Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)

– Броня, говоришь. – Петров посмотрел туда, где в сгущающейся темноте пехотинцы сооружали убежище от холода. – А вот давай теперь я тебе расскажу…

Луппов слушал, не перебивая. Старший лейтенант старался говорить точно, сжато, так, что на всю историю у него ушло минут семь, не больше.

– Вот, примерно, так, – закончил Петров и посмотрел в затянутое тучами низкое, мрачно-серое небо.

– Сам на дзот лег? – негромко спросил Луппов.

– Да, – ответил командир взвода. – При мне с амбразуры снимали. Так что, конечно, броня у нас железная, но не надо всех под одну гребенку…

Лейтенант помолчал, затем невесело улыбнулся:

– Наверное, ты прав, Иван, что-то я развоевался. Вон, у них пулеметчики вроде на месте бдят.

– А Щелкин, похоже, хороший командир, – заметил Петров. – Оружие вытащили, раненого не бросили.

– Ну и хорошо, значит, я не прав, – кивнул Луппов. – А вот с ночлегом надо что-то придумать. У меня наводчик уже кашляет. Окоп не вырыли под машиной… [18]

– Будем туда же по очереди ходить, – пожал плечами комвзвода.

Лейтенант покачал головой:

– Не нравится мне это, командир. Расслабляемся. Как бы ночью не подползли да ножами всех…

– Слушай, ну хватит уже, здесь не Карельский перешеек, а немцы – не финны. – Петров помолчал. – С другой стороны, разведку они, конечно, послать могут… Значит, по одному человеку от экипажа отправлять.

Луппов кивнул.

– Ты воду слил? – спросил старший лейтенант.

– Антифриз в системе, – покачал головой Луппов. – Но вообще, машина остывает. Когда прогревать будем?

– Ага… – Комвзвода с некоторым запозданием подумал, что ему бы тоже надо начинать греть машину.

– Реву, правда, будет, – пробормотал Герой Советского Союза.

Похоже, оба думали об одном и том же: кто его знает, не ползают ли там, в темноте, чужие люди в маскировочной одежде, пусть и не с ножами. А «тридцатьчетверку» слышно за километр.

– Ладно, посмотрим, – кивнул старший лейтенант. – Значит, так, первого пошлешь своего наводчика.

– Есть.

Темнело быстро, Петров уже не мог различить танк Лехмана. Пехотинцы закончили с устройством ночлега и, кажется, даже развели костер. Пламени видно не было, лишь дрожал чуть воздух над сугробом, которым казался отсюда блиндаж, – если не знать, куда смотреть, не заметишь.

– А ты на чем воевал, – спросил комвзвода, – в смысле, в финскую?

– На Т-28, – ответил Луппов.

– Да ну? – восхитился Петров.

Т-28 считался машиной легендарной. Вживую он его видел только в училище: огромный, с орудийной и двумя пулеметными башнями – гордость РККА в 30-е годы.

– И как тебе «тридцатьчетверка» после него?

Лейтенант потер подбородок.

– Даже не знаю, что сказать. Там в башне можно было в карты играть. Да и не в этом дело, понимаешь, он был особенный, мы все были особенные. Корабль, а не танк. А это… – Луппов постучал по броневой плите, – это конь. Да, тесно, конечно, просто я в нем – как дома. Хорошая машинка. Нравится она мне.

Петров усмехнулся, похлопал лейтенанта по плечу и, повернувшись, пошел к своей «тридцатьчетверке». Возле танка его встретил Безуглый.

– Комбат выходил на связь, – сообщил сержант. – Я сказал, что вы позицию обходите. Пехота топор вернула, – добавил он, словно считал, что эти события одинаково заслуживают внимания командира.

– Вот и молодцы, – пробормотал старший лейтенант. – Осокин!

– Есть? – высунулся из люка водитель.

– Давай-ка к блиндажу, пехота там костер развела, погрейся. Можешь поспать часок, понял? Сухари возьми, порубаешь.

– А машину прогревать? – озабоченно спросил Осокин.

– Сперва сам прогрейся, – усмехнулся комвзвода. – Через час разбужу.

– Есть! – радостно ответил мехвод и полез обратно.

Через несколько секунд он выполз из танка и уже направился было к блиндажу, но, сделав несколько шагов, остановился и нерешительно обернулся.

– А если немцы, командир? Ну, ночью? Может, мне лучше от танка не отходить?

Петров был готов расцеловать маленького водителя за этот вопрос. Осокин очень замерз, это видно, и все же он подумал о том, что делать экипажу без мехвода в случае немецкой атаки.

– Иди грейся, Вася, – улыбнулся командир.

Осокин облегченно вздохнул и, переваливаясь, побежал к блиндажу.

– Орел! – заметил Безуглый. – Орел ведь, товарищ старший лейтенант?

– Орел, – согласился комвзвода. – Ладно, а вызови-ка ты мне, Саша, комбата.

– Есть!

Радист вызывал комбата минут пять. Наконец, из люка механика высунулась рука, держащая танкошлем с подключенной гарнитурой. Кинув сержанту свой, чтобы не замерз, Петров прижал к уху наушник. Гусев словно ждал вызова: сообщив, что подкрепление будет утром, он приказал продолжать наблюдение за дорогой и дал конец связи. Старший лейтенант опять поменялся наушниками с Безуглым и приказал наводчику проверить – остыла ли машина. Протасов залез под брезент и вскоре вернулся с неутешительным известием: двигатель еле теплый, вернее, уже почти холодный. Петров вздохнул – значит, придется минут двадцать газовать на всю округу, выпуская облака белого дыма: кто не спрятался – я не виноват. Прежде чем отдать приказ заводить, комвзвода пошел проверить, как обстоят дела у Лехмана.

На год моложе Петрова, Леонид Лехман всегда имел какой-то особенно мрачный вид. Черноволосый, черноглазый, он выглядел гораздо старше своих лет, и при первом взгляде на него кто-нибудь незнакомый мог подумать: «Вот человек серьезный и невеселый». Потом Лехман открывал рот, и весь батальон держался за животы. Лейтенант отмачивал свои шутки – всегда новые и всегда смешные – с особенно суровым, даже похоронным лицом, и Безуглый как-то раз с некоторой ревностью сказал: «Я понимаю – у него такая рожа. Я понимаю – он человек веселый. Но и то и другое вместе – это уже нечестно». Впрочем, Лехман знал меру и в отличие от москвича никогда не выставлял себя шутом. Хороший командир, он дрался умело и спокойно, и за бои под Мценском был, как и Петров, награжден орденом Красной Звезды.

Под танком Лехмана происходила какая-то непонятная возня, между катков валил дым. Из-за кормы вывалился закопченный водитель и принялся протирать глаза снегом. Тем временем дыма стало поменьше, и танкист, не обращая внимания на командира взвода, полез обратно. Все это выглядело довольно странно. С одной стороны, что-то, очевидно, горело. С другой – Петров не видел обычной при такого рода ЧП беготни, не чувствовал напряжения. Каким бы странным это все ему ни казалось, экипаж, похоже, знал, что делает. Под танком брякало, слышался приглушенный мат, наконец дым стал светлее. Водитель снова вылез наружу, взял лежащую на крыле флягу и начал жадно пить. За ним задом выполз невысокий человек в ватной куртке и танкошлеме. Обычно лейтенант Лехман ходил в полушубке, а на голове носил, лихо заломив на ухо, пошитую вопреки уставу на заказ щегольскую командирскую ушанку из барашка. Но для черной работы (а, судя по чумазому лицу, работа была – черней не придумаешь) он, как и все нормальные танкисты, припрятал списанный ватник – грязный и продранный.

– И это гордость нашей бригады – Леонид Лехман? – спросил комвзвода задумчиво, заранее настраиваясь на ответную хохму. – Товарищ лейтенант, почему вы не соответствуете высокому облику советского танкиста – своей великой Родины сына?

Лехман набрал полные пригоршни снега и принялся размазывать грязь по лицу, между пальцев текла черная вода. Второй ком смыл большую часть копоти, и лейтенант хмуро посмотрел на командира.

– «Пускай, не речисты, пусть пашем до пота, зато мы танкисты, а не пехота», – продекламировал он сурово. – Какой облик танкиста без масла и копоти на роже? Это уже не танкист, извините, а какой-то воин-хозяйственник.

– А пехота, значит, не пашет? Ладно, без шуток, что там у вас за аврал?

– У нас не аврал, – устало ответил Лехман и забрал у водителя флягу. – Вот, сволочь, все выдул. Тогда лезь за моей, – приказал он механику.

– А что у вас? – терпеливо спросил Петров. – К тому же размер хромает.

– У Маяковского тоже хромает, – ответил лейтенант. – А вообще у нас мероприятия по поддержанию машины в боевой готовности.

– А-а-а, – протянул Петров. – А я думал, вы танк подожгли. Так что за мероприятия, Леня?

Лехман посмотрел на командира из-под густых бровей, и старший лейтенант вдруг понял, что сейчас это не игра, а самая настоящая угрюмая усталость.

– А мы машину греем, – мягко сказал командир танка. – Так, народными методами. Хочешь посмотреть?

Под днищем «тридцатьчетверки» на стальном листе с грубо загнутыми вверх краями горели березовые поленья. Рядом с огнем, на брошенной поверх березовых веток шинели, лежал на боку танкист. На глазах у Петрова он зубами стянул рукавицу, потрогал днище танка, затем снова надел рукавицу и стащил лист в сторону, отвернув лицо от костра. Теперь высокие языки пламени почти доставали до брони. Старший лейтенант вылез из-под танка и уставился на Лехмана.

– Ты понимаешь, что это запрещено? – тихо спросил он.

– Конечно, понимаю, – спокойно ответил Лехман. – И мне так стыдно, командир, ты даже не представляешь…

– Ты же сожжешь…

– Ничего я не сожгу, – так же невозмутимо, но жестко сказал лейтенант. – Не первый раз так греем.

– А где брезент? – спросил Петров, глядя на танк.

Лехман вежливо сплюнул – плевок, и тот был черный.

– Из ремонта танк получили без него, – ответил он. – Сгорел наш брезент смертью храбрых под городом Мценском. До выступления новый нам не выдали, старшина обещал найти, но где тыл, а где мы?

Старший лейтенант обошел машину и, опустившись на колено возле четвертого катка, заглянул под танк. Лехман сел рядом:

– Да ты не волнуйся, у нас уже все отработано, – сказал он успокаивающе. – Каждые двадцать минут лист вытаскиваем, чтобы не перегреть.

Петров молчал. Запускать двигатели на прогрев – значит нашуметь, и если поблизости окажется немецкая пешая разведка, тогда все, засада перестанет быть засадой. Конечно, можно слить воду и масло, а утром, нагрев на огне, заправить машину обратно. Вот только уйдет на это никак не меньше двух часов. Без брезента, которым накрывали моторное отделение, танк Лехмана остыл быстрее остальных, и Ленька выкручивался, как умел. Словно угадав его мысли, лейтенант продолжил:

– Слить их, сам понимаешь, нельзя, если утром немцы полезут, они нас ждать не будут.

– Можно запустить вхолодную, – заметил комвзвода.

– Кого запустить? – переспросил, вставая, Лехман. – Его? – он похлопал по броне. – Танк прошел пятьсот километров без капремонта. Если его на холод запускать – убьем двигатель. Командир, я знаю, что делаю.

– Знаешь, – Петров поднялся и отряхнул руки, – а знаешь, что будет, если танк утром не заведется, при том, что вы его костром грели?

– Знаю, – кивнул Лехман, – еще я знаю, что могу слить воду и масло – все как положено. Могу даже аккумуляторы снять и к пехоте в блиндаж отнести…

– Ладно, хватит, – оборвал его старший лейтенант.

Петров посмотрел на «тридцатьчетверку», потом на ее командира. Если завтра утром танк не заведется, Лехман может пойти под трибунал за сознательный вывод машины из строя. Да еще перед боем. И вряд ли кто-то будет принимать в расчет добрые намерения лейтенанта – греть танки открытым огнем строго запрещено. С другой стороны, когда утром немцы рванут по шоссе на Анино и дальше – на Чисмену, старшему лейтенанту Петрову потребуются все машины, причем сразу же. Времени на приведение их в боевую готовность не будет, Лехман прав.

– А если кто-то заснет? – спросил комвзвода.

– Второй разбудит, – ответил лейтенант. – Мы будем парами дежурить.

– Ясно, – кивнул Петров. – Хорошо, только учти: если вы мотор убьете, потянут не только тебя, но и меня.

– Есть, – ответил Лехман.

Петрову стало стыдно. Он хлопнул лейтенанта по плечу:

– Ладно. Ладно. И вот еще, пехота там в блиндаже костерок развела, чаек… В общем, те, кто не дежурит, пусть там посидят. Погреются.

Лехман кивнул и полез под танк. Петров покачал головой и вернулся к своей машине. Комвзвода посмотрел на «тридцатьчетверку», накрытую брезентом, на тоненькие березки, что рубили с утра и втыкали в снег, маскируя позицию… Да, взвод встал хорошо – с шоссе танки не видно, даже в бинокль немцы их не обнаружили. И если завтра гитлеровцы сунутся на Чисмену, Петров будет бить их в борта, расстреливать на шоссе и в поле, там не спрячешься. Если, конечно, немцы не засекут их до срока… Комвзвода оглянулся туда, где в темноте еле угадывались очертания «тридцатьчетверки» Лехмана. Решение пришло само собой – если смог Ленька, смогут и остальные.

– Протасов, позови сюда лейтенанта Луппова, – приказал Петров.

Люк механика поднялся, и из него, подсвечивая трофейным фонариком, высунулся радист с наглой, по обыкновению, рожей. Он зевнул, почесал лоб и, крякнув, вылез весь.

– Спишь, сволочь? – ласково спросил Петров.

– Не-а, – ответил сержант, – холодно.

– А где Протасов? Тоже дрыхнет?

Безуглый помотал головой.

– А я его к Ваське отправил, погреться. Сейчас он пьет горячий чай, что вскипятили наши доблестные пехотинцы.

Москвич выключил фонарик и сразу превратился в темное пятно на фоне белого корпуса.

– В такие минуты, командир, начинаешь понимать, сколь мало нужно человеку для простого счастья. Вот, казалось бы, кружка кипятку… – продолжил Безуглый из темноты.

– Сашка, – прервал сержанта Петров, – знаешь, я тебя либо под трибунал отдам, либо в школу командиров спроважу. Тебе кто разрешил наводчика от машины отправлять?

– Не надо под трибунал, – сказал Безуглый. – Я хороший. А отправил я его… Понимаешь, командир, беспокоит меня Женька.

– Меня он тоже беспокоит, – сдержанно ответил старший лейтенант. – Но я как-то терплю.

– Я не о том, – сержант был как-то не по-безугловски серьезен. – Он молчит все время. Вот смотри, мы о сортирах говорили, потом дурака валяли, а он слова не сказал.

– Утром говорил, – заметил Петров, – да не выдумывай ты, Сашка.

– Ну, хорошо, если выдумываю, – согласился сержант.

– Вот, раз ты Протасова послал греться – иди к Луппову сам.

– И что ему передать, кроме заверений в полном вашем почтении?

– Чтобы наподдал тебе как следует, – на радиста Петров сердиться не мог. – Бегом марш!

Узнав, что задумал комвзвода, Луппов некоторое время молчал, затем вздохнул и сказал:

– Вообще говоря, под трибунал загреметь можно.

– Загремит тот, кто отдал приказ, – ответил Петров, начиная понемногу понимать, чем это может для него окончиться.

– Не-а, – покачал головой еле видимый в темноте лейтенант, – тот, кто танк сожжет, тоже пойдет. Чего по-человечески-то не греть?

Петров, конечно, мог приказать, но Луппов имел полное право такой приказ не исполнять как вредительский. И что тогда, обоим за наганы хвататься? К тому же комвзвода уважал лейтенанта – тот был старше, воевал в Финскую, да еще Герой Советского Союза.

– Понимаешь, Женя…

Комвзвода объяснил, почему он не хочет запускать двигатели. Луппов внимательно слушал, потом шумно поскреб небритый подбородок.

– У Леньки противень, – начал он размышлять вслух. – Так, конечно, проще, а нам придется руками головешки ворочать. И заснуть, собака, можно, придется по двое дежурить…

Петров усмехнулся – Луппов согласен.

– Тогда приступай.

– Есть!

Лейтенант побежал к машине, а комвзвода обернулся к Безуглому:

– Ну, что, Саша, опять-таки отослал Протасова? Бери лопату и разгребай снег под мотором и землю отгреби, будем костер разводить.

– Ой, подведете вы нас под суровый суд военного трибунала, товарищ старший лейтенант, – вздохнул радист.

Петров шагнул к москвичу и, ухватив за ворот, рывком притянул к себе.

– Не через вас ли, товарищ сержант, а?

Радист отшатнулся:

– Да ты что, Ваня? – тихо сказал Безуглый. – Ты что?

– Тогда кончай болтать и работай, – так же тихо ответил Петров. – И больше мне про трибунал не шути, понял?! Я и без того нервный.

Он снял с борта топор:

– Я за дровами.

* * *

Костер удалось развести только после того, как дрова полили соляркой. От огня немедленно пошло приятное тепло, и Петров почувствовал, что на него липкой дремотой наваливается усталость последних дней. С этим следовало бороться, а то не ровен час и впрямь танк сгорит, и старший лейтенант кинул щепкой в радиста:

– Сашка, не спать!

– Не сплю, – пробормотал Безуглый.

– Не спать, я сказал! – прикрикнул комвзвода.

Москвич открыл глаза и осоловело уставился на командира.

– Саша, соберись.

Старший лейтенант чувствовал, что ему самому хочется уткнуться в рукав и спать, спать, спать. Похоже, он переоценил свои силы, если сейчас оба свалятся, можно раскалить днище…

– Черт!

Петров сдернул рукавицу, коснулся пальцами металла и тут же с шипением отдернул.

– Костер!

Сон как ветром сдуло, командир и наводчик, дико ругаясь, раскидывали горящие головни – спрыснутые горючим полешки нагрели днище моментально.

– Хорошо Ленька придумал, – отдуваясь, заметил Петров. – Противень, конечно, удобней вытаскивать, надо и нам будет озаботиться. Ты чего там возишься?

– Чего-чего, – огрызнулся радист, собиравший еще тлеющие полешки. – Хочешь по новой разводить? Черт, надымили!

Он закашлялся и полез наружу. Серый дым ел глаза, и Петров пополз за сержантом. Некоторое время оба сидели молча, ожидая, пока из-под танка вытянет дым, но радист, похоже, тишину не мог терпеть просто физически.

– Командир, а вот у меня тут вопрос, как от комсомольца к кандидату в члены партии.

– Ну? – Такое начало не предвещало ничего хорошего.

– А чего ты не женатый?

– Не твое собачье дело.

– Это не ответ, я же тебя как комсомолец спрашиваю, а не из праздного любопытства.

– Слушай, ты, комсомолец! – Петров устало махнул рукой. – Полезли-ка обратно.

В легкой перебранке пролетело еще полчаса. Петров приладил на краю костра, теперь уже не такого большого, две кружки со снегом, и вскоре оба осторожно глотали пахнущий дымом и немного соляркой «чай» из листьев брусники. Потом Безуглый затеял читать стихи. Память у радиста была отменная, и начал он с поэмы «Полтава», причем читал с выражением, пока не охрип. На стихи ушло еще двадцать минут, затем радист жадно выпил кружку горячего «чая» и сказал, что теперь очередь Петрова придумывать, как им тут не заснуть. Старший лейтенант уже решил, что нужно делать, и полез из-под танка, предупредив Безуглого, чтобы не вздумал спать.

Первым делом комвзвода заглянул к Лехману. Опасения его оказались напрасны, лейтенант и наводчик как раз вытаскивали стальной лист с костром из-под танка. Вежливо поприветствовав командира, танкисты отволокли железяку в сторону и выползли на воздух, дожидаясь, пока из-под танка вытянет дым. Пользуясь случаем, Петров достал кисет, и все трое дружно задымили, усевшись у гусеницы. Лехман застегнул ватник и совершенно похоронным тоном рассказал, как в училище пугали чертями суеверного старшину. Подождав, пока командир и наводчик отхрюкают, ибо смеяться в голос в засаде нельзя, лейтенант полез обратно. Здесь все было нормально, и Петров пошел проведать пехоту.

В окопе остался только расчет «максима» и сам младший лейтенант Щелкин. Пулеметчики о чем-то негромко беседовали, но юный командир сохранял бдительность и окликнул танкиста. Петров, только сейчас сообразивший, что не назначил ни пароля, ни отзыва, не придумал ничего лучше, как ответить:

– Спокойно, Алма-Ата, это ивановский.

У пехотинцев все было тихо. Младший лейтенант отправил отдыхать большую часть своей «роты», но сам остался в окопе – к нему сон просто не шел. Напряжение последних двух суток не оставляло юного командира, ответственность, обрушившаяся на него, тяжесть потерь не давали уснуть. Днем Щелкин с трудом заставил себя проглотить порцию сухарей с мясом – есть не хотелось так же, как и спать. Петрову случалось видеть такое – крайнее душевное напряжение, поднимавшее человека, словно волна, дававшее силы и выносливость… Но еще сутки – и младший лейтенант свалится от нервного истощения. Петров понимал, что здесь его надзор не нужен, и все-таки спрыгнул в окоп Щелкина и заговорил с юношей. Танкист спросил, как они пробивались из окружения, и терпеливо выслушал сбивчивый, невнятный рассказ младшего лейтенанта. Щелкину нужно было выговориться, ведь поговорить по душам со своими бойцами он не мог. Командир, который принимает роту, потерявшую восемьдесят процентов личного состава, и потом ведет ее из вражеского тыла к своим, не должен выкладывать людям, что там у него наболело. Затем комвзвода заметил, что ему приходилось выходить дважды, причем второй раз – с техникой…

Когда младший лейтенант немного успокоился, Петров тихо, чтобы не слышали бойцы, сказал Щелкину, что он молодец и все делает правильно. Ободрив юношу, комвзвода вылез из окопа и отправился проведать Луппова. Герой Советского Союза не спал – этого было достаточно, и комвзвода вернулся к своему танку. Безуглый дрых без задних ног, но, судя по тому, что костерок еще не потух, свалился недавно. Пихнув сержанта, Петров приказал идти будить Осокина, улегся на ветки и сорок минут боролся со сном, вяло отбиваясь от пришедшего водителя. Механик никак не мог поверить, что его командир решился на такое варварство, и долго возмущался, но наконец смирился. Чувствуя, что все равно засыпает, Петров снова вылез наружу. Он не мог позволить себе свалиться и до рассвета бродил от машины к машине, каждый раз убеждаясь, что командиры «тридцатьчетверок» бодрствуют вместе с ним. За последние трое суток танкисты 4-й танковой бригады спали едва шесть или семь часов.

Петрову казалось, что рассвет не наступит никогда. Ночные часы слились в мутную полосу из дыма, пустых разговоров, которые забывались через минуту, душного жара под танком и сырого холода снаружи.

* * *

Наконец на смену тьме пришли утренние сумерки, с каждой минутой тени отступали все дальше, уже видна была дорога, пригорок, с которого вчера гитлеровцы наблюдали за рощей, дальний лес. Люди Щелкина занимали окопы на опушке, расчет «максима» набивал кожух снегом. Петров уже собирался лезть на башню, когда к нему подошел младший лейтенант и протянул полушубок и свернутый брезент.

– Виталь, погоди, – сказал комвзвода, взбегая по лобовой плите, – смена вам будет, правда, скоро будет, тогда пойдете на станцию, а там уж как-то в дивизию… А это оставь пока, пусть у него…

– Иван, спасибо, – ответил пехотинец, – не нужно… Больше.

– Да почему не нужно? – удивился Петров. – Да оставь ты, потом отдашь.

– Не нужно, – повторил младший лейтенант. – Бекболатов умер.

Комвзвода, уже ухватившийся было за ствол орудия, посмотрел на юного командира и тяжело спрыгнул на землю.

– Как? – спросил Петров и тут же сам понял, что вопрос прозвучал глупо.

Он видел смерть и сам водил людей ей навстречу, но в первый раз человек умер из-за старшего лейтенанта Петрова, который не дал отправить в тыл одного раненого. Комвзвода знал, что поступил верно, и неумолимая правильность принятого решения убила незнакомого бойца. Посмотрев в лицо девятнадцатилетнему командиру, Петров понял – им уже никогда не стать друзьями.

– Понятно, – сказал старший лейтенант, – дозор на восточную опушку отправил?

– У него двое детей было… – не слушая, пробормотал Щелкин, его губы дрожали.

Комвзвода подумал, что это очень тяжело – всю ночь смотреть, как умирает человек. Первые часы сердце рвется от жалости, потом приходит раздражение – на того, кто лежит, укрытый полушубком, да все никак не соберется на тот свет, на себя, за такие гадкие мысли, на весь свет. Потом злоба сменяется равнодушием, над умирающим ведутся обычные разговоры, рядом спят уставшие товарищи. И утром, когда дежурный видит, что раненый уже не дышит, остается лишь тупое облегчение и короткое чувство стыда.

– Возьмите себя в руки, товарищ младший лейтенант, – приказал Петров, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Щелкин, словно спохватившись, вскинул руку к шапке, выронив полушубок:

– Есть.

Бог знает, чего ему это стоило, но юноша совладал с собой и смотрел на комвзвода почти спокойно.

– Давай, пехота, – уже мягче добавил Петров.

Младший лейтенант поднял полушубок и подал его танкисту, затем повернулся и, переваливаясь в своих больших валенках, пошел к окопам. Петров встал на борт машины и сунул брезент и одежду наводчику. Переодеваться он не стал – в танке и так тесно, в полушубке поворачиваться будет тяжелее. Вынув из футляра бинокль, комвзвода стал наблюдать за опушкой дальнего леса.

Через полтора часа подошло подкрепление – стрелковый взвод сводного батальона НКВД. Все в полушубках, они были вооружены и снаряжены по полной норме. Даже больше, чем по норме, – у семерых на груди висели новенькие ППШ, два расчета тащили противотанковые ружья. Командир – лейтенант Третьяк, с петлицами Внутренних войск, держался подчеркнуто строго, если не высокомерно, но, увидев новенький орден на гимнастерке Петрова, мгновенно сбавил тон. Идею расстегнуть заранее ватник подал Безуглый, вспомнив, как тогда, еще в сентябре, ехали с фронта в Кубинку. Комвзвода доложил Гусеву о прибытии подкрепления и попросил разрешения отправить людей из 1073-го на сборный пункт. Капитан, явно чем-то занятый, дал добро, приказав только, чтобы бойцы шли не по шоссе, а через лес, чтобы не наскочить на немцев. Петров вылез из танка и подошел к Щелкину.

– Собирайтесь, младший лейтенант. Вам приказано следовать на сборный пункт.

Юноша вылез из окопа и встал по стойке «смирно».

– Есть, – тусклым голосом ответил он, – патроны… Вам вернуть?

– Оставьте, – покачал головой танкист. – Может быть, они вам понадобятся уже сегодня.

– Есть, – повторил Щелкин.

Он стоял, слегка покачиваясь, и комвзвода понял: паренек вот-вот свалится от усталости. Бешеное напряжение последних дней оставило юного командира, а вместе с ним ушли и последние силы. Петров понимал, что это прозвучит глупо, но не спросить не мог:

– Я… Мы можем чем-то помочь?

Несколько секунд Щелкин смотрел на танкиста, словно не понимая, что от него хочет этот высокий человек с угрюмым лицом. Потом взгляд его затвердел, юноша выпрямился, расправил плечи.

– Я прошу разрешения похоронить красноармейца Бекболатова, товарищ старший лейтенант.

Петров кивнул:

– Хорошо.

– Нам нужны лопаты и топор.

– Получите, – сказал танкист. – И… Вот что, не возитесь тут, они могут полезть в любую минуту.

– А мы… – хрипло ответил Щелкин, – а мы от боя не бегаем.

Петров посмотрел на красноармейцев, сидевших возле блиндажа. Люди Третьяка уже заняли окопы, вытеснив из них бойцов тысяча семьдесят третьего полка, и панфиловцы [19] собрались возле наспех достроенного укрытия. Голодные, замерзшие, вымотавшиеся донельзя, они больше всего хотели оказаться где-нибудь в тылу, подальше от передовой, от смерти. Кто-то тоскливо выматерился, услышав слова командира, и все же, когда Петров подошел к блиндажу, все десять поднялись на ноги, выстроившись в какое-то подобие шеренги. Здоровяк Лукин, стоявший возле своего «максима», внезапно сказал:

– Пулемет не отдам – он за мной числится. Но если прикажете – могу… Остаться. С пулеметом.

– Не надо. – Петров вскинул руку к танкошлему: – От имени командования 4-й танковой бригады выражаю вам благодарность, товарищи.

– Служим… Служим трудовому народу, – нестройно ответили красноармейцы.

Старший лейтенант повернулся к Щелкину:

– Похороните его и уходите.

Он еще раз посмотрел на девятерых бойцов, кивнул и пошел к Третьяку. Полчаса ушло на то, чтобы расставить пулеметы и расположить отделения, – теперь у Петрова было двадцать пять пехотинцев при трех «дегтяревых» и двух противотанковых ружьях. Когда старший лейтенант закончил с этим, рота Щелкина уже ушла. Осталась лишь короткая невысокая насыпь – красноармейца Бекболатова похоронили в окопе, чуть удлинив его. В головах поставили стесанный обрубок березового ствола, на котором химическим карандашом кто-то, наверное, командир, написал фамилию и годы жизни. Бойцу Бекболатову было двадцать три года. Долго стоять у могилы Петров не мог, повернувшись, он зашагал к своей «тридцатьчетверке»…

* * *

Тридцатое октября не принесло существенных изменений. Казалось, после захвата Волоколамска у немцев нет сил на развитие успеха, и они лишь наносили короткие удары небольшими группами пехоты, словно испытывая противника. 316-я стрелковая дивизия снова начала выстраивать оборону, разбитую после падения города. Прикрываемые соседней 53-й кавалерийской дивизией, из окружения пробились 1077-й стрелковый и сводный курсантский полк. В десяти километрах к востоку от Волоколамска выстраивался новый оборонительный рубеж.

В ночь с 29-го на 30-е на станцию Чисмена прибыл наконец мотострелковый батальон 4-й танковой бригады. Впрочем, после долгого марша мотострелки были практически небоеспособны, и комбриг оставил их в резерве. Танки – основная сила бригады – по-прежнему стояли в засадах на дорогах к востоку от Волоколамска [20]. Двенадцать «тридцатьчетверок» перекрывали пятнадцать километров, остальные машины, в том числе и тяжелые КВ, Катуков сосредоточил в лесах к северу и юго-западу от станции. Как и неделю назад под Кубинкой, он не знал, откуда последует удар, поэтому приходилось учитывать все возможные направления. Хуже всего было медленное, но неуклонное падение температуры. Зима вступала в свои права, земля подмерзала, грунтовые дороги, просеки, еще вчера реки грязи скоро станут вполне проходимыми. Бои под Мценском показали, что русская осень для немцев – не препятствие, и у комбрига не было оснований полагать, что холода помешают им сильнее. Катуков мог рассчитывать только на силу своего оружия, мужество людей и собственный опыт военачальника.

Штаб бригады постоянно обрабатывал опыт прошедших боев. Вечером тридцать первого октября комбриг, вернувшийся с осмотра позиций, столкнулся в сенях с Кульвинским. Начальник штаба и командир вышли на крыльцо и пару минут молча курили. Потом подполковник резко потушил окурок и повернулся к Катукову. Комбриг внимательно слушал своего начштаба, понимая, что Кульвинскому нужно высказаться. Подполковник говорил о тех, трехнедельной давности, боях под Орлом, которые принесли известность бригаде и награды выжившим. Они не придумали ничего нового, танковые засады, которыми все так гордились, описаны еще в довоенных наставлениях. Вся заслуга командования 4-й танковой в том, что эти приемы были применены на практике. Подумать только, они всего лишь сделали то, что положено, и такой результат! Да, немцы совершали ошибки, но, если честно, бригада их наворотила не меньше. И комбриг, и начальник штаба учились всему этому до войны, должны были учиться, так же, как командиры батальонов. Так почему же сейчас они словно открывают все заново: рыть окопы полного профиля, оборудовать ложные позиции, маневрировать, а не сидеть и ждать, пока противник сам выйдет на тебя…