Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)

– Чего тут думать? Воротом его дергать надо. Сколько в нем весу-то?

Волков резко развернулся и посмотрел на Берестова, в обязанности которого входило обеспечивать безопасность переправы.

– Товарищ старший сержант, – напряжение в голосе говорило, что комроты уже дошел до последнего градуса раздражения, и сейчас кому-нибудь не поздоровится, – товарищ старший сержант, почему у вас посторонние по позиции слоняются?

– Ну здрасте, – удивился посторонний. – Что уж, до своего брода пройти не могу? Сорок три года, с самого рождения здесь прожил, а теперь чужой, что ли?

Взяв себя в руки, Волков принялся рассматривать вновь прибывшего. Был этот сорокатрехлетний, по его словам, дяденька, ростом, пожалуй, под два метра, в плечах широк, волосом рус, лицо имел круглое, красное и какое-то на редкость надежное, что ли. Правая рука мужика – огромная, как лопата, с толстым, крепким запястьем, а вместо левой – заткнутый за пояс пустой рукав. Окажись лейтенант Волков помоложе, он бы такому, наверное, не задумываясь, доверил и деньги, и жену, и детей. Но лейтенант Волков прожил на свете двадцать два года и повидал всякого, поэтому настороженно спросил:

– А вы сами, гражданин, кто будете?

– Сам я буду местный, Семен Иванович Проклов, колхозник, – невозмутимо ответил гражданин. – А что это вы ко мне, товарищ командир, обращаетесь, будто милиционер к пьяному? Или я вам уже не товарищ? Рылом не вышел?

– Мне ваше рыло, Семен Иванович, ничего не говорит, – сдерживаясь, ответил лейтенант. – Рыло у меня самого имеется. Говорите, зачем пришли.

– Да я мимо гулял, по своим делам, слышу – Шумят. Дай, думаю, посмотрю.

– Понятно. – Волков уже полностью овладел собой. – Ну как, посмотрели? Гуляйте дальше. Старшина, отправьте двух бойцов проводить товарища…

– Есть!

Медведев, не глядя, ткнул в двух красноармейцев:

– Ты и ты. Сопроводите до деревни и передайте остальным, чтобы сюда не шастали, без них хлопот хватает.

– А вы погодите провожать, – усмехнулся колхозник. – Может, я вам что дельное посоветую. Руками вы свой танк отсюда до зимы тянуть будете, он же, небось, пудов четыреста весит…

– Пятьсот, – поправил его Петров и повернулся к командиру пехотинцев: – Саша, давай его выслушаем. Хуже уж всяко не будет.

– Хорошо, – кивнул Волков. – Что вы там говорили про ворот?

Колхозник почесал подбородок, потом спокойно, словно столб, обошел лейтенанта Волкова и посмотрел на застрявший танк. Наконец он повернулся и, словно решив что-то для себя, кивнул:

– Вы тут не первые садитесь. В прошлом году через этот брод трактор гусеничный в Голутвино гнали, «Сталинец», так он тоже тут засел, ни туда ни сюда. Наши трактора, «Фордзоны», горе одно, еще и не доедут сюда с МТС. – Он покачал головой, видно, вспоминая, какие у них старые и маломощные трактора. – Не лошадьми же его было дергать? Так собрали ворот, им и вытащили.

Вон там его ставили, наверное, и скважина под него еще осталась, мы ее добротно сделали, даже со срубом, внутри, как тот колодец.

– Медведев, проверить, – скомандовал Волков.

– А что проверять, – сказал старшина. – Вон она, мы еще думали, на кой тут колодец у реки выкопали, да мелкий такой. А сам ворот где?

– Да недалеко тут должен быть, – степенно ответил Семен Иванович, – он тяжелый, зараза, из хороших обрубков сбивали. Так и оставили там, мало ли кто еще застрянет. Уж сколько просили мост нам сделать или паром провести, так нет… А река в последние годы, как в нее канавы с болот отвели, еще пошире стала, какой тут брод…

– Думаешь, получится? – повернулся комбат к Волкову.

– Зверев? Дайте сюда механика! – крикнул лейтенант.

Бывший студент механического факультета кубарем скатился с горки. Будучи посвящен в курс дела, пулеметчик некоторое время что-то бубнил про моменты сил, затем честно признался, что быстрее будет попробовать. Ворот нашелся в кустах в ста метрах от реки. Это было добротное, на века сделанное сооружение: сколоченный из брусьев барабан диаметром почти полтора метра, насаженный на ось – обрезок толстого соснового ствола. Сверху к барабану скобами были прибиты восемь бревен в руку толщиной. Такими устройствами, пожалуй, еще пушкари Ивана Грозного вытаскивали из грязи свои осадные пищали. Ворот весил почти полтонны, и для того чтобы притащить его к реке, понадобились усилия двадцати человек – отощавшие на сухарях бойцы еще и останавливались, чтобы перевести дух. Там же, рядом с воротом, нашлась заржавленная цепь, которую, похоже, использовали, чтобы выдернуть застрявший трактор. Наконец ось вставили в скважину – вкопанный в землю узкий, сорок на сорок сантиметров сруб, обложенный камнями и засыпанный землей. На вбитый в брус костыль надели цепь, другой конец закрепили за правую буксирную серьгу застрявшего танка, на вторую завели буксир с командирского Т–26. Осокин сосредоточенно осмотрел всю конструкцию, понимая, что от него потребуется все мастерство, чтобы тянуть мотором заодно с усилиями сорока человек

Перед решительным рывком Волков решил дать людям двадцатиминутный отдых. Небо затянуло тучами, задул холодный северный ветер. Вымокшие, продрогшие красноармейцы собрались у костра, что развели для раненых в самом начале переправы. Над костром на жердях были растянуты серые, в бурых пятнах полосы, другие такие же кипятились в котелке – Богушева пыталась приготовить с грехом пополам отстиранные Ольгой бинты и обрывки рубах для повторного использования. Укрытые шинелями раненые лежали тут же, Ирина Геннадьевна кормила с ложки Егорова бульоном из немецкого сушеного мяса. Бледный до синевы ефрейтор через силу глотал соленое варево, каждая ложка давалась ему с трудом, но врач была неумолима и продолжала вливать в него питательный раствор. От реки подошла Ольга с ворохом мокрых полос на плече, она слила кипяток из котелка с бинтами и поставила его остывать, а на это же место повесила немецкое ведро с водой и бухнула туда же свежепостиранные бинты. Вздохнув, она вытерла пот со лба и подумала, что последние несколько часов ее часто бросает в нехороший жар. Горло опять разодрал сухой кашель, что-то предостерегающе сказала Ирина Геннадьевна. Отмахнувшись, медсестра принялась отжимать слегка остывшие бинты и развешивать их над огнем. Внезапно свет закрыло, и она подняла туманящийся взгляд. Перед девушкой стоял здоровенный кряжистый мужик с широким красным лицом. Левой руки у мужика не было, а правую он, нагнувшись, бесцеремонно положил Ольге на лоб.

– Э-э-э, девка, да ты горишь вся… – Здоровяк выпрямился и осмотрел скорбный госпиталь под открытым небом, затем повернулся к Богушевой: – Вы вот что, берите их и несите ко мне в дом. Вон он, с краю, видите, крыша свежая, только в июне перекрыл… Давайте, ребята, – обратился он к бойцам, – тут недалеко, живо обернетесь. Чего им на ветру лежать, и без того…

Мужик не договорил, словно не хотел напоминать раненым, что они стоят одной ногой в могиле.

– Спасибо, обойдемся, – сквозь зубы ответила Богушева.

– Чего обойдетесь? – удивился однорукий. – Вон как затянуло, не ровен час, польет сейчас, хороши вы будете. И у фельдшерицы вашей лоб – картошку печь можно. Несите, говорю.

– Странный вы народ, – Ирина Геннадьевна посмотрела прямо в прищуренные синие глаза, – то курицы паршивой у вас не допросишься, то в дом зовете…

– А за наган нужно меньше хвататься, – проворчал мужик. – Привыкли, что чуть наганом потрясли, и все вам на блюдце вынесут… Беритесь, говорю, нечего думать, пока еще мы ваш танк из реки выдернем, так хоть перевязывать в доме будете. Да, меня Семеном зовут, Семеном Ивановичем Прокловым.

Он сказал это так, словно теперь, зная, с кем имеет дело, Богушева должна была проникнуться к нему абсолютным доверием. Старший военфельдшер неуверенно посмотрела на пять носилок, потом на серое от низких туч небо. Крестьянин был прав, вот-вот пойдет дождь, но она никак не могла преодолеть брезгливую неприязнь к людям, которые пожалели ее пациентам одного жалкого куренка, да еще обругали грязными словами. С другой стороны… Она вспомнила, как вне себя от бешенства пыталась открыть кобуру, как Ольга с неожиданной силой скрутила ей локти и оттащила назад, и почувствовала, что от стыда краснеют уши.

– Ирина Геннадьевна Богушева, старший военфельдшер. – Она встала и протянула Проклову руку: – Спасибо… Большое спасибо, Семен Иванович. Не хотелось бы вас стеснять, но раненым действительно лучше быть под крышей.

– Да не за что… – Проклов осторожно взял огромной, совершенно медвежьей лапой узкую ладонь женщины: – Что ж мы, не люди, что ли…

Богушева повернулась к сидящим у костра красноармейцам:

– Товарищи, я понимаю, что вы устали, что вам сейчас вытаскивать танк, но, понимаете…

– Да ладно, Ирина Геннадьевна, вот уж труд, ей – богу… – Медведев встал, натянул еще мокрую, липнущую к телу рубаху, затем гимнастерку, застегнул ремень: – Вставайте, орлики, нечего валяться, только яйца поморозите. Извиняюсь, Ирина Геннадьевна.

Орлики кряхтя поднялись от костра, оделись в мокрую, парящую от жара костра форму и привычно подхватили носилки. Ирина Геннадьевна быстро собрала сумку, помогла Ольге смотать подсохшие бинты. Проклов, посмотрев на серо-бурые тряпки, махнул рукой.

– Совсем бурые оставьте, тряпки дадим. – Он посмотрел в сторону деревни: – Мы с Машей пятерых подняли, думали, внукам пеленки пойдут, да чего уж..

– Нет-нет, что вы, – испугалась Ольга, собирая еще мокрые полосы.

– Оставь, говорю, – сказал колхозник, – этим и скотину перевязывать стыдно. Ладно, идем.

Они вышли на дорогу и направились к деревне. Изба Семена Ивановича, крепкий пятистенок, стояла в самом начале улицы. Подходя к дому,

Ирина Геннадьевна, женщина до мозга костей городская, залюбовалась крепким дощатым забором с резной планкой поверху, кружевными наличниками, даже лавка перед домом была с затейливо украшенной спинкой.

– Красиво, – прошептала она.

– Нравится? – гордо спросил однорукий. – Сам резал, полтора года ушло, но уж сделал как душа просила. И дом сам ставил. Ну, конечно, брат помогал, зятья тоже, соседи… Шесть лет назад выстроил, бревна выбил, доски… До этого срам сказать в чем жили.

– А руку… – Богушева замялась: – Руку уже после этого потеряли?

– Нет, это еще на Германской, – беспечно махнул правой Семен Иванович.

– И с одной рукой хозяйство подняли? – вмешался в разговор старшина.

– Ну, тяжело, конечно, было, – вздохнул Проклов. – Да жить-то надо. Хозяйка у меня хорошая, без нее не справился бы. Она меня и без руки приняла, не попрекала никогда, вместе и вытянули. Так, а вот мой младшенький…

Калитка распахнулась, и навстречу отряду выскочил высокий нескладный подросток. Подбежав к колхознику, он выпалил:

– Мамка велела спросить, сколько народу будет? Лавки мы уже сдвинули, больных положим, что еще нужно?

– Во-о-от! – Семен Иванович усмехнулся, показав крепкие, хотя и желтые зубы. – Ладно, давайте, я вас с ней познакомлю, а мы пойдем танк вытаскивать, пока не полило.

На дворе у Прокловых тоже был полный порядок, даже курятник был какой-то нарядный, грядки на огороде ровные, яблони крепкие, с аккуратными подставками под ветки, что еще недавно ломились под тяжестью плодов. На крыльце стояла красивая статная женщина лет сорока. Ростом она была, пожалуй, на голову ниже Семена Ивановича, но и при этом на любого бойца смотрела сверху вниз.

– Принимай гостей, Александровна, – весело, но с явственно проскользнувшей робостью сказал Проклов, и, повернувшись к Богушевой, пояснил: – Это супруга моя, Маша, Мария Александровна, а это…

– Сами познакомимся, – спокойно ответила женщина и спустилась с крыльца.

Оглядев раненых, она кивнула:

– Сперва лежачих заносите, на лавки я постелила, в сенях осторожно, не стукните обо что-нибудь.

Подойдя к бледному, с заострившимся лицом Егорову, она наклонилась над носилками.

– Эх, как же вас, ребята, отделало…

Ефрейтор открыл глаза и еле слышно прошептал что-то, наверное, успокаивая, мол, не так уж и отделали, и вообще, они в долгу не остались, но тут лоб его покрылся испариной, и он снова закрыл глаза. Богушева присела над раненым, положила руку на лоб, затем кивнула:

– Все, все, сейчас перевяжем, отдохнешь немного. Ты уже на поправку идешь, только не напрягайся и не говори, пока не просят.

Она просяще посмотрела на Марию Александровну:

– Понимаете, нам бы только повязки поменять…

– Несите в дом, – кивнула женщина, – воду греть я уже поставила.

Дом у Прокловых был чистый и светлый, на стенах висели фотографии: на двух юный Проклов в военной форме и еще с обеими руками, видно, снимался перед отправкой на фронт. На другой молодой Семен Иванович, уже без руки, вместе с красавицей, в которой легко угадывалась его высокая и властная супруга, дальше на карточках прибавлялось детей, иногда появлялись какие-то родственники, такие же высокие и крепкие. Тяжелораненых уложили на сдвинутые лавки, Мария Александровна осмотрела вновь устроенный лазарет и повернулась к мужу и старшине, что единственные остались в доме, после того как внесли лежачих:

– А вы чего тут стены подпираете? Ты что-то там тащить собирался? Ну так иди. А ты, солдат, погоди. Сколько вас всего?

– Старшина, – тактично поправил Медведев. – С танкистами – пятьдесят три, включая раненых.

– Ну. – Хозяйка задумалась, прикидывая что-то в уме. – До отвала не накормлю, но хоть каши горячей поедите.

– Да ладно, что уж там, – махнул рукой Медведев.

– Руками не маши, не дома, – спокойно ответила Мария Александровна. – Каша вам будет, раненым Алена сейчас курицу принесет, сварим. Все, иди. И скажи тем, кто во дворе ковыляет, пусть заходят. Чего мнутся-то?

– Стесняются они. – Старшина поправил пилотку и шагнул в дверь, но на пороге обернулся: – Сколько дней по лесам, ясное дело, без стирки, портянки на другую сторону переворачиваем. Запах от нас…

– Скажи, какие стеснительные, – расхохоталась женщина. – Пусть заходят, не дурят. Не на улице же их перевязывать.

На улице Медведев построил своих людей и повел строевым шагом к реке. Можно было, конечно, спуститься и так, но старшина хотел показать деревне, что идет взвод РККА, а не толпа дезертиров. Проклов легко поймал счет и теперь не без удовольствия шагал рядом с комвзвода–2. Внизу Медведева встретил злой лейтенант. У них уже все было готово, и Волков ядовито поинтересовался, сколько времени нужно, чтобы оттащить пятерых раненых на сто метров от реки. Волков волновался не без причины – отряд торчал у переправы уже третий час. До сих пор немцев не было видно, но стоит появиться патрулю – и жди дорогих гостей. А ввязываться в бой лейтенанту пока не хотелось – уж если дойдет до драки, то врага хорошо бы встретить полной силой. Комроты провел последнее уряжение своих людей. Шестеро с пулеметами заняли позицию на горке, начальствовать над ними Волков поставил старшего сержанта Берестова. По два человека отправили в дозоры – один за деревню, другой за реку, старший лейтенант Петров должен был руководить буксировкой. Оставалось тридцать два бойца и командира, к которым присоединились старший и младший Прокловы: сорокатрехлетний Семен Иванович и четырнадцатилетний Василий Семенович. Люди встали к бревнам – по четыре на каждое, затарахтел мотор Т–26, и старший лейтенант Петров махнул рукой, показывая, что Осокин начал.

– Навались! – заорал Волков, изо всех сил упираясь ногами в высохшую глину.

С рыком, кряхтением и лютым матом тридцать четыре человека наперли на бревна. Волков толкал, чувствуя, что у него темнеет в глазах. Ничего не происходило, ворот стоял как мертвый, но лейтенант продолжал упираться, потому что ничего другого не оставалось. Вспомнились рассказы отца, что с пятнадцати лет толкал в шахте вагонетки с породой, потом мелькнула мысль, что и в двадцатом веке человек может летать на полюс и запускать стратостаты, но когда доходит до дела, возвращается к дедовским методам. Потом мысли ушли, осталось только бревно, которое нужно было толкать, толкать и толкать. Он почувствовал, что сползает вниз, и, подтянув ноги, снова уперся грудью в проклятое дерево. Через некоторое время сапоги снова соскользнули В глазах мутилось то ли от голода, то ли от напряжения, но что-то привлекло его внимание. Лейтенант точно помнил, что, когда начинал толкать, перед ним были другой берег и застрявший танк, а теперь он почему-то смотрел вдоль реки. Стоп! Неужели они повернули ворот на четверть круга?! Нет, радоваться рано, надо толкать. И он толкал, переставляя ноги и упираясь руками и грудью в ненавистное бревно. Река. Берег. Танк комбата, зарывающийся в глину, и два метра колеи за ним. Горка с пулеметами. Берег. Река. Они сделали полный оборот, навернув на барабан почти пять метров цепи. Танк Турсунходжиева уже почти весь был над водой, и лейтенант захрипел:

– Братцы… Еще немного!

По-хорошему им предстояло сделать еще один оборот, но теперь дело пошло легче. Метр за метром люди отвоевывали свою машину у реки, и наконец танк оказался на берегу.

– Шабаш! – совершенно не по-военному скомандовал Петров.

Осокин уже заглушил двигатель своего Т–26. Волков, шатаясь, выпрямился и хрипло крикнул:

– Пупок никто не надорвал?

Личный состав, кряхтя и ругаясь, ответил в том смысле, что с пупками у всех нормально. Лейтенант подошел к вытащенному из воды танку и похлопал его по лобовой броне. Комроты чувствовал, что нужно что-то сказать, но в голову лезла всякая ерунда.

– Эх, банка ты консервная.

Экибаев и Осокин уже открыли люки на крыше моторного отделения, вскоре к ним присоединились Копылов, Тулов и Трифонов, понимая что он здесь ни к чему, лейтенант вернулся к роте. Бойцы, подгоняемые Медведевым и комиссаром, заняли заранее отрытые ячейки, лейтенант разрешил зажечь костры, чтобы погреться кипятком и съесть по два сухаря. О том, что их ожидает горячая каша, Волков, посоветовавшись со старшиной и Гольдбергом, решил пока не говорить. Проверив позиции, лейтенант пошел искать комиссара. Гольдберг и неразлучный с ним в последнее время Берестов сидели у пулеметного окопа и вели неспешную беседу с Семеном Ивановичем Прокловым, при этом все трое немилосердно дымили трофейными немецкими папиросами. Ровесники, они прожили разные жизни, и бури, сотрясавшие страну на их веку, для каждого прошли по-разному.

– …тебе, Валентин Иосифович, говорить легко, – глубоко затягиваясь, заметил колхозник – Ну что у них за табак, никак не пойму… Вот ты сказал: шкурная сущность. Сказал – припечатал. А давай разберемся. Нет, ты не думай, я тебя очень уважаю, но не потому, что у тебя звезда на рукаве, а потому, что ты не с горочки за нами смотрел, а вместе со всеми бревно толкал. А я тебе так скажу: да, крестьянин – единоличник, может в колхозе и поменьше, но все равно… Вы, городские, на подъем легкие – сегодня здесь, завтра там, пошел в магазин, купил булку. А на земле не так. Урожай, будь ты хоть трижды ударник, раньше срока не поспеет…

– Ну и какое это имеет значение? – горячился комиссар. – Я понимаю, что здесь своя специфика, в смысле, особенности, я о другом. Почему обязательно свой дом, своя скотина, своя птица, свой огород? Допустим, кто-то работает на птицефабрике, другой – выращивает хлеб, третий на молокозаводе…

– А если мне молока захочется? – усмехнулся колхозник

– Идете в магазин и покупаете. С молокозавода, – ответил Валентин Иосифович.

– Э-э-э, нет. Магазин – он уже закрыт, потому как у него рабочий день закончился, да и молока в нем нет, все в город сдали, на перевыполнение плана. А на птицефабрике куры нестись перестали, зато дохнут, потому что корм у них воруют.

– А почему вы думаете, что будет именно так? – Гольдберг уже взял себя в руки и говорил спокойно. – Почему обязательно воровство и бесхозяйственность?

– А другого я пока не видел, – пожал плечом Проклов. – Так что уж извини, Валентин Иосифович, хлеб – лен я городу дам, но и ты уж, будь добрый, моих кур и огорода моего не трогай. Как люди воровать и пить перестанут – делай, пожалуйста, свою сельскохозяйственную фабрику, только не сразу везде, а сперва попробуй где-нибудь..

Он запнулся, увидев подошедшего лейтенанта.

– А, Александр Леонидович, – обрадовался Берестов, – подходите, подходите, интереснейший, скажу я вам, спор большевика и аграрника. Слушаю с удовольствием.

Волков спрыгнул в окоп и, взявшись за пулемет – поставленный на сошки Дегтярев Танковый, повел стволом, проверяя сектор обстрела.

– Делать вам, отцы, нечего, – вежливо ответил комроты. – А сами-то, Андрей Васильевич, каких взглядов придерживаетесь по вопросу?

– Мне, разумеется, ближе точка зрения товарища Проклова, – глубокомысленно заметил Берестов. – Вместе с тем не могу не отметить, что дай нашему мужику волю, он распашет свой участок, что не съест – закопает, ну и на меже с соседом подерется. Потому что природный единоличник и на все, кроме своей избы и полосы, ему плевать. И чем город кормить – непонятно.

– Ну, ты не прав, Андрей Васильевич, – обиженно загудел колхозник

Лейтенант рассеянно смотрел на дорогу поверх прицела. Наверху бубнили что-то сорокалетние мужики, но Волкову их беседа была не слишком интересна. До сих пор они не слышали канонады, значит, до фронта еще километров пятьдесят, не меньше, а скорее больше. С другой стороны, незаметно было, чтобы немцы развивали здесь наступление, иначе дороги были бы забиты колоннами. Получалось, что, разбив дивизию Тихомирова и вытолкнув наших насколько было возможно, гитлеровцы почему-то остановились. Эта мысль не давала Волкову покоя, и он не сразу услышал, что его окликает комиссар:

– Александр Леонидович… Товарищ лейтенант!

– Что? – встрепенулся комроты.

– Сколько времени нужно танкистам, чтобы отремонтировать машину?

– Говорят, часа два, там поломка не страшная, – ответил Волков.

– Тогда, может, оставим пост, а людей отведем в деревню? Вот-вот пойдет дождь. – Комиссар ткнул пальцем в низкое серое небо.

Волков повернулся и посмотрел на Гольдберга, затем вздохнул. Комиссар, конечно, был человек правильный и несгибаемый, но, похоже, уже забыл элементарные вещи, которые знал в Гражданскую.

– Нет, Валентин Иосифович, мы останемся здесь, – терпеливо ответил лейтенант. – Если мы сейчас распределим людей по теплым избам, их потом штыками выковыривать придется. А я планирую выступить, как только танк будет готов. Сейчас два часа дня, если выйдем в полпятого, до темноты уйдем еще километров на пятнадцать-двадцать.

– Так это, – вмешался в разговор колхозник. – Заночуйте у нас, а утром пойдете. Хоть обсушитесь и обогреетесь, да и баню можно организовать – за ночь все помоются.

– А потом постираются, – медленно продолжил Волков, – а потом, опять же, посушиться надо будет. Погреться. Отоспаться. Отъесться.

– Все, все, понял, – махнул рукой Гольдберг.

– Да, – вздохнул Проклов.

Он лег на спину, закинув руку за голову. Некоторое время все четверо молчали.

– Вчера через деревню полтора десятка ваших проходило, красноармейцев, – заговорил колхозник – Винтовки у половины, которые и вовсе без пилоток Спросили, где немцы. Я показал, рассказал, как лучше обойти. А они прямо туда и отправились. И что-то мне кажется – не воевать пошли. Да еще двух курей сперли…

– А, – безразлично ответил Волков, – это называется дезертиры. Вернее – перебежчики. Их расстреливать полагается.

– Мы одного такого в расход пустили, – спокойно добавил комиссар.

– Да ну? – приподнялся на локте колхозник – Ты, что ли, Валентин Иосифович?

– Не-а, – лениво предупредил ответ Гольдберга бывший белогвардеец, – товарищ комиссар все проспал. Бойцы между собой приговорили мерзавца.

– Эх ты, – покачал головой Проклов, – сурово у вас.

– А как иначе? – тихо спросил лейтенант.

– Да уж, видно, никак – вздохнул крестьянин. – А вон малой мой бежит, видно каша готова.

– Товарищ командир, – Василий Семенович нисколько не запыхался, – товарищ командир, пошлите кого-нибудь помочь еду носить!

– Что, уже чугун притащить – руки отваливаются? – проворчал Проклов – старший.

– Так там не только чугун…

Волков и Берестов переглянулись.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – спросил бывший белогвардеец.

Когда вся снедь была перенесена на позиции, комроты только присвистнул: помимо двух чугунов с кашей здесь был хлеб, яйца, копченое сало, вяленая рыба и даже мед. Посоветовавшись с Медведевым, лейтенант приказал приступать только к каше, чтобы не растревожить желудки, в которые уже неделю не попадало ничего, кроме сухарей. Многие бойцы потеряли ложки и котелки, поэтому ели по очереди, под бдительным оком командиров отделений, Волков, ждавший, пока наедятся солдаты, спросил Проклова:

– Семен Иванович, а мы вас не разорим?

– Так тут моего – почитай только каша, полкаравая и лук, – пожал плечом колхозник, – остальное соседи принесли.

– Вот как? – Лейтенант выразительно посмотрел на Гольдберга и Берестова.

Несостоявшиеся экспроприаторы дружно развели руками, дескать, кто их поймет, этих единоличников-аграриев, то по матери посылают, то еду тащат. Комроты, комиссар и комбат ели последними. С ними же сели водители, которых пришлось чуть не за шиворот вытаскивать из танка, объяснив, что на сытый желудок ремонтировать всяко веселее. По словам Экибаева, сделать оставалось всего ничего – минут на сорок работы. Грузовик уже поставили на ход, дело было за танкистами. Наконец Т–26 лейтенанта Турсунходжиева затарахтел, заплевался синим дымом и бодро вполз на горку. Пехота встретила это достижение вялым «ура» – половина бойцов просто спала в свежевырытых ячейках, а остальные прекрасно понимали, что короткому отдыху пришел конец. Петров хотел было отогнать танки в лес за деревню, но у Волкова был иной план. Людям было приказано чиститься и вообще приводить себя в порядок Грязь стирали даже с вещмешков, к винтовкам прикручивали штыки. Комиссар очень жалел, что у них нет хотя бы куска красной ткани, но Берестов успокоил его, сказав, что, поскольку отряд отступает, знамя все равно приличнее будет нести свернутым. К Богушевой было послано с приказом готовиться к выступлению. Танки выехали на дорогу – впереди машина комбата, за ней – страшно изуродованный Т–26 Турсунходжиева, после танков должен был двигаться грузовик с легкоранеными, затем носилки с тяжелыми, а замыкающими пойдут двадцать девять бойцов стрелковой роты в колонне по два. Глядя на все эти приготовления, Проклов вдруг хрипло сказал:

– Сам бы с вами пошел, да какой из калеки солдат… Оба старших у меня в армии… – Он повернулся к Волкову: – Бегунами домой придут – на порог не пущу. Дай им Бог таких командиров, как вы, Александр Леонидович!

Он вдруг шагнул вперед и облапил лейтенанта так, что у того сперло дыхание, затем обнялся по очереди с комиссаром, Берестовым, Медведевым и Петровым. Танкисты заняли места в своих машинах – командиры в открытых люках. Комбат махнул рукой, затарахтели моторы, и танки пошли вперед, за ними Копылов двинул с черепашьей скоростью немецкий грузовик. Вслед за техникой настала очередь пехоты. Тридцать без трех бойцов и младших командиров как один качнулись вперед и зашагали по дороге.

– Левой, левой, – выкрикивал Волков, и рота печатала шаг, утаптывая сухую глину разбитыми сапогами.

У дома Проклова пехотинцы чуть отстали от грузовика, пропуская носилки, возле калитки Мария Александровна наскоро обнялась с Ириной, затем Ольгой, перекрестила обеих, и женщины быстро догнали своих подопечных. Трое носилок вместо шинелей кто-то накрыл цветастыми, сшитыми из лоскутков одеялами. Деревня была не маленькая – семьдесят дворов, и раскинулись они привольно, так что единственная улица тянулась почти на полкилометра. Люди смотрели из-за заборов, из раскрытых калиток, из окон, а по утоптанной дороге в полном порядке двигались части Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждым шагом, каждым ударом трака утверждая: это временно, это не навсегда, мы вернемся сюда и вернем свое. Наше. Рота шла ровно, чеканно, как не получалось ни разу на плацу учебного полка, и жители глядели ей вслед, и это было сильнее любой сводки Совинформбюро. При взгляде на избитые танки с наспех заваренными пробоинами, на израненных, перевязанных серыми тряпицами красноармейцев, все как один при оружии, на носилки с тяжелоранеными, людям становилось ясно: Красная Армия оставляет их после тяжелых боев. Сердце человеческое не камень. Вот вышла из калитки женщина и, поравнявшись с колонной, подала в руки сержанту Ковалеву узелок с вареными картофелинами. Другая вынесла каравай хлеба. Седеющий, кряжистый мужик, переваливший за пятый десяток, не слушая возражений, сунул в руки Богушевой пахучий собачий кожух. Бойцы шагали, отводя взгляд от тех, кто подошел дать им последнее доброе напутствие, у некоторых на глазах выступали злые слезы мужского, воинского стыда. Отряд уже давно скрылся в лесу, а люди все смотрели на дорогу, по которой ушли на восток те, кого не кривя душой можно было назвать – защитники.

Семен Иванович Проклов не провожал роту, а сразу направился в дом. Мария Александровна, только что простившаяся с Богушевой, уже наводила порядок, собираясь мыть пол. Хозяин молча сел на лавку и устало посмотрел на стену, где в фотографиях была представлена гордая летопись семейства Прокловых.

– Ну, чего расселся? – неприязненно спросила жена. – Слушай, иди отсюда, не видишь, полы мою, наследили они мне…

– Сядь, Маша, – сказал Семен Иванович, – поговорить нужно. Да сядь ты, не вертись!

– Потом поговоришь, – жестко ответила хозяйка.

– Сядь, – спокойно приказал Проклов.

Мария Александровна уже забыла, когда последний раз слышала, чтобы муж говорил так уверенно и властно. Привыкшая командовать в доме, сейчас она отложила тряпку и села, сложив руки на коленях.

– Ну? – спросила она, не сумев скрыть непривычной робости в голосе.

Воцарилось тяжелое молчание, Мария Александровна терпеливо ждала, что скажет муж, и с каждым мгновением росла, подступала к горлу неясная тревога. Семен Иванович смотрел в пол, внезапно огромная, с набухшими венами, ладонь сжалась в кулак, крестьянин поднял голову, и жена вздрогнула: в глазах Проклова была непонятная тоска и нежность.

– Собирай вещи, – сказал Проклов. – Только то, без чего не прожить. Зимнее возьми, чую, до лета наши не вернутся. Муку, сало. Машинку швейную бери – если что, шить будешь, заработаешь. Только тихо, чтобы никого не всполошить.

– Ты чего это? Зачем? – Она еще не понимала, чего хочет человек, с которым прожила двадцать три года, но чувствовала, что назревает что-то непоправимое.

– Коня мы из колхоза забрали, – продолжал Семен Иванович, – телега есть. Корову заберешь, свинью, пожалуй, не надо, а вот овцу возьми одну, шерсть как раз отросла.