Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)

– Ну что, Ленька, дня не провоевал, а уже в герои выбился.

– Да я… – начал было молодой красноармеец.

В окоп соскочил боец в ватнике, Медведев не сразу, но узнал в нем одного из связных, что находились на КП роты.

– Товарищ старшина, разрешите обратиться?

Боец дышал тяжело, видно, бежал всю дорогу, и у взводного екнуло сердце.

– В чем дело? – хрипло спросил старшина.

– Приказ командира роты – второй взвод выводят в резерв. Вас сменяет третий взвод.

Старшина привалился спиной к стенке окопа. Взвод выводят в резерв – значит, следующую атаку отражать не им. Вместо этого второй взвод, сколько его ни осталось, будет под рукой у Волкова и пойдет туда, где тяжелее.

– Ну и где они тогда? – вяло спросил он.

– По опушке оборону занимают, – ответил боец. – А вам приказано на их место.

Медведев осмотрел окоп, который они с Зинченко сделали из обычной стрелковой ячейки, и вздохнул – весь труд шел коту под хвост. С другой стороны, он прослужил достаточно и привык к подобному. Ты можешь убить два дня на то, чтобы оборудовать позиции, построить землянки, вырыть ходы сообщения, а потом бросить все и быстрым маршем идти туда, куда сочтет нужным командование. Старшина привык относиться к этому философски и не делал разницы между окопом, в котором ему сидеть месяц, и тем, который завтра прикажут оставить.

– Зинченко! – крикнул взводный. – Иди сюда, хорошим поделюсь.

* * *

Трифонов довел Ковалева до КП роты и проследил, как тот, не без труда, садится в седло и уезжает, сперва шагом, потом поднимает коня в рысь.

– Крепкий у нас комбат, – задумчиво сказал Волков.

– Угу, – ответил политрук.

Мимо пробрел второй взвод – тринадцать бойцов при одном ДП, станковый пулемет и противотанковое ружье остались на позиции. Шедший замыкающим Медведев подошел к окопу комроты и присел на корточки.

– Товарищ политрук… Коля, тут такое дело, – он запнулся.

– Ну? – поторопил его Волков. – Чего «Коля»?

– С Катей неладно, – сказал старшина.

Трифонова словно обухом в лоб ударило. Ему не приходило в голову, что с Пашиной может что-то случиться, если уж на то пошло, за все это время он даже не вспомнил о ней. Катерина была санинструктор, почти врач, ну что может произойти с доктором, она же не на танки с гранатой бегает! Сейчас Николай как-то сразу вспомнил, что санитарный пункт располагался как раз за позициями второго взвода, на опушке рощи, изрубленной немецкими снарядами.

– Да жива она, даже не ранена, – успокоил Медведев. – Ее на санпункте завалило, но выкопалась, девка-то крепкая, и других выкопала. Просто теперь сидит, как в воду опущенная.

– Как Богушева тогда, что ли?

– Да нет, – помотал головой Медведев. – Просто… Напугана она. Сразу такое – это ведь тяжело. Своих я поднял, работать заставил, а ее? Сидит в окопе и молчит.

– Вот не было печали, – в сердцах сказал Волков. – И что мне теперь с ней делать?

– Я схожу, – сказал неожиданно Трифонов, – попробую привести в чувство.

– Ну, это твоя обязанность, – пожал плечами лейтенант.

Проводив взглядом политрука, комроты хмыкнул:

– Иди-иди, няня, – он повернулся к Медведеву: – Денис, займете окопы – можешь дать людям поспать. Там у нас сухо.

– Есть, – ответил, поднимаясь, старшина.

Волков отвернулся и в который раз поднес к глазам бинокль. Серая полоска леса за полем казалась мертвой, ему оставалось только ждать. Им всем оставалось только ждать.

* * *

Тяжелых раненых уже эвакуировали на батальонный пункт, легкие ушли сами. Пашина сидела в окопе нового санпункта, подняв ворот измазанной грязью шинели так, что из-под шапки были видны только глаза. Ее сумка с оторванным клапаном лежала рядом, похоже, девушка просто уронила ее на землю да так и не подняла. Николай поежился – все выглядело гораздо серьезнее, чем он думал.

– Кать, Ка-а-ать, – осторожно позвал Трифонов.

Пашина подняла голову и посмотрела в лицо политруку, взгляд у нее был усталый и какой-то потухший. Прежняя Пашина смотрела не так, да что там, прежняя Пашина не стала бы сидеть на голой земле в грязной шинели. Прежняя Пашина начала бы с того, что притащила из леса веток на дно, со скандалом конфисковала бы у связистов брезент, и уж во всяком случае тетрадь учета раненых не валялась бы у нее рядом с сумкой.

– Товарищ политрук?

И голос у сержанта стал какой-то вялый, севший, а ведь еще два дня назад Берестов, с непривычной для него доброй улыбкой сказал, что Катерине нужно было идти в оперу, а не по медицинской части. Трифонов соскочил в окоп и опустился на колено рядом с девушкой. Он не знал, что сказать, потому начал с самого простого:

– Ты чего на земле-то сидишь, застудишь все на свете. – Трифонов помнил, как мать гоняла сестер, чтобы не сидели на снегу, и сейчас повторил ее слова. – Хоть подстелила бы что. Ну, вставай давай…

Николай потянул девушку за рукав, осторожно взял ее ладони в свои. Пашина вздрогнула, и Трифонов в ужасе уставился на ее руки – бурые от грязи и крови с сорванными ногтями, под которыми проступали черные синяки. Этими руками санинструктор выкапывала из земли заживо погребенных раненых.

– Так… – Николай замолчал, собираясь с мыслями. – А ну, вставай, быстро!

Он схватил ее за плечи и поставил на ноги.

– А теперь пошли.

Николай привел девушку туда, где пытался уснуть в стрелковых ячейках второй взвод, и первым делом растолкал Медведева, приказав ему развести огонь. Старшина было заикнулся о маскировке, которая таким безрассудством будет непременно порушена, но политрук молча указал ему на руки Катерины, что стояла, прислонившись к дереву, все в том же оцепенении. Медведев посмотрел на истерзанные ладони девушки, молча кивнул и принялся раскладывать костер под деревьями так, чтобы дым выходил через ветки. Проснувшийся Зинченко сперва заворчал было, но быстро понял, в чем дело, и пошел собрал котелки, у кого были. С Кати сняли промокшую шинель, и Полесковский накинул ей на плечи свою, которую он незнамо как ухитрился сохранить в сухости. Вода вскипела быстро, и Медведев, как самый опытный, осторожно обмыл руки санинструктора. Старшина достал из-за пазухи флягу с тем самым, неведомо откуда взявшимся спиртом, не жалея, сполоснул им раны и царапины, потом осторожно, палец за пальцем, бинтом и пластырем перевязал руки Пашиной. Закончив с этим, он налил в кружку спирта на палец, сильно развел водой и приказал девушке:

– Пей.

Катерина, за все это время не проронившая ни слова, молча сделала глоток, закашлялась и вдруг заревела. Она плакала, как маленькая девочка, которой нанесли горькую, девчачью обиду, а вокруг стояли люди, пропахшие землей и пороховой гарью, стояли, не зная, что тут сказать.

Катерина плакала долго, а наплакавшись, заговорила и не могла остановиться. Они узнали, что это очень тяжело – быть одной среди толпы мужиков, когда даже поговорить не с кем. Что это трудно – засыпать в страхе: вдруг ночью кто-то полезет к тебе под шинель. Что очень страшно сидеть в окопе, когда вокруг рвутся снаряды, и перевязывать человека, который кричит и исходит кровью у тебя на руках. И хуже всего – не мыться две недели, ведь в институте девчонки следили за собой, и зимой, если не было угля, воровали дрова, грели воду, чтобы устроить помывку. Прежняя Пашина – бойкая, острая на язык, смелая, куда-то исчезла, вместо нее у костра сидела усталая, измученная девушка, которой было больно и страшно.

Николай молчал – а что скажешь? Наверное, даже Гольдберг не нашел бы тут правильных слов, и политрук очень удивился, когда старшина сел на бревно рядом с девушкой и заговорил, глядя прямо перед собой. Медленно, с запинками, короткими рублеными фразами, Медведев рассказал, как выходил из окружения под командой лейтенанта Волкова. Люди слушали, не отрываясь, иногда вставляли пару слов Тулов и Коптяев. Это был удивительный рассказ, от которого захватывало дух – шутка ли, провести по немецким тылам два танка, да еще на трофейном топливе! Но командир второго взвода лишь вскользь упомянул, каких трудов и крови стоило им спасти боевые машины. Медведев говорил в основном о двух женщинах: военвраче Ирине и медсестре Ольге. О том, как они вытащили с того света тяжелораненых бойцов, что не дожили бы иначе и до утра. Об операционном столе из шинелей, брошенных на землю, на котором при свете фонариков Богушева боролась за жизнь людей.

– Вот так, дочка, – закончил старшина, что был старше Пашиной едва на пятнадцать лет. – Я вот сегодня опять человека убил. Пусть и фашиста. А ты пятерых наших спасла, живых из могилы выкопала…

Он помолчал, глядя на свои огромные руки, потемневшие от въевшейся грязи.

– И за то тебе от меня большая благодарность – это мои бойцы, – продолжил старшина. – И от Волкова тебе благодарность. И от капитана Ковалева, потому что ему похоронок на пять меньше подписывать. Понимаешь меня?

Пашина всхлипнула и кивнула.

– Вот, – старшина осторожно погладил девушку по плечу, – вот так… И ты еще многих спасешь. И доктором станешь. Доктор – хорошая работа, ты на кого училась-то, на хирурга?

– На… На педиатра, – шмыгнула носом девушка. – На детского… Врача.

– Ну, тем более. – Медведев легко, словно боялся сломать, встряхнул девушку. – Если что-то нужно будет – приходи ко мне, или к политруку, или к командиру. Ты у нас одна, все достанем – мыло, зеркало, воду горячую, бельишко, извиняюсь, конечно. Если кто-то полезет – дай только знать, отделаю так, что… А то вон Коле скажи, он вообще шлепнет без разговоров – мужчина решительный.

Пашина подняла мокрое лицо и посмотрела на старшину, затем на собравшихся бойцов. Слабо улыбнувшись, она вытерла глаза рукой, бинты на пальцах потемнели от слез.

– Успокоилась? – спросил Медведев.

Санинструктор слабо кивнула и принялась собирать сумку. Между бойцами протиснулся Чуприн и протянул девушке шинель:

– Почистил вот, – просто сказал он. – Правда, сырая она. А сушить – долго.

– Спасибо. – Пашина сняла шинель Полесковского и надела свою. – Спасибо… Спасибо, ребята. Я к себе пойду.

Она подхватила сумку и зашагала в сторону санпункта, мужчины молча смотрели ей вслед.

– Ладно, – сказал наконец Медведев. – Зинченко – на часах, остальные – спать. Пока можно.

Бойцы молча пошли по окопам, а Трифонов прихватил за рукав Чуприна:

– Что? – испуганно вскинулся юноша.

– Сядь, – приказал Николай и достал блокнот, – надо мне кое-что у тебя выяснить.

– Зачем? – чуть не заскулил бывший ездовой.

Зинченко, чей пост был в ячейке ближе всего к гребню высотки, вылез из своей ямки и подошел поближе. Сержант не знал, зачем политруку понадобился его «телок», но командир отделения уже считал Чуприна своим и готов был бороться за него, как совсем недавно, на «гражданке», боролся за рабочего, которому из-за систематических опозданий грозил суд.

– Да не трусь ты, – улыбнулся Трифонов. – Такой вояка, в тыл, вон, не пошел, а тут боишься.

– А свое начальство всегда страшнее, – совершенно серьезно ответил Чуприн.

– Да чего ты…

Николай почувствовал какую-то неловкость, этот «Иванушка-дурачок» почему-то действительно боялся его, политрука РККА, и Трифонов поспешил успокоить бойца:

– Да мне только фамилию и часть записать, – объяснил он. – Ты же там, наверное, без вести пропавшим числишься.

Чуприна такое объяснение вполне устроило, и Николай записал его данные. Кивнув с усмешкой Зинченко, он встал, убирая блокнот в сумку, и в этот момент на западе загремело. Трифонов инстинктивно пригнулся и подхватил карабин, через несколько секунд послышался грохот взрывов – снаряды ложились не близко, километрах в трех к северу. Из ячейки махал рукой Медведев, и Николай, толкнув Чуприна в сторону окопов, побежал на КП.

Орудия грохотали непрерывно, в этот раз немцы снарядов не жалели, и Трифонов бежал изо всех сил – если обстрел застанет его на открытом месте, смерти не избежать. Слегка задыхаясь, он спрыгнул в окоп, едва не упав на Волкова.

– Что там… Сашка? – выдавил вопрос политрук.

– Третий батальон долбают, – сквозь зубы ответил Волков.

– А у нас?

– Пока тихо, – комроты посмотрел на часы – обстрел длился уже десять минут. – Но Ковалев думает, что скоро дойдет и до нас.

Орудия продолжали грохотать, и Трифонов вздрогнул, представив, каково это сидеть, скорчившись, на дне сырой ямы, когда вокруг, поднимая фонтаны огня, рвет землю смерть.

– Ладно, я в третий взвод.

Николай сунулся было из окопа, но лейтенант сдернул его обратно за портупею:

– Куда ты лезешь, дурак, – беззлобно сказал Волков. – С минуты на минуту за нас примутся, застанут тебя на открытом месте – и все. Сиди уж…

С запада послышался нарастающий шелест, и в роще между взводами ударили разрывы, Трифонов, не отрываясь, смотрел, как срубленная снарядом высокая береза приподнялась в столбе пламени и дыма и рухнула на соседок, ломая ветви.

– Началось, – удивляясь собственному спокойствию, сказал Николай.

Телефонист, не дожидаясь команды, уже крутил ручку телефона, вызывая комбата. Волков нагнулся над аппаратом и принялся орать в трубку, докладывая обстановку. Трифонов, не отрываясь, смотрел, как немцы перепахивают позиции роты. Снаряды начали падать и на высотку, политрук сел на дно окопа, прижимаясь спиной к стенке. Лейтенант выругался и бросил трубку на аппарат.

– Обрыв! – крикнул он.

Бледный телефонист подхватил катушку с проводом и выглянул из окопа, его стащили вниз уже оба: командир и политрук.

– Сидеть! – рявкнул Волков. – Закончится – пойдешь и восстановишь.

Высотка тряслась, со стенок сыпалась земля, время от времени снаряд поднимал фонтан грязи и осыпал их сверху. Трифонов попробовал было считать разрывы, но сбился, каждый удар отдавался тошнотным гудением в теле, к горлу подступала паника и отчаяние. Смерть гуляла по высоте, и защиты от нее не было. В танк он хотя бы кинул бутылки, сейчас же оставалось только вжиматься в землю, надеясь, что пронесет. Рядом, у противоположной стенки сидел Волков, лицо лейтенанта странно кривилось, и политрук с трудом заставил себя улыбнуться, надеясь, что это выглядит ободряюще. Комроты скривился еще сильнее, и Николай вдруг понял, что Волков тоже пытается улыбаться…

Обстрел прекратился так же внезапно, как начался, лейтенант высунулся из окопа и поднес к глазам бинокль.

– Так, – напряженно сказал он. – Колька, ты хотел в третий взвод? Ноги в руки и туда, бегом. Берестов – крепкий командир, а этого Беляева я и узнать-то как следует не успел.

– Что там?

Трифонов взял у ротного бинокль и навел на кромку леса за полем. Из-за деревьев выходили фигурки в серых шинелях, разворачиваясь в цепь. Их было много, очень много, гораздо больше, чем в прошлый раз, но сейчас немцы шли без танков.

– Есть в третий взвод, – напряженно ответил он, возвращая бинокль командиру, и вдруг повернулся к лейтенанту: – Саша, сколько времени?

Комроты, не дрогнув лицом, посмотрел на часы:

– Одиннадцать без пяти, – странная просьба его не удивила, мало ли что спросит человек, которого накрыло артобстрелом.

– Восемь, – еле слышно сказал Трифонов.

– Что «восемь»? – удивился командир, наблюдая, как немецкая цепь наползает на его роту.

– Восемь часов, как ты меня разбудил.

– Давай, Коля, – неожиданно мягко сказал Волков, обычно спокойный и насмешливый.

Трифонов усмехнулся, подхватил карабин и вылез из окопа. До позиций третьего взвода отсюда почти километр – придется поднажать. Пригибаясь, он побежал по перепаханному снарядами склону.

В темноте

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

– Не разрешаю. Нечего болтать, по сторонам лучше смотрите и слушайте.

– Есть.

По сумеречному осеннему лесу ехали шесть всадников. По двое в ряд – больше не поместятся на просеке, да и то иногда приходилось выстраиваться гуськом. Четверо – молодые, крепкие, одеты в добротные ватные куртки и такие же штаны, горло закрывают высокие воротники шерстяных свитеров. У одного на груди висел новенький ППШ, трое других были вооружены «трехлинейками», у каждого на поясе – кобура с пистолетом и нож. Выправка выдавала в них военных, но чувствовалось, что на конях этим воинам непривычно. Впереди ехал человек лет тридцати пяти в обычном крестьянском тулупе, перетянутом, правда, портупеей, и такой же обыкновенной шапке с ушами. Лицо его – спокойное, даже сонное, выдавало, тем не менее, привычку командовать. Из оружия у всадника имелся ППД с грубовато, но надежно сработанным самодельным прикладом, немецкий «вальтер» и опять же нож. Замыкал колонну низкий, широкий мужичок-бородач на мохнатой крестьянской лошадке. За спиной у мужичка висела длинная старая пехотная «мосинка» образца 1891 года [7].

– Петр Николаевич, сколько еще? – спросил через плечо человек в тулупе.

– Полверсты, не больше, Павел Лексеевич, – ответил мужик и, посмотрев на небо, добавил: – Как раз совсем рассветет.

Конь бойца, что ехал рядом с человеком в тулупе, споткнулся, и седок перелетел бы через голову, но сосед схватил коня под уздцы и потянул его голову вверх. Неудачливый всадник, упавший на шею животному, нашел потерянный повод и, выругавшись вполголоса, зашарил ногой, ища стремя.

– Надо смотреть, куда направляете лошадь, товарищ младший лейтенант, – спокойно заметил тот, кого звали Павлом Алексеевичем. – Если оступится, особенно на скаку, вытягивайте поводом.

– Есть.

Младший лейтенант принял выговор, не делая ни малейшей попытки оправдаться хотя бы отсутствием опыта: он сидел на коне второй раз от рождения, а езда по ночному лесу – серьезное испытание и для опытного всадника. И дело было не только в том, что военный человек повинуется приказам без обсуждений. Всего срока военной жизни младшего лейтенанта Антона Говорухина было три месяца, до войны он даже не служил в армии. Просто в капитане Чекменеве было что-то… Что-то особенное, заставлявшее повиноваться беспрекословно.

Чекменев был кадровым военным, Антон Говорухин же до войны учился на инженера, а в свободное время занимался в аэроклубе. За время учебы он сделал семьдесят три прыжка. 22 июня занятия в клубе были отменены, вместо прыжков студенты услышали обращение Молотова, и тут же семнадцать парней из двадцати пяти отправились в военкомат с требованием записать их – спортсменов, стрелков, парашютистов – добровольцами. Парашютисты и стрелки, да еще с почти что высшим образованием, армии были нужны, и ребят приняли сразу же. Тогда казалось: война вот-вот кончится, РККА отбросит врагов и через пару месяцев войдет в Берлин, чтобы освободить братский немецкий народ от уз фашизма. Они боялись, что не успеют к боям… Парашютистов раскидали кого куда, Антон и трое его товарищей попали в первую бригаду Войск Особой группы НКВД [8] . Потянулись дни тяжелой работы, их учили минно-взрывному делу, ведению наблюдения, основам подпольной работы, приемам партизанской войны. Кроме того, ребят готовили к лесной жизни: каждый должен был уметь оборудовать лагерь или дневку, устроить тайник, читать следы и находить пропитание, что называется, на земле. В начале октября обучение было закончено, лучшим присвоили звание «младший лейтенант», и началось формирование групп. По трое, по четверо их отправляли из школы, каждый день уходило несколько человек. Иногда во главе группы был кто-то из кадровых командиров, чаще – один из их же товарищей, тот, кто хорошо показал себя в учебе. Земля должна была гореть у немцев под ногами, и люди уходили за линию фронта, чтобы нападать на колонны, взрывать мосты, разрушать дороги, но прежде всего – организовывать партизанские отряды. Наконец пришла очередь группы Антона. Накануне радист, крепкий вроде бы парень, ни с того ни с сего повредил на тренировке руку, и на его место назначили девушку из новеньких. Она не успела пройти весь курс обучения, но до войны прыгала с парашютом, а это было главное – пятерку Говорухина выбрасывали далеко за линией фронта. Их привезли на аэродром вечером, бомбардировщик взлетел в десять, и через два часа пятеро шагнули в холодную черную бездну. Все пошло не так с самого начала. Галю, радистку, кувыркнуло в момент раскрытия, и купол захлестнуло стропами. Девушка камнем понеслась к земле, в последний момент ей удалось раскрыть запасной парашют, но высоты не хватило…

Антон и трое остальных приземлились далеко в стороне, снесенные ветром. Двое суток они безуспешно искали Галю, на третьи сутки их самих нашли партизаны макаровского отряда. На приказ остановиться и назвать себя десантники вскинули оружие, хоть и понимали, что из этой засады не выбраться, и тогда из-за дерева вышел невысокий, сильно хромающий человек с сонным лицом.

Говорухин украдкой посмотрел на Чекменева, тот ехал, глядя прямо перед собой, но младший лейтенант почему-то знал, что капитан замечает все.

– Что-то не так? – словно подтверждая, спросил партизан.

– Да нет… Просто странно как-то, – это был разговор, которого Антон ждал и боялся, и теперь он торопился высказать, что думает. – Я не думал, что первое наше задание будет… Таким.

– Ах вон оно что, – протянул Чекменев. – А вы что, думали, мы тут только и делаем, что поезда под откос пускаем?

– Нет, но…

– Послушайте, Антон. – Чекменев оглянулся назад, затем посмотрел по сторонам. – Наша задача сейчас сделать так, чтобы все знали: мы здесь, мы – советская власть, и мы тут – дома. Понятно?

Капитан говорил не как старший по званию, это, скорее, был совет человека, который повидал куда больше, чем Антон…

– И всякий, понимаете, всякий, кто решил, что советской власти больше нет, очень сильно ошибается. Впрочем, вы сами все поймете.

– А Галя? – Младший лейтенант наконец задал мучивший всех четверых вопрос.

– Да все с ней хорошо, – ответил капитан. – За ней наш человек смотрит, на обратном пути как раз заберем и перевезем ее в лагерь. Вообще, конечно, тех, кто вас выбрасывал, надо на фронт, взводом командовать! Так напороть с выброской…

– Пал Лексеевич, – негромко сказал сзади мужик. – Уже близко, я бы сходил, посмотрел.

– Винтовку оставь, – приказал Чекменев.

Крестьянин спешился, бросив поводья одному из десантников, снял с плеча винтовку и протянул ее капитану.

– На, возьми.

Чекменев вынул из кобуры наган и протянул его мужику, тот молча принял оружие и сунул его за пазуху.

– Давай, Николаич, только сам не лезь никуда. И не задерживайся – времени у нас мало. Если что – стреляй, поможем.

Мужик, все так же не говоря ни слова, кивнул и скрылся между деревьями.

– Спешиться, – приказал Чекменев.

Десантники с нескрываемым облегчением сползли с лошадей. Антон несколько раз присел, разминая ноги, коню, похоже, это не понравилось, он дернул головой и фыркнул.

– Но-но, спокойней, ты… Лошадка, – младший лейтенант с опаской протянул руку к лошадиной морде.

Время тянулось медленно, небо понемногу светлело. Стало видно, что впереди, метрах в тридцати, лес кончается, дальше шла узкая полоса вспаханной земли, припорошенной снегом, а за ней уже виднелись в темноте избы.

– На всякий случай, повторим, – нарушил молчание капитан. – Их – шестеро. Четверо – дезертиры, двое – местные. Вооружены «трехлинейками», но могут быть и пистолеты. Насколько нам известно, вчера вечером они много пили. Ваша задача?

– Мы входим с Петром Николаевичем, – заученно начал Антон. – Вы с Валькой… С красноармейцем Ратовским, страхуете снаружи. Если будет часовой, мы его снимаем ножом или из винтовки с «брамитом» [9].

– Ваша задача – вывести их на улицу, – сказал Чекменев, – понимаете? Это важно. Если кто-то хотя бы дернется за чем-то – сразу стреляйте.

– А людей собирать будем? – спросил Ратовский – высокий, худой десантник с каким-то удивительно домашним лицом.

– Нет, – резко ответил капитан. – Они сгоняли народ на площадь, когда вешали. Значит, мы так поступать не можем. Думаю, когда вытащим их на середину деревни, люди сами потянутся. Посмотреть.

Все снова замолчали, время тянулось невыносимо медленно.

– А потом? – не выдержал Говорухин.

– А потом мы их расстреляем, – спокойно ответил Чекменев.

Антон вздрогнул, и капитан заметил это.

– Вы все поймете, Антон, – как-то нестрого, по-человечески сказал партизан, – поймете. Я все скажу.

Младший лейтенант кивнул и зачем-то поправил висевший на груди тяжелый автомат. Как-то и впрямь глупо выходило: он – командир РККА, переживает, как какая-то… гимназистка старорежимная. Приказ есть приказ. И все же Антон никак не мог отделаться от мысли, что первым, кого он убьет на войне, будет не немец, а русский…

Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, держа коней под уздцы. Мерин Ратовского все время фыркал, тряс головой, и когда Валька сунулся шептать успокаивающе в ухо, как видел когда-то в кино, зловредное животное махнуло мордой и разбило десантнику губу. Антон начал нервничать и посмотрел на Чекменева: капитан застыл в седле, словно статуя. Небо стало уже совсем серым, когда сзади тихонько свистнули. Говорухин резко обернулся, рука дернулась к затвору автомата.

– Свои, свои, – поднял перед собой руки Петр Николаевич.

Антон с досадой опустил оружие – ни он, ни его десантники не заметили появления крестьянина, который вдобавок ко всему еще и вернулся не с той стороны, с какой уходил.

– Пал Лексеич, – мужичок вынул из-за пазухи револьвер, – припас возвращаю, не пригодился. Там они до ночи пьянствовали, бабы там у них…

– Ясно, – кивнул Чекменев, – по коням.

Десантники, кряхтя, неловко полезли в седла. Не сразу поймав ногой стремя, Антон повернулся к командиру. Капитан достал из-за пазухи красную ленту и, подвернув ее концы, закрепил на шапке. Поймав вопросительный взгляд десантника, Чекменев пояснил:

– А вам не нужно, вы и так в форме.

Посмотрев на часы, он поставил коня поперек просеки так, чтобы видеть всех.

– В деревню входим на рысях, – спокойно, словно на учениях, сказал капитан. – Говорухин и Кривков лезут через забор и открывают ворота, с седла будет невысоко…

– Пал Лексеич, – прервал командира колхозник, – а может, уж сзади зайдем? Ну хоть половина? Там и забор низкий.

– Нет. Мы должны проехать по главной улице, а не красться огородами, – резко ответил Чекменев. – А разделяться тем более нельзя – нас и без того мало, и ребята здесь ничего не знают. Больше не прерывай меня.

– Слушаюсь. – Петр Николаевич, кажется, слегка оробел.

– В дом входить с пистолетами, с винтовкой там не развернешься. Все, пошли.

Чекменев развернул коня и пустил его шагом по просеке. Антон несколько раз толкнул ногами свою лошадь, и та наконец лениво двинулась вперед. Грязь на тропе замерзла комьями, кони несколько раз оступались, грозя сбросить неопытных всадников, но капитан перешел на рысь и вел свой отряд, не снижая скорости. Люди в деревне уже проснулись, если тянуться через поле несколько минут, кто-то может разбудить тех, за кем приехали партизаны. Говорухин трясся, вцепившись в поводья, стараясь не заваливаться на шею коню. Антон не умел ездить верхом, и никто из его товарищей не умел, и оставалось только надеяться, что они удержатся в седлах. Целью партизан был дом на самом краю деревни, в утренних сумерках младший лейтенант уже различал его: добротный, новый сруб, железная крыша – здесь жил рачительный и умелый хозяин. К соседней избе метнулась с улицы какая-то женщина с ведрами, но всадники уже подскакали к воротам. Антон резко натянул поводья, конь ударил задом, едва не сбросив неумелого седока через голову, затем прыгнул в сторону, явно намереваясь расплющить его ногу об забор. Но младший лейтенант уже бросил стремена и, ухватившись за резную доску, что шла поверху, легко вытолкнул свое тренированное тело вверх. На другой стороне прямо под ним оказались какие-то кусты, десантник, оттолкнувшись, перелетел через них и ловко приземлился на ноги, сдергивая с плеча автомат. Сзади раздался удар и глухие ругательства – Кривков соскочил не так удачно. Антон взял на прицел крыльцо и окно, выходившее во двор, и прошипел:

– Ворота! Быстро!

Кривков уже откидывал запор на крепких, добротных створках. В избе завозились, послышался женский голос, но тут во двор въехали всадники, и сразу стало тесно. Двое десантников и крестьянин спрыгнули с коней, Петр сразу же повел животных в глубь двора, Ратовский тем временем закрыл ворота. Капитан остался снаружи держать окна, что выходили на улицу, а значит, здесь старшим становился Говорухин. Кривков заметно хромал, брать его в дом было бы опасно.

– Кривков, остаешься во дворе, Ратовский с нами внутрь! Пошли, быстро.

Они взбежали на крыльцо, и Ратовский уже отскочил к перилам, готовясь бить своей длинной и чудовищно сильной ногой в дверь, но тут вперед шагнул Петр Николаевич. Крестьянин дернул на себя ручку, дверь со скрипом отворилась.

– Пьяны же, сволочи, – пробормотал он. – Весь двор обоссан. Ну, с богом!

* * *

Чекменев внимательно следил за четырьмя окнами. Он успел подхватить повод коня младшего лейтенанта и привязал его вместе со своим к скамейке у забора, третья лошадь отбежала, впрочем, ее можно поймать позже. В доме завозились, забегали лучи карманных фонарей. Послышались приглушенные крики, завизжала женщина, и тут же ударил выстрел из нагана. Капитан скрипнул зубами – все-таки десантники напороли. Как же эти ребята отличались от его бойцов, тех, что сложили голову два месяца назад во время отчаянного наступления 328-й стрелковой дивизии. Они были сильны, наверняка отлично бегали и хорошо стреляли, знали и умели многое, но в своих разведчиков Чекменев прежде всего вбивал умение мгновенно реагировать на опасность. Прогремела автоматная очередь, что-то тяжело упало. Снова завизжала женщина, рявкнул что-то матерное Петр Николаевич, и тут же раздался даже не крик, а рев Говорухина: «Лежать, ЛЕЖАТЬ, ТВАРИ!!! Всех положу к е…й матери!» Распахнулась дверь на улицу, кто-то скатился с крыльца, по лестнице прогрохотали сапоги, тут же, судя по глухому удару и сдавленному воплю, скатившегося угостили прикладом. Со двора донесся рык Петра Николаевича: «Выходи, с-с-суки, и чтоб без шуток мне!», и на улицу выбежали, пригибаясь, четыре человека в кальсонах и рубахах, за ними выскочили колхозник и двое десантников.

– Лежать! – рявкнул один из парашютистов и свалил в снег пленного.

Остальные упали сами. Если они были пьяны, то, похоже, хмель быстро выветривался.

– Кривков, – крикнул капитан, – где командир и Ратовский?

– Есть! – невпопад ответил десантник. – Вальку ранили в плечо, пистолет из-под подушки достал! А Говорухин его срезал! И еще одного, тоже дергался!

Кривков был почти невменяем от пережитого возбуждения. Из калитки вышел младший лейтенант – бледный, с дергающимся лицом. В правой руке он держал автомат, левой машинально, как учили, пытался засунуть в карман разорванный индивидуальный пакет – разведчик не должен оставлять следов.

– Товарищ капитан… – начал он звенящим голосом.