Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

– Отставить, – спокойно приказал Чекменев. – Что с Ратовским?

– Я его перевязал, – младший лейтенант взял себя в руки, надо признать – быстро. – Рана легкая – по мясу скользнуло, навылет.

– Ладно, пошли, – махнул рукой капитан. – Ведите их.

– Встать, – приказал Говорухин, теперь уже спокойно.

Один из лежащих поднял залитое кровью лицо:

– Не пойду, – хрипло сказал и выматерился.

– Хорошо, – дико усмехнулся десантник и, подняв автомат, всадил короткую очередь в землю рядом с головой пленного.

Тот с воем откатился, навалившись на другого пленного, и быстро вскочил.

– Вперед и без глупостей, – приказал Антон.

Трое десантников повели захваченных к площади, из калитки вышел, осторожно надевая ватник, Ратовский. Встретившись взглядом с капитаном, он опустил глаза и, взяв винтовку наперевес, побежал за товарищами. Чекменев поморщился – выговор подождет, сейчас нужно сделать дело. Петр Николаевич привел убежавшего коня, затем открыл ворота и вывел со двора еще троих.

– Пал Лексеич, – сказал он хрипло, передавая капитану поводья, – товарищ капитан, ты мне его обещал, помнишь?

Чекменев посмотрел в глаза колхознику и медленно кивнул.

– А что новенькие? – спросил он, ведя в поводу трех коней.

– Командир у них стоящий, – сказал колхозник, приноравливаясь к шагу хромого капитана. – Сразу как дал – одного, другого… А Валька сплоховал. На него наган подняли, а у него-то тоже в руке… Не выстрелил. Мальчишка он.

Капитан вздохнул:

– А других у нас нет. Впредь ему наука будет.

Они вышли на небольшую площадь, где дома расходились в стороны, открывая пространство шириной метров двадцать. Посередине стояли четверо пленных, перед ними с оружием на изготовку – десантники.

– Говорухин, следи за ними, – приказал Чекменев, – остальные примите коней.

Капитан видел, что из-за заборов за ними наблюдают сельчане, некоторые даже вышли на площадь, но близко не подходили. Это было то, что нужно, вместе с колхозником он подхромал к четверым, те дрожали уже не от холода, а от страха.

– Сазонов, – кивнул на первого Петр Николаевич.

– Бывший сержант РККА Сазонов Егор Петрович, – громко, на всю площадь сказал Чекменев. – Дезертировал и добровольно сдался в плен. Вступил в полицию. Четвертого октября лично расстрелял в селе Горелое семью командира Красной Армии.

Предатель вздрогнул и затравленно огляделся. Капитан видел, как несколько крестьян подошли ближе, чтобы лучше слышать, и шагнул к следующему.

– Это Жмыхов, – сказал Петр.

– Бывший красноармеец Жмыхов Алексей, – крикнул Чекменев, – дезертировал с призывного пункта, пошел в полицаи! Тринадцатого октября выдал немцам колхозника Семена Ивановича Проклова, помогавшего Красной Армии! Сам! Слышите, сам надел Проклову петлю на шею!

Народу на площади стало заметно больше, люди молча смотрели на простой и страшный суд, где невысокий хромой человек с красной лентой на шапке обвинял четырех других в иудиных преступлениях.

– А этого я сам, – внезапно севшим голосом сказал Петр Николаевич, – сам объявлю.

Немцы появились в районе внезапно, просто однажды днем в село въехали три мотоцикла, а чуть погодя – колонна грузовиков. Деревенская фельдшерица, Софья Соломоновна Жеребкина едва успела подхватить двоих дочерей и вбежать во двор к соседям. Моторины приняли Софу без колебаний и спрятали всех троих в погребе – соседи ведь, двадцать лет бок о бок, чуть ли не родня. Фельдшерица приехала в деревню из города в далеком, 21-м году, тоненькой девушкой, вышла замуж за местного парня и уже давно была для всех Софка, Софушка, а с возрастом и Соломоновна. Жеребкина приняла чуть ли не всех младенцев в деревне, лечила покалечившихся, добилась в райцентре, чтобы в деревне оборудовали медпункт. Муж ее умер незадолго до войны, старшие сыновья, как и у Моториных, были в армии, и Жеребкина осталась с дочками – Оленькой и Танюшей. Моторины укрыли соседей, а вечером, когда большая часть немцев уехала, Петр Николаевич пошел на кордон, к брату-леснику. Прятать Софью в селе было опасно, и колхозник хотел просить вдовца приютить Жеребкиных у себя. Моторин-старший поворчал для порядка, а потом велел вести баб, поскорее от греха – припасов хватит, да и скотина на кордоне имелась. Обратно Петр Николаевич шел радостный – и тому, что Софа с дочерьми будут в безопасности, и тому, что брат его с годами остался прямым, правильным мужиком, да и, чего греха таить, тому, что теперь можно не бояться, если немцы придут с обыском. Домой он вернулся уже в темноте. Двор встретил его странной, недоброй тишиной. Шарик, что обычно радостно лаял хозяину за пол-улицы, молчал, и Моторин, вне себя от подступившего ужаса, подбежал к калитке… Он нашел их за домом – жену, двух младших сыновей, Софу, Олю, Таню, всех шестерых. Их расстреляли, потом, для верности, проткнули штыками, да так и оставили лежать в пыли; над лужами засохшей крови роились мухи. Петр Николаевич не помнил, сколько он простоял там, не в силах пошевелиться. Он не помнил, как тайком, задами, к нему пробрались соседи, как копали могилу по очереди, и двое мальчишек стояли у ворот, следя, не идут ли по улице немцы… Три молодухи и одна старая бабка, что не побоялись прийти среди ночи помочь схоронить по-человечески, не смели выть, и плакали молча, обмывая истерзанные тела. Лишь когда мертвых опустили в яму, Петр встал с колен и подошел к могиле. Взяв горсть земли, он бросил ее на завернутые в простыни трупы и отошел в сторону. Мужики закопали погибших и молча разошлись, уводя женщин. Лишь один, старик, задержался. Даже в темноте избегая смотреть в лицо Моторину, он сказал, что выдал свой. Односельчанин. В ту же ночь Петр ушел из деревни. Через два дня, на лесной дороге немецкий мотоцикл налетел на неведомо кем натянутую веревку. Водителю свернуло шею, а пулеметчика зарубил топором выскочивший из кустов бородатый мужик. Так у Петра Николаевича появились винтовка и пулемет, с которыми он и пришел в макаровский отряд. Партизанские разведчики, которыми руководил из лагеря раненый Чекменев, выяснили, кто выдал Моториных, и когда Петр узнал, что капитан с парашютистами собирается уничтожить полицаев в Борах, он подошел к командиру и, глядя ему в глаза, сказал: «С вами пойду». Чекменев только кивнул.

– Семен… Семен Пирогов, – хрипло сказал Моторин и уже громче повторил: – Пирогов Семен! Четвертого сентября выдал немцам на смерть Моториных: Марину, Петю и Сашу, и Жеребкиных: Софью, Олю и Таню. А сам в полицаи подался, иуда…

Люди на площади загудели. Чекменев подошел к четвертому.

– Я не убивал, – завопил вдруг тот и повалился на колени. – Не убивал я никого! Я отсюда, из Боров, кого хочешь спроси! Мне семью кормить надо… Товарищи…

– Точно, наш он, дурак, – крикнул кто-то из толпы. – Всего неделю как с ними…

– А детей и впрямь шестеро, настрогал, дурное дело нехитрое, – это сказал высокий дед, что подошел совсем близко. – Вы бы его оставили, товарищ начальник. Не убивал он.

– Не убивал? – громко спросил Чекменев, и площадь замолчала.

Капитан шагнул к полицаю и вдруг рывком поднял его на ноги.

– А приказали бы? Убил бы? – бешено крикнул он в белое, трясущееся лицо. – Ну, отвечай, сволочь? Стрелял бы?

– Нет! Нет!

Чекменев оттолкнул труса так, что тот грохнулся на спину. Капитан знал, что имеет право расстрелять этого вместе с остальными. Более того, он ДОЛЖЕН его расстрелять. Этот человек был полицаем, предателем, и неважно, зачем им стал – из-за каких-то обид, от страха, ради выгоды или ради семьи. Враг есть враг. Но Чекменев понимал: сейчас для людей, что собрались здесь – собрались сами, не по принуждению, партизаны олицетворяют СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Если он расстреляет полицая, который никого не убивал, – это, конечно, послужит хорошим уроком и предупреждением остальным. Но, с другой стороны, гораздо важнее сейчас доказать народу, что советские люди стоят за правое, справедливое дело. И тогда крестьяне будут видеть в них не врагов, а защитников, освободителей. Капитан подошел к елозящему по земле трусу и от души пнул его в бок:

– Пошел отсюда, сволочь, – приказал он.

Полицай вскочил и, шатаясь, побежал прочь. Чекменев повернулся к остальным.

– Именем советской власти, я, капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чекменев, приговариваю вас к смерти, – громко сказал он и вытащил из-за пазухи револьвер.

Продолжая движение, он быстро, но плавно поднял оружие и выстрелил Сазонову в лоб. Двое других, как по команде, бросились в разные стороны, однако ушли недалеко. С бешеным ревом Моторин прыгнул наперерез убийце своей семьи, сбил его с ног ударом приклада. Когда Пирогов попытался подняться, Петр Николаевич загнал патрон в патронник и выстрелил предателю в лицо. Жмыхов кинулся к забору, у которого стояли люди, стрелять было нельзя, но Говорухин вдруг выхватил кинжал, и, обхватив полицая за шею, рухнул с ним наземь. Через мгновение он уже стоял на коленях рядом с дергающимся телом иуды и вытирал лезвие об рубаху.

– Готов, – хрипло сказал он и убрал кинжал в ножны.

Толпа ахнула, и тогда Чекменев, хромая, вышел вперед.

– Слушайте меня, – крикнул он.

Люди замолчали.

– Немцы говорят вам, что они выиграли войну! Это неправда, Красная Армия сражается и победит. Немцы говорят, что они взяли Москву! Это ложь – вот, рядом со мной стоят товарищи, которые только три дня, как прилетели из Москвы!

Крестьяне загудели, Говорухин, чувствуя, что на него смотрят десятки глаз, расправил плечи и кивнул.

– Немцы говорят, что советской власти больше нет! – надсаживаясь, прокричал капитан. – Вот они мы! Мы – советская власть. И всякая сволочь, предатель, убийца, пусть знают – от расплаты им не уйти, как не ушли вот эти! И земля будет гореть у них под ногами!

Чекменев повернулся и, хромая, пошел к десантникам.

– По коням! – приказал он.

Забираться в седло с больной ногой было тяжело и мучительно, но капитан стиснул зубы и легко, словно здоровый, вскочил на коня. Вслед за ним полезли на коней остальные.

– За мной, – приказал Чекменев и, не оглядываясь, повел маленький отряд в лес.

* * *

Они ехали молча, впереди – Говорухин и Ратовский, Кривков все шевелил, морщась, в стремени подшибленной ногой, Чекменев и Моторин – замыкающими.

– Ну что, Петр Николаевич, – нарушил тишину капитан, – теперь легче?

Наверное, он не должен был спрашивать вот так, грубо, запуская пальцы в еще кровоточащую рану, но крестьянин смотрел как-то слишком спокойно, и Чекменев не выдержал.

– Да нет, Павел Алексеевич, – Моторин повернулся к командиру, и в глазах его была странная пустота, – не легче. Спокойнее. Я ведь все боялся… Боялся, понимаешь, что меня убьют, а он живой по земле ходить будет. А теперь не страшно. Теперь и помирать можно.

– А ну, стой, – приказал капитан. – Говорухин, спешиться. Посмотри, что у Кривкова с ногой, а то он весь изъерзался. Моторин, за мной.

Они отъехали от десантников шагов на сто, и Чекменев, развернувшись в седле, крепко взял крестьянина за плечо.

– Ты что это, Петр? – сказал он тихо. – Помирать собрался?

Еще лежа на топчане в землянке, капитан взял отряд в свои руки, и командир – бывший председатель колхоза «Красный путь» Макар Васильевич Игнатов молча подвинулся, уступая место опытному и молодому. Впрочем, Чекменев сразу сказал, что станет лишь начальником штаба – его не знают, так уж пусть все идет, как шло. Капитан разбил людей на взводы, организовал охранение и разведку, и партизаны, месяц почти сидевшие в лагере, не зная, что делать, начали понемногу оказывать сопротивление врагу. Дозоры сидели на дорогах, разведчики ходили по деревням, узнавая, где стоят немцы и полицаи. Трижды партизаны наносили удары, нападая на небольшие транспорты гитлеровцев. Моторин, черный от горя, дрался в каждой из этих засад, прибавив к своему счету третьего, но сердце только болело сильнее. Петру нужны были не эти немцы-ездовые, но русский, что выдал шесть душ на лютую смерть. Тогда Чекменев, знавший о горе крестьянина, вызвал Моторина к себе и долго с ним говорил. «Нас мало, – сказал под конец капитан, – а тех, кто может жить и воевать здесь – еще меньше». Он знал о том, что Петр Николаевич с детства был в лесу, как дома, – так уж повелось у Моториных, испокон веку. А значит – ему и возглавить разведчиков. Петр Николаевич опешил сперва, но потом, подумав, согласился, уговорившись, что его дело – только учить людей, командовать будет сам Чекменев. Так простой крестьянин стал начальником разведки отряда. Он показывал партизанам, как ходить по лесу, не тревожа тишины, учил читать следы, находить дорогу, различать безопасную тропинку в болоте. И сам при этом учился у Чекменева, который понемногу начал вставать с топчана. Капитан объяснял крестьянину, на что должны обращать внимание разведчики, как подходить к занятой врагом деревне, отрываться от преследования. Учиться было тяжело – возраст уже не тот, но ненависть давала силы. И слушая наставления Чекменева, являясь к нему и Игнатову с докладами, Петр Николаевич однажды понял – хромой военный с вечно сонным лицом не просто делает свое дело, как казалось сначала. Капитан тоже ненавидел немцев – по-настоящему, люто…

Моторин исподлобья взглянул на Чекменева. Этот человек – умный, страшный, был непонятен колхознику. Он пришел из другого мира, о котором Петр Николаевич только читал в газетах да еще, наверное, видел в кино в клубе. Но в последние недели капитан стал Моторину если не другом, то, наверное, товарищем…

– А зачем мне жить-то теперь? – вздохнул крестьянин. – Что надо было сделать – сделал. А теперь – только смерти ждать.

– Смерти ждать? – хрипло спросил капитан. – А воевать кто будет? Я же тебя учил! И ты людей учил!

Моторин посмотрел на серое небо – пустое и низкое.

– Человека на земле что-то держать должно, – голос его дрогнул. – А меня уже ничего не держит.

– А сыновья?

– Они еще сами доживут ли, – колхозник посмотрел в глаза Чекменеву. – Рассказывал мне Сашка, как тебя нашли. Они потом туда ночью ходили ребят твоих закапывать – двадцать пять человек схоронили. Не понять тебе, Лексеич, прости уж…

Капитан выпрямился в седле, чувствуя, как к горлу подкатывают гнев и обида.

С той самой минуты, когда он – еще слабый настолько, что едва мог сидеть, начал вместе с Игнатовым сбивать партизан в настоящий отряд, Чекменев понял: с ним что-то происходит. Из деревень приходили все новые известия об ужасах, которые творили немцы и их пособники. Нет, нельзя сказать, чтобы гитлеровцы сразу согнули край в бараний рог. Их жестокость была какой-то… обыденной и оттого еще более страшной. В одном селе шестеро мотоциклистов затащили в сарай девушку, надругались, а потом спокойно уехали. В другом женщину, вышедшую к колонне пленных с краюхой хлеба, конвоир ударил прикладом в грудь так, что та поперхала кровью, да и умерла через день. В третьем солдаты чуть не расстреляли мужика за пропавшую бритву, уже было вывели во двор, да потом раздумали, что ли… Такие дела враги творили походя, даже без озлобления, и шли дальше. И люди, думавшие поначалу: не так уж лют немец, вдруг понимали – это теперь их жизнь, в страхе, в неизвестности, в темноте. В Голутвино фашисты торжественно открыли церковь, десять лет стоявшую заброшенной, а на другой день вытащили из дома крестьянку, прятавшую в сарае раненого советского командира. Командира добили штыком на месте, а женщину и детей ее увезли в город – обратно никто не вернулся. И старый священник, стиснув маленькие сухие руки, чуть не плача, говорил Моторину: церковь открыли – дело-то вроде благое, да ведь от чертей блага не бывает. А Петр Николаевич, зашедший ночью поглядеть, кому это поп поет акафисты, вдруг понял, что утешает старика…

Чекменев узнавал обо всем, и в нем росла настоящая, незнакомая ему раньше ненависть, от которой временами сводило зубы и хотелось вскочить, пусть на костылях, и уничтожать тех, кто творил злодейства на его земле. Это казалось странным, ведь он был профессионалом, всегда четко и спокойно выполнявшим свою работу. Командиры, готовившие его в Уральском военном округе пять лет назад, говорили: у разведчика нет чувств, он подчинен своей задаче. Гнев, ненависть, жалость – не для него. Чекменев, успевший повоевать в Испании и Финляндии, всегда твердо придерживался этого принципа. Но сейчас капитан чувствовал лютую злобу на тех, кто убил его бойцов, ребят, которых капитан готовил два месяца; кто убивает, насилует, грабит людей на его, капитана Чекменева, земле. Нет, конечно, он по-прежнему держал себя в руках, держал под контролем ярость, клокотавшую в душе. И все же уже то, что в его сердце родилось такое чувство, само по себе было невероятно. Сперва Чекменев грешил на ранение – все же осколок, хоть и не пробил череп, но контузил изрядно. Он сообщил о своих сомнениях отрядному врачу Аркадию Владимировичу Черкасову – пожилому, еще старорежимной выучки, сельскому доктору. Тот посмотрел у капитана зрачок, померил пульс, помолчал, и, наконец, заговорил:

– Видите ли, молодой человек, здесь, конечно, без надлежащего обследования ничего наверное сказать нельзя, да и смотреть должен все же специалист. Но поверьте моему опыту – с головой у вас все в порядке.

Аркадий Владимирович снова замолчал, капитан терпеливо ждал.

– Что же касается того, что вы чувствуете в себе… злость или, вернее, ненависть, которая, как вы сказали, вам не свойственна…

Он снял с носа маленькие очки в позолоченной оправе, вытащил из кармана чистую тряпицу и принялся протирать стекла. Чекменев сидел, глядя прямо перед собой.

– Что же касается ненависти… – доктор наконец закончил с очками и водрузил их себе на нос. – Вы знаете, Сонечка Жеребкина – она ведь в какой-то мере моя выученица. Сколько мы с ней сделали – прививки, обследования проводили, родильное отделение в Воробьево оборудовали. Я ее все звал к нам – она, конечно, не врач, но ведь как училась, какой работоспособности был человек!

Голос старика прервался.

– А сейчас… Сейчас мне лет пятнадцать хотя бы сбросить! Я бы сам! Понимаете, вот этими руками!

Он потряс в воздухе кулаками – чисто вымытыми, аккуратными кулаками врача.

– Я слушаю это все, и, знаете, готов уже… Убивать! И пошла эта клятва! – Аркадий Владимирович задохнулся, затем взял себя в руки. – Так что ваши чувства абсолютно нормальны, Павел Алексеевич. Да, я понимаю, вы человек военный, вас, наверное, специально готовили, но ведь при том вы все же человек! Русский! И, конечно, не можете смотреть спокойно на этот… Кошмар.

Чекменев поблагодарил доктора и, подумав еще немного, решил, что, наверное, старик прав. Ненависть к врагу естественна для военного, работа работой, но здесь, в немецком тылу, все было по-другому, не так, как в дивизии. Здесь начиналась другая война, по-своему тоже очень тяжелая, мутная, без тылов, без соседей, без связи. И эта ярость, если, конечно, держать ее под контролем, станет, наверное, хорошим подспорьем в деле.

А сейчас Моторин словно бы выбил землю из-под ног капитана, сказав: «Ты не поймешь», как будто отказывал Чекменеву в праве на ненависть.

– Я тебя понял, – тяжелым, словно чужим голосом сказал капитан. – А вот скажи мне, Петр Николаевич: если воевать можно только если тебя что-то на земле держит, корни, как ты сказал, то мне, выходит, ни жить, ни воевать незачем?

Какая-то маленькая лесная птичка метнулась над просекой и скрылась в ветвях высокой, заснеженной ели. Чекменев проводил ее взглядом и снова повернулся к Моторину:

– Я сирота – мать умерла шесть лет назад, отца вообще не помню. Сестра в Самаре есть, раз в полгода пишем друг другу. Так за что мне воевать-то?

Крестьянин молчал.

– Или больше тебе мстить не за кого? – тихо спросил Чекменев.

– Павел Лексеевич, – хрипло сказал Моторин, – ты поосторожней… Осторожней.

– Грозишь мне?

Капитан склонился в седле так, что глаза его оказались в двух ладонях от лица колхозника.

– Помирать собрался, а мне: «Поосторожней»? – холодно спросил Чекменев. – А за других кто отомстит? А немцев кто уничтожать будет? Подожди уж хотя бы, пока мы с ними покончим, а там ложись в гроб, если хочешь!

Петр Николаевич исподлобья взглянул на капитана, и пусть в глазах его была злоба, но хорошо хоть – не пустота!

– В отряде – семьдесят пять активных штыков уже! А теперь у нас и связь будет, понимаешь? – капитан выпрямился в седле. – Мы теперь можем по-настоящему ударить! И бить нужно сейчас, немец к Москве рвется, значит, нужно действовать! А ты… С кем мне воевать, с этими щенками? – он кивнул головой в сторону десантников.

Моторин тоже посмотрел на парашютистов – младший лейтенант осматривал ногу Кривкова, похоже, немилосердно ругаясь.

– А к попу кто пойдет? К Александру? – продолжал Чекменев. – Он ведь тебе верит, не кому-то другому!

– Да я… – начал было Петр Николаевич, но капитан махнул рукой и продолжал:

– Нам сейчас надо семьи в лес перетаскивать, со скотиной, лагерь для них строить на болотах – кто это делать будет?

Моторин вытер внезапно вспотевший лоб.

– Нас трое: Макар Васильевич, я и ты. Мы – командиры, мы за людей отвечаем! – чуть не крикнул капитан.

Через едва зажившую рану в голову ударила боль, и Чекменев сорвал с головы шапку.

– Ну, ладно, – уже тише сказал он, – пусть не понимаю я твоего горя… Правда, не понимаю. Но скажи мне, скажи, вот за других, за них кто будет? Ты же видишь, что здесь творится, и ведь не только здесь – по всей земле, от границы!

Капитан задохнулся, а Моторин с удивлением, если не страхом смотрел на своего командира. Обычно сонное, невозмутимое лицо Чекменева исказилось, вместо хладнокровного, спокойного военного крестьянин на миг увидел человека – обычного, усталого, придавленного грузом ответственности и виной за то, что выжил – один из своего батальона.

– Через Воробьево вчера колонна ехала. – Боль отпустила внезапно, накатила слабость, но капитан лишь выругался и продолжил: – Немец шутки ради на ходу по избе из автомата дал – хозяйку ранил, сына ее маленького убил. И дальше поехали.

Моторин знал об этом, он сам докладывал Чекменеву, но сейчас словно заново увидел Сашку, мальчишку-разведчика, с испуганным, застывшим лицом рассказывающего дозору, как выносили из дома семилетнего ребенка с изуродованной пулей головкой.

– У тебя же племянник младший этих же лет, Петр, а?

Чекменев пытался взять себя в руки, но удержать слова уже не мог, и если бы его сейчас увидели товарищи по 328-й стрелковой, по финским или испанским делам, они не узнали бы капитана.

– Они в наших домах – как у себя, – словно в лихорадке говорил Чекменев. – А места не хватает – людей в сараи выгоняют. Девчонок ловят… Они наших людей убивают! Пленных гонят – отставших достреливают, и хоронить запрещают! А ты помирать собрался? Да еще с рожей постной! Сволочь!

Моторин опустил голову, чувствуя, что заражается яростью этого невысокого сильного человека. Пустоты больше не было, Чекменев указал ему цель: семьдесят пять штыков против всей немецкой махины, против всей их армии и против тех, кто пошел на иудину службу. Крестьянину стало вдруг нестерпимо стыдно – капитан, чужой в здешних местах, болел за них душой сильнее, чем Петр Николаевич Моторин, который тут родился и вырос.

Чекменев вдруг схватил крестьянина за плечи:

– И сыновей своих ты раньше времени не хорони, понял! Не смей!

– Да все, все уже. – Петр Николаевич глубоко вздохнул. – Вот ведь – и плакать хочется, а слез нет. Все уже, Пал Лексеич, спасибо.

Оба помолчали. Капитан дышал тяжело, словно после драки. Успокоив дыхание, он надел шапку, красную ленту командир аккуратно снял и убрал за пазуху.

– Нога-то как? – спросил Моторин.

– Да нормально вроде. – Чекменев посмотрел вниз, словно опасался, что сейчас раненое бедро разболится назло ему. – Ноет только.

– А то, может, возьмешь Вальку да поедете в отряд, а радистку мы сами заберем? – неуверенно предложил Петр Николаевич, словно боялся, что капитан решит, будто он старается загладить вину.

– Не будем разделяться, – покачал головой Чекменев и вдруг улыбнулся. – Да и надоело мне там, я землянку уже видеть не могу – месяц в ней провалялся.

– Тогда поехали, – деловито сказал Моторин. – К вечеру, не позже, в Воробьево узнают, нам бы к тому времени уже сани отпустить, да и не забывай, ее еще пять верст на руках нести.

– Поехали, – кивнул капитан, пряча усмешку. – Эй, молодцы, подъем! Пора за вашей Галей ехать!