Текст книги "В русском лесу"

Автор книги: Иван Елегечев

– Лечу, смотрю – Хам, – прокаркал Суфрофрон. – Ага, думаю, его-то мне и надо. Здравствуй, как поживаешь?

– Неважно, – грустным голосом сказал Хам. – С нами несчастье...

– Знаю, – перебил Суфрофрон. – Река у твоего хозяина смыла избушку и унесла все добро – знаю.

– А зачем спрашиваешь? – проворчал Хам.

– Для разговорности, – ответил Суфрофрон. – Я прилетел сюда с целью встретиться с тобой и еще раз потолковать: ты же у нас на примете, и мы тебя уважаем.

– Говори, – разрешил Хам и улегся на берегу, вытянув перед собой лапы.

– Ты, конечно, догадываешься, о чем я буду говорить. Я хочу предпринять еще одну попытку, третью по счету, уговорить тебя бросить Петку и пойти к нам, воронам, на службу. Жизнь наша, тебе известно, хорошая, сытная, мы занимаемся, кроме того, науками и ведем исчисления и разрабатываем астролябию. В последние годы, тебе известно, мы, осваивая науку, сделали ряд открытий в зверо-зоо-астро-бионике, а это повлекло за собой тяготение нашей талантливой молодежи к познанию языков зверей и птиц. Ты нам крайне нужен как знаток языка белок, медведей, мудрого языка воронов, а также языка лисичьего. За оплатой дело не станет. За жильем тоже. Будешь проживать в вороньем городке, а питаться – свежатиной. На старости лет – приличная пенсия. Ну, согласен ли, отвечай, мудрый Хам.

Хам ответил не сразу, он думал. Условия жизни и службы у воронов его вполне устраивали, но как быть с Петкой, хозяином? Ведь он пропадет, старый, без Хама! Жалко было бросать Хаму хозяина. Петка драчун, голодом морит, из ружья пьяный целится, грозит пристрелить, но все равно без него жизнь не в жизнь, промысел не в промысел. Как людям нужна власть, так и собаке – хозяин. Без хозяина нельзя. Так подумал Хам и, подняв на Суфрофрона глаза, изрек:

– Не смогу я, мудрый Суфрофрон, у вас работать: слишком я предан своему хозяину.

– Но он тебя не кормит, тебя ожидает голодная и жалкая старость...

– Все равно я не смогу бросить Петку.

– Жаль, – покачал головой Суфрофрон. – Лучшего учителя нам не найти. И тебя, Хам, нам жалко: худой тебя ожидает конец...

– Поживем – увидим...

– Я уже вижу...

– Что ты видишь?

– Не пройдет и трех дней, – сказал Суфрофрон, – как оборвется течение твоей жизни, и мы, вороны, полетим предать тебя земле... Однако твоя судьба может быть другой, если ты дашь согласие пойти к нам на службу. Подумай, друг!

Хам еще раз задумался. Суфрофрон говорил правду. Он был мудр и жил двести семьдесят лет. Он предсказывал судьбу и колдовал. Не верить ему было нельзя. Но и бросить Петку ради изменения своей судьбы он был не в силах.

– Будь что будет, – сказал Хам. – Все равно я без Петки не жилец на свете.

– Что ж, хозяин-барин, прощай! Будет чудо, если мы увидимся с тобой еще хоть раз.

– Прощай, – сказал Хам и поднял голову, провожая взглядом взлетевшего в воздух старого ворона.

Долго шарахалась из стороны в сторону мутная, полноводная по весне Нюролька, пока наконец не влилась в Обь и не исчезла. Обь – широченная, что море, берега в мутной пелене. Пока переплывали на обласе через могучую реку, стемнело, вдалеке на крутояре засиял огнями славный город Колесников. Хам, дремавший в обласе лежа, свернувшись клубком, уселся и уставился на огни приближающегося города.

Много раз за свою жизнь приходилось ему бывать в Колесникове вместе с Петкой. И всякий раз он волновался и заранее обдумывал свое предстоящее поведение. Много раз Хам бывал в городе, но город тем не менее оставался для него непонятным, здесь жизнь текла по каким-то своим законам. Собаки, к примеру, тайги всегда заняты полезным делом: они охраняют хозяйское жилище, или промышляют на хозяина, или охотятся для собственного пропитания. Собаки же города, в своем большинстве, бесстыдно тунеядствуют: собираются в своры и рыскают в надежде чем-нибудь поживиться. Любят злачные места – столовки и забегаловки, где всегда можно найти лакомый кусочек. Насытившись, собаки города, столпившись где-нибудь у помойки, воют, жалуясь на свою жизнь, грызутся между собой и сплетничают. Завидев чужую приезжую собаку, городские бродячие псы, а также и подворотные шавки налетают на нее с дракой и волтузят, и мнут, и кусают ее до тех пор, пока она, поджав от трусости хвост, не попросит пощады. Нехорошие, подлые городские собаки, Хам презирал их, но чтобы бояться, этого за ним не водилось. Постигнув жизнь, изучив собачью натуру, он располагал способом, который, как охранная грамота, позволял ему пробегать по городу в любое время суток, не опасаясь, что его загрызут городские, преградив сворой дорогу где-нибудь в тесном переулке. Способ его был простой: внушать всем, что сильнее и умнее его собаки на свете нет. Хам, будучи умным и справедливым, понимал, что это ложь, но что ему оставалось делать!..

Подчалив к берегу, Петка с веслом в руке, с которого струилась вода, встал с сиденья, намереваясь вылезти из лодки, но его, как всегда, опередил Хам: он выпрыгнул на песок первым и тотчас припустился бегом вверх по яру, по ступенькам, вырытым в стене крутояра. Пока Петка привязывал облас к колу, торчащему из песка, пока опрокидывал облас кверху днищем, – Хам уже был на самом крутояре. Оглядевшись, он гавкнул негромко несколько раз, прочищая горло. Собак поблизости нигде не видно. Однако это ни о чем не говорило. Собаки, Хам знал, были рядом, они готовы были в любую минуту на него напасть. Чтобы этого не случилось, он должен применить упредительные меры.

Позади послышались быстрые шаги. Петка, держа на плече весло, которое он взял с собой, чтобы не украли, поднимался по ступенькам вверх. Когда Петка был уже совсем рядом, Хам для вида ощетинился, зарычал, оскалившись, поднял кверху морду и, обращаясь к затаившимся во тьме врагам, залаял хвастливым голосом.

– Гав-гав, – залаял Хам. – Эй, слушайте, все слушайте! Говорю я, Хам, с Нюрольки-речки, житель тайги! Слушайте, собаки, слушайте! Я силен, востры мои клыки, лапы мои не знают усталости! Я люблю драться, я так дерусь, что с моего противника, гав-гав, летят клочья. Беда всякому, кто совершит на меня нападение. Любого я обставлю в два счета, и замысел врага я разгадаю с одного взгляда. Да, так, я, Хам с Нюрольки, житель тайги! Я добытчик! Я перехитрил триста сорок рысей, белкам, добытым мной, счета нету!.. Я ободрал ляжки ста сорока медведям, я догнал и подставил под пулю восемьдесят шесть сохатых, да, гав-гав, так!..

И насчет медведей, и рысей, и белок Хам крепко преувеличивал, но на это у него были свои корыстные расчеты. Чем ни лучше, он думал, он запудрит мозги колесниковских собак, тем большим они проникнутся к нему страхом и уважением. Дружбу водить с городскими собаками он не собирался, он только думал о своей безопасности, пока он проживает в городе.

Шли темной улицей – по сторонам в окнах домов горели электрические огни. То и дело встречались прохожие, серединой улицы изредка, ослепляя фарами, проносились легковые машины. По дощатому тротуару прогуливались горожане, держа на поводке тунеядных шавок, которые, завидев Хама, звонко тявкали и трусливо прижимались к ногам своих хозяев, толстых и неповоротливых. Из-за высоких заборов то и дело доносилось рычание, в щелях сверкали зеленые огоньки глаз дворовых, сидящих на цепи, псов. Из темных проулков до слуха Хама доносился приглушенный лай и рычание: попадись нам, деревенщина, на узкой тропе! Хам в ответ гавкал:

– Я Хам с Нюрольки, я победил в бою триста медведей и тыщу рысей! Я добыл два миллиона белок! Я силач, я хитрец!..

– Чевой-то ты, паря, я гляжу, севодни разбрехался, – сказал Петка по-русски Хаму. – Помолчал бы, дурак, в ушах свербит от твоего лая.

«Много ты понимаешь, – ответно мысленно сказал хозяину Хам. – Тебе чего не жить: нажрешься – уснешь у кого-нибудь на фатере, а я один на всю ночь останусь. Не на кого мне надеяться, окромя как на себя».

И, подумав так, он загавкал в темноту с ожесточением:

– Я Хам с Нюрольки!.. Я победил!.. Я добыл!..

Хам сидел на крыльце одного из домов города Колесникова и ждал. Как всегда, он ждал Петку, своего хозяина, который в это время гостился у Корпачева, самого большого начальника над всеми охотниками тайги. Корпачев и Петка сидели на кухне, пахнущей вкусно, и разговаривали между собой. Через открытую фортку доносились их голоса, Хам понимал, о чем они толковали, однако вникнуть в их разговор дальше ему помешали. Хаму помешал слушать разговор Корпачева с Петкой хозяйский пес Эдабур, сидевший на цепи возле своей конуры, роскошно покрашенной в зеленый цвет, с занавесочкой, не пропускающей в собачье жилье ветряное дыхание. Эдабур был из крупных псов, лохматый, с вислыми ушами – утятник. Жилось на хозяйской службе ему, видно, неплохо, он был толст, шкура его лоснилась от сытости и жира.

– Привет тебе, Хам с Нюрольки, – сказал Эдабур снисходительным голосом, погромыхивая для солидности железной цепью. – Что-то вас с Петкой долго не было видно в городе. Мне уже стало сдаваться, что твой Петка отбросил копыта, а тебя вздернули на суку дерева.

Грубая, не без вызова, речь Эдабура не понравилась Хаму, он хотел было ответить в том же духе, однако понимая, что он не в тайге, а в городе, среди враждебно настроенных к нему собак, сделал вид, что не заметил грубости и сдержался от ссоры. Он ответил, что хозяин его здоров, по-прежнему промышляет, а помирать не собирается. Что касается его, Хама, то не родился еще человек, который мог бы его вздернуть.

– А почто вы без пушнины? – спросил Эдабур.

– Мы добытые за зиму меха сдали в Чижапке, – соврал Хам. – Платят ведь везде одинаково.

– Что-то непохоже, – недоверчиво осклабился Эдабур, погромыхивая цепью. – У хорошего хозяина собака не такая тощая, как, к примеру сказать, ваша милость. Смотри: мой хозяин – фартовый, и у меня бока толстые, я питаюсь от пуза, спина, полюбуйся, у меня плоская и жирная, как у барсука. Жить приятно и весело с таким хозяином, как мой. Каждый день я изгрызаю по два мосолка, не считая овсяной похлебки и пяти крупных кусков мяса, а также объедков с хозяйского стола в виде кусочков хлеба, блинчиюв и котлет. Я думаю, твоя хамская милость, за неделю не употребляет столько питательных калорий, сколько я, Эдабур, за один скромный обед.

– Ну, это ты, браток, загнул для хвастовства, – сглотнув слюну, засмеялся Хам. – Таежная пища куда калорийнее, чем городская. А потом... объедки – это не по мне. Я потребляю лишь свежатину, а объедки пусть едят холуи... Как-то я попробовал котлеты и нашел, что отвратительней еды нет ничего на свете. После котлет с перцем и луком, и солью мой нюх на полмесяца был напрочь отключен, будто меня насильно напоили отравой. Нет, что говорить, городская еда не для промысловой собаки. Пусть эту еду кушают такие лежебоки, как ты, кто день-деньской дрыхает в конуре и приниженно виляет хвостом, ожидая подачки.

Эдабур понял прозрачный намек, рассердился и зарычал.

– Р-р-р, – сказал он. – А ты, оказывается, неблагодарный хам. Уселся на чужое крыльцо и еще хамишь. За такие речи, Хам с Нюрольки, я тебе могу наломать бока.

– Ты – мне? – смеясь, удивился Хам. – Я драл ляжки восьмидесяти медведям, я победил в поединке пятьдесят рысей. А уж с тобой-то, трутень, я как-нибудь управлюсь. В один миг я положу тебя на обе лопатки и прокушу клыками ухо.

– Ладно, ладно, – успокаивающим тоном сказал Эдабур. – Не очень-то задавайся, я не настолько глуп, чтобы связываться с каждым приблудным Хамом. Нам с тобой делить нечего, лучше давай о чем-нибудь разговаривать.

По натуре миролюбивый и добрый, Хам в знак согласия кивнул головой и сказал, что о чем-нибудь другом, если оно хорошее, поговорить всегда приятно.

– Я хочу поговорить, – после молчания начал Эдабур, – о своем хозяине, Петре Ильиче Корпачеве. Богатый и знатный человек мой хозяин. Даже большие дяди, кто по счастью судьбы ездит на голубых и черных машинах, приходят к нему в гости и называют его по имени-отчеству. И из города к нему приезжают. Все его уважают и почитают его, и хлопают по плечу, и взамен мехов дают ему все, что он пожелает. Эх, жизнь!..

– А за какие такие заслуги, скажи Эдабур, уважают и любят люди твоего хозяина? – спросил Хам, ехидно прищуриваясь.

– За доброту, вот за что. Добрее моего хозяина нет никого на свете. И умный он еще. Это не то что твой голодранец Петка.

– Р-р, – сказал Хам. – Мой Петка... Не очень-то о Петке! Петка добрый и умный. Он поумней и подобрей твоего Петра Ильича.

– Ну, не скажи, – возразил Эдабур. – Если бы Петка был добрый и хороший, как мой хозяин, он был бы богат и к нему ходили бы на поклон люди.

– Тьфу, эти поклоны! – сказал Хам. – Я живу в глухой тайге, но ты не думай, что я дурачок и ничего не смыслю в жисти. Твоего хозяина ценят и уважают за должность, а не за свойство души и сердца. Лишись, твой хозяин должности, все будут над ним смеяться и на улице проходить мимо, не замечая его. Уважение к твоему хозяину – притворное, ради выгоды, то есть ради того, чтобы по дешевке купить у него меховые шкурки. Твой хозяин – аферист, вор и махинатор, придет время, твоего хозяина, так же как моего, будут звать Петкой, а не по имени-отчеству, как сейчас. И тогда тебе, ежли к тому времени тебя не вздернут на веревке, придется скулить от голода и искать пропитание на городской свалке.

– Р-р, эх, как мне охота сейчас подраться с тобой и изодрать в клочья твою шкуру! – зарычал Эдабур, скалясь и клацая зубами. – Мой хозяин!..

– Сиди уж себе на цепи да не хвастайся! – ответно прорычал Хам. – Знаю я таких цепных смельчаков...

– Р-р-р, – сказал Эдабур.

– Р-р-р, – ответил Хам.

В сенях заскрипели половицы, на крыльце появился Корпачев, высокий, грузный, мордастый.

– Чего вы тут грызетесь между собой, кобелье, – сердито выговорил Корпачев пьяным голосом. – Смотрите у меня. А ты, голодранец, – обратился Петр Ильич к Хаму, – прижми хвост и не козырись перед моим верным другом, а то дам пинка под зад, тогда тебе придется ночевать в канаве на улице. – И ушел в дом, притворив за собой дверь.

– Что, прижал хвост! – засмеялся из конуры, блестя зелеными глазами, Эдабур. – То-то, с моим хозяином не шути.

– Р-р, – ответил Хам, укладываясь на крыльце.

Хама сосал голод, он не мог уснуть. Он лежал на крыльце, свернувшись клубком, и через открытую форточку, в которую валил табачный дым и пьяный перегар, слушал, о чем разговаривают между собой его хозяин Петка с Петром Ильичом.

– Ладно, я тебе, друг Петка Пырсин, удружу по-свойски, ради нашей с тобой симпатии, вырешу тебе аванс, – говорил ласковым голосом Корпачев. – Раз случилась с тобой такая беда – обвалился яр и все добро твое утонуло в речке, то так и быть, вырешу я тебе в счет будущей пушнины, которую ты добудешь и сдашь мне, и ружье, и ружейные припасы, и муку, и соль – все, что надо. Но и ты, друг Петка Пырсин, мне должон помочь в одном деле. Ну, согласен мне помочь в одном деле?

– Помогу, Петр Ильич, большой начальник, – ответил Петка. – Я любой дело знаю, ежли он охотничий. Я все могу. Захочу – кандегана-черта в капкан сохватаю. Говори, какой дело?

– Понимаешь, Петка, – стал объяснять Корпачев, – приезжал ко мне недавно в гости один человек, мой давний друг, мы с ним за свое счастье на фронте с фрицами бились. Говорил мне друг: хорошо он живет, богато, хорошо обставлена его квартира: и мебель для удобства, и книги для красоты, и цветы – всем он обставлен по-современному. Только, жаловался мне друг, не хватает в его квартире одной вещи – чучела белого журавля, стерха. Вот и понимай обстановку: для друга надо добыть белого журавля. Ну, говори, Петка, согласен ли в ответ на мою услугу – добыть для моего друга, большого начальника, белого журавля?

– Нет, не согласен, – долго не думая, сказал Петка.

– Почему? – удивился Корпачев.

– Серый – могу добыть, – сказал Петка, – белый – нельзя. Белый журавль – мой предок. Наш род белыми журавлями были, потом щуками сделались. Нельзя стрелять в прапредка. Грех стрелять!..

– А ты подумай, Петка Пырсин, хорошенько подумай, – увещевательным тоном заговорил Корпачев. – Ежли ты мне помочь отказываешься, в таком случае и моя услуга тебе отменяется. А что ты такое есть, Петка Пырсин, без ружья и припасов? По миру пойти, подаяние собирать – вот что такое ты со своей судьбой без ружья. Подумай, крепко подумай! Без ружья и припасов не прожить никому, тем более остяку. Окромя того, ты и выпить любишь. А каким манером, не имея ружья, добыть на выпивку? Что говорить, прежде чем ответить окончательно, ты подумай, мозгами поворочай. А чтоб это лучше получилось, ты выпей еще один стаканчик. И я вместе с тобой выпью. Так-то... А насчет журавлей, что они предками людскими были, все это из головы выкинь. Выпей еще стаканчик и из головы ненужный мусор выбрось. Никакой ты не журавль белый, никакая не щука, ты остяк простодырый, какой ты был завсегда, такой и остался. Всю жизнь ты по грешной земле ходишь, ногами ходишь, а насчет плавников щучьих или крыльев – все это ваши шаманы выдумали в старое время.

Петка что-то бурчал неразборчивое, чувствовалось, он был вдрызг пьян. «Дурак», – подумал о нем Хам, лежа на крыльце.

Хам лежал, свернувшись калачиком на крыльце, спал, и ему снился сон. Ему снился случай, который произошел с матерью Вербой, охотничьей собакой Петки Пырсина, когда Хама еще не было на свете, Этот случай рассказала Хаму мать, и он его помнил всю жизнь. Увидел во сне Хам мать, Вербу, шерстистую, с остро стоящими, как у всех нарымских лаек, ушами. Лежит мать Верба на Журавлином болоте, а к животу ее приник новорожденный выводок. Пришли на охоту – она начала щениться, и Петка, сердясь, что охота испорчена, бросил свою собаку на произвол судьбы...

Ясно и четко увидел Хам и мать Вербу, и весь ее выводок, и себя – среди других сестер и братьев, только что появившихся на свет, слепого, беспомощного. И рысь увидел, которая крадется, чтобы пожрать весь выводок... Увидел Хам во сне и белых журавлей – буселей, длинноногих, с тонкими шеями, – завидев крадущуюся рысь, они нападают на нее всей дюжиной и бьют ее крылами, спасая щенков и собаку-мать.

Рысь, щерясь, уползла. Хам проснулся. Такое чувство им владело, когда он проснулся: ему было жаль мать, ощенившуюся далеко от людей, а к белым журавлям, спасшим ему жизнь, он чувствовал благодарность. Ему хотелось повыть по-волчьи, задрав кверху голову, но он сдержался: в городе, на чужом крыльце его вой, он чувствовал, был неуместен. Из окна дома уже не слышалось голосов Петки с Петром Ильичом, они, пьяные, утихомирились и спали. И жирный хозяйский пес Эдабур спал в конуре.

Хама по-прежнему сосал голод. Он бесшумно подкрался к конуре, взял в зубы оставленный сытым Эдабуром мосолок и отошел в сторону и стал грызть. «Согласится или не согласится Петка охотиться на белых журавлей?» – вот о чем думал, работая зубами над белой костью, Хам.

На охоту назавтра отправились с утра. Кроме Петки, Хама и Корпачева, на охоту был взят и хозяйский пес Эдабур. Ни на шаг он не отходил от своего хозяина и все заглядывал ему в рот...

Через Обь переправились на катерке... Корпачев стоял на носу катера и обозревал в бинокль окрестья. Одет он был красиво и удобно: штормовка из тонкого брезента, кожаные болотные сапоги с высокими голенищами и стальными подковками на каблуках, На одном плече у него, будто напоказ, красовалось двуствольное, бескурковое ружье с позолотой и узорами. Дул свежий ветер. Петка, в старой фуфайчешке, в дырявых кирзовых сапожишках, в облезлой шапчонке, маленький, кривоногий, стоя рядом с рослым Корпачевым, гнулся и сутулился, насквозь продуваемый встречным ветром. Лицо у него было смущенное. Это оттого, догадывался Хам, наблюдая за хозяином, что он, пьяный, дал согласие охотиться на белых журавлей, а протрезвев, опомнился, да поздно. «Эх, Петка, Петка, – думал с сожалением Хам. – Предатель ты, ради водочки на все согласен».

...Белые журавли танцевали, целая дюжина белых журавлей танцевала на Журавлином болоте. Три белые пары неподвижно стояли, раскрылившись и красиво изогнув шеи, а три другие пары напротив танцевали. По-доброму смешно было смотреть, как они крыльями махали, как извивались длинной и тонкой шеей, как отбрасывали в сторону тонкие, как соломинки, ноги. Наплясавшись, три белые пары останавливались и делались неподвижными, а стоящие напротив в свою очередь начинали танец.

Танцуя, журавли еще и пели. Кроме языка лисичьего, беличьего, медвежьего, Хам немного еще и разбирался в говоре белых журавлей. Он уловил песню, которая в переводе на человеческий язык, на русский, обозначала:

 
Тутырлы, тутырлы, весна, весна,
Радости много повсюду!
Кто говорит, что жизнь страшна?
Жизнь – это, бусели, чудо!
 
 
Вода, вода – река разлилась,
Солнышко светит на нас.
Взмах крыла – стая в небо взвилась —
Тутырлы! – и скрылась из глаз...
 

Пели и плясали журавли и ничего не знали об опасности, которая их ожидала. С ружьями наготове, затаившись, сидели за кустом Корпачев с Петкой, ждали. А в обход, чтобы неожиданно напасть на буселей со стороны темной таежки и заставить их, растерявшихся от испуга, лететь прямо на охотников, крался Хам совместно с хозяйским кобелем Эдабуром. Толстый Эдабур пыхтел, глаза его хищно горели.

Хам подумал: «Надо шумнуть – пусть улетят...» И Эдабур тоже подумал об этом, но цель он преследовал другую. Подлое он замышлял против Хама.

– Вот ты где мне встретился на узкой тропе, – оскалился Эдабур. – Давай драться, я хочу тебе намять бока.

– Подлый увалень, – сказал Хам. – Да я тебя...

Драка завязалась – лай, визг, рык. Бусели дружно взнялись и полетели. Однако они полетели не туда, где их ждали охотники, а совсем в другую сторону.

К дерущимся собакам подскочили Корпачев с Петкой. Петка – просто сердитый, а Петр Ильич – разъяренный, с красным, как кирпич, лицом. Эдабур голосил визгливо, по-щенячьи, подняв кверху голову – жаловался, обиженный. Хам всем телом приник к земле, глядя снизу вверх и виновато виляя хвостом.

– Петка, твой кобель вредный, он нам портит охоту! – крикнул Корпачев и нацелился на Хама...

Грохнуло. В глазах Хама воссияло и сгасло.

...Назавтра встречь Нюральки супротив течения на обласе ехал Петка, угребая веслом. Он был один. На дне лодчонки лежало ружье, выданное в счет аванса, мешок с мукой, мешок с солью, сумка с огнеприпасами. Петка был трезв и грустен...

А высоко в воздухе в сторону Оби на Журавлиное болото летела дюжина черных воронов. Их вел мудрый, старый вожак-провидец Суфрофрон. Они летели предать земле Хама – из уважения к его уму и знаниям.

Лисица Лизавета возилась у своей норы с щенками-ублюдками от Хама, веселая, счастливая: о том, что случилось с Хамом, она еще не знала.