Текст книги "В русском лесу"
Автор книги: Иван Елегечев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
В русском лесу
Лес... Для всех одинаково щедрый, для всех одинаково добрый, густой и просторный, он стоял нараспашку, отдавая и тень, и прохладу, и тепло, и свежесть всякому, кто входил в него – и доброму, и злому, щедрому и скупому, храброму и трусливому – всем-всем он отдавал все, что имел, старый смешанный русский лес.
Незнамо когда была протоптана тропка, неизвестно откуда она начиналась, где заканчивалась. В отличие от леса, всегда ровного, гулкого, спокойно-величавого, тропка была капризна и неверна, как красавица жена, и полна неожиданностей. То в одну сторону она бежала, то в другую, то на солнце, то против, то делала петлю, то крутые зигзаги. По тропке шли два человека. Их фигуры часто скрывались в древесной тени; на открытых полянах их щедро обливало теплом высокое солнце, в гущине они становились невидимы друг для друга, и тогда, чтобы не потеряться, они прислушивались к звуку шагов.
Поверху порывами носился ветер, трепля и раскачивая макушки деревьев, которые шумели густой листвой. Мощные же стволы внизу были неподвижны и безмолвны. Лишь иногда раздавался слабый приглушенный стон старой, разросшейся рогулиной сосны, страдающей от тяжести лет, да березы, растущие кое-где в тесном соприкосновении, тонким скрипом выдавали свое недовольство ветром, который их пошатывал.
Издали березы казались белыми, а вблизи можно было разглядеть на них черную краску: поперечные темные полосы проходили по белому стволу; на иных березах поперечных полос было больше, на иных – меньше, но чисто белых берез не было. Рядом – росли молодые дубки, их тонкие, вытянувшиеся вверх, крепкие стволы на фоне берез казались чисто черными.
Двое встретились в городе случайно вчера. Не виделись они друг с другом уже никак лет двадцать с лишним, и, встретившись на набережной возле гостиницы, узнали друг друга, и обрадовались, хотя в молодости, когда судьба свела их для совместного проживания, нельзя сказать, что они питали интерес друг к другу или симпатию. Скорей наоборот, они были неприятны друг другу, и это проявлялось в отношениях. Однако двадцать с лишним лет, прожитые порознь, сгладили в их памяти все плохое, оставив только то, что было не неприятно вспомнить обоим. Они долго сидели в гостиничном ресторане, по-дружески беседовали и, расставаясь вечером, условились назавтра провести день вместе и прогуляться по лесу, который начинался сразу за рекой, близ города, а кончался незнамо где.
По годам они были одинаковы, еще не стары, но уже и не молоды, вдоволь пожившие на свете мужчины.
Одного из них, приезжего, звали Чупровым. Он был высок, плечист, массивен. При грузности и массивности тела, однако, он вышагивал легко, упруго, на его круглом лице просвечивал румянец, выдававший в нем здоровье и силу. Глаза, крупные, красивые, серые, блестели, и улыбка не переставала приятно изгибать его красные, с чувственным оттенком губы. Одет Чупров был по-современному: дорогой костюм из немнущегося химического полотна, лакированные на ногах туфли, которые говорили о том, что их обладатель любил наряжаться, а также о том, что он давно преодолел материальные трудности и располагал каким ни на есть достатком. Другого, здешнего, звали Кабылкиным. Он был мал ростом, узок в плечах, сух телом, востер лицом. Маленькие карие глазки его смотрели на мир, казалось, подозрительно и зорко, он не смотрел, казалось, а буравил взглядом все, на что падало его внимание. В легком спортивном пиджачке, в потертых джинсах и дешевых туфлях с дырками, он издали походил на мальчишку. Говорил он громко, надтреснуто, так и казалось, когда он говорил, обломком стекла царапают по железному листу.
А голос Чупрова, в отличие от голоса Кабылкина, был бархатист и сочен, этакий густой басок, мягкий, добродушный, как майский громок, издали вещающий грибной дождик и теплые на дорогах лужи, в которых так весело и приятно бродить детям, засучив штаны до коленок.
Чупров в эти русские, далекие для него края приехал в отпуск. Каждые два года он так делал – уезжал с Дальнего Востока, где он жил и работал, надолго в Россию и отдыхал в разных местах. Здесь, в Средней полосе, он был впервые, в лесу себя чувствовал чужим, но красивая, здоровая наружность так гармонировала с этими мощными деревами – белыми березами, черными дубками и теряющимися среди березняка и дубняка корявыми осинами. Он бодро шагал по извилистой тропе впереди, и Кабылкин, едва за ним поспевая, глядел ему в спину с любованием и даже, кажется, с неосознанной завистью, что бывает подчас со всяким, кто считает, что мать-природа его чем-то обделила.
В молодые годы, когда Кабылкин с Чупровым знали друг друга, их связывала совместная служба в армии – предмет их вчерашних разговоров и воспоминаний. Чупров был младшим командиром, Кабылкин – рядовым. Чупров, подчиняясь сам, еще и повелевал, Кабылкин только подчинялся. Положение в армии у них было разное, и люди они были разные, но о чем поговорить, что вспомнить, нашлось обоим на целый вечер. Как на взморье взводом ездили, как по Риге, прекрасному городу, патрулировали... Приятно было вспоминать о далеких годах: это же была их юность, неповторимое золотое время.
Двое шли, извилистая тропа уводила их все в глубь леса. Она была торная, много хоженная, но вдруг, разветвившись на несколько рукавов, она становилась едва различимой в пожелтело-поникшей августовской траве. Лето нынче стояло засушливое, дожди выпадали изредка, высохшая земля давала мало соков, а солнце жгло, и оттого деревья, чтобы освободиться от лишней, тяготившей их одежды, сбрасывали часть пожухлой, скоробившейся листвы, которая сухо и шумно шуршала под ногами. В иных местах листвы насыпалось так много, что тропа терялась из виду, и тогда наши путники брели наугад, напропалую, куда кривая выведет, позабыв о том, что один из них, Чупров, в этих местах впервые, а Кабылкин по своему характеру и работе был человек сугубо городской, железнодорожник. Пересекали они солнечные поляны, покрытые пожухлой травой, опушки леса, где так всегда хочется увидеть пустую, из звонкого сосняка, избицу, посидеть в ней на лавке для роздыха или, еще лучше, пожить в ней бездумно, не зная никаких забот, несколько дней. Серые кочкарниковые низины сменялись сухими гривами, горелые, но уже покрытые молодым подростом «площадя» – просеками, уходящими в бесконечность. Пересекли они и насыпь, – когда-то здесь пролегла железная дорога, но теперь от нее остались только старые, полусгнившие шпалы да гравий, на котором росли молодые березки да неприхотливые ивы. Лес, старый, русский, многолико-прекрасный, обступил и захватил Кабылкина с Чупровым, и они, кто знает, может, впервые за всю свою жизнь так глубоко и полно вдыхали в себя древесную свежесть, наслаждались красотой меняющихся картин.
Шли они долго без отдыха, изредка обмениваясь односложными фразами, и не заметили, что в природе готовятся перемены. В лесу неожиданно потемнело, дальние деревья слились в одну серую однообразную массу. С тревожным свистом пронеслась стайка каких-то маленьких птичек, вблизи раздалось карканье вороны, и оно, казалось, тоже выражало встревоженность. Вершины деревьев закачались сильнее, завыло, засвистало; над самыми макушками, нахлынув, понеслись темные рваные облака, просеивая из себя, как из решета, крупный и холодный дождь. Кабылкин с Чупровым стали под дерево, прислонились к стволу спинами, но это не спасло. Дождь хлестал, не переставая, и вскоре они намокли до нитки. Обоим сделалось зябко и противно. Надо было выбираться из леса, но в каком направлении, они не знали, да и тропу размыло дождем.
– Да, браток, кажется, мы с тобой влипли, – добродушным голосом сказал Чупров. – Или, может, все-таки тебе известно, как нам выйти, ты же здешний?.. Я, признаться, на тебя понадеялся и не запоминал дороги.
Кабылкин не ответил. Он, наморщив лоб, мучительно вспоминал, в каком направлении они двигались, и не мог припомнить. Он досадовал на себя, что затеял эту прогулку, на Чупрова, который подвернулся под руку; не произойди случайной встречи с ним на набережной, посиживал бы он сейчас в тепле дома, читал бы интересную книгу про разведчиков или смотрел бы телевизор, что там происходит.
– Зарядило, кажется, надолго, – не дождавшись ответа на вопрос, продолжал своим рокочущим баском Чупров. – Что будем делать?.. Или дорогу искать, или строить временное, так сказать, убежище?
– Не знаю, – ответил Кабылкин обиженно-недовольным голосом. – Давай подождем, может, перестанет, тогда и двинемся обратно.
– Давай подождем, – охотно согласился Чупров. – Только все одно, я вижу, надолго зарядило. Главное, ветер утих, а без ветра дождь долгий, в ночь может уйти. Знаешь, у нас на Дальнем Востоке, бывает, по трое суток хлещет.
– У нас здесь этого не бывает, – сказал Кабылкин. – Пойдет немного – и перестанет.
– Что ж, будем надеяться, – сказал Чупров и передернул плечами от холода и засмеялся весело: он, видать, был из людей, которые не теряются ни при каких обстоятельствах.
А Кабылкин нервничал. Он нетерпеливо топтался на одном месте и затравленно взглядывал то в одну, то в другую сторону, словно выбирая направление, куда пуститься в путь. Как и Чупрову, ему было зябко от дождевых струй, лившихся за шиворот, он вздрагивал, но скорей не от холода, а от волнения. Волновался же он не за себя, что простудится, а за жену: переполошится, перепугается его долгим отсутствием, чего доброго, еще заявит в милицию, мол, ушел в лес с каким-то незнакомым человеком – и не вернулся к ночи, хотя и обещался к обеду. «Черт, – мысленно про себя ругался Кабылкин, – и надо же было разнежничаться на природе, все позабыть. Теперь тут мокни... Да еще неизвестно, выберемся ли отсюда до темноты...»
Стоять рядом и молчать было как-то неловко, Кабылкин понимал, надо о чем-то говорить с Чупровым, может, извинения попросить, что так получилось, но досада и боль за жену, которая ждет его и беспокоится, его донимали, и он молчал и тяжело переводил дыхание.
А дождь все не переставал и даже, кажется, припускался сильнее и гуще; уже не струйками он лился сверху, а сплошным водопадом. И чем ни сильней и обильней шел дождь, тем веселей становился Чупров.
– Давай, давай, – поощрительно весело кричал Ой дождю своим рокочущим баском. – Давай, брат, пуще, нечего тебе с нами миндальничать. Давай!.. – Неожиданно для Кабылкина он снял свой модный, промокший до нитки пиджак, повесил его на сучок дерева, под которым они стояли, и, весело зарычав нечленораздельное, может подражая медведю, ринулся в глубь залитого дождем леса. Послышался треск сламываемых сушин – Чупров подыскивал подручный материал для сооружения шалаша, подпрыгнув на нижние сухие сучья сосен, обвисал на руках, и сук обламывался. Сушину он обрушивал, навалившись на нее всем телом. Работая, он разгорячился, раскраснелся лицом, от его широкой спины валил пар, как от хорошо наезженного коня. Четверть часа – и шалаш был готов, в нем хоть протекало, но не так, как под деревом. Зазвав Кабылкина в скородельный шалаш, Чупров принялся разводить у входа костер. И это ему удалось благодаря зажигалке, которую он достал из кармана, и тонкому листику бересты, легко воспламенившемуся от огня. Костер мало-помалу разгорелся, в шалаше сделалось тепло и, учитывая разыгравшуюся непогоду, уютно.
– А теперь, брат, давай сушиться, – сказал Чупров. – А то ежели придется заночевать, чтобы в сухом легли... Похоже, дождь уйдет в ночь...
С наступлением темноты дождь неожиданно перестал, в небе прояснило и вызвездило. Над лесом повис медный обломочек молодого месяца. И снова стали видны и ближние и дальние деревья, и вновь, как и днем, в лесу преобладали белые и черные краски: березы отливали серебром, дубки и сосны – чернотой. Путники, решили заночевать. В высушенной у огня одежде она сидели друг против друга на колодинах, подтянутых к шалашу, и молчали и, украдкой взглядывая друг на друга, думали о своем. Чупров сам себя спрашивал, почему ему, общительному и легко сходящему с людьми человеку, как-то неловко сейчас с Кабылкиным, будто он его когда-то чем-то обидел, а чем, позабыл. Чем он мог обидеть Кабылкина? А может, он чувствовал себя виноватым перед этим маленьким тщедушным человеком за то, что на протяжении двух лет, как младший командир, вытягивал его, как говорится, в струнку, а в армейской службе всякое бывает: не сразу разберешься, где требует устав, где командир личную волю и даже прихоть исполняет. Вполне могло быть, что Чупров в чем-то и переборщил в свое время, тем более что Кабылкин в те годы был, помнится, безответный, тихий и исполнительный.
Кабылкину тоже было как-то неловко перед Чупровым, и он себя перед ним чувствовал несколько виноватым. Надо было, думал он, заместо того, чтобы затевать эту глупую прогулку, позвать Чупрова домой, угостить его как следует, пусть он побудет а домашней обстановке, а то в гостинице ему одному скучно...
Кабылкин сказал:
– Прости, за два дня, пока мы вместе, я не поинтересовался твоею жизнью. Расскажи, как ты там живешь на Дальнем Востоке, какая у тебя семья?
– Как живу? – вопросом на вопрос ответил Чупров. – Да вроде ничего себе, хорошо живу. Один, семьи не имею, в законе, так сказать, не состою, холостяк... – Он помолчал и, увидев на лице Кабылкина сочувствие, добавил покровительственным голосом: – Но ты не думай, я, браток, ни о чем не жалею: жизнь я прожил весело, в свое удовольствие, умирать буду, есть мне что вспомнить. Рассказывать об этом долго, да и для тебя, я думаю, это не интересно: не такого ты, я вижу, склада человек. Лучше расскажи о себе.
Костер горел ровно, сухие березовые стволы, медленно сгорая, давали тепло, свет от огня был тусклый, не слепил глаза, и оттого лес, окружавший Чупрова с Кабылкнным, был виден насквозь. После дождя медленно вздымались кверху клочья тумана, окутывая, будто бородой, деревья и мелкий кустарник. Что-то таинственно-фантастическое, сказочное чудилось в ночном лесу. И это сказочное никак не вязалось с тем обыденным, о чем наши путники говорили между собой.
– Что ж, я скажу, если тебе интересно знать, расскажу о себе, – сбивчиво-торопливо, нервно глотая окончания слов, начал Кабылкин своим надтреснуто-резким голосом. – Я женат, давно женат, еще в армия женился. Я ведь, сам знаешь, был оставлен в Прибалтике, это мне помогло... Я на Ирме женился, – помнишь Ирму?.. – И Кабылкин уставился на Чупрова своими колючими буравчиками.
– Ирму? Какую Ирму? – переспросил Чупров.
– Да Ирма, девушка из Лизумса...
«Ирма, Ирма из Лизумса, – мысленно бормотал Чупров, напрягая память. – Ах, да!..» – И он, вспомнив, смутился, и тяжело, до пота на шее и лбу, покраснел, И тут он понял, почему ему было неловко перед Кабылкиным, почему его донимало перед ним чувство вины. Память прорезало, и он вспомнил Ирму, девушку-красавицу из латышского местечка Лизумс, куда взвод, в котором служили Чупров с Кабылкиным, в одну из зим на протяжении месяца прибыл заготавливать доски. Он вспомнил Ирму и свой разговор с Кабылкиным. Это было, вспомнил он, ночью, когда солдаты-заготовщики досок спали. Чупрова разбудил Кабылкин, тронув за плечо. Он сидел, прикрывшись одеялом, на своей койке и, чтобы не разбудить товарищей, говорил негромко, склоняясь лицом к лежащему с закинутыми за голову руками Чупрову. «Слышь, младший сержант, прошу я тебя, умоляю: не тронь Ирму! Зачем она тебе, ты же все одно на ней не женишься. А я... Мне нравится она, я ее люблю, понимаешь?.. Я ее с первого взгляда полюбил, всю жизнь любить буду. Не жить мне без нее...» – «Чудик ты, Кабылкин, – выслушав товарища, сказал негромко Чупров. – Разве не видишь, что она на тебя смотреть не хочет. Раз так – отстань, не унижайся. А мои дела с Ирмой оставь решать нам с ней вдвоем. Все, разговор между нами окончен. Спать надо, завтра вставать рано...»
Вспомнилось также Чупрову: дня через два-три после ночного разговора вокруг него перед вечерней проверкой собрались солдаты, а он, чувствуя удовольствие, рассказывал им, как он по лесу с Ирмой гулял, как овладел ею. И Кабылкин, помнится, стоял вблизи, слушал, а потом отошел и упал ничком на свою лежанку и уткнулся в подушку лицом.
Чупров передернул, как от холода, плечами, прогоняя из памяти давнее, и сосредоточился вниманием на то, что говорил Кабылкин. А тот говорил о семье – жене Ирме и детях, о двух снохах и внучке от старшего сына, о младшей дочке, которая мечтает сделаться балериной. Кабылкин говорил долго, чувствовалось, семья – была его любимая тема. Он то заливисто смеялся, запрокинувшись назад головой, то вытирал рукавом куртки слезу умиления. Чупров не узнавал Кабылкина, перед ним был другой человек. И не такой некрасивый, как показалось Чупрову: и глаза у него были не подозрительные, не буравчики, которыми он сверлил все, что падало в поле его внимания, и нос не крупный, не птичий, а ровный, и улыбка красивая – белые крупные зубы, обнажаясь в улыбке, влажно блестели. Но главное, что удивляло Чупрова в Кабылкине – это то, что он, чувствовалось, был счастлив и любим.
Занималось утро, путники, потерявшие дорогу, двинулись на ее поиски и вскоре очутились на знакомой тропе, капризно-прихотливо петляющей из стороны в сторону. Тропа вела в город, солнце, большое круглое солнце, встающее слева из-за вершин деревьев, подсказывало им, что идут они правильно. Впереди сегодня шел Кабылкин, шел быстро, торопливо, стройный, помолодевший, похожий еще более, чем вчера, на мальчишку. Чупров грузно, широко вышагивал следом и, не поспевая, окликал: чего ты торопишься, Кабылкин, как на пожар?.. Кабылкин смирял было бег, но вскоре снова ускорял и терялся в лесной гущине. Тогда Чупров вынужден был наддать шаг и догнать товарища... Чупров чувствовал усталость: сказывалась бессонная ночь, проведенная возле костра. Ему хотелось водки и крепкого чаю.
– Теперь уж тут рядом, – сочувственно сказал Кабылкин, оглянувшись на товарища. – Еще минут десять по тропе – и лесу конец... Зайдем ко мне, Ирма нас напоит чаем.
Чупров не ответил и умышленно стал замедлять шаг, давая уйти дальше вперед Кабылкину. Может быть, первый раз в жизни, как никогда ранее, ему захотелось остаться одному, подумать о чем-то таком, о чем раньше никогда не думалось. Руки его обвисли, весь он как-то обмяк, как будто ледяной дождь продолжал лить ему за шиворот, неприятно холодя все нутро. Он свернул с тропки, не спеша огляделся, выискал среди небольшой чащи старый, полусгнивший, но еще крепкий пенек и сел, будто слился с ним.
Голос Кабылкина аукнул сначала рядом, громко, встревоженно, потом дальше, глуше, тише, и, наконец, его совсем не стало слышно, и тогда заглохло чуткое, отзывчивое эхо, и наступила тишина, такая тишина, какую Чупров в своей шумной, полной впечатлений, встреч, расставаний жизни никогда не слышал. Он закрыл глаза, и вдруг ему ясно стало: «Один!.. Чудно – один! Чудно как-то получилось... И с Кабылкиным, и вообще в жизни – чудно!..»
И только сейчас Чупров понял, ясно осознал, что здесь в этом лесу он впервые испытал чувство, которое не испытывал никогда – чувство зависти. Только теперь он понял, началось оно расти с момента рассказа Кабылкина ночью о своем доме, детях, снохах и внучке, с того момента, когда Чупров увидел этого маленького, неказистого человека, как ему казалось, неудачника, красивым, отрешенным и вдохновенным... Только теперь он понял, что смотрел в спину Кабылкина, едва поспевая за ним по тропе, почти с ненавистью, так несвойственной ему, Чупрову...
В памяти явственно пронеслась юность, возникли и промелькнули близкие и не ставшие близкими лица женщин и среди них – светлоглазая, льняноволосая, ничего не требовавшая за свою любовь, не причинившая ему ни одного огорчения, молоденькая Ирма.
До предельности явственно Чупров увидел вдруг ее рядом с Кабылкиным, оба молодые, веселые и почему-то за чаем.
Яркий луч солнца, ворвавшийся неожиданно в чащу, резко и неприятно полоснул по глазам, заныло сердце, захотелось курить.
Прикурил от зажигалки, подумалось: «Вот и сердце стал чувствовать. Старость, что ли?» Он огляделся. Солнце уже высоко висело над лесом. Косые лучи падали на пожухлую траву, валежины и наваленные сверху вороха сосновых шишек. Тропа вправо, тропа влево, и прямо – тропа, – по какой ему идти? А по любой иди, повсюду его одинаково ждали и не ждали. «Это у Кабылкина тропка одна, – отметил про себя Чупров. – Как торопился-то!»
Новый день мало-помалу разгорался. Кругом аукались люди, боясь потерять один другого, и это вызывало у Чупрова щемящее чувство одиночества в этом огромном, как мир, русском лесу, полном старых крепкоствольных деревьев, молодой поросли, еще не выкорчеванных пней, росных кустарников и изумрудной травы...
