника до покоса. Спать устроились в шалаше. Проснулись рано: Гефест принялся чинить грабли, Катерина готовила на костре еду. Рядом, по песчаному тракту, то и дело сновали грузовики с грузами для рудника и с пассажирами. И пешеходы шли. Бросила взгляд Катерина – военный вышагивает в форме, с котомкой за плечами, погоны, форменная фуражка. Что за военный? Почему он идет пешком? Может, на подходе к руднику слез с грузовика, чтобы поразмяться, и идет. Показалось вдруг Катерине: Бобовников! В отпуск идет!.. А может, в долгом плену был – возвращается. И не знает, что мать его давно не живет на руднике. Долго не думая, бросилась она наперерез к тракту. Шибко бежала, запыхалась. Человек в военной форме, увидев бегущую к нему женщину, остановился: что-то, видно, ей нужно от него. Радостное, изумленное лицо было у бабы-покосницы. Однако с тем как она приближалась, лицо ее скучнело, радость сменялась будничным выражением.
– Здравствуйте! – весело поздоровался военный. – Может, помощь какая от меня требуется?..
Это был другой – не Бобовников. Этот и ростом ниже, и светловолосый, и усатый.
– Я брата в гости жду из армии, – нашлась Катерина. – Вот-вот должен приехать.
– А-а, – протянул военный и пошагал ровным шагом дальше.
Только в начале семидесятых годов, после долгого отсутствия побывал я на руднике-прииске, где прошли мои юные годы, откуда я был призван в армию. Меня встретили те же синие горы, крутые и пологие, голые и поросшие лесом, местами льдистые, сияющие на солнце таскылы. В поселке горняков и добытчиков золота все то же: и названия улиц, и домишки, прилепившиеся на скалах, и кривые улочки, и речка Сухая, однако в дожди творившая так много бед, что только успевай справляться с ней.
Ствол шахты перенесен в другое место, шахтеры опускались под землю в клети, а не ходили пешком, как раньше. Но мехцех и кузня стояли на старом месте. На старом же месте, за той же наковальней, стоял Гефест, бородатый дед, и постукивал молотком. А молотобойцами у него были два крепких паренька, ростом невысокие, но такие же плечистые и рукастые, как и Гефест. И я догадался: сыновья, их у него с Катериной, как мне было известно, не счесть.
Я стоял в дверях кузни, Гефест – за наковальней. Мы улыбались, так как узнали друг друга: я посылал письмо, предуведомляя о приезде на рудник-прииск.
Работа прекратилась, горно перестало шуметь. Мы обнялись с Гефестом и троекратно поцеловались.
А потом была встреча с Катериной, сухонькой, моложавой. Она вышла мне навстречу с двумя маленькими внучатами – двое старших сыновей были уже женаты. Молодым певучим голосом, тоже узнав меня, своего школьного товарища, она сказала мне:
– Ну, здравствуй!..
А вечером мы ужинали и вспоминали...
Обо всех мы вспомнили – многих не было в живых, иных с войны, иных с более позднего времени.
Я погостил у Дорофеевых несколько дней. Все они жили одним домом. Двое старших работали, как уже было сказано, у отца в кузне. Другие дети кончали техникумы, учились в институтах.
От имен и лиц, очень похожих, у меня рябило в глазах.
В течение нескольких дней, пока я гостил, мне удалось поговорить с хозяевами с каждым по отдельности. От Катерины я, между прочим, узнал о ее недавней встрече с Бобовниковым.
– Заскучала я, – начала свой рассказ Катерина, – так мне захотелось отдохнуть от своей оравы и побыть одной, что я взмолилась перед хозяином, и он отпустил меня в дом отдыха в Крым – по путевке отдохнуть и поправить здоровье...
Дом отдыха, куда добыл Гефест путевку для жены, был не шахтерский, а для артистов. Артисты отдыхали только летом, а в другие сезоны сюда по договоренности приезжали горняки. Это делалось для того, чтобы дом отдыха не пустовал и не приносил убытка. Располагался он в Восточном Крыму на берегу голубого залива. Кругом горы, выжженные солнцем рыжие холмы и синее просторное море, которое никогда не утихает, и днем и ночью, шумит то ласково, то грозно. Катерину поселили отдельно, в крохотной комнатке, где было все, чтобы можно было жить. Веранда была большая, на ней всегда толпились отдыхающие, так как возле самого окошка ее комнатки был установлен титан для кипячения воды. И на веранде шумно, и за стеной. За стеной жила большая семья во главе с толстым, лысым полковником в отставке. Семья шумела, от нее никакого покоя не было Катерине. Внучата полковника, толстые, упитанные, краснощекие, были баловники, капризные, жена полковника, уже немолодая, то и дало падала в притворный обморок, а сам полковник часто выпивал и разговаривал сам с собой. Стенки были тонкие, и Катерина, сама того не желая, все слышала.
– Эй, Зинаида, где ты? – то и дело раздавался оклик полковника. – Смотри, что творят отпрыски! Они режут розы! Они вооружились ножницами и режут последние розы. Уйми их, пожалуйста! Дай им под задницу, черт возьми, раз не помогают твои вопли.
Вслед за тем из осеннего сада доносилось бабье кудахтанье, смех и крики баловников, не желающих подчиниться бабушке...
На короткое время становилось тише, потом опять слышался громкий голос полковника.
– Эй, Зинаида! Где ты?.. Кофе!.. Скорей, черт возьми, кофе!
Слышались грузные шаги, Зинаида ставила на стол кофе в чашке и уходила. Полковник громко пил кофе и снова кричал:
– Эй, Зинаида, где ты, иди слушай!
Зинаида являлась.
– Что слушать?
– Начало написал. Кажется, получилось.
– Читай, послушаю... – Скрипело кресло, видно, Зинаида усаживалась.
– Павел Бобовников. Мемуары, – внушительно прочитал полковник в отставке.
– Это я знаю, а дальше что?
– Слушай дальше... «Я родился и вырос в Ленинграде, любил футбол, физкультуру, военное дело. Можно сказать, меня с детства влекло к военному делу, и это мое настроение послужило причиной того, что я избрал своей специальностью военное дело...»
«Что за Павел Бобовников? – подумала Катерина. – Уж не тот ли?»
– «В тысяча девятьсот сорок первом году я был вместе с матерью эвакуирован, два года жил в Сибири, на руднике-прииске, откуда был призван на службу в армию и определен в пехотное училище, где я получил первоначальное обучение...»
«Тот, – промелькнуло в голове у обомлевшей Катерины. – Тот самый. Живой, невредимый...»
Катерина разволновалась, не могла дальше слушать чтение и вышла. Долго бродила по набережной. Море было тихое, волны плескались чуть слышно, по песку вслед за волной сползала белая пена. На волны садились нырки, их качало. На берегу безлюдье, ноябрь – не очень удачное время для отдыха.
Прошлое ожило в памяти. И показалась сама себе Катерина молодой, какой была она когда-то, влюбленной в ленинградского паренька, зачисленного в школу лейтенантов.
Он не обращал на нее никакого внимания, а она бегала за ним по пятам, караулила каждый его взгляд.
Провожать прибежала на конный двор, откуда отправляли молодых призывников.
И все годы о нем думала, не верила в его погибель на фронте...
– Несколько дней ходила я сама не своя, – призналась мне, рассказывая о Крыме, Катерина. – Так хотелось мне признаться перед Павлом, кто я такая, и поговорить... О прииске, о нашем классе. Но я не смела. Кто я такая? Простая баба. А он – полковник...
Катерина сторожила Бобовникова в саду, намереваясь, как он пойдет один, пересечь ему дорогу и сказать: здравствуй, Павел! – и признаться, кто она такая. Но полковник никогда не прогуливался один, все с Зинаидой, при ней же заговаривать с полковником материна не решалась.
И все-таки в один из дней она взошла на соседнюю веранду. Полковник Бобовников, толстый, в очках, в полосатой пижаме, увидев ее через окно, поднял от стола, за которым он сидел, голову и встревоженно крикнул:
– Зинаида, Зинаида!..
На веранду вышла Зинаида и спросила тихим грудным голосом:
– Вам что?
Катерина молчала.
– Ах да, вы за бельем, – сказала, виновато улыбаясь, Зинаида. – Простите, я его не приготовила. Вы не можете чуть позднее?
Из Крыма Катерина возвращалась домой с чувством вины, будто изменила своему Гефесту. А когда ее встретил муж по телеграмме, когда обступили ее дети, она стала прижимать то к одному, то к другому глазу платок и говорить то бессвязное, нелепое, что говорят обычно после долгой разлуки, встречаясь с дорогими людьми.
