Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

– Я… – Политрук чувствовал, что он обязан это сказать: – Я должен извиниться перед вами, товарищ Берестов.

Комвзвода поднял бровь. Не каждый день батальонный комиссар просит прощения у старшего сержанта. Валентин Иосифович торопливой продолжил:

– Я не доверял вам. Не знаю почему, но вы… Вы казались мне ненадежным человеком. А ненадежным оказался я. Приношу свои извинения.

Несколько секунд Берестов молчал, затем, криво усмехнувшись, ответил:

– Ничего, я привык. Пожалуйста, разбудите командира.

Гольдберг кивнул и, повинуясь внезапному порыву, протянул взводному руку. Старший сержант как-то странно посмотрел на комиссара, затем на крепкую, с начерно въевшимися следами машинного масла и копоти пятерню и медленно, словно в раздумье, принял рукопожатие. Маленькая, с аккуратными ногтями, ладонь Берестова была крепкой, как тиски. Чувствуя, что у него гора свалилась с плеч, Валентин Иосифович улыбнулся и пошел поднимать лейтенанта. Комвзвода–1 остался стоять на месте, словно в раздумье. Затем, пожав плечами, Андрей Васильевич нагнулся и сильно толкнул в плечо богатырски храпевшего Шумова. Храп моментально прервался, гигантская лапа цапнула трофейный маузер, и одобрительный взгляд Берестова встретили красные, спросонья особенно злые, глаза рабочего.

– Неплохо, братец, неплохо, – сдержанно улыбнулся взводный. – Поможешь мне будить остальных. Смотри, чтобы со сна никто не заорал и не выстрелил.

Шумов посмотрел на свою винтовку, затем, кряхтя, поднялся и попытался встать по стойке «смирно». Закоченевшие руки и ноги слушались струдом, и он пошатнулся.

– Сделай несколько взмахов руками, разгони кровь, – посоветовал Берестов и направился к Медведеву.

Рота постепенно просыпалась. Далеко не все догадались постелить на ночь лапника, многие спали на голой земле, деля одну шинель на двоих. Холодная сентябрьская ночь наградила людей кашлем, хрипом, у некоторых отняла голос. Шести часов сна было слишком мало, чтобы восстановить силы, но, по крайней мере, теперь можно было идти вперед, не опасаясь, что кто-то свалится и уснет по дороге. Бойцы разминали закоченевшие руки и ноги, Берестов уже гонял свой взвод, заставляя протирать оружие, на котором крупными каплями осел туман. Последними Гольдберг разбудил женщин. Разговоры сразу угасли, с минуту царило неловкое молчание. Под общими взглядами Ольга смутилась, покраснела и неловко замерла. Богушева невозмутимо поправила одежду, убрала волосы под берет и, подняв с земли шинель, которой ее укрыл ночью Гольдберг, громко спросила:

– Чье имущество?

Послышались смешки, кто-то насмешливо сказал:

– Носи, красивая, потом отблагодаришь.

– Только после дезинфекции.

Ирина швырнула шинель зубоскалу и, прихватив за локоть медсестру, пошла к раненым. Женщины как раз заканчивали осмотр Егорова, когда к ним подошел Шумов. Здоровяк молча поставил перед Богушевой котелок с водой, положил рядом кусок мыла и маленькое зеркальце для бритья, затем, все так же не говоря ни слова, вернулся к своему взводу. Военфельдшер пожала плечами и вернулась к работе.

В стороне от бойцов Волков, Гольдберг и Берестов держали военный совет. Накануне в штабе 732–го полка лейтенант не успел получить карту, зато после утренней атаки бойцы притащили ему сумку убитого фельдфебеля. В сумке нашлась немецкая карта, да такая подробная, что ротный только тоскливо выругался.

– Мы здесь. – Комвзвода–1 указал спичкой на маленькое, с полногтя, зеленое пятнышко: Весь лес – полтора километра на шестьсот-семьсот метров. Он прилегает к дороге, что, полагаю, немцы скоро пройдут его частым гребнем. В этом случае нам останется только геройски погибнуть. Ну конечно, за исключением тех, кто успеет поднять руки.

Гольдберг вздрогнул.

– Есть, – ответил старший сержант. – Я не знаю, как вы планируете прорываться к нашим, товарищ лейтенант, но в любом случае сначала нужно выйти из этого мешка.

– Прорываться будем лесами, – сказал Волков, – вот отсюда, вдоль просеки от старой вырубки на восток. Насчет мешка – у меня такое же мнение. До настоящего леса – примерно два километра, из них один – по кустам вдоль дороги.

– Можно здесь вдоль холма, за гребнем, – показал комвзвода.

– Зачем так близко к дороге? – встревоженно спросил комиссар.

– Болото, – коротко ответил Берестов, – торфяные выработки, а дальше – топь, гиблое место.

– Фактически нам нужно проскочить километр, – подытожил лейтенант. – Самый опасный участок – здесь, на взлобке. Ладно, чем быстрее, тем лучше. Медведев!

Комвзвода–2 подбежал к командиру.

– Как люди? – спросил Волков.

– Да как… – Старшина произвел некое сложное движение плечами, затем махнул рукой: – Да пойдем, куда мы денемся.

– Конечно пойдем. Андрей Васильевич, возьмите отделение – будете головным дозором. Денис, – лейтенант повернулся к Медведеву, – во-первых, проследи за рационами, сухари нужно экономить. Во-вторых, раненые – на тебе, посмотри, если надо – почини носилки для лежачих. Как закончишь – пять минут на прием пищи, потом оправиться – и двигаемся.

– Есть!

– Есть!

Командиры взводов пошли к своим бойцам, лейтенант сложил карту и сунул ее в сумку.

– Знаете, – сказал он комиссару, – а ведь в уставе ничего этого нет. Бой, наступление, оборона, смена, отдых, охранение. А вот об этом… Как на своей земле прятаться…

– А в Уставе много чего нет, – невозмутимо ответил комиссар.

Усевшись на землю, Гольдберг стянул сапоги, размотал портянки и, блаженно кряхтя, пошевелил пальцами ног.

– Мне-то это не в новинку, – негромко заметил комиссар. – В 20–м на Украине вообще не понять было, где наши, где белые, а где союзничек Нестор Иванович Махно.

– Хотите сказать, тогда было хуже?

– Тогда было по-другому. Тогда мы вообще ни черта не знали, что будет через год. Голод, сыпняк, интервенция, нас бросало с фронта на фронт, а я тогда был помоложе, чем вы сейчас. Но была мечта, Саша, мечта о счастье для всех, для человечества, о том, что сами люди станут другими. В общем-то, как в фильме «Чапаев», помните, он там говорит: «Умирать не надо будет».

– А сейчас?

Волков сел рядом с комиссаром и тоже разулся, мокрая от росы трава приятно холодила натруженные ноги.

– Как сказать. – Гольдберг снял очки, протер их снова водрузил на нос. – Скажем так, я повзрослел. Конечно, глупо было ждать Мировой революции, а уж в то, что люди изменятся сразу, мог верить только юный наивный дурак, каким, собственно, я тогда и был. Впереди еще много работы, Саша, так много… Я не уверен, что увижу ее конец. Впрочем, конца и не должно быть, коммунисты всегда будут идти дальше… Что-то мы заболтались, прошу прощения, кажется, я старею.

Он перемотал портянки, натянул сапоги и встал. Лейтенант тоже обулся и поднялся, чувствуя, как все тело протестует и требует отдыха. Следовало подготовиться к маршу самому. Ротный подогнал ремень немецкого карабина, сунул за пояс пару трофейных гранат с деревянными ручками, и в этот момент к нему подошла Богушева.

– Товарищ лейтенант, мне стало известно, что мы выступаем сейчас, это правда? – спросила старший военфельдшер.

Волков посмотрел на врача сверху вниз. Непонятным образом Ирина Геннадьевна успела умыться и причесаться, и лейтенант, чьей единственной и настоящей любовью оставалась актриса Любовь Орлова, если не считать нескольких мимолетных романов в гарнизонах и госпитале, почувствовал, что неудержимо краснеет. Усилием воли взяв себя в руки, он сдержанно ответил:

– Это действительно так.

– Товарищ лейтенант, у нас четверо тяжелораненых. Егорова нельзя переносить, его ну хотя бы сутки…

– Товарищ старший военфельдшер. – Волковждал чего-то в этом роде и решил сразу прояснить ситуацию: – Я понимаю, забота о пациентах – это ваш долг. Но вот там, – он указал на поляну, – четыре десятка человек. И я не мог, поставить под угрозу их жизни из-за четырех раненых. Сегодня немцы прочешут лес, и что тогда? В общем, подготовьте раненых к транспортировке, будем надеяться, они смогут ее перенссти.

К счастью, Богушева была умной женщиной она вздохнула и неловко вскинула руку к берету:

– Есть. Товарищ лейтенант, у меня к вам одна просьба…

– Слушаю.

– У вас не найдется лишней… Винтовки? Или карабина?

– Зачем это? – нехорошо удивился Волков. – И главное, кому?

– Мне, – решительно сказала женщина. – Если мы столкнемся с немцами, я хочу иметь возможность защитить себя и раненых.

– А вы из нее стрелять-то сумеете? – насмешливо спросил лейтенант.

– Я – Ворошиловский стрелок, – спокойно ответила Богушева.

– Так. – Лейтенант крепко взял товарища старшего военфельдшера за плечо и развернул туда, где бойцы Медведева под руководством сестры готовили носилки. – Вот ваш фронт, Ирина Генадьевна. Стрелков у меня – сорок, при трех пулеметах, а доктор – один. Если до боя дойдет – не беспокойтесь, вас будет кому защитить, а застрелиться – и нагана хватит. А теперь идите и помогите Ольге готовить раненых к маршу. Я хочу, чтобы через двадцать минут мы отсюда снялись. Вы свободны.

Богушева прикусила губу, затем резко отдала честь и преувеличенно четко развернулась и почти строевым шагом пошла к раненым.

– Кхм, – прокашлялся молчавший все это время Гольдберг, – вы не женаты, товарищ лейтенант?

– Нет, – раздраженно ответил Волков.

– Женитесь, обязательно женитесь, – горячо посоветовал комиссар. – С таким характером проблем в семейной жизни у вас не будет.

– Женой не покомандуешь, – вздохнул лейтенант. – Валентин Иосифович, у вас сухари есть? Давайте порубаем на дорожку.

Через пять минут рота была готова к выступлению. Оглядев строй, Волков коротко обрисовал ситуацию, напирая на то, что, хотя немцы и прорвались, наше командование наверняка уже перебрасывает части, чтобы нанести контрудар. А раз так, долг красноармейцев третьей роты – прорваться из окружения и соединиться с частями РККА По бойцам было видно, что в скорый и победный контрудар никто не верит – никаких контрударов не хватило, чтобы удержать Белоруссию, Прибалтику и половину Украины. Но грязные лица, полные угрюмой решимости, взгляды говорили о том, что люди готовы идти за командиром.

Первым в лес ушел дозор во главе с Берестовым, через десять минут двинулась вся рота. Шли медленно, подлаживаясь под шаг тех, кто нес лежачих, да и многие легкораненые не могли идти быстро. Волков понимал, что раненые сковывают марш, но знал, что ни за что не позволит оставить этих четверых, что, может быть, не доживут до вечера. Во-первых, он не мог быть уверен что кто-то из жителей окрестных деревень рискнет оставить у себя красноармейцев, рискнет, зная, какая кара положена за это немцами. Во-вторых, вынося раненых, ротный показывает всем – бойцам, немцам, себе, что третья рота второго батальона семьсот тридцать второго полка выходит из окружения в полном порядке, организованно, не бежит, поджав хвост, бросая товарищей, а совершает марш на соединение основными частями РККА. К тому же, и лейтенант это отчетливо понимал, после всего, что ней произошло, Богушева никогда не оставит тех, за кого отвечает. Эта красивая тонкая женщина обладала железной волей и хладнокровием врача, и Волков втайне рассчитывал, что ее присутствие поднимет дух бойцов – трусить при женщине стыдно вдвойне.

Волков не знал, что двадцать седьмой стрелковый корпус, рассеченный тяжелым ударом немецкой танковой дивизии, откатывается назад. Он не знал, что немцы, нащупав слабое мест в советской обороне, перебросили к месту прорыва пехотные дивизии. Фронт уже изгибался, трещал, командующий стягивал немногочисленные резервы, вновь сформированные дивизии прямо с марша бросались в бой. А в здании вокзала держал оборону начальник станции Василий Евдокоимович Арсеньев. Вместе с рабочими депо и бойцами железнодорожного батальона старый путеец стрелял по перебегающим вдоль домов серым фигурам, стрелял, давая время Севе Кривкову, машинисту и старшему паровозной бригады имени Героев КВЖД, вытащить со станции эшелон с бесценным оборудованием железнодорожной линии. В это время полковой комиссар Васильев, предав земле тело командира 328–й полковника Тихомирова, вел свою группу на северо-восток, в сторону от направления немецкого удара. В топке войны сгорали полки, дивизии, армии, и одна рота, малая песчинка, не могла ничего изменить.

Впрочем, Волков предпочитал не задумываться о таких вещах хотя бы потому, что, рассуждая логически, его дело уже было проиграно. Немцы снова одержали верх, Красная Армия в который раз откатилась назад, фронт снова придвинулся к Москве, и все усилия тихомировской дивизии пошли прахом. По здравом рассуждении, лейтенант Волков потерпел поражение, и в такой ситуации плен представлялся вполне разумным выходом. Наконец, можно было пустить себе пулю в лоб и предоставить красноармейцам самим решать, что им делать дальше. По крайней мере, это будет лучше, чем получить ту же пулю между лопаток от кого-то из своих людей. Еще сутки назад такая мысль даже не пришла бы ротному голову, но вчерашний разговор с комиссаром посеял в нем сомнения. Гольдберг, без сомнения, старше и опытнее, но, положа руку на сердце, Волков не знал, что лучше – быть убитым теми, кому доверяешь, или каждую минуту ждать предательства.

Рота быстро прошла через рощу и вышла к опушке – дальше начиналось относительно ровное поле, поросшее кустарником. Здесь словно заспорили лес и топь и, так и не решив, кому отдать землю, превратили ее в как бы болотце, покрытое вроде бы деревьями. Жаркое лето подсушило почву, так что можно было идти, не проваливаясь, но высокая густая трава, кочки и кусты замедляли движение. Вдоль леса мимо болота тянулась дорога, пока пустая, но одного грузовик или мотоцикла хватит, чтобы обнаружить пробирающихся через открытое пространство людей. Волков и Медведев торопили бойцов, однако раненые связывали роту, заставляя подстраиваться под их небыстрый шаг. Наконец красноармейцы подошли к невысокому, но длинному холму, поросшему чахлыми сосенками. Здесь болото подходило к дороге ближе всего, грунтовку от затянутой тиной гнилой воды отделяла только песчаная гряда высотой метров восемь. Дальше начинался лес, настоящий лес тянущийся на север и восток на десятки километров массив, пусть в проплешинах отвоеванных у него полей, в вырубках и болотах, но все же лес. Он давал надежду на спасение, на выход к своим, Волков изо всех сил подгонял людей, стремясь как можно скорее уйти с поросшей кустарником пустоши. Рота уже поднималась, когда спротивоположной стороны на холм выскочил Берестов со своими людьми. Они бежали пригибаясь, и старший сержант несколько раз махнул рукой в сторону от дороги. Волков резко повернулся к бойцам:

– Старшина, быстро вниз с холма, Зверев, с пулеметом со мной наверх, Шумов, ты тоже, ты, ты и ты, без команды не стрелять. Денис, если начнется пальба – понизу бегом к лесу, пока мы отвлечем, в бой не лезь, выведи людей. Держи карту, выйдете к вырубке – ждите нас два часа, потом идите на восток. – Лейтенант вынул из полевой сумки трофейную карту и сунул ее Медведеву: – Если все будет тихо – просто сидите на месте, никуда не дергайтесь. Понял?

– Есть.

По гребню холма тянулся густой кустарник, и ротный бросился к нему, знаком подзывая к себе Берестова. Плюхнувшись на живот, лейтенант ужом протиснулся под ветвями туда, где склон резко скатывался к дороге. Отсюда грунтовка была как на ладони, рядом возились Зверев и его второй номер, готовя пулемет к стрельбе, судя по шороху, вокруг занимали позиции остальные красноармейцы.

– Интересно, что он там засек? – Гольдберг поправил очки и принялся пристраивать немецкий автомат. – Черт, как из него лежа неудобно стрелять, хоть плашмя клади.

– Валентин Иосифович, вы-то что тут делаете? – зашипел Волков.

– Присутствую, – невозмутимо ответил еврей, – как и положено комиссару. Моторов кстати, не слышно, значит, это не грузовики и не мотоциклы.

Рядом зашуршали кусты, и слева от комроты возник Берестов. Лицо у бывшего белогвардейца было странное, он морщился, словно от боли или от презрения. Осторожно просунув под ветками винтовку, он ловко прикрыл ствол травой и только тогда повернулся к командиру.

– Ну, что там? – нарушил неловкое молчание Волков, – Пехота?

– Можно сказать и так, – сквозь зубы ответил бывший белогвардеец.

Он сорвал травинку, сунул в рот, затем выплюнул.

– Немцы пленных гонят, – сказал он спокойно.

– Каких пленных? – не понял лейтенант.

– Наших. – Берестов уже полностью овладел собой. – Бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Много, несколько сотен. И даже командиров.

– Как пленных? – повторил Волков.

– Так Да вон они.

Но ротный уже и сам видел мельтешение между деревьев, и вот из-за поворота лесной дорог показались первые красноармейцы. Волков, не веря своим глазам, смотрел, как по грунтовке тянутся десятки и десятки советских бойцов. Бывших бойцов. Без строя, без порядка, пленные шли, даже не шли, брели, и это зрелище было страшнее, чем вид убитых или даже разорванных на куски. Из людей словно вытащили какой-то стержень, и вот они медленно двигаются вперед, вяло переставляя ноги, кто-то без ремня, кто-то без пилотки, кто-то без сапог. И форма, еще вчера, наверное, сидевшая на многих аккуратно и даже молодцевато, вдруг стала мятой, жеваной, отвратительно грязной. «Стадо, – внезапно подумал лейтенант, и, словно подтверждая его мысль, один из немцев – конвоиров вдруг ускорил шаг и ударом приклада загнал выбившегося красноармейца обратно в строй. – А эти – овчарки». Над дорогой повис странный, выворачивающий душу шум сотен шаркающих ног, перемешанный с глухим бормотанием. Время от времени в него врезались резкие выкрики немецких команд. Волков осторожно двинул вперед трофейный карабин – до пленных и до охранников было рукой подать – не больше двадцати метров.

– Что вы собираетесь делать, товарищ лейтенант? – быстрым шепотом спросил Берестов.

– Мы можем их освободить, – так же тихо ответил ротный.

– Освободить? Кого? Для этих война уже кончилась.

Вне себя от гнева Волков повернулся к белогвардейцу, но комиссар крепко взял ротного под локоть.

– Судя по длине колонны, здесь несколько сотен человек, – Гольдберг словно бы размышлял вслух, проговаривая слова тихим, но четким потоком, – а немцев в охране – от силы три десятка. И автоматы я пока увидел только у троих, остальные с винтовками. Если бы эти люди действительно стремились освободиться, они бы смяли охрану и попытались сбежать еще в лес. Но, судя по всему, они и не думали это делать.

Лейтенант чувствовал, что в словах комиссара и Берестова есть свой резон, и от этого на душе было еще хуже.

– Может, они просто пришиблены, – прошептал он, – может, если мы…

– Возможно, кто-то и попытается сбежать, – тихо сказал белогвардеец. – Но другие, поверьте мне, просто лягут на землю и будут пережидать стрельбу. А из тех, кто разбежится, большинство, подумав, сдастся снова.

Колонна шла мимо. У некоторых пленных на теле были грязные, окровавленные повязки или открытые раны.

– Они могли попасть в плен ранеными, в бессознательном состоянии… – Лейтенант ухватился за эту мысль, как за оправдание всем людям что шли сейчас в неволю, подгоняемые немецким оружием.

– Кто-то – наверняка, – шепотом согласился белогвардеец. – Но подумайте вот о чем: у нас с десятью ранеными проблем хватает. Пусть даже мы перебьем охрану, и что? Нам на шею свалятся десятки новых.

– Давайте смотреть правде в глаза, – еле слышно сказал комиссар. – Так или иначе, но эти люди УЖЕ в плену. И попыток вырваться не делают. А у нас там внизу – четыре десятка вооруженных бойцов, боевая единица Красной Армии. И жертвовать ею ради ТАКИХ я считаю неправильным.

Услышь он это от кого-то другого, лейтенант решил бы, что разговаривает с трусом. Но, едва оказавшись в дивизии, он узнал, что комиссар семьсот тридцать второго Гольдберг – это человек отчаянной храбрости. И сейчас этот самый комиссар Гольдберг, вместо того чтобы поддержать его, лейтенанта Волкова, порыв, советует отсидеться в кустах, пока немцы угоняют в плен наших бойцов. Ротный пристально вглядывался в проходивших мимо людей. У большинства на лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости, опустошенности, несколько раз он с радостью замечал стыд и злость. И вдруг Волков вздрогнул: в середине колонны шел сержант, и на широкой его физиономии сияло такое облегчение пополам с радостью, что лейтенант невольно шевельнул карабин.

– Не глупите, – прошипел Берестов.

Но комроты не слушал старшего сержанта. Снова и снова его взгляд натыкался на это подлое выражение на лицах бывших бойцов Красной Армии. Молодой командир с тоской понял, что тут уже ничего сделать нельзя. В финскую ему случалось сталкиваться и с трусостью, и с безалаберностью, и с вопиющим неумением исполнять свои обязанности, но здесь было иное.

– А катились бы вы, – прошептал он.

Тем временем из леса показался хвост колонны. В самом конце тянулись тяжелораненые многие ковыляли, опираясь на плечи товарищей. Они отставали, и немцы это заметили. Здоровяк с автоматом, в расстегнутом кителе, что-то сказал двум солдатам, и те побежали назад.

– Шнелль, шнелль!

Они кричали, толкая пленных вперед, тыкая их в спины стволами винтовок, и люди, как подстегнутые, бросились догонять колонну. На дороге остались два красноармейца, поддерживающие раненного в голову капитана. Тот, похоже, уже потерял сознание и мешком висел на плечах товарищей. Немец передернул затвор винтовки, Один из бойцов вдруг стряхнул руку командира и, не оглядываясь, кинулся за остальными, второй остался на месте. Он стоял, держа раненого на плече, и молча смотрел фашисту в лицо. Тот вскинул винтовку к плечу и выстрелил. Боец осел в пыль, не выпуская бесчувственное тело, грянуло еще два выстрела, и немец, повернувшись, быстро зашагал вдоль обочины.

Больше всего Волков боялся, что у кого-то из его людей сдадут нервы и начнется пальба, но кусты молчали, лишь у Зверева побелели пальцы на рукоятке пулемета. Они лежали, провожая взглядами колонну, а Волков все думал, что же он скажет своим бойцам. Когда пленные удалились на километр, лейтенант скомандовал отход. Бойцы и командиры скатились вниз со склона туда, где на самом краю болота их поджидали остальные. К ротному подбежал старшина:

– А я уже скомандовал уходить, – возбужденно заговорил Медведев, – Но смотрю – вроде концерт продолжения не получил. Так кто стрелял-то?

Он вдруг осекся и перевел взгляд на Шумова, затем на комиссара.

– Что там случилось? – тихо спросил комвзвода–2.

– Немцы наших пленных расстреляли, – глухо ответил за всех Берестов.

– Каких пленных? – спросила подошедшая Богушева.

– Самых простых, – резко сказал Волков. – Они добивают раненых, тех, кто задерживает движение.

– Как собак застрелил, – добавил Шумов, – спокойно так, деловито…

– А, – спокойно кивнула Ирина. – Да, они это делают.

Она развернулась и пошла к носилкам.

– Делают, – пробормотал лейтенант. – Ладно, нечего рассиживаться. Порядок движения прежний, Андрей Васильевич, будьте добры, с охранением – вперед. Медведев, поднимай людей, а то они тут у тебя сидят, как дома. Быстрее, быстрее, еще весь день впереди.

Им понадобилось почти три часа, чтобы углубиться в лес на десять километров. Волков понимал, что отряд идет слишком медленно, но ничего не мог с этим поделать – бездорожье и раненые сковывали роту. Простреленный бок наконец, доконал рядового Чиркина, и его тоже пришлось нести. Начали отставать ходячие раненые, и лейтенант приказал остановиться. Beлев Берестову выставить дозоры, молодой командир подошел к Богушевой. Женщины занялись ранеными, военфельдшер как раз осматривала Егорова, когда Волков тронул ее за плечо.

– Ирина Геннадьевна, нужно поговорить.

Врач вытерла руки и поднялась с колен.

– Вы о раненых? – спокойно спросила она.

– Да. – Волков поглядел в сторону. – Вы врач говорите откровенно. Лежачих у нас четверо, по-вашему, кто из них переживет этот поход?

– Состояние Егорова тяжелое, но достаточно стабильное, – ответила Богушева, – с остальными получше. К счастью, заражения нет ни у кого Думаю… Думаю, мы их донесем.

– Неизвестно, сколько придется нести. – Лейтенант упорно избегал смотреть женщине в гла за.

– Так… – Военфельдшер обхватила плечи руками, словно ей внезапно стало холодно. – Вы собираетесь их бросить?

– В семи километрах отсюда есть деревня, – медленно начал комроты. – Мы могли бы передать их местным жителям…

– Послушайте, – устало сказала Богушева, – давайте не будем друг друга обманывать. Вы видели, что они делают с ранеными. С теми, кто им не нужен. Я не знаю точно, но, думаю, за укрывание красноармейцев у немцев предусмотрено наказание. Даже если раненых не выдадут сразу… Мы просто поставим под удар кого-то еще. Вы этого хотите?

– Раненые сковывают нас. – Волков наконец нашел в себе силы встретить взгляд врача. – Мы двигаемся в полтора раза медленнее, чем могли бы.

– Тогда убейте их сразу. – Глаза у Ирины Геннадьевны были серые, как небо над их головами. – Вы в любом случае обрекаете их на смерть…

– Хорошо, раз так – начистоту! – Резкий, напряженный голос комиссара оборвал неприятный разговор.

Волков вздрогнул. Гольдберг почти выкрикнул эти слова, и лейтенант вдруг понял, что последние сутки они все едва ли не шептали. Даже сейчас, в километрах от дороги и от ближайшего жилья, Волкову показалось, что Валентин Иосифович слишком громок.

Бойцы окружили комиссара полукольцом, и у комроты шевельнулись неприятные подозрения, но, приглядевшись, он успокоился. Красноармейцы просто подошли ближе, чтобы лучше слышать политрука.

– В чем дело? – громко спросил лейтенант, вступая в круг.

– Товарищ лейтенант, дайте договорить! – прервал его Гольдберг.

Валентин Иосифович выглядел непривычно серьезным, и Волков, молча кивнув, встал рядом, всматриваясь в своих красноармейцев.

– Я ясно слышал, как кто-то из вас сказал: «Уж хуже не будет». Как я понимаю, он имел в виду: не будет хуже под немцем. – Комиссар говорил почти спокойно, и лейтенант поразился его выдержке. – Я не спрашиваю, кто именно это произнес, мне это не интересно.

Бойцы переглядывались, и на лицах их отражались очень разные чувства. Кто-то был возмущен. Кто-то смотрел равнодушно. Кто-то потупил глаза.

– Я знаю, далеко не все из вас хорошо относятся к Советской власти. Понимаю. Советская власть добра далеко не ко всем. У нее железная рука, и, к сожалению, она иногда бьет больнее, чем нужно. А бывает, и вообще ударяет по своим.

«Ого!» – Волков, как и остальные, с изумлением смотрел на Гольдберга. Слова комиссара можно было легко подвести под антисоветскую агитацию, но тот, похоже, нимало этим не заботился.

– И кое-кто, похоже, подумал так: «Немцы свергнут Советскую власть – тут-то мы и поживем!» О да! Гитлеровцы не дураки. Они знают, на что нужно жать. «Бросайте оружие, убивайте комиссаров и переходите к нам!» Да – да, я видел, как кое-кто из вас подобрал эти листовки. – Он бледнел и снова повысил голос почти до крика: – Вот он я – политрук! И я – еврей! Я прятался за вас в бою? Я стрелял вам в спины?

Слаженное бормотание ответило в том смысле, что, конечно, не прятался, а даже наоборот, и вообще, им про комиссара много рассказывали, и только хорошее.

– Тогда послушайте меня, – продолжил Гольдберг уже тише. – Послушайте и подумайте. Немцы завоевали всю Европу. Они пролили столько своей крови! И в десятки раз больше – чужой. Они создали мощнейшую армию: танки, самолеты, орудия. Они подчинили себя этой войне. Так неужели же вы думаете, – лицо его скривилось в презрительной усмешке, – что все это лишь для того, чтобы помочь недовольным Советской властью? Мы четверо суток били немцев так, что те пятились двадцать километров. Наша дивизия захватила больше сотни пленных, десятки орудий и пулеметов, только за первые два дня насчитали больше тысячи их трупов!

Волков с облегчением заметил, что красноармейцы понимают, что хочет им сказать комиссар, кивают, кое-кто улыбается.

– Неужели это все – чтобы только поднести вам на блюдце… Даже не знаю что – по сто десятин земли и мануфактуры бесплатной? – Комиссар говорил зло и насмешливо. – А сами, стало быть, извинятся за беспокойство и уйдут. «Мы вас освободили, господа, катайтесь как сыр в масле, а нам и «спасибо» хватит»? Кто-то из бойцов хихикнул.

– Не-е-ет, – протянул политрук. – Немец – он деловитый. Он нашу землю своей кровью поливает для того, чтобы на ней ХОЗЯИНОМ сесть. А людей – в бараний рог согнуть. Кто там сказал, что немцы – нация культурная? Да-да, я это тоже услышал. Вы все помните рассказ товарища Копылова, как эти культурные сожгли наших людей заживо. Вы не верили? Сегодня ваш командир, я, товарищи Берестов, Зверев и другие видели, как на дороге фашистский нелюдь застрелил нашего пленного. Тот отказался бросить раненого товарища. И немец убил обоих, а потом пошел дальше!

– Было дело, – жестко сказал Шумов. – Да и с остальными не церемонились, прикладами лупили по чему придется.

Комиссар сделал несколько шагов, словно учитель перед классной доской, потом резко повернулся к красноармейцам:

– Там, на дороге, немцы, как скот, гнали свыше тысячи наших советских людей, – теперь он говорил, четко выговаривая каждое слово, – и я сильно сомневаюсь, что их вели туда, где всем обеспечат вкусную кормежку и теплую одежду! Я скажу так: будь это бараны, их бы гнали на бойню. Не знаю, как попали в плен эти люди, это сейчас неважно. Важно то, что они в руках немцев, на их милости, и судьбу свою уже не решают. А мы – решаем.

Гольдберг помолчал.

– Надеюсь, каждый из нас правильно распорядится своей судьбой, – закончил Валентин Иосифович. – У меня все.

Люди молчали, и Волков отметил про себя, что равнодушных среди них больше не было. Лейтенант глубоко вздохнул:

– Политинформация закончена. Всем полчаса на отдых: перемотать портянки, покурить и оправиться. Через тридцать минут двигаемся дальше. Решать свою судьбу. Разойтись.

Красноармейцы, не теряя времени, поспешили воспользоваться представившейся передышкой, и ротный увидел, что в нескольких шагах от него стоят Богушева и Ольга. Волков не заметил, когда они подошли. Лейтенант шагнул к женщинам и посмотрел в спокойные серые глаза врача.

– Ирина Геннадьевна, готовьте раненых к дальнейшей транспортировке. Осмотрите ходячих, может, кого-то из них тоже лучше бы нести.

Богушева не по-военному кивнула, и лейтенант понял: он должен сказать что-то еще.

– Извините, не знаю, что там на меня нашло. Конечно, мы никого не бросим.

Ирина Геннадьевна неловко вскинула руку к берету и вдруг слабо улыбнулась:

– А я и не верила, что вы говорили серьезно.

Гольдберг сидел, привалившись спиной к дереву и разбирал немецкий автомат на кусок брезента. Руки у комиссара тряслись, и от этого разборка шла медленнее, чем обычно. Достав из кобуры протирку, Валентин Иосифович принялся чистить оружие, не столько для того, чтобы привести вражескую машину в полную готовность, сколько надеясь успокоить нервы. Он выложился весь, без остатка, и сейчас не мог даже унять дрожь в пальцах. Гольдберг слишком хорошо помнил, как это бывает. Один кричит: «Все пропало», другой: «Ни за что пропадаем», третий: «Командиры предали». Прошло двадцать лет, и все вернулось назад, стоило немцам надавить.