Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)

Плацдарм

– Осколочный! Осколочный, твою мать! – заорал Петров, поднимая ладонь над казенником.

Танк тряхнуло, и старший лейтенант больно приложился рукой об пушку. Осокин вел машину рывками, постоянно меняя курс, останавливаясь на несколько секунд, чтобы командир мог выстрелить, и снова разгоняя «тридцатьчетверку». Дважды в башню гулко били болванки, отшибая стальную крошку, но броня пока держала. Петров искал цель, не замечая, что по лицу течет кровь, – мелкий отбой изранил щеку.

– Командир! – заорал Безуглый. – Бурда велит левее довернуть, там два дзота!

Танк, полученный Петровым вместо сгоревшего в Мценске, был с радиостанцией – комбат капитан Гусев поставил старшего лейтенанта на взвод, а командиру без связи нельзя никак. Безуглый опять уселся рядом с водителем, место заряжающего занял новый член экипажа – младший сержант Протасов, только что из пополнения. Для девятнадцатилетнего танкиста этот бой стал первым, и парень, оглушенный выстрелами и ревом двигателя, кашляющий от едкого дыма, что врывался в башню с каждой выброшенной гильзой, едва понимал, что от него хочет командир. Протасов двигался, словно во сне, и дважды вместо осколочного заряжал орудие бронебойным.

– Левее, ну чего вы там чешетесь! – снова крикнул радист, которого нещадно материл по радио старший лейтенант Бурда.

Бурду материл капитан Гусев, прорывавшийся к кладбищу на окраине села, а комбату доставалось уже лично от Катукова. Танкисты вели жестокий бой за Скирманово – населенный пункт в тридцати километрах к юго-востоку от Волоколамска. Это было второе сражение бригады, и первое наступление. И все шло из рук вон плохо…

Вырвавшаяся из горящего Мценска, бригада приводила себя в порядок. 12 октября, слушая сводку Совинформбюро, танкисты вдруг услышали в списке награжденных орденами и медалями знакомые фамилии. Суровый Левитан торжественно зачитывал Указ Президиума Верховного Совета СССР, и каждое новое имя люди встречали радостным ревом. Когда диктор объявил, что сержанту Любушкину присвоено звание Героя Советского Союза, все бросились искать счастливца. Ошарашенного командира поймали возле танка и принялись качать, а поставив на землю, наперебой жали ему руку, хлопали по плечу и хохотали, слыша растерянные оправдания награжденного: он ведь не один воевал, с экипажем, неудобно как-то.

Поздравив своих людей, комбриг, удостоенный ни много ни мало – ордена Ленина, вернулся в штабную избу и устало сел на лавку. За окном шумели танкисты, большинство – совсем молодые ребята, вот капитан Гусев рявкнул командирским голосом, чтобы прекращали дурачиться – дел еще не переделать. Катуков закрыл глаза – очень хотелось спать, он был на ногах почти трое суток. Пробившуюся из Мценска бригаду вывели в резерв, и она постепенно приводила себя в порядок. Люди наконец получили возможность хоть немного отдохнуть, но командиры о такой роскоши могли только мечтать…

– Ты бы поспал, – комиссар бригады Бойко снял шинель и аккуратно повесил ее на гвоздь. – Поспи, поспи, все тихо, я посмотрю. Я три часа ночью урвал.

На улице раздался взрыв хохота, полковник выглянул в окно и, не удержавшись, хмыкнул:

– Нет, ты посмотри только!

Заинтересованный комиссар заглянул через плечо комбрига. Теперь танкисты качали Бурду, старший лейтенант взлетал в воздух, ругаясь и смеясь одновременно.

– Дети, – улыбнулся Бойко. – Видишь, даже Александр Федорович с ними играет. На улицу не высовывайся, а то тоже летать будешь.

– Откуда у них силы-то? – проворчал комбриг. – От силы часа четыре спали.

– Молодые просто, – покачал головой комиссар. – Сколько им? Двадцать? Ну, старшим – двадцать пять, Бурда среди них – старик. Миша, иди ты спать, правда. Иди, я посмотрю.

Очень хотелось последовать совету комиссара – завалиться и поспать хоть пару часов. Катуков заставил себя встать, надел тяжелое кожаное пальто.

– Я на воздух, а то тут и впрямь заснешь, – он подошел к двери. – Что засады?

– Связь установлена, в контакт с противником не вступали. – Никитин вышел из соседней комнаты, в которой синими клубами плавал табачный дым.

За начальником оперативного отдела из комнаты, кашляя, шагнул Кульвинский [10].

– Ну, ты накурил, – он еще раз кашлянул, – я окно открою. Товарищ полковник, Пияшев [11] докладывает – с окопами они почти закончили. Зенитчики тоже развернулись, но у них снарядов – по двадцать на орудие.

Комбриг потер лоб, посмотрел на часы.

– А сейчас еще четырех нет – до срока управились, пусть теперь только сунутся, – он устало улыбнулся. – Товарищи, я буквально минут на десять выйду, свежим воздухом подышать, а то свалюсь, точно…

* * *

Но немцы так и не сунулись, и через четыре дня, 16 октября, пришел приказ выступать в Кубинку. Триста шестьдесят километров преодолели за трое суток, машины выдержали. Учения под Сталинградом не прошли даром, механики вели танки по разбитым дорогам, словно по шоссе, даже тяжелые КВ не отстали. Дынер [12] потом шутил, что поседел бы, не будь уже лысым, но все обошлось. 19 октября прибыли к месту назначения, поступив в резерв командующего Западным фронтом, и бригаду немедленно начали пополнять личным составом и материальной частью. Мотострелковый батальон практически сформировали заново, новые «сорокапятки» поступили взамен потерянных под Мценском. Но важнее всего, конечно, были танки – новенькие «тридцатьчетверки» Сталинградского тракторного, собранные по крупицам старые БТ [13]. Бригада даже получила 10 пушечных броневиков для ведения разведки, хотя в такой грязи колесные машины могли передвигаться разве что по хорошей дороге. Старая техника ремонтировалась, новая лихорадочно обкатывалась, и все это время Катуков высылал дозоры и засады на пути возможного подхода противника. В случае прорыва немцев 4-я танковая должна была вместе с противотанковым артполком неполного состава – всеми силами РККА на этом направлении – защищать Кубинку до последнего.

Комбриг уже привык к тому, что в кровавой неразберихе этих страшных недель ему приходится действовать не батальонами, а наспех сбитыми группами из танков и пехоты. Одним из лучших своих командиров Михаил Ефимович привык считать Александра Бурду, и старший лейтенант был назначен начальником отряда из семи «тридцатьчетверок», взвода мотострелков и взвода саперов. 22 октября группа выдвинулась к селам на берегу Тарусы, имея целью сбить в реку просочившихся немцев и, подорвав мосты, обратно врага не пропустить. Кроме того, Бурда должен был установить связь с 222-й стрелковой дивизией, которая вроде бы находилась где-то в этом районе. Четыре танка без пехоты под командой старшего лейтенанта Петрова на полном ходу ворвались в деревню Таширово, но противника не обнаружили. Опрос местных жителей ничего не дал – колхозники ни о каких «мелких группах» ничего не слышали. Мосты быстренько взорвали, после чего начали окапываться, готовясь перекрывать семью танками и сорока людьми пехоты почти восемь километров. 222-ю дивизию отыскать также не удалось.

Ни 22-го, ни на следующий день отряд Бурды, как, впрочем, и другие группы, противника не встретил, трижды ночью начиналась стрельба, но каждый раз выяснялось, что просто у кого-то сдали нервы. Спали урывками, прямо в машинах, закрыв люки брезентом, чтобы не дуло в щели. В Наро-Фоминске шел бой, но на этом участке пока было тихо. 24 октября уже весь мотострелковый батальон вышел к реке Нара, приготовившись оборонять берег до подхода 222-й стрелковой, которая, кажется, наконец нашлась. Часть засад комбриг передвинул на новое место, другие усилил. Понимая, что растягивать танки в цепочку – верный способ потерпеть поражение, Катуков пытался предугадать направление немецкого удара. Эта игра изматывала нервы, иногда хотелось просто плюнуть на все и, оседлав дороги, ждать врага на одном месте. Такие мысли Михаил Ефимович гнал прочь, и каждое утро штаб выдавал новый приказ, доводившийся до подразделений по радио, а там, где не было радио, – выбивающимися из сил делегатами связи, из-за непролазной грязи пересевшими с мотоциклов на неведомо где добытых лошадей.

* * *

Наконец 26 октября Катуков получил приказ выступать – четвертая танковая переходила в распоряжение генерал-лейтенанта Рокоссовского, командующего 16-й армией. Сильнейшая армия Западного фронта оборонялась на Волоколамском направлении, и туда, на Звенигород, к станции Чисмена, своим ходом двинулись танки и машины бригады. Мотострелковый батальон остался поддерживать 222-ю стрелковую дивизию, три «тридцатьчетверки» удержал при себе штаб вышедшей из окружения 5-й армии.

Дорога была ужасной, собственно, дороги не было вовсе. Понимая, что грузовики навсегда утонут в этой грунтовке, превратившейся в болото, комбриг отправил большую часть своего автопарка дальним кружным путем, аж через Москву, оставив только автобусы штаба. Но даже танки ползли по раскисшей земле со скоростью пешехода. Иногда тяжелые машины буквально садились на днище, и тогда танкисты выпрыгивали в грязь, лопатами раскидывая бурую жижу. Там, где дорога все-таки побеждала, экипаж привязывал к гусеницам бревно, и «тридцатьчетверка» с ревом, выбрасывая клубы вонючего дыма, словно раненый человек, что ползет, упираясь в землю локтями, вытягивала себя на длину корпуса. Бревно вытаскивали из-под кормы, и все повторялось сначала – рывок за рывком.

Больше всего комбриг боялся за КВ – если тяжелый танк застрянет по-настоящему, его придется бросить. Сорок шесть тонн можно выдернуть только десятком тракторов, а в ремонтно-эвакуационной роте было только четыре «сталинца» [14], да и те безнадежно отстали. Водители КВ и «тридцатьчетверок» были освобождены от любой работы – когда экипаж вылезал из танка, чтобы в очередной раз нырнуть в холодное месиво из снега и грязи, механики оставались на месте. Закутавшись в полушубки (только на остановках до них доходило, что в машине – лишь плюс два по Цельсию, на ходу от чудовищного напряжения было жарко даже в гимнастерках), мехводы сидели, клюя носом, и лишь боль в мышцах не давала заснуть по-настоящему.

Поздно вечером двадцать седьмого октября бригада на последних каплях топлива вползла в Истру, и комбриг сделал остановку. Нужно было раздобыть горючее – дизельное топливо для «тридцатьчетверок» и КВ, авиационный бензин для легких БТ. Но даже и без этого Катуков задержался бы в городе – люди нуждались в отдыхе. День, ночь и снова день непрерывной изматывающей работы сделали свое дело, танкисты валились с ног. В таком состоянии не то что идти в бой – просто продолжать марш было опасно, и полковник принял решение дать экипажам четыре часа на проверку машин и отдых. Тем временем штаб был отправлен на поиски горючего. Комендант города, сам уже трое суток не спавший, заплетающимся языком подтвердил: да, склады в городе есть, но без приказа он топливо не отдаст… В конце концов после долгих споров и угроз бензин и солярка были получены, и Катуков, еле сдерживая бешенство, приказал начать заправку. Топливозаправщиков не было, и танкисты ведрами заполняли бездонные баки. Тем временем начальник политотдела поднял на ноги местный партхозактив, какой еще не эвакуировался, так что через час для экипажей уже готовилась каша в одной из городских столовых.

* * *

Экипаж Петрова закончил заправку одним из первых. Отогнав машину в сторону, Осокин вылез из танка, держа в руках отрезок железного прута, добытый где-то в Кубинке. Присев у правого ведущего колеса, он принялся счищать начинающую уже понемногу подмерзать грязь.

– Ночью морозит, – ответил водитель на невысказанный вопрос командира. – Схватится – и гусеница слететь может. Или трак лопнет.

Петров молча снял с борта лом и начал чистить левую гусеницу. В башне возился Безуглый, выясняя, хватит ли кабеля – протянуть от гнезда ТПУ командира до места наводчика, Протасова отправили с котелком за кашей.

– Командир, я все поговорить хотел… – внезапно сказал Осокин.

С полминуты оба молча отбивали куски замерзшей земли, наконец старший лейтенант не выдержал:

– Хотел – так говори.

– Я про наводчика, про Женьку, – пояснил водитель и снова умолк.

– Наводчик дерьмовый, я сам знаю, – не дождавшись продолжения, ответил Петров. – Другого – нет. Что еще?

Сказал – и сам устыдился беспричинной резкости в голосе.

– Вась, извини, вырвалось.

Старшему лейтенанту перед ефрейтором извиняться, конечно, не положено, но Петров даже не думал об этом. Водитель давно уже стал для командира кем-то вроде младшего брата, не по годам, правда, рассудительного и с характером.

– Я вот как раз об этом. – Осокин, похоже, уже обрабатывал ленивец, голос доносился откуда-то спереди.

Работать ломом было неудобно, и старший лейтенант заметно отстал от механика.

– Ладно, договаривай уж, я из тебя клещами тянуть не буду.

Лом соскочил и чуть не улетел между катками.

– Зря вы на Протасова кричите, – механик обошел танк и теперь очищал ленивец на стороне командира. – Он от этого только сильнее пугаться будет.

– Да ну? – нехорошо удивился командир. – А что мне было его, расцеловать, что ли?

В три часа дня, когда бригада снова въехала в длинную лужу-озеро-болото на дороге, машина Петрова прочно села в бурую жижу. Приказав радисту и наводчику закрепить бревно на гусеницах, старший лейтенант пошел промерять глубину жидкой грязи перед «тридцатьчетверкой», водителю было велено оставаться в машине. Закончив с промером, командир вернулся к танку, увидел изгрызенный траками ствол сосны, прилаженный вроде бы где положено, и приказал начинать. «Тридцатьчетверка» заревела, выпуская клубы синего дыма, гусеницы провернулись, и тут же выяснилось, что все не слава богу. Безуглый свой конец прикрутил тросом намертво, а вот Протасов сплоховал – крепление звонко лопнуло, и бревно моментально утащило под днище. Петров оказался в весьма незавидном положении: танк по-прежнему тонет в грязи, кругляк достать не представляется возможным, колонна стоит, и сзади уже подбежал озверевший от всего этого безобразия Бурда. Дерево взяли с задней машины, из лужи выбрались и даже бревно свое выручили, но когда экипаж залез в танк, командир наконец дал волю гневу. Долго орать было невозможно – устанешь перекрикивать дизель, поэтому старший лейтенант ограничился несколькими короткими емкими фразами, напоследок пообещав за повторные акты саботажа арестовать Протасова и передать в Особый отдел. Сейчас, вспоминая, как съежился тогда и без того некрупный наводчик, командир почувствовал… нет, не стыд, конечно, стыдиться тут было нечего, просто некое неудобство, что ли. Да и если уж честно, он должен был сам проверить, что там наработали его люди.

– Да к тому же – он ведь пацан совсем, – продолжал Осокин.

– Вась, ты охренел? – Петров от такой наглости даже лом опустил.

В башне открылся люк, и сверху раздался отвратительно бодрый голос радиста:

– «Бычки бушуют – весну чуют».

Кинофильм «Александр Невский» второй батальон 28-го танкового полка 112-й танковой дивизии в полном составе посмотрел перед отправкой на фронт. Пленка была порядком заезженная и несколько раз рвалась, но никто не обращал на это внимания – молодые танкисты, не отрываясь, смотрели на экран (тоже старый и кое-где продранный). Когда бешеный Буслаев начал крушить врагов оглоблей, тесный зал клуба взорвался радостным ревом, а Александра, схватившегося с магистром, подбадривал даже комбат. Картина оказалась удивительно своевременной, а враг с черными крестами на щитах и одежде до того знакомым, что от ненависти сводило челюсти. Фильм обсуждали долго, и тут выяснилось, что Безуглый запомнил чуть не половину наизусть – память у радиста была превосходная.

– Ты закончил? – спросил сержанта Петров.

Хитрый радист закончил десять минут назад, но сбивать ломом замерзшую грязь с катков ему не хотелось, поэтому Безуглый продолжал громко ругаться и вообще делать вид, что страшно занят.

– Так точно, – ответил сержант. – Кабель под пушкой бросил, осторожней, когда садиться будете. Думал сперва поверху пустить, но потом решил, что вы его все равно порвете, когда снаряд забьете в пушку туго. Так о чем спорите, богатыри?

– Вопросы воспитания личного состава обсуждали, – буркнул Петров, но потом не выдержал и продолжил: – Ты подумай, они с Протасовым сверстники, а Васька меня поучает: мол, молодой он, надо к нему мягче.

– А-а-а, – протянул Безуглый. – Я, кстати, тебе то же самое сказать хотел.

Наглый радист иногда делал вид, что забылся, и говорил командиру «ты».

– Но не Васька же! «Молодой еще»! – Петров чувствовал, что разговор уходит куда-то не туда, и начал злиться.

– Так это Вася, он у нас орел, – гордо сказал сержант, словно лично воспитал из птенца гордого хищника. – Верно, Васенька?

Безуглый обхватил шею водителя правой рукой, а левой надвинул ему танкошлем на глаза.

– На войне месяц за три, – глухо ответил Осокин и вяло ткнул радиста кулаком в живот. – Пусти, сволочь.

– Ну, хватит, – прикрикнул командир. – Сашка, ты, похоже, не устал совсем. Будет дорога получше – подменишь Осокина.

– Хрена вам, – решительно сказал водитель. – Машину я никому не доверю.

За танком послышалась глухая ругань, и из-за кормы показался Протасов.

– Я… Вот, чуть не упал там, темно.

В сумерках Петрову показалось, что наводчик робко улыбнулся. Он, наверное, очень хотел то ли понравиться грозному командиру, то ли загладить ошибку с гусеницей, но эта угодливость выглядела так жалко, что старший лейтенант почувствовал, как в нем снова растет злость.

– Ладно, пошли есть.

Экипаж забрался на крышу моторного отделения. От остывающего двигателя еще шло тепло, некоторое время все молча ели горячую кашу, закусывая сухарями и запивая кипятком. После еды сразу захотелось спать, веки словно налились свинцом, Осокин, уставший сильнее всех, откровенно дремал, привалившись к башне.

– Петров! – донеслось из темноты.

К танку подошел старший лейтенант Бурда.

– Батя приказал: четыре часа спать, в час выступаем. От машин ни на шаг, спите в них.

– Есть, – ответил Петров и повернулся к Безуглому: – Растолкай молодежь и лезьте в танк.

– Есть.

Похоже, усталость все-таки сделала свое дело – радист даже не воспользовался возможностью выкинуть одну из своих клоунских штучек в присутствии комроты. Петров тяжело спрыгнул с «тридцатьчетверки» и подошел к Бурде.

– Как машина? – спросил командир роты, доставая кисет.

– Нормально, – коротко ответил Петров и тоже полез за табаком.

Оба свернули самокрутки и закурили.

– Во втором батальоне БТ отстал – гусеница лопнула, – сказал комроты.

– Если только гусеница, то через час-полтора здесь будут, – заметил Петров.

– Угу. – Бурда сильно затянулся. – Вообще, конечно, это чудо – что только один. Я больше за КВ боюсь.

– Да уж, этот если сядет… Какого черта мы вообще по этому дерьму поперлись?

Бурда помолчал.

– Я слышал – батя хотел через Москву, по шоссе. Дальше, конечно, но добрались бы… Ладно, не наше дело. Спи, пока можно.

Он повернулся и, переваливаясь, пошел к следующей машине.

– А Протасова я на свое место посадил, – сообщил сверху радист. – А мы на днище покемарим, масло вроде не течет пока.

Он протянул руку и втащил командира на танк.

– А насчет Протасова Васька прав, – вполголоса продолжил сержант. – Я знаю – он не Олег…

– Слушай, хватит…

– …не Олег, говорю, – упрямо продолжил радист. – Но нам с ним воевать. Или мы из него человека сделаем, или он совсем сломается, будет не человек, а дерьма кусок.

– Мы здесь вообще-то воюем, а не воспитываем, – спокойно заметил старший лейтенант.

– А ты вроде заявление на кандидата [15] подал в политотдел? – ехидно спросил Безуглый.

– Подал. Ладно, я тебя понял, – ответил Петров. – Пошли спать.

Первым в люк нырнул сержант, командир натянул на башню кусок брезента, затем, осторожно придерживая, опустил тяжелую крышку – теперь, по крайней мере, не будет дуть в щели. В танке было холодно, но все же лучше, чем снаружи, Осокин привычно спал на своем месте, наводчик сполз на днище. Они улеглись рядом, тесно прижимаясь друг к другу, и сразу провалились в сон.

* * *

Вечером двадцать восьмого танковый полк вместе со штабной ротой прибыл к месту назначения, ночью, чуть не по оси в грязи, дополз зенитный артдивизион. Дошли все – ни одна машина не осталась на обочине, и тем обиднее Катукову была резкая, жестокая телефонограмма из штаба фронта с приказом предать командира четвертой танковой бригады суду военного трибунала за срыв сроков передислокации. К счастью, Рокоссовский не стал спешить с выполнением, и комиссар с начальником политотдела сумели отстоять своего командира.

Тем не менее утро двадцать девятого октября четвертая танковая встретила в небоеспособном состоянии. Под рукой у комбата были только танки – мотострелковый батальон, ремонтная и автотранспортная роты все еще находились в пути. И, если совсем честно, местонахождение их и сроки прибытия в Чисмену оставались неизвестными. Понимая, что немцы не станут ждать, когда наконец бригада соизволит подтянуть все свои хвосты, Рокоссовский придал Катукову батальон войск НКВД из армейского резерва. Кроме того, командир 316-й стрелковой дивизии генерал-майор Панфилов выделил комбригу сводную роту – дивизионный заградительный отряд. Теперь у полковника была пехота и приказ: уничтожить противника, вклинившегося в оборону панфиловской дивизии в районе поселков Каллистово и Горки. Для выполнения задачи Катуков назначил ударную группу из четырех «тридцатьчетверок» под началом командира второго танкового батальона, старшего лейтенанта Воробьева. При поддержке роты бойцов НКВД комбат-2 атаковал село с ходу – артиллерийской подготовки не было, и надеяться оставалось только на внезапность. Раздавив две противотанковые пушки, Воробьев рванулся по улице в глубь села, не глядя – следуют ли за ним остальные. Из боковой улочки наперерез «тридцатьчетверке» выскочил немецкий танк, и комбат расстрелял его в упор, всадив в серый корпус три снаряда. С жестокой радостью он отметил, что из горящей машины никто не выскочил.

Старший лейтенант ненавидел немцев так, как только может ненавидеть в двадцать один год человек, чьи родные остались где-то на милость врага. Воробьев не успел вывезти из Орла жену и годовалого сына и теперь надеялся лишь на то, что никто не выдаст гитлеровцам семью красного командира. Всю неделю, пока бригада, огрызаясь, пятилась до Мценска, он не находил себе места – милые его сердцу люди были рядом, рукой подать, полтора часа на максимальной скорости по шоссе. Но между старшим лейтенантом и семьей стояла немецкая 4-я танковая дивизия. Каждый раз, сходясь с гитлеровцами грудь в грудь, броня против брони, Петр Воробьев и его экипаж, знавший о беде командира, дрались насмерть, словно надеялись отбить у врага женщину и младенца.

Он не видел, откуда появился второй танк. Первый снаряд ударил в левый борт, дизель захлебнулся и замолчал, превратив стремительную «тридцатьчетверку» в двадцать шесть тонн неподвижного металла. Старший лейтенант лихорадочно вертел механизм горизонтальной наводки, когда вторая болванка ударила под погон, заклинив башню. Из-за броневой перегородки, отделявшей моторное отделение, просачивался черный дым – танк горел. Это был конец, Воробьев, скрипя зубами, приказал покинуть машину. Радист доложил, что водитель ранен, и старший лейтенант приказал наводчику помочь вытащить товарища через нижний люк. Подождав, пока тот спустится вниз, комбат вынул из гнезда спаренный пулемет и, напрягая все силы, откинул тяжелую крышку башенного люка. Они были совсем рядом – фигуры в серых шинелях. Воробьев положил ДТ на край башни и ударил по немцам, заставляя их залечь, давая время своим людям выбраться из разгорающейся «тридцатьчетверки». Он расстрелял полдиска, прежде чем был убит пулеметной очередью откуда-то сбоку, и не видел, как танки его группы расправились с немцем, подбившим его машину.

Оставшись без командира, «тридцатьчетверки» отступили на окраину поселка, где застряла отставшая от танков пехота. Вскоре Катуков дал приказ отходить, и машины поползли обратно, вынося на броне одиннадцать раненых. Атака стоила батальону НКВД и бригаде семи человек убитыми, еще восемнадцать пропали без вести. Вклинение немцев ликвидировать не удалось, и к вечеру 1077-й стрелковый полк панфиловской дивизии, сосед Катукова, оказался в окружении.

* * *

Взвод старшего лейтенанта Петрова с утра встал в засаду на опушке рощи западнее деревни Горюны. Еще в Кубинке бригада перешла на зимний камуфляж – экипажи мешали толченый мел с клеем и перекрашивали танки в белый цвет. В этой работе, как, впрочем, и во всякой другой, проявлялся характер командиров. Одним оказалось довольно грубых мазков по броне, так, что БО4 [16] предательски выступал из-под неряшливых разводов, и уже нельзя было угадать: какого же цвета должна быть машина. Другие старательно покрывали броню краской в несколько слоев – и танки сияли, словно куски рафинада. В роте Бурды была своя схема: кто-то подметил, что ярко-белый танк будет светить сквозь деревья даже в самом заснеженном лесу. После короткого обсуждения командиры решили несколько разнообразить камуфляж и при покраске оставляли косые полосы родного защитного цвета, по которым потом аккуратно рисовали белую сетку. Очертания танка «ломались», и обнаружить его вроде бы теперь было тяжелее. По крайней мере для того, чтобы заметить «тридцатьчетверку», что встала в сотне метров справа от его танка, Петрову пришлось как следует всмотреться в сплетение заснеженных ветвей – сетчатая полоса делила машину пополам, и глаз не сразу схватывал силуэт.

С севера долетел сухой, звонкий треск, который старший лейтенант не спутал бы ни с чем – это били пушки «тридцатьчетверок». Сразу ударили разрывы, затем донеслись еле слышные пулеметные очереди, и на рощу накатился ослабленный расстоянием гром большого боя. Петров напрягся, его взвод имел задачу – не пропустить противника к Горюнам, и, пожалуй, позицию они заняли хорошую. А вот что было нехорошо – так это полное отсутствие в засаде своей пехоты. Четыре месяца назад старший лейтенант уже воевал с врагом одними танками, и повторять этот опыт ему не хотелось, ведь тогда его «тридцатьчетверку» подорвал миной как раз немецкий пехотинец. Стрельба вдалеке начала стихать, похоже, бой закончился, и командир опустился в башню, придерживая тяжеленный люк, чтобы не расплющил голову. Петров несколько раз энергично встряхнулся – сидеть на месте было холодно. Впрочем, Безуглому, наверное, сейчас было холоднее – радиста командир отправил на восточную окраину рощи следить за тылом – не обошел ли их кто. Сержант сидел где-то в снегу со своим неизменным ДТ и вглядывался в белые поля и перелески. Петров не знал точной обстановки, но все говорило о том, что здесь творится та же неразбериха, что под Мценском. Волоколамск был оставлен позавчера, но дальше немцы продвинуться не смогли и, вбив клинья в советскую оборону, начали закрепляться на новых позициях. Так же, как три недели назад, они прогрызали фронт, перегруппировывались, подтягивали тылы и били снова. Это хладнокровное, механическое упорство подавляло, но еще сильнее била по нервам неизвестность. Все уже понимали, что в начале октября произошла какая-то чудовищная катастрофа, это было ясно хотя бы по тому, как кидали с участка на участок бригаду. Еще там, под Мценском, от командиров 13-й армии, через боевые порядки которой отступила четвертая танковая, танкисты узнали: те прорвались из окружения, в которое попали в начале месяца. Бардак под Кубинкой и Наро-Фоминском наводил на очень нехорошие подозрения, и теперь, в Чисмене, Петров утвердился в жуткой мысли: фронт рухнул, и весь октябрь его пытаются выстроить заново. Их броски на сотни километров до тошноты, до отчаяния походили на судорожные рывки мехкорпусов там, на Украине, четыре месяца назад. Четыре месяца… Неужели с начала войны и впрямь прошло столько времени? Старший лейтенант вспомнил, каким он был в конце июня, и криво усмехнулся.

– Товарищ старший лейтенант…

Знакомый неуверенный голос выдернул командира из печальных размышлений, Петров повернулся к наводчику:

– Что?

Как он ни старался, вопрос прозвучал резко, и Протасов вздрогнул:

– Я… Просто у вас лицо такое было, – наводчик шмыгнул носом. – Вы… Заболели, может?

Последний вопрос прозвучал так глупо, что старший лейтенант только вздохнул:

– Все нормально… Женя.

Водитель и радист были в чем-то правы: если он собирается воевать вместе с этим пареньком, надо делать из него человека, или подавать рапорт, чтобы его из экипажа забрали. А это, между прочим, не так-то просто. Нельзя взять и заявить: мой наводчик – размазня, уберите его к чертовой матери, а вместо него выдайте другого – смелого и решительного. Бурда просто покрутит пальцем у виска, а Загудаев возьмет за локоток и поведет задушевную беседу на предмет: понимает ли товарищ Петров, в чем заключаются обязанности кандидата в члены ВКП(б)? Конечно, у командира всегда есть способы избавиться от ненужного бойца, но старший лейтенант никогда таких методов не применял и применять не собирался. В общем, по всему выходило, что проще будет своими силами воспитать из Протасова бойца. И начинать следовало с себя: командир не должен срывать раздражение на своих людях, даже если кого-то из них на дух не выносит.

– Все нормально, так, задумался просто.

Ободренный тем, что командир на него не сердится, наводчик задал вопрос, который, кажется, мучил его с утра:

– Товарищ старший лейтенант, а это правда, что за нами войск нет?

– Ты о чем?

Протасов, того не зная, угодил в больное место. Старший лейтенант и сам думал: есть ли за ними другие линии обороны, или четвертая танковая занимает последний рубеж перед Москвой. По дороге к Чисмене им не встречались свои войска, за исключением тыловых частей, которые, хоть и посади их в окопы, – много не навоюют. От этого становилось жутко: ведь если танкисты Катукова и пехота Панфилова не удержат свои позиции, дорога на столицу немцам будет открыта. Но, с другой стороны, Петров чувствовал, что в нем растет холодное бешенство: сколько можно отступать, до Москвы – несколько десятков километров! Из бешенства рождалась угрюмая решимость стоять до конца, и Петров знал, что остальные думают так же. Когда утром Катуков лично отправлял группы в засады, на лицах танкистов была еле сдерживаемая злость, и злились они не на комбрига.

– А если и нет – какое это имеет значение? – Петров повернулся к наводчику.

– Ну… Москва же. А если мы не удержим?

– А ты не о том думаешь, – подал вдруг голос Осокин.

– Почему не о том? – Водителя Протасов почти не боялся.