Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)

– Не надо, Олег, – покачал головой Петров. – Пусть поплачет. Это тяжело, я по себе знаю.

– Да что тут тяжелого? – удивился забравшийся на танк радист.

Он схватил свой котелок и как ни в чем ни бывало принялся наворачивать кашу, затем поглядел на командира и наводчика.

– А вы чего ждете? Остынет же.

Симаков медленно опустился на колено и пристально посмотрел на радиста, уминавшего кашу так, что за ушами трещало.

– Слышь, Сашка, – протянул волжанин, и голос его не предвещал ничего хорошего. – А скажи мне – чего ты такой лютый?

– А на хрена тебе? – поинтересовался, облизывая ложку, москвич.

– Да вот, не пойму никак, то ли причина у тебя есть, – наводчик ронял слова тяжело, – то ли ты психованный. А с психованным я воевать не хочу, мало ли что тебе в голову взбредет.

– А куда ты денешься? – нехорошо усмехнулся Безуглый.

– А вот возьму сейчас ключ из ЗИПа да отоварю им тебя по башке, – спокойно ответил Симаков. – Не хочу с психом в одном танке гореть.

Безуглый облизал ложку и, завернув в тряпку, сунул за голенище, потом с сожалением посмотрел на три котелка с дымящейся кашей.

– И не жаль вам, а? Такая каша, а в холодной жир застынет…

Он потянулся и вдруг посмотрел на наводчика тусклым, ледяным взглядом.

– Есть у меня причина, Олег. Хочешь услышать?

– Отчего нет? – глаза волжанина тоже были холодны. – Время у нас есть.

– Ну, хорошо, – кивнул радист. – И ты, командир, послушай.

Он повернулся к водителю и крикнул:

– Вася, кончай реветь, разговор есть. Иди сюда. Иди, послушай, может легче станет.

Осокин помотал головой, потом медленно поднялся и побрел к танку.

– Ты, командир, в пятом мехкорпусе начинал, так? – Не дожидаясь ответа, москвич продолжил: – Я тоже, может, даже виделись. Но я даже повоевать как следует не успел, наш тракторист во время марша сжег, к чертовой матери, фрикционы, так что остались мы без коробочки. Колонна дальше пошла, а мы куковать остались, ремонтировать поврежденные машины там никто и не думал, да и запчастей все равно не было. К вечеру товарищи мои куда-то смылись, полагаю, в примаки к кому-нибудь подались, или просто прятаться пошли, потому что петлицы свои лейтенант прямо возле машины бросил, паскуда.

Безуглый жестко усмехнулся:

– Вот, поди ж ты, девятнадцатого июня его кандидатом в члены партии приняли, уж как человек радовался, как гордился. А тут спорол кубари, да и подался куда от войны подальше. Я проснулся – а уж и нет никого, только три комбинезона валяются. А мне драпать гордость, что ли, не позволила. Пытался с нашими связаться, да они далеко ушли, а станция километров на пятнадцать в лучшем случае достает. В общем, снял я пулемет, прихватил три магазина в сидор, хотел танк подорвать, да не знал, как.

Радист замолчал, никто не думал его торопить.

– Ну и пошел на восток, думаю, может, найду кого, хоть с пехотой повоюю. Собралось нас таких человек десять, я, да еще трое танкистов из моего же батальона, у них дизель заклинило, чуть раньше нашего, да шестеро пехотинцев, обозников каких-то. Их за имуществом каким-то отправили, да так и забыли. Бредем по дороге, вместе с беженцами, ни командира, ни задачи, вокруг гражданские: женщины, дети, старики. Взрослых мужиков мало. Идут, на нас косятся, а мы им в глаза смотреть не можем, потому что какая-никакая, а совесть у нас осталась. И тут…

Он снова запнулся, но сразу продолжил:

– Два «мессера» откуда-то вываливаются. И знаете, сперва они так высоко, метрах на трехстах прошли, смотрели, видно, не нарвутся ли они здесь… А как разглядели, что колонна не военная, снизились… Мы беженцам кричим: «Разбегайтесь!», да куда там, половина как обмерла, другие побежали, но не в стороны, а вперед, по дороге. Тут эти сволочи вдоль колонны и прошли… Из всех стволов… – радист скрипнул зубами. – Там промахнуться нельзя было, все плотно шли. Кровь во все стороны, как вода, я ору, из ДТ стреляю, да они и не замечают даже. Люди разбегаются, кто-то под телеги прячется, а эти развернулись и еще раз зашли. И третий, потом уж улетели, а на дороге такое творится…

Он снова замолчал, уже надолго, глядя прямо перед собой, Петров отвернулся. Он видел разгромленные с воздуха колонны, но военные. Тяжело видеть сгоревшие полуторки, убитых красноармейцев, но, по крайней мере, если немецкие летчики убивают бойцов РККА, то где-то наоборот, наши соколы рубят гитлеровцев. Война есть война. То, что описывал Безуглый, не укладывалось ни в какие рамки, это было убийство, не имеющее никакого военного значения, просто убийство ради забавы.

– Мне что в память врезалось – лежит ребенок, девочка, лет, ну, может, десяти. Я сперва подумал, что кофточка красная, потом вижу… – радист сглотнул, – головы у нее нет. Голова метрах в трех лежит. Рядом мать на коленях завывает: «Доктора, доктора!» Какой уж тут доктор. У меня в Москве сестричка, вот этих лет. Не могли они не видеть, куда стреляют, ребята, не могли! Говоришь, Олежек, лютый я? А нельзя нам лютыми не быть. Если ты не лютый, ты их жалеть будешь, а главное – себя. А мы никого жалеть права не имеем! Всю Украину прожалели, Белоруссию, теперь здесь, дальше, что, до Москвы? Пока Россия не кончится?

Радист коротко и зло расхохотался.

– Ах, Васенька у нас чувствительный, немцев на гусеницы намотал, переживает теперь – вдруг им больно было? Завтра, наверное, гудеть будет, чтобы с дороги убрались, а то, не дай бог, еще кого-то задавит. А товарищ старший лейтенант еще кого-нибудь спасет, не даст штыками поколоть – это ж живые люди, с ними так нельзя. Надо и мне, наверное, как-нибудь покультурней себя вести, разрешения, что ли, спрашивать: «Товарищ фашист, вы не будете возражать, если я вас немножечко застрелю из пулемета?»

– Ерунду ты говоришь, Сашка, – вздохнул Симаков. – Никто их не жалеет, выдумал тоже. Я другому поразился, как ты, мяса рваного насмотревшись, спокойно жрать сел, неужели не воротило?

Безуглый пожал плечами:

– Поверишь – не воротило. Все, что мог, я тогда, на дороге выблевал.

– А-а-а, ну, может ты и прав, – Симаков посмотрел на кашу. – Надо бы и впрямь доесть, пока не остыло. Вася, ты будешь?

Бледный Осокин помотал головой:

– Нет, спасибо, не могу. Трясти уже не трясет, но кусок в горло все равно не полезет.

– Мы тебе тогда хлебушка на утро оставим, – сказал радист, заворачивая ломти в холстину. – А кашу поделим, чтобы добру не пропадать.

Кашу доедали молча. Покончив с обедом, старший лейтенант сполз на землю – нужно было пойти проверить батальон. Отойдя на несколько шагов, он обернулся:

– Вытащить бы его оттуда, пока не завонял.

– Я приберусь, – сказал радист, снимая с борта лопату. – У меня там вроде бы еще три наряда вне очереди.

– Ты лучше со станцией что-нибудь сделай, – проворчал Петров.

– Там лампы полопались, – ответил Безуглый, обходя машину. – Евграфыч обещал запасные привезти – тогда поменяю. Васька, а ты стой и смотри, завтра, между прочим, сам прибираться будешь.

* * *

Штаб Тихомирова Шелепин застал в приподнятом настроении. Не успел он войти в блиндаж, как подскочивший комиссар крепко пожал ему руку и стал что-то восторженно втолковывать. Судя по несколько сбивчивой речи Васильева, он вошел в Воробьево вместе с 715-м полком и лично наблюдал заключительную стадию боя. Освобожденный поселок, десятки пленных, захваченные орудия, пулеметы и автомашины произвели на комиссара такое впечатление, что он, похоже, решил, что немцам нанесено сокрушительное поражение, и уже завтра дивизия погонит врага на запад. Тихомиров и остальные радовались спокойнее, лишь начальник штаба был, как и в прошлый раз, сдержан и сосредоточен.

– Ну что, товарищи, нас можно поздравить с первой победой! – Комиссар сиял, и ему, похоже, хотелось, чтобы все разделили его радость.

Шелепин стащил с головы танкошлем, который надел в автомобиле, чтобы не застудить взмокшую голову, и бросил его на стол. Движение получилось чересчур резким, и присутствующие, умолкнув, повернулись к комбату.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться? – устало спросил майор.

– Юра, ты что? – удивился комдив. – Ты бы еще каблуками щелкнул.

– Прошу прощения, – сухо сказал Шелепин. – Я вижу, у вас празднование вовсю идет. Я, собственно, доложить о состоянии батальона и узнать о планах на завтра. А то тут война, мало ли, может, мы завтра тоже чего-нибудь пострелять соберемся.

– А вы полагаете, товарищ майор, – настороженно спросил Васильев, – что нам нечего праздновать?

Шелепин пристально посмотрел на комиссара. Комбат недолюбливал политработников (политработники, впрочем, отвечали ему тем же). Признавая необходимость комиссаров, он, то ли из-за своего характера, то ли из-за того, что ему не везло на политсостав, сумел нормально сработаться только с Беляковым, да и то, наверное, лишь потому, что они были чересчур разными людьми. Васильев, очевидно, не был кадровым военным, даже форма на нем сидела как-то неловко. «Наверняка мобилизованный партийный работник какой-нибудь», – подумал с раздражением танкист. Однако, судя по всему, комиссар не был трусом, раз сунулся вместе с пехотой в бой, да и Тихомиров ему, похоже, доверял. Шелепин вздохнул:

– Видите ли, товарищ полковой комиссар, по сути, сегодня наша дивизия просто выполнила поставленную перед ней боевую задачу. Да и то, наверное, не до конца, до Ребятино мы не дошли полтора километра, под Валками заняли оборону в километре от деревни. Выполнение боевой задачи для военного человека должно быть естественным. Собственно, сегодня мы просто выполнили свою работу, окупили, если так можно выразиться, свою зарплату, немалую, кстати.

Комиссар выглядел смущенным, Тихомиров кивнул, а начальник штаба впервые улыбнулся, легко, одними губами.

– Но вы же не можете отрицать, что немцы потерпели серьезное поражение? – Васильеву, похоже, никак не хотелось расстаться с мыслью, что его дивизия одержала выдающуюся победу.

– Разумеется, – вступил начальник штаба. – Но мы наносили удар двумя полками и разведывательным батальоном, сконцентрировав всю дивизионную артиллерию, да еще при поддержке танков. Отличной, надо сказать, поддержке, – он коротко кивнул Шелепину.

Майор ответил таким же кивком и продолжил вслед за Алексеевым:

– При этом наступали на один немецкий полк, судя по показаниям пленных, ослабленный предыдущими боями, – он покачал головой. – Конечно, это победа, но ничего выдающегося в ней, на мой взгляд, нет.

– Я не согласен, – резко ответил комиссар. – Наша дивизия сформирована всего два месяца назад. Большинство наших бойцов даже не служило в армии. А драться нам пришлось против опытных головорезов…

Шелепин невольно поморщился – комиссар припечатал немцев каким-то уж вовсе газетным термином.

– Я понимаю, товарищ Шелепин, вам кажется, что я тут политинформацию устраиваю, – комиссар выглядел взволнованным. – Вот, пожалуйста. Я планировал сегодня вечером обойти с этим полки, но, думаю, будет правильно, если вы, товарищи, увидите это первым.

Он протянул Тихомирову пачку фотографий. Комдив посмотрел несколько, бешено выматерился, сложил карточки и передал Шелепину. Майор перебрал верхние шесть карточек, затем молча сложил их и передал Алексееву.

– Это было найдено у нескольких солдат и офицеров двести сорок девятого пехотного полка, – глухо продолжил комиссар. – Допросить их, к сожалению, не удалось – найдя фотографии, бойцы забили немцев прикладами. Я не стал искать виновных.

– Правильно, что не стал, – глухо сказал Тихомиров. – Экая мерзость, тут не прикладами нужно было, а танками пополам рвать.

– Приношу свои извинения, товарищ Васильев, – Шелепин, еще не отошедший от того, что увидел на отвратительных фотографиях, вытер лоб рукавом. – Действительно, головорезы. Будете объезжать с этим полки – к нам загляните, пожалуйста.

– Ладно, с этим покончили, – поставил точку Тихомиров. – Юра, ты что-то начинал про состояние батальона. Докладывай.

– На данный момент в батальоне боеспособны один тяжелый танк, семь средних и пять легких, – ответил комбат. – Еще один средний и один легкий ремонтники обещают восстановить к утру. Два танка потеряны безвозвратно, три требуют заводского ремонта, один, возможно, удастся отремонтировать в течение двух-трех дней.

– Значит, завтра у нас будет пятнадцать танков? – уточнил начштаба.

– При одном условии, – жестко сказал Шелепин. – Если у меня будет топливо. У меня в баках – капли. И, кстати, боекомплект наполовину расстрелян.

– Что скажет тыл? – комдив повернулся к высокому, тучному майору.

Майор, заметно волнуясь, зачем-то встал по стойке смирно и ответил:

– Колонна вышла еще утром – пять цистерн с дизельным топливом и четыре бензовоза. После того, как в два часа пополудни немецкие штурмовики атаковали на проселке колонну с боеприпасами, я отправил офицера связи и приказал задержать колонну. В настоящий момент автоцистерны находятся в этом лесу, – он указал на карте. – В тридцати километрах от Воробьева. Они имеют приказ возобновить движение в восемь вечера. Заправку придется производить в темное время, – он виновато покосился на Шелепина. – Но в условиях господства в воздухе авиации противника, полагаю, это разумно.

Тихомиров кивнул, подтверждая правильность такого решения, и штаб перешел к обсуждению операции на следующий день. Помощи из корпуса или армии ждать не приходилось, дивизия могла рассчитывать только на собственные силы. Оказалось, что, пока полки окапывались, Чекменев со своими людьми уже ходил в поиск к Ребятево. Поскольку времени было в обрез, разведка провела захват языка с особой наглостью, среди бела дня напав на немецких саперов, проводивших рекогносцировку перед деревней. В короткой схватке бойцы захватили обер-лейтенанта и отошли к своим. Группа прикрытия потеряла в перестрелке с немцами пять человек, но полученные сведения помогли вскрыть оборону деревни. Верный себе, начштаба 328-й стрелковой предложил нанести одновременно два удара – сковывающий, силами двух батальонов 717-го полка на Валки, и основной, 732-м полком, на Ребятево. Правый фланг и развитие успеха главного удара должен был обеспечивать 715-й полк. Согласно показаниям пленного офицера, немцы учли опыт предыдущего сражения и выделили несколько усиленных групп истребителей танков, а также расположили значительную часть противотанковых орудий в глубине деревни. Обойти Ребятево, прикрытое с одной стороны болотом, а с другой – Валками, было невозможно. О стремительных танковых атаках с десантом на броне можно было забыть – танкистам и пехотинцам 732-го полка предстояло атаковать деревню в лоб. Бой предстоял тяжелый, и Шелепину оставалось надеяться только на то, что артиллерийская подготовка размягчит немецкую оборону, а пехота не отстанет от танков, не заляжет, а будет идти рядом, прикрывая от атак «охотников за танками».

* * *

Шелепин вернулся в батальон, когда солнце уже садилось. Экипажи, пользуясь передышкой, спали без задних ног возле танков, даже часовые, расставленные Петровым, клевали носами, прислонившись к деревьям. Старший лейтенант, до последнего, похоже, боровшийся со сном, уснул на крыше моторного отделения своей «тридцатьчетверки», привалившись спиной к башне. Неподалеку грохотали ремонтники Рогова, меняя орудие на танке Кононова, но производимый ими шум, похоже, нисколько не мешал танкистам. Возле полевой кухни сидел, прислонившись к березе, Беляков и что-то писал, положив лист бумаги на полевую сумку. Шелепин отпустил адъютанта и сел рядом с комиссаром.

– Дети спят, – не отрываясь от письма, сказал комиссар.

– А ты чего бодрствуешь? – поинтересовался комбат.

– Сон не идет, – ответил Беляков.

Он свернул лист треугольником и начал писать адрес. Майор скосил глаза, но разглядел только «Кашира».

– Але? – спросил он.

– Да, – коротко ответил комиссар.

– Ты же говорил, она тебе не отвечает.

– Я и не жду. – Беляков закончил писать и теперь вертел треугольник в руках. – Слушай, у меня к тебе просьба будет. Если что-то со мной случится – отправь его?

– В каком смысле? – Шелепин, закрывший было глаза, резко развернулся и посмотрел на друга.

– В самом прямом, – спокойно сказал комиссар. – Если меня убьют, отправь это письмо Але.

– А если не убьют? – ядовито спросил комбат. – У сердца его держать? Что за херню ты порешь, Миша? Рыцарь, мммать твою, ударенный.

Он вскочил и отошел в сторону. Выходка Белякова окончательно испортила ему настроение, после военного совета и без того не слишком хорошее. Сам Шелепин семьи не имел и потому полагал, что в отношениях с женой его друг ведет себя, как круглый идиот. Но идея написать предсмертное письмо, да еще доверить его не кому-нибудь, а майору Шелепину, показалась какой-то уж совершенно дурацкой. А главное, такой слезливый пессимизм был раньше совершенно несвойственен комиссару, и это беспокоило комбата сильнее всего. Он достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку «Беломора» и попытался закурить, но папиросы отсырели от пота. Майор раздраженно сунул папиросы в комбинезон и через плечо посмотрел на товарища. Беляков молча переживал. Как многие правильные и несгибаемые люди, он не умел прятать свои чувства, и сейчас ему, очевидно, было тяжело оттого, что Юра Шелепин не понимает его, Миши Белякова, чувств. Комбат вздохнул и вернулся к березе.

– Давай письмо, – мрачно сказал он.

На лице комиссара отразилась такая радость, что комбату захотелось ударить его. Забрав треугольник, он сунул его в карман рядом с папиросами, затем с кряхтением уселся на прежнее место.

– Слушай, Мишка, – пробормотал он, закрыв глаза, – а что ты будешь делать, если меня убьют раньше?

– Глупости ты говоришь, – с какой-то растерянностью ответил Беляков, похоже, даже не предполагавший такого.

– А-а-а, – усмехнулся комбат. – Дурак ты все-таки, товарищ Миша Беляков. Ладно, разбуди меня, как темнеть начнет, часиков в девять – заправляться будем.

Он мгновенно захрапел, а комиссар все сидел, глядя перед собой, и мысли его были где-то очень далеко.

* * *

Цистерны с топливом пришли в полдесятого. По дороге в расположение дивизии на лесной дороге колонну обстреляли из пулемета – один бензовоз сгорел, похоже, немецкие диверсанты были все-таки вполне реальны. Едва успели заправиться, пришли два грузовика со снарядами. Пока танкисты загружали боекомплект, комбат объяснял командирам экипажей боевую задачу на следующий день. Атаковать село в лоб по полю не улыбалось никому, и лица лейтенантов были мрачными. Как раз в этот момент в батальон приехал в сопровождении автоматчика на трофейном мотоцикле с коляской комиссар дивизии. Он сдержал свое слово, и комбат приказал на время прекратить работу. Танкисты окружили мотоцикл. Майор опасался, что полковой комиссар сейчас закатит речь, полную газетных оборотов, но Васильев оказался умнее, чем о нем думал комбат. Кратко рассказав, как к нему попали фотографии, не забыв упомянуть, что сделали красноармейцы с хозяевами снимков, он передал карточки Белякову. Танкисты сгрудились вокруг своего комиссара. С минуту стояла тишина, то один, то другой боец в черном комбинезоне отходил в сторону и останавливался, подавленный мерзостью увиденного. Затем все заговорили разом, возмущение выплеснулось криками ярости. Васильева подняли на КВ, и полковой комиссар произнес короткую речь. В ней не было места лозунгам, Васильев лишь напомнил танкистам, что у них у всех есть родные и близкие, и между этими людьми и фашистским зверьем стоят только они – танкисты майора Шелепина. Сколько бы ни было дивизий в Красной Армии, танков, пушек и самолетов, каждый должен помнить, что он один стоит между всем, что ему дорого, и «коричневой чумой», что только он может освободить тех, кто оказался под ее властью на оккупированных территориях. Стихийный митинг был короток, все понимали, что длинные речи здесь неуместны. Командиры взводов и танков один за другим поднимались на импровизированную трибуну и клялись в завтрашнем бою идти только вперед, чего бы это им ни стоило. Семь человек написали заявление с просьбой принять их кандидатами в члены ВКП(б). Наконец экипажи разошлись заканчивать загрузку. Васильев, пожав руки Шелепину и Белякову, сел в коляску, и мотоцикл укатил в расположение 732-го полка.

Закончив со снарядами, Петров отошел от танка. Метрах в сорока от расположения батальона, под высокой, столетней сосной белели четыре свежих продолговатых холмика. Старший лейтенант совсем ничего не знал о Пахомове, а из его экипажа в лицо видел только водителя. По сути, он не мог обвинить себя в гибели этих людей, лишь одна мысль грызла его…

– Ты ни в чем не виноват, – Беляков подошел сзади неслышно.

– Он почему-то очень боялся, что его сочтут вредителем, – невпопад ответил комроты. – Даже танк не хотел сам сводить с платформы.

– А-а-а, – комиссар достал пачку дешевых папирос и предложил одну Петрову.

Оба закурили.

– Ну да, конечно, – комиссар выпустил клуб дыма, – ты не можешь знать. Его отца арестовали в сороковом, не помню за что, сына, соответственно, решили турнуть из училища. Шелепин за него вступился, ну и я руку приложил. А мы с ним – почти герои, у него Красное Знамя за Халхин-Гол, у меня Красная Звезда за финскую. В общем, отстояли парня, в конце концов, дети за отцов не отвечают. Чего нам это стоило – это отдельный разговор, но Пахомов с того момента на воду дул и вообще стал отличником и примерным курсантом. Ладно, чего стоять, пойдем. Здесь уже ничего не сделаешь…

* * *

Петров проснулся затемно, сон больше не шел, и старший лейтенант выполз из-под брезента. Предвещая хорошую погоду, на небе тускло горели предрассветные звезды. Последнее летнее утро было холодным, и лейтенант сделал несколько упражнений, чтобы согреться.

– Что, Ваня, не спится? – Шелепин подошел неслышно, и комроты чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– Да вроде выспался, – ответил Петров.

– Да, вам, молодым, немного надо, – усмехнулся майор, затем поднял голову. – Вот дерьмо, и сегодня ясно будет. Если истребителей не дадут – тяжеленько придется.

Он прервался, старший лейтенант почтительно помалкивал, не желая нарушать сосредоточенность старшего по званию.

– Значит, слушай меня внимательно, старший лейтенант Петров, – решительно сказал комбат. – Война есть война, случиться может всякое. В случае моей гибели или ранения командование батальоном переходит к тебе. Не спорь, с комиссаром я это уже обсудил, он согласен. Официально все это оформлять некогда, просто примешь батальон – и все.

Туман вползал на поляну, в белесой дымке танки казались сказочными чудовищами, на броне выступала роса. Мгла стало прозрачней, звезды, бледнея, исчезали одна за другой.

– Светает, – прошептал Петров.

Шелепин посмотрел на часы, затем снова на небо, кивнул:

– Пора. Поднимай людей.

* * *

Сидя в своем КВ, комбат слегка довернул башню, разглядывая в прицел Ребятево. В бою Шелепин обычно садился на место наводчика, поскольку обзор оттуда был лучше, а воевать, высунувшись по пояс из башни, майор не любил, тем более что, в отличие от «тридцатьчетверки», круглый люк КВ защиты от пуль не давал. Впрочем, смотри не смотри – поле перед деревней было по-прежнему затянуто туманом. С одной стороны, это давало возможность скрытно выдвинуть батальоны на рубеж атаки. С другой – наступать в таких условиях было неприятно. В этот раз с танками шли не разведчики, а саперы – перед деревней немцы выставили мины. Но в таких условиях думать придется прежде всего о том, чтобы не потоптать собственную пехоту. Комбат слегка нервничал, из головы не шел утренний разговор с Тихомировым. Комдив вызвал Шелепина к радиостанции примерно в шесть утра, голос старого товарища был напряженным:

– Юра, слушай меня внимательно. Наша задача слегка меняется – мы обязаны не просто взять Валки и Ребятево. Дивизия должна захватить деревни и, продолжая наступление, выйти к железной дороге. Командиры полков уже поставлены в известность. Так что не давайте им опомниться, выбьете из деревни – начинайте преследование.

– Какого черта, – комбат ничего не понимал. – Почему ты мне это говоришь сейчас? Где приказ на наступление?

– Приказы отданы командирам полков, – повторил Тихомиров. – Ты выступаешь в качестве усиления, ваш батальон придан командиру 732-го. Конец связи.

Это было очень странно. В изменении задачи не было ничего необычного, но то, что полковник вдруг вздумал сообщать это командиру танкового батальона лично, да еще сделал это в эфире, открытым текстом, не укладывалось ни в какие рамки. Это было не похоже на комдива, и майор нервничал. Однако приказы не обсуждаются, и не его, Шелепина, дело – подвергать сомнению решения командира 328-й, на то у Тихомирова имеется комиссар. Сейчас надлежало думать о выполнении задачи. Ребятино было небольшой деревней, гораздо меньшей, чем Воробьево, но теперь немцы знают, с кем имеют дело, и наверняка подготовились лучше. Комбата в основном беспокоили мины и авиация, серьезной проблемой могла стать также потеря связи с танками батальона. Радист Петрова сумел наладить станцию, но у пяти других радийных танков радио работало с перебоями. 71-ТК-З была довольно капризной радиостанцией и от сотрясения легко выходила из строя, а в том, что в ближайшие часы им придется здорово потрястись, комбат не сомневался.

Первая и вторая роты батальона должны были поддерживать атакующие батальоны 732-го полка, третью, в которой осталось всего два танка, Шелепин оставил при себе. Обдумав свои действия в бою за Воробьево, майор пришел к неутешительному выводу: бросившись очертя голову в бой, он в какой-то момент утратил контроль над ротами Петрова и Иванова, при этом фактически взяв под свое командование танки Бурцева. На этот раз он останется во втором эшелоне, рядом с КП нового командира 732-го, и будет руководить действиями своих танков оттуда, а в случае необходимости сам поведет в атаку резерв. Беляков решил идти в бой с Петровым, в роте которого после вчерашнего боя осталось четыре машины. Комиссар был умелым и храбрым танкистом, но очень плохим командиром, он хладнокровно и умело дрался, но вряд ли смог бы руководить действиями хотя бы роты. К счастью, Беляков прекрасно сознавал этот свой недостаток, в полководцы не лез и был готов воевать под началом старшего лейтенанта как простой командир экипажа.

Солнце поднялось выше, и туман начал рассеиваться, выпадая росой на траву. Комбат посмотрел на часы – до начала артподготовки оставалось две минуты. Потянулись томительные мгновения. Несмотря на то, что он был готов к этому, грохот орудий артиллерийского полка заставил майора вздрогнуть. Три четверти пушек и гаубиц дивизии обрушили на Ребятево шквал железа, и, глядя в бинокль, как снаряды разносят дома, рубят деревья, поднимают столбы земли и пламени, Шелепин надеялся только, что жители успели покинуть село. Батальоны при поддержке танков двинулись в атаку, не дожидаясь окончания обстрела, и преодолели половину расстояния до Ребятева, когда гитлеровцы открыли ответный огонь. Во вчерашнем бою немцы потеряли значительную часть своего артиллерийского парка, и, похоже, подтянули к деревне все, что осталось. Среди наступающих цепей выросли кусты разрывов, и почти сразу же продвижение остановилось, бойцы стали залегать.

Когда человек в первый раз попадает под артиллерийский обстрел, он инстинктивно бросается на землю. Это кажется естественным – сжаться, спрятаться за любую кочку, любой бугорок, пропустить над собой смертоносный вихрь осколков. Мало кто сможет в таких условиях сохранить ясность ума, понять, что, лежа под обстрелом, можно только приблизить свою смерть. Рано или поздно снаряд ударит рядом, и тогда от него уже ничто не спасет. Но если встать и побежать вперед, можно проскочить обстреливаемое пространство, потому что даже самым лучшим артиллеристам нужно время, чтобы перенести огонь. Однако, даже осознав это, надо еще суметь взять себя в руки и, подавив инстинкт самосохранения, подняться, забыть о том, что над тобой свистят куски железа, каждый из которых может убить на месте.

Сейчас, под немецким огнем, красноармейцы, что еще вчера бешено дрались, выбивая врага из Воробьева, падали, вжимая лица в землю, закрывая головы руками. Кто-то даже начал окапываться, словно наспех вырытая малой саперной лопаткой ямка могла защитить от 105-мм снаряда. Танки, не заметив, что пехота больше не следует за ними, продолжали двигаться вперед. Бешено выматерившись, комбат вызвал Петрова и Бурцева и приказал остановиться и отойти к пехоте. Пятясь, машины начали отползать к лежащим красноармейцам, один из легких танков внезапно замер и вспыхнул, подожженный противотанковой пушкой. Из раскрытого люка горящего Т-26 вывалился огненный клубок, упал и принялся кататься по земле, пытаясь сбить пламя. В ярости Шелепин выскочил из КВ и подбежал к командиру полка. Молодой, лет тридцати, майор-пехотинец кричал в трубку полевого телефона, требуя подавить или хотя бы ослабить огонь немецкой артиллерии, рядом телефонист монотонно вызывал какую-то «Сосну». Капитан с раскрытой полевой сумкой что-то приказывал бойцу в грязном запыленном обмундировании, видимо, связному, наблюдатели корректировали огонь артиллерии, кто-то уже докладывал о потерях. Штаб работал, но переломить ситуацию не мог, и комбат понял, что, если попытается вмешаться, его просто пошлют подальше. В отчаянии он поднял к глазам бинокль и вздрогнул: вдоль лежащей цепи шли два командира. Первый, судя по всему, мужчина не маленький, сжимал в руке то ли саблю, то ли шашку. Второй, невысокий рядом с товарищем, шагал следом, то и дело наклоняясь к бойцам.

– Асланишвили и Гольдберг людей поднимают! – крикнул кто-то с восхищением.

Цепь уже вставала, комбат с комиссаром повернулись и, не пригибаясь, зашагали к деревне. Шелепин дернулся было, чтобы приказать Петрову нагонять пехоту, но, похоже, тот сам заметил, что ситуация изменилась, – танки тоже двинулись с места. Одна из «тридцатьчетверок» вырвалась вперед, набирая скорость, и внезапно под ее правой гусеницей ударил взрыв. Командир танка то ли забыл про минное поле, то ли посчитал, что проскочит, но подорвался на фугасе, и машина встала, накренившись на правый борт. Остальные, подойдя к границе разведанного ночью заграждения, остановились и открыли огонь по окраине поселка, что была в каких-то трехстах метрах от них. Вперед вышли, вернее, выползли, саперы и принялись снимать мины. Немецкие пулеметы, до поры молчавшие, в расчете, как видно, подпустить русских поближе, открыли бешеную стрельбу, в ответ танки перенесли огонь, пытаясь уничтожить пулеметные гнезда. Саперы несли потери, но продолжали работу, прокладывая дорогу для танков. Загорелся еще один Т-26, в этот раз экипаж успел вылезти прежде, чем пламя охватило машину. Наконец в заграждении были сделаны два прохода и в них тут же рванулись две «тридцатьчетверки». Проскочив минное поле, они сбавили ход, дожидаясь пехоты. Но расчищенные участки были слишком узки, и пехотинцы, сгрудившиеся перед ними, стали отличной целью для немецких пулеметчиков. Под плотным огнем бойцы снова залегли, пропуская вперед танки, но те, в свою очередь, не могли идти в деревню без пехотного прикрытия. Положение ухудшалось с каждой минутой, немцы принялись закидывать лежащий батальон минами, еще немного, и люди не выдержат, станут отползать назад, а затем начнется неуправляемое бегство. Шелепин едва сдерживался, чтобы не прыгнуть в танк и не пойти туда, где топтались на месте батальоны 732-го полка. Действовать, пусть даже без надежды на успех, было легче, чем стоять и смотреть.