Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)

– Бесполезно, – сказал Петров. – Они уже сменили позицию.

– Думаешь, стреляли из леса? – спросил Беляков.

– Больше неоткуда, – комбат сорвал травинку и принялся задумчиво скручивать ее в кольцо. – Ребята вперед вырвались, им первым и врезали, КВ отстал, да и броня удар все же погасила, поэтому он не загорелся. Ладно, Михаил Владимирович, поехали, а то нам комдив такой фитиль вставит…

* * *

Спускаясь вслед за Петровым, Беляков с каким-то мрачным удовлетворением подумал, что тот, похоже, уже свыкся с ролью комбата. Впрочем, сейчас ему предстояло тяжелое испытание, и хотя по той единственной встрече Тихомиров не показался комиссару самодуром, все же между старшим лейтенантом и полковником – три звания.

У штаба танкистов встретил Алексеев. Майор торопливо курил, нервно оглядываясь на вход в блиндаж, чувствовалось, что начштаба на взводе. Из глубин надежного, в три наката сооружения доносился рокочущий бас Тихомирова – судя по голосу, комдив учинял кому-то жестокий разнос:

– … я вас спрашиваю русским языком: почему остановили продвижение? Ах, вы попали под обстрел? И пехота залегла? А позвольте спросить, когда батальоны понесли наибольшие потери? Не трудитесь отвечать, я сам скажу – пока валялись на пузе посреди голого поля!

Судя по тому, что ответов не было слышно, полковник ругался по телефону.

– 717-й отошел на исходные, Василий Семенович изволят гневаться, – Алексеев пожал руку сперва комиссару, затем Петрову. – Здравствуйте, товарищи. Вы ведь… – он пристально посмотрел на старшего лейтенанта.

– Старший лейтенант Петров, временно исполняющий обязанности командира батальона – комбат вскинул руку к виску.

– А-а-а, помню, товарищ Шелепин о вас говорил, – Алексеев запнулся. – Черт, не могу так, понимаю, что он нервничает…

– Что, орет? – участливо спросил Беляков.

– Хуже, – поморщился майор. – Ходит, аки туча грозовая, выслушивает, командует коротко. Все время ждешь, когда он взорвется. А тут 717-й наступление завалил…

– Ах, танки подбили? – Тихомиров на мгновение умолк, и тут же бешено заорал: – А без танков, значит, мы уже все, не воюем? Позвольте напомнить вам, товарищ майор. Некоторые положения Боевого устава пехоты РККА, часть 2, глава 14, пункт 469: «Полк является наибольшей пехотной единицей. Он может от начала и до конца вести бой собственными силами, не рассчитывая на помощь со стороны старшего начальника и других частей»! Вы забыли об этом? Мало того, что вы не выяснили, что за противник перед вами…

Похоже, командир 717-го начал оправдываться, потому что полковник на несколько секунд замолчал и продолжил уже спокойнее:

– Вас, товарищ майор, остановили четыре пулемета и две зенитки… А вот соседи ваши в село ворвались. Задачу с вас не снимаю. Все, отбой.

Судя по звуку, комдив припечатал трубку к аппарату, вслед за тем из блиндажа донеслось:

– Семен Александрович, хватит на воздухе отсиживаться, тащите танкистов сюда, будем совещаться.

Лицо комдива было красным, на лысой голове выступили капли пота. Сдержанно поприветствовав комиссара, Тихомиров кивком прервал попытку старшего лейтенанта доложить о себе и пригласил всех к столу. В штабе находились также начальник артиллерии, начальник службы тыла дивизии, другие командиры, с минуты на минуту ожидали комиссара. Кроме того вот-вот должен был появиться Чекменев, вернувшийся из очередного поиска. Как только в блиндаж, пригнувшись, спустился Васильев, комдив хлопнул ладонью по столу и зло сказал:

– Ну-с, товарищи командиры, давайте-ка подведем неутешительные итоги этого скорбного дня. С глубоким сожалением вынужден констатировать: дивизия задачу ни хрена не выполнила…

Петров чувствовал себя очень неуютно – вокруг него крепко доставалось капитанам, майорам, подполковникам, и он напряженно ожидал своей очереди.

– Я не снимаю ответственности с себя, – гремел Тихомиров. – Я виноват, наверное, больше многих, но за это я отвечу перед командованием корпуса. А пока я хотел бы услышать ваши ответы! Начнем, пожалуй, с пушкарей. Товарищ подполковник, – обратился он к начальнику артиллерии, – может, объясните нам, почему немецкие пушки спокойно расстреливают пехоту, а наши орудия не могут их подавить? Чем занят бог войны? Почему в Ребятине наши батальоны ну вот ни на столько вашей поддержки не ощущали?

Высокий кряжистый подполковник медленно поднялся со своего места и, упершись кулаками в стол, не мигая уставился на комдива.

– А дело в том, товарищ полковник, – голос командира клокотал от ярости и обиды, чувствовалось, что он с трудом сдерживается, – дело в том, что у нас в артполку тридцать два ствола, и половина из них, извините, ровесники Октября. То, что их обозвали «образца восьмого-тридцатого года», не может изменить того факта, что современными они могли считаться разве что в Первую мировую! Прибавьте к этому ускоренный выпуск половины моих артиллеристов…

Подполковник переживал за неспособность обеспечить наступление куда больше, чем казалось комдиву, и, находясь в последнем градусе бешенства, высказывал все, что у него наболело.

– К гаубицам осталось полбоекомплекта. К дивизионным орудиям – полтора. К «полковушкам» – полтора. К сорокопяткам – два. Мы вынуждены экономить снаряды. Ситуация с минами еще хуже. Мы не имеем возможности выдерживать установленные нормы расхода боеприпасов на подавление целей! Я докладывал вам, товарищ полковник, что полк не может поддерживать наступающие войска огнем в должной мере! Черт возьми, вы ставите мне задачи, как будто у вас в дивизии – полноценный гаубичный полк! Не трехдюймовки, а стопятидесятидвухмиллиметровые! Нам следовало запросить из корпуса усиление еще вчера…

– А откуда корпус вам его возьмет? – тихо спросил Тихомиров. – Наши соседи слева продвинулись за два дня на полтора километра. Дивизия справа испытывает жесткий нажим и вынуждена перейти к обороне. Весь артиллерийский резерв сейчас там, мы должны обходиться тем, что у нас есть.

– В таком случае не обвиняйте моих артиллеристов, что они не могут сделать то, что физически невозможно! В Ребятине наши и немецкие позиции разделяло пятьдесят метров, мне что, по своим прикажете пристреливаться? – почти выкрикнул подполковник. – Если вы считаете, что я не справляюсь со своими обязанностями, – снимайте! Я пойду командиром батареи, взвода, наводчиком, в конце концов.

– Ага, – бешено зарычал Тихомиров. – А артиллерией кто командовать будет, ускоренный выпуск? Кто хочет сделать – изыскивает возможности, кто не хочет, изыскивает оправдания!

– Товарищи, товарищи! – громко крикнул полковой комиссар Васильев.

Его срывающийся, почти визгливый голос подействовал на командиров отрезвляюще. Подполковник выпрямился, опустив руки по швам, Тихомиров, еще мгновение назад смотревший зверем, словно спохватился и вытер лысину носовым платком. Комиссар, тяжело дыша, переводил взгляд с одного на другого. Наконец, собравшись с мыслями, Васильев прокашлялся:

– Товарищи, вы знаете, я – не военный, – он запнулся и немедленно поправился: – То есть я хотел сказать – не кадровый военный. И в делах армейских, как ни стыдно это признавать, разбираюсь плохо. Мое дело… Ладно, не об этом сейчас речь.

Он как-то растерянно посмотрел на Тихомирова и тихо сказал:

– Нельзя же так. Война ведь идет, люди гибнут. Столько людей гибнет! – он вздрогнул. – Я, товарищи, сегодня был в Ребятино, своими глазами видел… И раз уж мы людей на смерть посылаем, то я бы хотел… – он снова повысил голос. – Нет, как коммунист и комиссар дивизии, я требую, чтобы при этом было сделано все, чтобы снизить потери, а для этого вы должны работать вместе, а не устраивать конфликты…

При этих словах комиссара Петров почувствовал странное облегчение, и поэтому ответ комдива был для него словно ушат холодной воды.

– Я понял вас, Валерий Александрович, – спокойно сказал Тихомиров. – Но, видите ли, в чем дело, немцы тоже стремятся снизить свои потери и выполнить стоящую перед ними задачу. А дивизия обязана выполнить свою. И выполняя ее, мы обречены нести потери и посылать людей на смерть. Вам это, возможно, покажется черствостью, но если бы я думал обо всех, кто погиб сегодня, выполняя мои приказы, я бы давно уже застрелился.

Комдив прошелся вокруг стола, наконец, словно решившись на что-то, подошел к расстеленной карте.

– Я хочу, чтобы вы все осознали стоящую перед нами задачу. В тридцати километрах к юго-западу от нас, в районе Белые Дворы – Боголепово, обороняется в полуокружении одиннадцатая армия, пять стрелковых и танковая дивизия, – он показал карандашом, где именно находится армия. – В настоящий момент ее снабжение практически прервано, связь осуществляется через узкий коридор, который вот-вот перекроют немцы. Задача нашего наступления – обеспечить выход армии из окружения. Одиннадцатая будет прорываться вдоль железной дороги, именно поэтому завтра мы обязаны к этой дороге выйти и закрепиться там. Я понятно излагаю?

Командиры дружно кивнули, чувствовалось, что теперь у многих отношение к операции поменялось коренным образом.

– Если мы опоздаем – армия будет разгромлена. Уничтожена, проще сказать. И немцы, кстати, тоже это прекрасно понимают. Да, у нас маловато сил. Да, орудия устаревшие. Но нам придали целый танковый батальон, это одно говорит о том, какое значение придается нашему наступлению. Поэтому во что бы то ни стало мы обязаны выйти к железной дороге. Сегодняшний вечер и ночь мы потратим на перегруппировку, а завтра, с рассветом, возобновим наступление, – он постучал костяшками пальцев по столу. – Ребятино нужно взять любой ценой – за ним идут ровные поля и перелески, немцу негде будет зацепиться. – Он пристально посмотрел на артиллериста и продолжил: – Снаряды будут, хоть и немного, корпус обещал подкинуть к ночи полтора боекомплекта. Ваша задача, боги войны, выстрелить их так, чтобы ни один без пользы не пропал. Так, кого там черти несут? – повысил голос комдив, поворачиваясь к входу.

Брезент, заменяющий дверь, откинулся в сторону, и в блиндаж спустился невысокий, плотный человек в грязной гимнастерке без знаков различия, на поясе у человека висел нож, на плече – ППД. Человек встал по стойке «смирно» и вскинул руку к пилотке:

– Товарищ полковник, разрешите доложить…

– Конечно, разрешаю, – прервал его Тихомиров. – Ты же мои глаза и уши, Чекменев. Кого на этот раз притащил?

Командир разведбата выдохнул и, подойдя к столу, стащил с головы пилотку.

– Извините, товарищ полковник, языка взять не удалось. Так окопались, сволочи, не подобраться, напугали мы их, похоже.

– Ясно. – Если комдив и был разочарован, он ничем это не выдал. – Тогда докладывай, что видели?

Чекменев взял лежащий на карте карандаш и принялся показывать:

– Противник перебрасывает подкрепления к Валкам. На лесной дороге наблюдалось оживленное движение, в сторону деревни проследовало около сорока автомобилей с солдатами, две четырехорудийные батареи противотанковых орудий, – он посмотрел на танкистов. – Хочу отметить, что орудия более мощные, чем те, с которыми мы имели дело вчера, длинноствольные, я определил калибр как сорок семь – пятьдесят миллиметров.

– Значит, они оголили какой-то участок, – подумал вслух начштаба. – Больше этим силам взяться неоткуда, мы их изрядно потрепали…

– Простите, товарищ майор, – возразил Чекменев. – Но я не думаю, что эти подкрепления из состава двадцать первой пехотной дивизии. Во-первых, за все время, что мы за ними следим, мы ни разу не видели, чтобы немцы перевозили пехоту на грузовиках. Кроме того, у этих автомобилей помимо номеров и прочего на крыле был вот такой знак.

Он положил на стол мятый листок бумаги с рисунком и продолжил:

– Машины противостоящей нам дивизии подобной символики не несли. Я уверен, это свежие силы.

– Час от часу не легче, – в сердцах бросил Тихомиров. – Ладно, примем к сведению. Похоже, они считают, что, не сумев взять Ребятино, мы перенесем давление на Валки.

– Между прочим, – тихо сказал начштаба, – именно это я и собирался предложить.

– Остается только радоваться, что у нас так хорошо поставлена разведка, – кивнул комдив. – Придется вернуться к тому, что предлагает 732-й. Хотя мне эти ночные похождения кажутся авантюрой. Ладно, что у нас с танками?

Все обернулись к танкистам. Петров вдруг четко осознал, что, не считая телефонистов и радиста, он здесь самый младший по званию. Это прибавило старшему лейтенанту какой-то странной уверенности.

– Старший лейтенант Петров, временно исполняющий обязанности командира батальона, – представился он. – На данный момент в батальоне насчитывается семь машин, еще одна будет к ночи ограниченно годна. Также в ремонте находятся два танка, готовность – через день-два.

– Если не ошибаюсь, – спросил комиссар Васильев, – в дивизию вы прибыли с двумя десятками машин?

– Так точно, – мрачно ответил Петров. – Остальные уничтожены или нуждаются в заводском ремонте.

– Понятно, – крякнул Тихомиров. – Что-нибудь удалось выяснить относительно гибели танков, поддерживавших 717-й полк?

Петров кивнул.

– Судя по характеру повреждений, они подбиты зенитным орудием. Я видел такое во время боев под Бродами. Стреляли с опушки леса, я не имел возможности поговорить с кем-нибудь из 717-го, но, похоже, все кончилось очень быстро, – он запнулся, подбирая слова. – В связи с этим я бы хотел, чтобы, планируя наши действия на завтра, вы учитывали это обстоятельство. На открытом месте мы становимся уязвимы, а от зенитки наша броня уже не спасет.

Тихомиров побарабанил пальцами по столу.

– К сожалению, товарищ старший лейтенант, после Ребятина, как я уже сказал, идет как раз открытое пространство. Ладно, проработаем это позднее. Пока все свободны, – жду вас через два часа. Чекменев, останьтесь.

Когда командиры шли к выходу, комдив окликнул Петрова:

– Товарищ старший лейтенант, на секунду. И вы задержитесь, товарищ батальонный комиссар.

Танкисты повернулись, полковник подошел к ним и тихо сказал:

– Я звонил в медсанбат. Юрино состояние тяжелое, но достаточно стабильное. Через полтора часа будет санитарный самолет, перебросим его во фронтовой госпиталь. Если… Если он перенесет транспортировку – будет жить. Все, теперь свободны.

Петров молча отдал честь, развернулся и вышел, Беляков шагнул к комдиву и крепко пожал его руку. Затем, щелкнув каблуками, вскинул руку к танкошлему и последовал за молодым комбатом. Тихомиров покачал головой и повернулся к оставшимся.

– Значит, так, капитан, – обратился он к Чекменеву. – В Ребятине мы застряли прочно. Комбат второго батальона 732-го полка капитан Асланишвили предлагает ночную атаку и просит, чтобы ты оказал содействие. Знаю, что ты с ног валишься, но надо. Поедешь сейчас со мной.

– Товарищ полковник, – запротестовал начштаба, – нечего вам на передовой делать!

– Ну, это уж не тебе решать, – полковник решительно нахлобучил фуражку.

– Фуражку снимите, товарищ полковник, – тихо сказал Чекменев. – У немцев снайперы действуют, вы и так выделяетесь, а с этим блином вообще мишенью будете.

Комдив выругался и, подойдя к Алексееву, снял с того пилотку, сунув обалдевшему начштаба фуражку.

– На, пусть она у тебя на голове умных мыслей наберется. Товарищ комиссар, – повернулся он к Васильеву. – Вы тоже собирайтесь, там какое-то ЧП в батальонах, кажется, комиссар второго угрожал кому-то расстрелом. Это ваше хозяйство, так что уж будьте добры, приведите его в порядок.

Все трое вышли из блиндажа, оставив майора вертеть в руках комдивскую фуражку.

* * *

Настроение у капитана Асланишвили было хуже некуда. Мало того, что не взяли деревню, мало того, что комдив забраковал его идею ночной атаки, так тут еще эта выходка комиссара. Он покосился в сторону – Гольдберг уселся в углу, положив автомат на колени, и угрюмо смотрел перед собой. Комбат-2 отвернулся. Ему, в общем, нравились прямота и бескомпромиссность комиссара, однако сейчас он зашел слишком далеко, но как сказать об этом – капитан не знал. Он снова вздохнул – словно мало ему немцев, что засели в домах в каких-то ста метрах отсюда. Гитлеровцы держали батальон в постоянном напряжении, обстреливая наспех вырытые между избами окопы из минометов. Время от времени вспыхивали короткие перестрелки. Асланишвили поглядел вверх. Крышу дома снесло снарядом, и капитан мог смотреть на вечернее небо, не выходя из избы. Еще два часа – и станет совсем темно, принимать решение следовало сейчас, но штаб дивизии молчал. Внезапно за окном раздался какой-то шум, дверь, висевшая на одной петле, распахнулась, и в избу, пригнувшись, вошел высокий грузный человек с ворошиловскими усиками. В петлицах у человека было по четыре шпалы, и комбат, из-за пилотки не сразу узнавший Тихомирова, встал по стойке «смирно». Вслед за полковником вошли командир полка, комиссар дивизии Васильев и командир разведбата Чекменев. Бросив косой взгляд на вытянувшегося в своем углу Гольдберга, комдив подошел к капитану и коротко бросил:

– Докладывай.

Асланишвили внезапно почувствовал, что весь план операции вылетел у него из головы. Комдив был явно не в духе, да и взгляд комиссара не предвещал ничего хорошего. Вспомнив, чьим земляком является, капитан взял себя в руки и достал из сумки блокнот. Показав на самодельной схеме расположение своих и немецких позиций, доложив о состоянии батальона, а также о силах противника, комбат подвел итог: лобовыми атаками село не взять. Тихомиров слушал молча, его брови медленно съезжали к переносице. Где-то в деревне прогремела очередь немецкого пулемета, ударило несколько винтовочных выстрелов, хлопнуло несколько мин.

– Товарищ капитан, – негромко сказал полковник, – Ребятино – это ключевой пункт в их обороне, последний узел сопротивления перед железной дорогой. Вы понимаете, что деревня должнабыть взята не позднее полудня?

Слово «должна» комдив произнес таким голосом, что всем стало понятно, что деревню действительно необходимо взять.

– С нашими силами это невозможно, товарищ полковник, – наклонив голову вперед, спокойно ответил капитан. – По крайней мере, до тех пор, пока мы будем действовать так, как сегодня.

– Насколько я понял, вы предлагаете действовать иначе? – спросил Тихомиров.

– Так точно.

– В таком случае я бы хотел, чтобы вы лично доложили мне свой план ночной атаки, товарищ капитан, – сказал комдив. – От вашего комполка я его уже слышал, теперь хочу услышать от вас.

– Есть, – Асланишвили почувствовал, что больше не волнуется. – Сегодняшние атаки имели единственный положительный результат – нарушена организация их обороны. Намеченные немцами сектора обстрела сбиты, мы уничтожили часть их огневых точек. В дневном бою это не будет играть роли – на такой дистанции они будут просто расстреливать нас, как в тире. Однако ночью они уже не смогут бить по секторам так, как сегодня утром. Я считаю, что в темноте мы сможем преодолеть пустыри и перейти в ближний бой. Тогда, по крайней мере, мы сможем реализовать свое численное превосходство.

– В темноте? А вам известно, товарищ капитан, что немцы в темное время суток регулярно пускают осветительные ракеты? – комдив покосился на прислоненную к стене шашку. – Или кавалерия так далеко вперед не заглядывает?

Асланишвили вспыхнул.

– Мая служба в кавалэрии нэ имеет значения, – от обиды в речи комбата прорезался акцент. – Мы падумали аб этом тожэ.

– Товарищ полковник, – негромко сказал Васильев, – давайте сперва выслушаем капитана Асланишвили, а потом уже будем обсуждать, где и когда он служил раньше. Говорите, товарищ капитан.

Асланишвили взял себя в руки и, кивнув, продолжил:

– Вчера ночью мы на всякий случай засекали время, за которое ракета опускается на парашюте. Они обычно пускают одну-две, через равные промежутки. Несколько ракет снесло на нашу сторону ветром, мы подобрали их и осмотрели. Кроме того, в бою за Воробьево мы захватили несколько целых ракет. Старший лейтенант Рябов, мой начальник штаба, по площади парашюта и весу ракеты определил приблизительную высоту, на которую ее выстреливают, – капитан посмотрел прямо в глаза Тихомирову. – Я считаю, что мы сможем сбить ракеты из ручных пулеметов. Прежде, чем они сообразят, что произошло, у нас будет минута-две. За это время можно преодолеть ничейную полосу.

Тихомиров помолчал.

– А капитан Чекменев вам нужен в качестве авангарда, я так понимаю? – спросил он наконец.

– Я предполагал, что разведчики смогут подобраться к немецким позициям в перерывах между ракетами, – сказал Асланишвили. – В этом случае они забросают гранатами первую траншею, а мы атакуем через них дальше.

– Что скажете, капитан? – повернулся комдив к молчавшему до этой поры командиру разведбата.

– Товарищ полковник, – сдержанно ответил Чекменев, – мой батальон и без того был укомплектован едва наполовину. Сейчас у меня осталось меньше ста человек. План капитана Асланишвили имеет хорошие шансы на успех, но еще сильнее ослабит нас. Если вы не боитесь остаться без «глаз и ушей» – приказывайте.

Комдив уставился в пол, на какое-то время в разрушенном доме воцарилась относительная тишина, прерываемая редкими выстрелами на улице.

– Ладно, пойдем, посмотрим на месте. – Он шагнул к выходу, затем обернулся, посмотрел на Гольдберга и повернулся к Васильеву: – А вы, товарищ полковой комиссар, займитесь пока своим хозяйством.

Вслед за комдивом вышли остальные, в избе остались только комиссары. Некоторое время оба молчали.

– Валентин Иосифович, – нарушил наконец затянувшуюся тишину комиссар дивизии. – Это правда?

– Что именно, товарищ полковой комиссар? – угрюмо спросил Гольдберг.

Валерий Александрович чувствовал, что попал в затруднительное положение, возможно, следовало спрашивать по-военному.

– Товарищ батальонный комиссар, это правда, что вы угрожали командиру второй роты первого батальона расстрелом?

– Я не угрожал, – спокойно ответил батальонный комиссар.

– Не угрожали? – переспросил Васильев.

– Я не угрожал, – повторил Гольдберг. – Я предупредил его, что, если он убьет пленных, я расстреляю его на месте.

– Вы собирались расстрелять командира Красной Армии из-за каких-то немцев? – комиссар дивизии был не столько рассержен, сколько удивлен. – Товарищ Гольдберг, это черт знает что! Бойцы и командиры ненавидят врага, это естественно, и при этом вы…

– Товарищ полковой комиссар, – устало прервал его Гольдберг, – вы раньше воевали?

Васильев почувствовал, что краснеет.

– Какое это имеет значение? – возмутился он.

– А я воевал, – задумчиво сказал Гольдберг. – Вы знаете, тогда мы тоже ненавидели. И я тоже произносил все эти слова о пролетарском гневе, революционной ненависти и все такое прочее. И поступал в соответствии с этим, тогда мне казалось, что так – правильно.

Он посмотрел комиссару прямо в глаза.

– Все это – просто слова, товарищ полковой комиссар, за которыми прятался один простой факт: мы убивали пленных, безоружных. После такого человек или оскотинивается, или долго мучается, если не потеряет совесть. Иногда без этого нельзя, но здесь не тот случай. «Командир обязан обеспечивать высокое политико-моральное состояние, воинскую дисциплину… своего подразделения». – Процитировав положение Боевого устава пехоты, Гольдберг замолчал.

– Товарищ Гольдберг, вы ведь видели эти фотографии? – тихо спросил Васильев.

– Так точно, – кивнул батальонный комиссар. – Очень хороший ход, кстати. Но, видите ли, товарищ комиссар, у этих немцев таких фотографий не было. Мне ни капли не жаль их, поймите меня правильно…

Близкий разрыв мины хлестнул осколками по стенам, Васильев невольно пригнулся, когда один из них влетел в разбитое окно и, срикошетировав от висевшей на стене сковороды, бессильно упал на пол под ноги Гольдбергу. Валентин Иосифович поднял иззубренный кусок металла, подбросил на ладони.

– Еще горячий, – пробормотал он. – Так вот, в бою – убивать сколько хватит сил, убивать, прежде чем они начнут сдаваться. Людоедов – казнить на месте, как бешеных собак. Но не больше. Убийство пленных разлагает бойцов, превращает их в зверей. Мы советские люди, товарищ полковой комиссар, мы – коммунисты, и допустить такое права не имеем. Во всяком случае, я так это понимаю. Если вы считаете, что я не прав – снимайте меня с должности.

Васильев, пристально смотрел на сидевшего перед ним усталого немолодого человека, и на память ему пришел комиссар танкистов, которого он видел недавно на военном совете. Высокий, сильный, красивый Беляков был никак не похож на низенького, узкоплечего Гольдберга, но сейчас, встань они рядом, – показались бы братьями. За время своей партийной работы он повидал очень разных людей и знал, что такая внутренняя убежденность и чистота встречаются нечасто. Иногда Валерий Александрович не мог понять, какое чувство в нем вызывают такие коммунисты – радость или страх. Чересчур сильные, чересчур прямые, эти люди часто казались не от мира сего, и рядом с ними было тяжело. Да, Гольдберг прав, но что он, комиссар 328-й стрелковой дивизии будет делать с этой правотой? Решение пришло внезапно.

– Какого черта? – прошептал Васильев, и на душе как-то сразу полегчало.

Он сел на лавку рядом с маленьким усталым человеком и прислонился спиной к стене. К чертовой матери все, он будет делать то, что считает нужным, и пусть Тихомиров кривит губы сколько ему угодно. Да, он не военный человек, а мобилизованный первый секретарь обкома, да, он мало понимает во всех этих нормах расхода боеприпасов, секторах обстрела и прочем, да, он учит по ночам уставы, чтобы хотя бы представлять, как воюют вверенные ему люди. По крайней мере, хотя бы здесь он поступит как должно, без оглядки на то, что по этому поводу скажут, подумают или сделают.

– Ваш полк уже сутки воюет без комиссара, – громко сказал Васильев. – Это непорядок. У вас в ротах остались политруки, Валентин Иосифович?

Гольдберг с какой-то поспешностью повернулся и зачем-то поправил простреленную фуражку.

– Так… Так точно, товарищ полковой комиссар. В первой роте выбыл, убит, во второй и третьей на месте.

– Надежные люди? – строго спросил Васильев.

– Да, – уже спокойно ответил Гольдберг.

Васильев вынул из полевой сумки лист бумаги и химический карандаш.

– Значит, так, товарищ батальонный комиссар. Я назначаю вас исполняющим обязанности комиссара 732-го стрелкового полка, приказ будет, как только вернемся в штаб. Соответственно, на место комиссара 2-го батальона идет один из ваших надежных людей. Кого рекомендуете?

– Старшего политрука Ляшко, – подумав, сказал Гольдберг.

Васильев записал фамилию.

– Ну, вот и хорошо. Если не ошибаюсь, это возвращается Тихомиров, сейчас его и обрадуем.

Новость о назначении Гольдберга комиссаром 732-го командиры восприняли по-разному. Комполка просто молча кивнул и пожал Валентину Иосифовичу руку, сказав, что ждет его на КП. Асланишвили горячо поздравил товарища, одновременно сокрушаясь, что теряет такого политрука. Тихомиров пристально посмотрел Васильеву в глаза, но ничего не сказал. Обратно шли быстро, стараясь как можно быстрее преодолеть поле, на котором еще лежали убитые в утренней атаке красноармейцы.

– Так что решили насчет ночной атаки? – спросил Васильев.

– Будем делать, как предлагает Асланишвили, – ответил комдив. – Другого выхода я не вижу. Ты уж извини, Павел, – сказал он шагавшему рядом Чекменеву, – но придется твоим орлам еще разок повоевать пехотой.

– Есть, – спокойно ответил капитан, и вдруг добавил: – Все равно у нас рации нет, так что ни огонь корректировать, ни поле боя поддерживать мы не можем. Я возьму два взвода, так что совсем без разведки вы не останетесь.

Тихомиров кивнул, некоторое время шагали без разговоров.

– А что там с этим политруком, как его, Гольдбергом? – спросил он наконец.

– Как видишь, я его назначил на полк, – невозмутимо ответил комиссар дивизии.

– То есть он ни в чем не виноват? – продолжал нажимать комдив.

– Был бы виноват – не назначил бы, – так же спокойно сказал Васильев.

Тихомиров хмыкнул и умолк. До самой опушки, где ждал автомобиль, они шли молча.

* * *

Петров и Беляков уже подходили к трофейному автомобильчику, на котором адъютант Тихомирова должен был доставить их в батальон, когда их окликнул незнакомый майор, представившийся начальником Особого отдела дивизии Кулешовым. Танкисты остановились, и Беляков, чувствуя неладное, присмотрелся к особисту попристальнее. Майору можно было дать на вид и тридцать, и пятьдесят, черные круги вокруг красных глаз говорили о том, что он давно уже не высыпался как следует. Спустившись в небольшой блиндаж, где располагался Особый отдел, комбат и комиссар увидели сбитый из сосновых горбылей стол с пишущей машинкой, за которой сидел такой же красноглазый сержант, и несколько ящиков, на которых стопками лежали папки. Раскрыв одну из них, Кулешов протянул Белякову несколько листов бумаги.

– Ознакомьтесь, товарищ батальонный комиссар.

Беляков пробежал глазами бумаги и молча передал их Петрову. Слова «Протокол допроса» бросились в глаза сразу, и комбат, не читая, перевернул лист. Еще один допрос. Опрос свидетелей. Заседание трибунала… Приговор… Военюрист… Приведен в исполнение.

– Что это? – хрипло сказал он.

– Это дело о трусости в бою экипажа танка в составе… Да, впрочем, там все написано, – глухо ответил майор. – Я посчитал, что вам следует знать.

Комбат вспомнил вчерашний разговор: «Поганая история со вторым, Юрий Давыдович…»

– Вы что, провели следствие за сутки? – напряженно спросил Беляков.

– На самом деле, – бесцветным голосом продолжил особист, – следствие заняло от силы два часа. Все произошло на глазах у пехоты. Пятнадцать красноармейцев и два командира показали, что экипаж покинул танк прежде, чем снарядом разбило гусеницу. После этого я прекратил опрос свидетелей. Под давлением неопровержимых улик экипаж сознался в том, что покинул исправный танк. В силу чрезвычайных обстоятельств трибунал был проведен по ускоренной процедуре, приговор был вынесен в течение пятнадцати минут и приведен в исполнение через полтора часа. Вот свидетельства о смерти.

– Значит, по ускоренной процедуре? – просипел Петров.

Он не мог вспомнить даже лиц этого экипажа, да и не считал нужным теперь вспоминать, их трусость бросала пятно на весь батальон, но быстрота, с которой был вынесен и приведен в исполнение смертный приговор, вызывала отвращение. Беляков крепко взял комбата за плечо и, словно мальчишку, отодвинул назад.

– Я не сомневаюсь, что их вина была установлена, – спокойно сказал комиссар. – Но неужели обязательно было выносить такой приговор? Куда спешили? Даже если они заслужили наказание, почему не предоставили им возможность искупить свою вину?

– Как вы это себе представляете, товарищ батальонный комиссар? – Красные слезящиеся глаза, не мигая, уставились на Белякова. – У вас есть специальный танк, на котором можно послать в бой трусов?