Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)

Предатель отступил в сторону, давая дорогу немцу, Проклов, не мигая, смотрел в серые глаза гитлеровца и никак не мог понять, то ли это его так по голове приложили, то ли у этого красивого высокого парня взгляд и вправду не выражает ничего. Немец просто делает свою работу, догадался колхозник, ну вот как сам он, Семен Иванович Проклов, резал бы свинью или барана.

– Вы пойдете с нами, брать ничего не надо с собой. – Немец говорил, очень четко выговаривая слова, но путая их порядок – Собрать население.

Полицаи бросились выполнять приказание, стуча в ворота, колотя в ставни, кто-то дважды выстрелил в воздух. Проклова подняли и потащили вдоль улицы туда, где дворы чуть раздавались, образуя некое подобие площади. Грузовик уже стоял там, и в кузове его двое немцев неторопливо собирали какую-то раму. Семен Иванович почувствовал, что ноги его становятся как ватные, и, скрипнув зубами, заставил себя идти прямо. По улице уже тянулись заспанные, перепуганные деревенские, на улицу выгоняли всех, даже детей. Их собирали на той же площади, и по глухим возгласам Проклов понял, что старшее поколение уже узнало эту конструкцию в автомобиле. Отправляя семью из дома, крестьянин ожидал ареста, концлагеря, но не того, что его вытащат из дома и вот так попросту повесят посреди родного села. Горло сдавил животный страх, здоровенный мужик вдруг почувствовал, что еще немного – и он рухнет на колени. Сквозь кровь, заливающую лицо, Проклов вдруг увидел полные ужаса и жалости глаза Марии Евдокимовны, старинной подруги его покойной матери. Старушка стояла в первом ряду столпившихся односельчан, к ее юбке жался девятилетний внук Ванечка. Семен Иванович обвел взглядом людей, рядом с которыми прожил десятки лет, и вдруг понял, что он может еще что-то сделать. Великан расправил плечи и гордо поднял изуродованную голову. На память пришла почему-то разухабистая песня, что пели деревенские парни, отправляясь на германский фронт: «Эх, пить будем, да гулять будем! А смерть придет – помирать будем!» Смерть пришла за ним, и все, что ему оставалось – встретить ее степенно, достойно, так, чтобы и через годы мужики, собравшись за стаканом, вспоминали: «Вот был человек!»

Немцы закинули на перекладину веревку с петлей, в толпе послышался женский плач. Иуда-Лешка толкнул Проклова стволом винтовки в спину, и Семен Иванович уверенно, словно и не на виселицу, подошел к машине, ухватился рукой за борт и вздернул себя в кузов. Вслед за ним в грузовик легко поднялись офицер, солдат, затем, повинуясь знаку немца, залезли два полицая, и в кузове сразу стало тесно. Офицер подошел к борту и так же спокойно обвел взглядом собравшихся деревенских.

– Германская армия принесла вам освобождение от большевизма, – звучным, сильным голосом начал немец, и люди вздрогнули, словно у них на глазах по-человечьи заговорил зверь. – Вы сбросили с себя ярмо колхоза и можете спокойно трудиться ради себя и на благо ваших защитников – наших доблестных солдат. Плоды ваших трудов отныне принадлежат вам, а не евреям и большевикам, вы будете лишь выплачивать небольшой продуктовый налог.

Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь – война. Они не верили никому, эти крестьяне-колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина – всеми уважаемого и любимого мужика.

– Но несмотря на это, – продолжал офицер, – находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.

Проклов смотрел в серое, затянутое низкими тучами небо, он понимал, что жизнь его подошла к концу, и смирился тем спокойным, мужественным смирением, что сотни лет помогало русскому мужику выносить любые тяготы и напасти. Слушая своего палача, крестьянин вдруг понял, что дурак-немец сам рассказывает всей деревне, что Семена Ивановича вешают не за что-нибудь, а за помощь Красной Армии. Колхозник Проклов умрет героем, а раз так, семья наверняка получит от Советской власти пенсию. Выходит, он и после смерти сможет хоть чем-то помочь своим.

– …крестьянин Семен Проклов, за помощь большевикам приговаривается к смертной казни через повешение.

Бабы заголосили, мужики зароптали, дети заплакали. Немцы и полицаи шатнулись к машине, щелкая затворами, офицер повернулся к предателю и кивнул:

– Привяжи ему руку и поставь на табурет.

– Я? – забегал глазами иуда.

Немец не стал повторять приказ, и полицай начал суетливо приматывать руку Проклова к его большому телу. Семен Иванович гадливо морщился, дергающийся гаденыш был отвратителен, словно крыса, вот он поставил под петлю видавший виды табурет и потащил к нему крестьянина.

– Да не суетись ты, – досадливо поморщился Проклов и сам поднялся на подпорку.

На шею крестьянина легла колючая петля, и Семен Иванович понял, что жить ему остается от силы минута. Страха уже не было, все происходило как будто не с ним. Он выпрямился, почти упираясь головой в перекладину, и в последний раз посмотрел на свою деревню, чувствуя, что должен что-то сказать людям.

– Если в чем-то виноват был – простите! – крикнул он изо всех сил.

И палач выбил из-под него табуретку.

МЦЕНСК

– Товарищ старший лейтенант…

Петров почувствовал, что его трясут за плечо, и мгновенно проснулся. Осторожно высунув голову из-под брезента, он осмотрелся. В вагоне было темно, только в углу светил тускло – красным небольшой квадрат – из-за дверцы «буржуйки» пробивался слабый жар затухающих углей. Судя по голосу, разбудил его Осокин, и старший лейтенант шепотом переспросил:

– В чем дело, Вася?

– Кажется, подъезжаем, – ответил водитель. – По времени должны уже вроде бы…

Петров вздохнул: вылезать из относительного тепла лежанки не хотелось, но и подниматься по команде желания особого не было. Он быстро обулся, прошел по трясущейся теплушке и под бросил в печь несколько кусков угля, затем слегка приоткрыл дверь вагона и высунул голову наружу. Холодный ночной ветер мгновенно вышиб из стриженой головы остатки сна, и командир вгляделся в ночь. Где-то впереди отсвечивало пламя небольшого пожара, ночь пахла дождем и дымом. Кубинка, не Кубинка, но они и впрямь подъезжали к какому-то жилью. Петров подошел к печке и, приоткрыв дверцу, осветил циферблат часов: было четыре часа утра, по времени и впрямь скоро должны были прибыть к месту назначения. Старший лейтенант в который раз подивился способности Осокина угадывать время.

– Ну что, Вася, как настроение? – поинтересовался он у механика.

– Не знаю, Иван Сергеевич, – ответил Осокин. – Не знаю. Вроде хорошо все повернулось, даже вон, наградили…

Он провел ладонью по новенькой медали «За боевые заслуги», которую каждый раз перед сном укладывал в сидор, а с утра надевал снова.

– Только вот думаю – сейчас прибудем в запасной батальон, и раскидают нас кого куда.

– А не хотелось бы? – тихо спросил Петров.

– Я привык с вами, – просто сказал водитель. – Даже нет, не привык, не знаю что сказать. Вроде и знаю-то от силы полтора месяца, что вас, что Сашку, что лейтенанта Турсунходжиева, а кажется – всю жизнь знакомы. Рустам Экибаев после войны на свадьбу звал. Я так-то с людьми нелегко схожусь…

– Я понимаю, – мягко ответил командир.

Война до крайности обострила чувства: дружба, товарищество, любовь рождались быстро, словно люди стремились нарадоваться человеческому теплу за то короткое время, что отпущено до смерти или ранения. Шелепин и Беляков были хорошими людьми, но в мирное время Петров, наверное, и не подумал бы о том, какое это счастье – служить с такими командирами. Скорее всего, и у комбата и у комиссара имелись черты характера, от которых старший лейтенант взвыл бы через неделю совместной службы. А сейчас он везет с собой письмо жене Михаила Владимировича, все в пятнах крови майора Шелепина, и сердце давит тупая боль. Нечитайло, Иванов, Бурцев, Пахомов – сколько людей, которых он знал, с которыми говорил, ругался, погибли, и их никогда больше не будет. Это было самое страшное – был человек, жил, говорил, радовался, рассказывал анекдоты, хранил в сумке фотокарточку, а через минуту его нет, и ты идешь дальше, и нет времени даже оглянуться, а вечером терзаешься мыслью – почему они, чем ты лучше? Впрочем, в последнее время Петров терзался все меньше – наверное, начал привыкать.

Ему не на что было жаловаться – трижды горел в танке, успел покомандовать батальоном, вышел из окружения. Проверка, которой шестерых танкистов подверг Особый отдел танковой дивизии, в которую их передали из 402–й стрелковой, конечно, была неприятна. Нельзя сказать, чтобы особисты вели себя оскорбительно, скорее наоборот, они были предельно вежливы, Дело было в вопросах: что случилось с танковым батальоном? Почему вместо прибытия к пункту сбора 112–й танковой дивизии прекратили движение, разгрузили танки и перешли в подчинение командира 328–й стрелковой? Был приказ? Откуда вы о нем знаете, товарищ старший лейтенант, кстати, откуда о нем знают ваши товарищи? Ах, майор Шелепин объявил на собрании? Странно, ну что же, мы проверим. Кстати, а где сам майор? Ранен, что же, понятно, на то и война. А батальонный комиссар Беляков? Погиб? Ну, светлая ему память, а при каких обстоятельствах? И вообще, что произошло с батальоном, где люди, машины? Выбыли по ранению и смерти, ясно, насколько известно, там и впрямь было тяжело, а танки, стало быть, сгорели… А это отражено в боевом журнале? И где он, боевой журнал батальона?

Умом Петров понимал, что такая проверка, наверное, необходима, но легче от этого не становилось. Боевой журнал батальона сгорел вместе с комиссаром Беляковым, на многих погибших даже не были написаны похоронки. К счастью, комиссар Васильев сохранил боевой журнал 328–й стрелковой дивизии, а в нем были, помимо прочего, отражены боевые потери танкистов, обстоятельства ранения Шелепина и гибели Белякова. Последний бой Петрова комиссар наблюдал с КП дивизии, о чем и доложил в своем рапорте, правда, он был уверен, что старший лейтенант погиб. Последним и, пожалуй, решающим доводом стало известие о награждении молодого комбата орденом Красной Звезды за бои 30 и 31 августа. По-видимому, представление написал и отправил в штаб корпуса Тихомиров, и в середине сентября в «Красной Звезде» в списках награжденных появилась фамилия старшего лейтенанта. Проверка была закончена, а через два дня танкистам вручили награды – орден Волкову, медали из штаба армии остальным. Комдив – танкист знал Шелепина и даже воевал вместе с ним на Халхин-Голе, поэтому две «Отваги» и три «За боевые заслуги» были доставлены в дивизию со всей возможной быстротой.

Танков в дивизии осталось три десятка, зато «безлошадных» танкистов скопилось полторы сотни. В июне их бы без разговоров отправили в окопы воевать пешим порядком, но теперь все было иначе, и двадцать первого сентября «лишних» бойцов и командиров построили в колонну и повели на ближайший полустанок Там они погрузились в четыре теплушки, которые прицепили к эшелону с оборудованием одного из бесчисленных эвакуируемых заводов и отправили куда-то на восток, имея в виду, что танкисты должны прибыть в Кубинку. Группу перекидывали от поезда к поезду, один раз они застряли почти на сутки, ожидая, когда теплушки прицепят к составу, идущему в нужном направлении. Начальник группы, тридцатилетний майор с обожженным еще в Испании лицом, отправляясь ругаться с железнодорожным начальством, обычно брал с собой Петрова – на двоих у них выходило два ордена Красной Звезды, одно Боевое Красное Знамя и две медали «За отвагу», и это иногда помогало. Впрочем, можно было нарваться на ехидное: «А что, ордена теперь за драп дают?», и тут уж приходилось стискивать зубы и повторять свое требование, понимая, что для постороннего человека все выглядит именно так: сто пятьдесят здоровых мужиков едут не на фронт, а совсем в другом направлении.

И вот наконец конечная цель их путешествия, здесь они получат новые машины, в крайнем случае – новое назначение, по крайней мере, будут при деле. Поезд понемногу замедлял ход, затем совсем остановился, потом послышался удар, лязг, и теплушки поехали в другую сторону. Народ в теплушках был уже на ногах, тут же выяснилось, что вагоны с танкистами отцепили от эшелона и теперь их куда-то тащит другой паровоз. Светомаскировка на неизвестной станции соблюдалась строго, не было видно ни огонька, и такое состояние полной неизвестности начинало понемногу нервировать. Состав снова остановился, паровозик отцепился и, свистнув что-то свое, паровозное, укатил в темноту, оставив вагоны ждать неизвестно чего неизвестно где. Встревоженные люди вглядывались в темноту, пытаясь понять, куда это их приволокли и что делать дальше. Внезапно с левой стороны показался огонек, словно кто-то закурил, и Безутлый немедленно заорал:

– Эй, отец, это что за станция?

– А тебе зачем? – отозвался из черноты хриплый и впрямь немолодой голос. – Ты сам вообще кто будешь?

– Кто-кто, конь в пальто, – разозлился радист. – Тебе что, сказать трудно?

– Слышь, старик, – начал заводиться горячий москвич, – я сейчас отсюда весь вылезу!

Внезапно чья-то крепкая рука взяла Безуглого чуть выше локтя и легко отодвинула в сторону, горячий сержант оглянулся, готовясь высказать все, что думает о такой наглости, и мигом прикусил язык

– Я майор Гвоздев, – спокойно сказал начальник группы. – Моя группа следует на сборный пункт, я прошу вас сообщить, что это за станция.

– А-а-а, так я за вами, получается.

В темноте щелкнуло, по насыпи заплясал луч света, и к вагону подошел высокий худой человек лет пятидесяти в железнодорожной тужурке и фуражке.

– Извините, что не к платформе, там раненых разгружают. Выбирайтесь, только осторожно, ноги не поломайте, на полигон уже звонили, за вами приедут.

Но за ними не приехали. Вместо грузовиков из поселка прикатил на мотоцикле сопровождающий, и танкисты, построившись в колонну, добрались до жилья своим ходом. Их разместили в двух бараках, и первый день бойцы и командиры занимались тем, что приводили свои новые казармы в жилой вид. Потянулись дни странного ожидания, Петров, да и многие другие полагали, что их вот-вот отправят на формирование новых частей или пополнение старых. Вместо этого танкистов заняли боевой учебой. Теоретические занятия проводили при Научно-исследовательском бронетанковом полигоне, где для этого был отведен отдельный ангар, огромное помещение не отапливалось, поэтому по утрам в нем стоял адский холод. Материальную часть изучали вместе, затем командиры отправлялись на занятия по тактике, а рядовой и сержантский состав использовался на различных работах. Больше всего Петрова в этой учебе раздражала ее бессистемность, он не понимал, зачем они целый день потратили на «Руководство службы танка Т–28», который уже два года как снят с производства, казалось, что командованию нужно просто чем-то занять людей. Старшего лейтенанта мучило состояние неизвестности, неопределенности своего положения – танкист считал, что его способности и опыт используются неправильно. Молодой командир неоднократно обращался к Гвоздеву с просьбой направить его в действующую армию, но майор знал не больше Петрова и после третьего рапорта просто приказал заканчивать с балаганом. На фронт хотели многие, хоть и не все, но у командования были свои соображения, так что всем предлагалось заткнуться и до остервенения изучать сорокапятимиллиметровую танковую пушку.

Развязка наступила неожиданно: утром первого октября майор построил командиров и спросил, кто имеет опыт службы, а желательно и боевых действий на танке Т–34. Петров немедленно шагнул вперед и, к своему удивлению, оказался в гордом одиночестве – остальные проходили службу на легких Т–26 и БТ. Приказ майора был прост: подобрать экипаж и оставаться в казарме Насчет экипажа старший лейтенант думал недолго – он у него был; Безуглый, последние не сколько суток сатаневший от урезанных тыловых рационов и хозработ, с угрюмым весельем занял место наводчика, слегка побледневший Осокин ответил, что будет рад снова возить товарища старшего лейтенанта. Наскоро попрощавшись с Турсунходжиевым, Экибаевым и Трифоновым, молодой командир отрапортовал, что его экипаж готов, не хватает, конечно, радиста, но тут уж ничего не сделаешь. Затем майор отобрал экипаж, воевавший на БТ–7, и, когда остальные отправились на полигон на занятия, сообщил шестерым танкистам интереснейшие новости. Оказывается, в Кубинке уже двое суток ждет отправки на фронт четвертая танковая бригада В связи с ее некоторой недоукомплектованностью руководство Главного Автобронетанкового Управления передает командиру один танк Т–34 и один БТ–7 из тех, что приписаны к полигону Не Бог весть какая помощь, но танков много не бывает. В связи с этим за товарищами танкистами сейчас придет машина, и все отправятся получать матчасть, знакомство с которой надлежит закончить в два часа дня. После чего товарищи танкисты перейдут под командование полковника Катукова и, судя по всему, отправятся на фронт.

Машины пришлось ждать почти час, Петров успел выкурить пять самокруток, Безуглый сунулся было знакомиться со вторым экипажем, но там народ оказался суровый, и панибратская манера общения москвича встретила суровую отповедь. Наконец у казармы остановилась раздолбанная полуторка, и через тридцать минут танкисты были у ангара, где их ждали обещанные машины. Рассмотрев как следует свой новый танк, старший лейтенант вполголоса выругался – «тридцатьчетверка» была, мягко говоря, не новая. Вместо грозного бивня пушки Ф–34, с накатником, убранным в тяжелые броневые плиты, из амбразуры торчало прикрытое литой маской орудие Л–11. В его полку на Украине было четыре таких машины, и Петров помнил, что на стрельбах у экипажей постоянно возникали какие-то трудности. С другой стороны, нельзя было не признать, что этот танк был куда красивее, чем «тридцатьчетверки» последних выпусков, и даже броня его казалась гладкой, словно тело какого-то морского зверя. – Шкурили они ее, что ли? – подумал вслух Петров, забираясь на башню. Осокин уже с головой залез в моторное отделение, подсвечивая себе фонарем, который он где-то успел то ли достать, то ли выменять, то ли стребовать. Безуглый обошел вокруг машины, отметив про себя, что «коробочка», похоже, побегала изрядно – резиновые бандажи опорных катков были истерты, гусеницы с истертыми до блеска траками слегка провисли.

– Сашка, не стой там барином, давай сюда, – крикнул из люка командир.

– Иду-иду, – проворчал Безуглый, для которого понятие «дисциплина» существовало только в присутствии ну совсем уж старших начальников.

Внутреннее устройство башни несколько отличалось от той, в которой он успел посидеть под Ребятино. Впрочем, его обязанности не изменились: старший лейтенант по-прежнему занимал место наводчика, а бывший радист заряжал орудие. Сержант, в общем, не возражал: Л–11 была сложнее, чем Ф–34, а его единственный опыт стрельбы по вражеской машине ограничивался лесной стычкой на пистолетной дистанции. Тем не менее Безуглый внимательно следил за тем, как старший лейтенант устраивается на своем месте, проверяет орудие и оба прицела. Кто его знает, как оно повернется в бою, и если управлять танком у него вряд ли получится, то уж отстреливаться он сможет.

– Радиостанции нет, – как бы между прочим заметил Петров.

– Да я знаю, – вздохнул москвич, – антенны нет, даже выход заварен.

Некоторое время они тренировались, осваиваясь в новой машине, и Петров внезапно подумал, что, может быть, завтра им придется идти в бой на танке, который они совсем не знают. Командирский прибор наблюдения в башенном люке был расположен настолько неудобно, что старший лейтенант вполголоса помянул вредителей и прочих врагов народа.

– Скоро узнаем, – мрачно ответил командир. – Не боись.

– Да я не боюсь, – задумчиво сказал бывший радист, нагибаясь, чтобы проверить, каково будет доставать снаряды из «чемоданов» на полу боевого отделения. – Я так, тревожусь слегка.

Хлопнул передний люк, внизу завозились, и мимо казенника на Петрова снизу вверх уставился мрачный водитель.

– Ну что, Васенька? – ласково спросил командир. – Давай, порадуй нас еще.

– Щас порадую. – Осокин свирепо шмыгнул носом и надолго замолчал. – В общем, так машина летать не будет.

– А что она будет? – как бы между делом поинтересовался сержант, прикидывая, из какого ящика будет выдергивать снаряды в первую очередь.

– Будет ползать.

– Ползать, значит… – Доставать было удобнее справа, Безуглый сполз вниз и принялся перекладывать бронебойные: – Как стремительный крокодил.

Не тянем мы с этой пукалкой на крокодила, – угрюмо сказал Петров, проверяя дневное освещение прицелов. – Ладно, давай на ходу его опробуем. После некоторого препирательства с капитаном, который передавал им машины, Петров получил разрешение использовать участок трассы танкодрома рядом с ангаром. Пятьсот метров – невеликое расстояние, но, по крайней мере, там были подъем, спуск и даже небольшая канава.

– Васенька, только ты нам ее не убей, ради Бога, – заметил Безуглый. – А то пришьют трусость перед боем – будем все из комбатова нагана стреляться.

Осокин пробурчал что-то невнятное и завел двигатель. Послушав, как работает сердце машины, водитель плавно тронул «тридцатьчетверку» с места, затем, набирая скорость, прошел прямой отрезок маршрута, въехал на горку, перевалился через канаву… Они прошли трассу из конца в конец четыре раза, наконец мехвод остановил танк возле ангара и немедленно полез наружу. Петров высунулся из башенного люка и некоторое время наблюдал, как Осокин суетится, осматривая ходовую, лезет замерять уровень масла, в общем, колдует, как это принято у механиков.

– Ты еще с бубном вокруг него попляши, как тунгусский шаман, – поддел друга начитанный москвич.

– Бубен – это суеверие, – рассудительно ответил водитель. – Ладно, соврал, не только ползать, но и бегать будет. Как корова, правда, но куда ни шло. Хорошо, что сейчас осень, пыли нет – фильтр у нее вообще работает… наоборот.

Мимо с бешеным ревом пронесся БТ, развернулся у ангара и остановился рядом с «тридцать четверкой», из танка вылез водитель и исполнил вокруг своей машины тот же танец, что минутой раньше Осокин, затем оба мехвода заговорили о чем-то своем, и старший лейтенант решил, что пора перекурить. Но не успел Петров свернуть козью ножку, как на дороге показался мотоциклист, и молодой командир понял, что это за ними.

– Вася, кончай трепаться, – заорал Безуглый. – Гонец из бригады, заводи нашу корову!

Следуя за мотоциклом, танки дошли до деревни Акулово, где расположился штаб четвертой танковой бригады, по дороге их дважды останавливали посты и, лишь поговорив с сопровождающим, пропускали дальше. Маршрут проходил вдоль небольшого соснового леска, и старший лейтенант успел заметить между стволами замаскированные танки. Увидеть их можно было только с опушки, а следы на глинистом подъезде были тщательно уничтожены, так что воздушная разведка вряд ли засекла бы эти машины. Здесь их снова остановили, и пока сопровождающий объяснялся с патрулем, к «тридцатьчетверке» Петрова подошел невысокий, крепко сбитый танкист с добродушным круглым лицом. На вид ему можно было дать и двадцать пять, и тридцать пять лет, чем-то этот дяденька напомнил старшему лейтенанту Шелепина – та же спокойная уверенность, неторопливость в движениях, такая же невоенная физиономия. Только майор был похож на школьного учителя, а этот старший лейтенант выглядел как председатель большого и успешного колхоза.

– Подкрепление? – весело спросил танкист.

– Ну-у-у, как сказать…

Молодой командир замялся, с одной стороны этот старший лейтенант вроде был на своем месте, и вопрос его выглядел вполне естественным. С другой стороны, назначение еще не получено, Петров здесь никого не знает, а болтать с каждым встречным обо всем на свете бывшего комбата отучили еще в училище, и вообще, лучшая защита – нападение.

– А с кем, собственно, имею удовольствие? – спросил в свою очередь бывший комбат.

– Старший лейтенант Бурда, – спокойно ответил танкист.

Весь его вид говорил: Я тут в своем расположении, просто интересуюсь, не хочешь – не отвечай, а шпионы на танках не ездят».

– Старший лейтенант Петров, – решился наконец Иван. – А подкрепление или нет – не знаю, мы, собственно, следуем…

Он кивнул в сторону мотоциклиста, который как раз закончил разбирательство с патрулем и махнул рукой, подавая сигнал к движению.

– А-а-а, – кивнул Бурда. – Ну, добрый путь. Если батя пред светлы очи вызовет – осторожнее там, он с утра, говорят, злой как собака.

– Спасибо, – улыбнулся Петров, – буду иметь в виду. Вася, не спи, поехали…

* * *

Командир четвертой танковой бригады полковник Катуков имел все основания пребывать в дурном настроении. Третий танковый батальон до сих пор не получил матчасть, и танкисты куковали в ожидании машин, которых, судя по всему, в ближайшее время не предвидится. Что же касается второго батальона… То, что получил второй батальон, танками можно было назвать только условно: 33 отремонтированных БТ–7, БТ–5 и даже БТ–2! Некоторым из этих «дедушек» было почти десять лет – глубокая старость для боевой машины. Орудия не пристреляны, мехводы не успели познакомиться с танками, узнать их характер, понять, что можно выжать из этих древностей. Если добавить сюда мотострелковый батальон, не имевший опыта боевых действий, недоукомплектованность орудиями – картина получалась, мягко говоря, невеселая. Правда, у него было почти сорок дней для того, чтобы сколотить бригаду, и это время полковник использовал по полной – даже шоферы грузовиков потренировались в совершении длинных маршей, перевозя урожай волжских колхозов на элеваторы. В общем, положа руку на сердце, нельзя сказать, что дела обстояли совсем уж паршиво. Хуже всего было странное предчувствие беды, витавшее в воздухе, особенно усилившееся в последние два дня. Катуков привык доверять своим ощущениям и знал, что на войне нет ничего страшнее неизвестности.

Они прибыли в Кубинку двадцать восьмого сентября и уже третий день дожидались приказа на выступление. Бригада входила в состав первого гвардейского корпуса, который еще не закончил выдвижение к линии фронта, фактически танкисты прибыли первыми, правда, задачи для них пока не было. Как всегда на новом месте возникли проблемы с довольствием, хорошо еще что сталинградские колхозники перед отбытием на фронт щедро снабдили бригаду продуктами.

– Михаил Ефимович, – в комнату вошел, расстегивая шинель, полковой комиссар Бойко, – черт, жарко у тебя, топишь как зимой… Так я что говорю: там подкрепление прибыло…

– Сколько? – коротко спросил полковник

– Два, – Бойко показал два пальца, – БТ–7 и Т–34. Я поговорил с командирами – народ вроде подходящий. Особенно этот, Петров – с первого дня воюет, за Украину – «Отвага», потом Красную Звезду получил, экипаж у него с медалями…

На улице, кстати, опять пасмурно, как бы дождя не было.

– Ну, нам такая погода только на руку. – Полковник встал из-за стола и снял с гвоздя кожаное командирское пальто: – Так ты полагаешь, я должен их поприветствовать лично?

– Я полагаю, ты должен свежим воздухом подышать, – ответил комиссар. – Здесь же накурено – хоть топор вешай.

Половину горницы занимал оперативный отдел бригады во главе с капитаном Никитиным, большая часть дыма шла как раз оттуда. Никитин был великолепным штабным работником и владел обстановкой как никто другой, полковник знал, что, поступи сейчас приказ идти на станцию грузиться, через минуту план движения будет у него на столе, и бригада организованно снимется, прибудет куда нужно, и матчасть будет на платформах точно в срок Ну а дым – а что дым? Люди работают. Застегнув пуговицы, он надел старую серую фуражку и вышел на крыльцо. Должны были дать двадцать танков, дали два – что тут такого, обычное дело.

На улице взгляд комбрига немедленно приковала «тридцатьчетверка» – с гладкой, без раковин, литой броней башни, гнутой из сорокапятимиллиметровой броневой плиты лобовой деталью. То была машина первых серий, восхитительно нетехнологичная, со слабой, капризной пушкой и одновременно невероятно красивая. До сих пор Михаил Ефимович имел дело только с танками Сталинградского завода, рядом с этими боевыми конями войны такая «ласточка» была словно породистая скаковая лошадь. Впрочем, наверняка двигатель у нее ревет так же, как и у остальных, гладкие траки скользят в грязи, а за двигателем и КПП нужен глаз да глаз. «Бэтэха» была обычная, с конической башней, потрепанная, конечно, но вроде бы на первый взгляд вполне себе ничего, впрочем, пока не дойдет до дела, ничего сказать определенно нельзя. Краем уха он слышал рев моторов подходивших машин, но Михаил Ефимович настолько привык к этому звуку, что не мог вспомнить, не было ли чего-нибудь неправильного в звуке работающих двигателей. Ладно, потерпит, два танка – это, конечно, не батальон, но хоть что-то.

Пришла пора знакомиться с экипажами, и теперь внимание полковника было приковано к стоящим у машин танкистам. Экипаж БТ, в общем, выглядел вполне обычно – нормальные ребята, двое русских, третий, кажется, с Кавказа, иное дело – команда «тридцатьчетверки»… во-первых, их было трое, а не четверо, но такое обстоятельство, судя по всему, объяснялось просто: радиостанции в машине не наблюдалось. Однако эта троица стоила того, чтобы на нее посмотреть! На правом фланге стоял командир – крепкий, чуть выше, чем нужно в танке, парень лет двадцати трех-двадцати пяти, старший лейтенант, судя по петлицам, видным в расстегнутом вороте комбинезона. «Петров», – решил про себя Михаил Ефимович. Полковнику понравилось невозмутимое, полное какого-то простого достоинства лицо танкиста, ранние, глубокие морщины в уголках глаз и у переносицы говорили о том, что этот командир повидал немало. Следующим в строю экипажа шел высокий, красивый, нагловатого вида сержант с необыкновенно хитрыми глазами. Он стоял по стойке «смирно», но, несмотря на безукоризненную осанку, до миллиметра точное положение рук и ног, казалось, что этот парень вот-вот заржет, причем объектом его насмешки может стать кто угодно, хоть сам комбриг. Первый октябрьский день был весьма прохладным, но сержант все равно стоял в одной гимнастерке, на которой тускло светил круг новенькой «Отваги». «Награду демонстрирует», – усмехнулся про себя Катуков. Третьим членом экипажа был совсем маленький узкоплечий танкист: мешковатый комбинезон перехвачен на талии чуть не вдвое обернутым поясом, явно великоватый танкошлем застегнут на последнюю дырку, чтобы не съезжал на глаза. Паренек казался подростком, но комбрига поразили его ладони: большие для такого щуплого тела, мозолистые, черные от намертво въевшегося масла и танковой грязи. Перед полковником стоял настоящий водитель, и Катуков кивнул сам себе, довольный этой проверкой.