Текст книги "Они не пройдут! Три бестселлера одним томом"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)

– Лейтенант Серов, – представился срывающимся голосом молодой командир.

– Старший лейтенант Петров, – ответил комвзвода, – что тут у тебя?

– Товарищ старший лейтенант, не выходите за угол… – Юноша захлебнулся словами и резко вдохнул.

– Не торопись, пехота, – успокаивающе сказал танкист, – по порядку давай, быстренько.

– Там площадь, а за ней – дом такой. Первый этаж каменный, большой такой, – затараторил Серов, – в доме пушка и пулеметы! Тут один танк ехал с другой стороны, в него как дали, только огнем плеснуло!

– Так, – Петров стащил танкошлем и вытер лоб, – показывай.

Пригибаясь, они перебежали через заваленный обломками горелых бревен двор до срубленной снарядом березы, что рухнула с улицы, повалив забор.

– Осторожно, там пулеметы у них, – придержал Петрова лейтенант.

Комвзвода по-пластунски вполз под ствол дерева и осторожно выглянул из-за досок. Перед ним лежала широкая, метров тридцать, площадь. Избы с левой стороны сгорели, остались только печи, справа дома были целы. На другой стороне высилось двухэтажное здание, судя по покосившейся вывеске – сельская школа. Второй, деревянный, этаж почти совсем выгорел, первый, каменный, был целехонек. У самой земли были проделаны три амбразуры – две пулеметные, третья побольше, как раз для орудия. Прямо посреди площади чадил маленький танк – точно такой, что встретился утром в Скирманово. Огонь закоптил когда-то белый корпус до черноты, из машины никто не спасся. В 1-й гвардейской таких танков не было, как видно, сюда прорвался кто-то из 27-й. Рядом с машиной лежало шесть тел в серых шинелях.

– Справа в домах кто? – спросил Петров.

– Вроде никого, – сглотнул лейтенант, – мы не видели. По нам только оттуда стреляли. Там танкист сказал: мол, за мной давайте, сейчас проскочим, и вы их гранатами. Я говорил, что не получится…

Комвзвода снова потер лоб – да уж, соваться на этой «черепашке» против дота – это, конечно, было смело, но безнадежно.

– Значит, слушай, – сказал Петров. – Убери своих от забора, мы через двор выскочим и амбразуру им заклепаем, потом по пулеметам дадим, а вы в это время по правой стороне проскочите и гранатами их добьете, понятно?

Серов судорожно кивнул.

– Ну, давай. – Петров легонько встряхнул пехотинца за плечо.

Они пробежали через двор обратно, и комвзвода полез в танк.

– Значит, слушайте меня, орлы, – крикнул старший лейтенант – ТПУ давно отказало. – Осокин, сейчас разворачиваешься, вылезаешь через забор наискосок, как только на ровное выскочишь – остановка. Протасов, я даю выстрел, сразу второй осколочный, потом третий – будем пулеметы гасить. Сашка, не усердствуй там с пулеметом, своих не порежь, ясно?

Экипаж вразнобой ответил, что, в общем, ясно. Петров еще раз высунулся из люка – пехотинцы столпились за машиной, метрах в трех – под гусеницы не попадут. Махнув рукой Серову, комвзвода сполз на сиденье и нажал водителю на правое плечо:

– Пошел!

Танк взревел, развернулся вправо и кабаном проломился через забор. Осокин провел машину через двор, жуя гусеницами головешки, перевалился через березовый ствол. Петров до боли вцепился в рукоятку поворота башни, еще немного… Страшный удар встряхнул машину, и двигатель заглох, внизу полыхнуло искрами, словно от огромной бенгальской свечи, машина заполнилась вонючим дымом. Старший лейтенант с каким-то отстраненным спокойствием приказал:

– Протасов, снять пулемет, оставить машину.

Он не смотрел, выполнил ли наводчик приказ, приникнув к прицелу, Петров крутил рукоятку вертикальной наводки.

– Сейчас… Сейчас я тебя, сука…

Второй удар на мгновение ослепил его. Когда зрение вернулось, командир увидел бессильно откатившееся назад, до предела, мертвое орудие. Здесь больше делать было нечего, и старший лейтенант сполз вниз, на боеукладку. Дым ел глаза, в полумгле, освещаемой шипящим пламенем, прямо перед ним возникло бледное лицо Осокина.

– Сашка ранен!

Радист бессильно обвис на сиденье, уткнувшись лбом в броню, за его спиной горел порох из распоротого снаряда.

– Через люк давай, я тебе его подам, – заорал старший лейтенант.

Осокин секунду смотрел на командира безумными глазами, затем, словно придя в себя, кивнул и бросился к переднему люку. Легко откинув крышку, он вынырнул наружу. Петров сдернул с борта огнетушитель и направил его на огонь. Ему удалось сбить, но не погасить пламя, выиграв минуту, может, две, прежде чем начнут рваться снаряды. Схватив безжизненное тело радиста под руки, старший лейтенант, надсаживаясь, подтащил его к люку и, приподняв, толкнул вперед. Петров почувствовал, что снаружи Сашку кто-то тащит. Нагнувшись, командир ухватил москвича за ноги и с хрипом вытолкнул наружу, затем выбросился сам. Он свалился прямо на радиста, тот слабо застонал.

– Товарищ командир. – Осокин дернул его за рукав слева, – уходить надо, сейчас снаряды рванут!

Петров кивнул, они подхватили Безуглого под руки, и тут же перед ними взбила снег пулеметная очередь. Оба рухнули на землю, а пулемет продолжал бить, прижимая их, не давая поднять головы. «Это конец, – обреченно подумал старший лейтенант. – Сейчас снаряды рванут – и все».

– Вася, – крикнул командир. – Вася, давай сейчас, поднимай его и побежим, так и так погибать! На «три»!

Осокин судорожно кивнул. Петров напрягся, готовясь подхватить Сашку с земли и бежать, пока в спину не ударит раскаленный свинец.

– Раз, два… – начал он.

Длинная очередь «дегтярева» оборвала отсчет, командир увидел, как впереди пули секут каменную кладку вокруг амбразуры, и немецкий пулемет вдруг захлебнулся на мгновение.

– Васька, пошли! – надсаживаясь, заорал Петров.

Они подхватили радиста, рывком проскочили десять метров до поваленного забора и рухнули за доски.

– Женька… Прикрыл… – прохрипел водитель. – Молодец!

Петров слабо кивнул. Полминуты они лежали на снегу, потом к ним подполз Серов.

– Товарищ старший лейтенант…

Комвзвода устало махнул рукой:

– Видишь, не получилось, лейтенант. Откуда он нас – черт его поймет.

– Там вторая пушка была, – хлюпнул носом пехотинец. – Она раньше не стреляла, мы ее и не видели. Хорошо очень спрятана была.

Вторая пушка, ну, конечно… Они не стали стрелять по легкому танку, выжидая достойной цели, чтобы бить в упор, наверняка.

– Стрелял мой танкист? – спросил Петров.

– Да, – кивнул пехотинец, – вон из-за стены. А мы не успели выйти – вас сразу подбили.

– Понятно. – Петров приподнялся. – Помогите моему водителю перевязать раненого и пошлите за санитарами.

Пригибаясь, Петров подбежал к полуразвалившейся стенке избы. Протасов лежал на куче обломков, выставив ствол пулемета на обгоревшую раму.

– Женька, – позвал командир, – слезай оттуда, не ровен час, дадут сюда еще раз. Слезай.

Протасов не шелохнулся, и Петров вдруг почувствовал – здесь что-то не так. Он рванулся, уже не заботясь, заметят ли его немцы, и сдернул наводчика вниз. Протасов сполз, словно тряпичная кукла, пулемет с пустым диском скатился на пол. Пуля попала Женьке прямо в лоб, в валик танкошлема, он умер мгновенно, на старшего лейтенанта смотрели широко открытые, удивленные глаза, в которых не осталось ни капли жизни… Услышав странный, дерганый то ли рык, то ли лай, Серов подполз к стене и успел увидеть, как командир танкистов вытирает лицо.

– Что смотришь, лейтенант? – хрипло спросил танкист.

– Ничего, – помотал головой Серов, – там ваш водитель передал – танк больше не горит.

Старший лейтенант осторожно закрыл глаза Протасову.

– А с раненым нашим что?

– Ему в бедро попало, – ответил лейтенант. – Но, кажется, не в кость. Крови много потерял, мы перевязали. Я послал одного бойца за санитарами, должен привести.

– А вообще, кто у вас командует? – спросил Петров. – Где ротный командир?

– А я и есть ротный, – снова хлюпнул носом Серов, – временно исполняющий. А там – моя рота, пятнадцать активных штыков.

– Так, – старший лейтенант потер подбородок. – Тебя как зовут? Меня – Иваном.

– Сергей, – протянул руку временно исполняющий.

– Серега, пушки нужно подавить – иначе они нам тут еще коробок пожгут.

Лейтенант посмотрел на Петрова так, словно перед ним был умалишенный.

– Как «подавить»-то? – спросил Серов. – Нас пятнадцать человек, с вами – семнадцать. Всей артиллерии – гранаты.

– Пойдем, – сказал комвзвода.

Он подхватил пулемет, осторожно приподнял тело наводчика и достал у того из-за пазухи запасной диск. Два командира перебежали двор и выскочили на нашу, отбитую улицу, где в канаве лежали бойцы роты и два танкиста.

– Вася, танк не горит? – спросил Петров у водителя.

Осокин помотал головой.

– Порох выгорел, наверное, а дальше не пошло, – решил старший лейтенант. – Вася, надо его завести.

Водитель удивленно посмотрел на командира.

– Надо. Завести и пройти вперед, сколько можно. Проедешь десять метров – выпрыгивай все равно, больше не нужно. – Петров обвел взглядом пехотинцев: – Разделимся на две группы, шесть человек с тобой, – он кивнул Серову, – берут пушку в избе. Остальные – дот в доме.

– Нас же перестреляют всех, – неверяще сказал кто-то из бойцов.

– Если быстро – не перестреляют, – ответил старший лейтенант, – первые десять метров пройдем за танком. Вася, сможешь?

Осокин с ужасом глядел на командира, который посылал его на верную гибель. Как только заработает двигатель, немцы откроют огонь, танк не пройдет и десяти метров.

– Если хочешь, я сам сяду, – сказал комвзвода.

Водитель посмотрел в глаза командиру и понял – да, сядет. Во взгляде Петрова горело то безумие, что поднимает людей навстречу смерти и заставляет поднимать других. В Осокине такого безумия не было, впервые он по-настоящему понял, что через несколько минут его жизнь оборвется. В горящем танке от людей, бывает, не остается и пепла. Водителю захотелось закричать, убежать куда-нибудь, ведь не станет же Иван стрелять в спину! Он посмотрел по сторонам и вдруг с пронзительной ясностью вспомнил первый осенний вечер, лесную поляну с застывшими громадами танков и слова человека, что через несколько часов сгорел без следа. «Наша совесть чиста». У Осокина не было ничего своего в этой жизни – ни дома, ни жены, ни детей, только совесть. Водитель медленно кивнул.

– Я пойду.

– Тогда решено. – Петров заменил диск в пулемете. – Пошли.

Старший лейтенант понимал, что все это – сплошное сумасшествие, но другого выхода не видел. Атаковать нужно сейчас, еще десять минут, и он сам не решится подняться. Мотострелки переглянулись, им тоже не хотелось бежать за бешеным танкистом на пулеметы, но Серов быстро отобрал себе шесть бойцов, распределил гранаты, и всем стало ясно – атаки не избежать. Пригибаясь, рота пересекла двор и залегла за досками. Петров кивнул Осокину, и водитель, сглотнув, пополз к своей машине, стараясь, чтобы между ним и домом был корпус «тридцатьчетверки». В этот момент ветер переменился, теперь он дул от немцев, нагоняя густой дым от горящего легкого танка. Под прикрытием вонючей черной завесы Осокин подполз к нижнему люку. Водитель сам открыл его, собираясь уходить из машины низом, но тогда они втроем вывалились через передний. Мехвод осторожно забрался в танк и осмотрелся. Внутри стояла тяжелая вонь горелого пороха, но огня не было. Осокин уселся на свое место и положил руки на рычаги, пытаясь унять дрожь. Он несколько раз глубоко вздохнул и потянулся к ручке системы воздушного пуска…

* * *

– Приготовиться, – приказал Петров.

Красноармейцы лежали за поваленным забором, сжимая в руках гранаты и винтовки. Все скинули шинели, оставшись только в ватниках, – так проще бежать. Справа от комвзвода устроился немолодой, за сорок, боец с седеющими усами. В правой руке он держал противотанковую гранату, левой придерживал за цевье трехлинейку. Внезапно танк взревел, выпустив клубы сизого дыма, и тут же рванулся вперед.

– Пошли! – не своим голосом заорал Петров.

Старший лейтенант вскочил и что было сил рванулся вслед «тридцатьчетверке», не глядя, бегут ли за ним остальные. В одно мгновение он догнал танк, что успел уже проехать половину площади. Внезапно машина встала, но это уже не имело значения, до проклятого дома оставалось пятнадцать метров, и комвзвода бросился вперед. Петрову казалось, что все пули летят ему в лицо, но до серой стенки старший лейтенант добежал живой и невредимый. Внезапно оживший советский танк на мгновение отвлек немцев, сбил им прицел, подарив пехотинцам секунды жизни. Комвзвода быстро осмотрелся – ему показалось, что до школы добежали почти все. Рядом тяжело дышал седоусый, рывок дался ему нелегко. Над головой у Петрова снова загрохотал пулемет, и старший лейтенант бессильно выругался – у него не было ни одной гранаты, чтобы швырнуть в амбразуру. Внезапно седой боец тяжело поднялся, сжимая в руке гранату. Он выдернул чеку, хладнокровно подождал пару секунд, и, не размахиваясь, сунул гранату в окно. Внутри кто-то отчаянно крикнул, и тут же ударил взрыв, от которого закачалась стена. Как по команде, другой красноармеец швырнул связку гранат в орудийную амбразуру. В этот раз рвануло сильнее – со второго этажа посыпались обгоревшие бревна, из окон плеснуло дымом и пламенем, и тут же донесся дикий, выворачивающий крик горящего человека. Петров прыгнул к дымящейся амбразуре и выпустил внутрь полдиска. Внутри что-то трещало, потом раздался глухой взрыв, и старший лейтенант махнул рукой:

– От дома! У них сейчас снаряды начнут рваться!

Они отбежали от пылающего здания, в котором не могло остаться ничего живого, и в этот момент седоусый дернул Петрова за рукав:

– Товарищ танкист, машина твоя горит.

Старший лейтенант обернулся – над «тридцатьчетверкой» поднимался сизый дым горящей солярки. Комвзвода всматривался в пожар, пытаясь понять, открыт ли передний люк, и тут старый боец сказал:

– А маленький вроде так и не выскочил…

Оттолкнув седого, Петров, как бешеный, бросился к горящему танку.

* * *

Осокин в третий раз попытался поднять крышку переднего люка и в бессилии упал обратно на сиденье. Второй снаряд заклинил ее намертво, так, что даже здоровому не поднять. Водитель тяжело свалился с сиденья и потянулся к нижнему люку, но тут силы оставили его. Танк горел, теперь уже по-настоящему, из-за броневой перегородки вырывалось пламя – пылал мотор, полыхала разлившаяся солярка. От жара сворачивались волосы, дымился ватник, и Осокин понял – теперь все, конец. Он потянулся за наганом – лучше застрелиться, чем гореть заживо, но сил не хватило даже на это. Мехвод приготовился терпеть самую страшную в своей жизни муку. Внезапно в дымную мглу ударил столб дневного света, и из башни вниз, дико ругаясь, соскочил человек в ватнике и черном шлеме. Осокин почувствовал, что его поднимают и тянут куда-то вверх.

– Щас, Вася, щас, – хрипел Петров.

Командир всегда гордился своей силой – не зря в училище играл двухпудовыми гирями, и сейчас он рывком поднял Осокина на сиденье наводчика.

– Держись там за что-нибудь, сволочь! – крикнул старший лейтенант снизу. – Держись, а то опять вниз свалишься!

Теряя сознание, Осокин ухватился за казенник орудия. Внезапно кто-то крепко взял водителя за шиворот, крякнул, и ефрейтор вдруг оказался снаружи. Его держал на руках коренастый, широкоплечий парень в ватнике и серой шапке, второй пехотинец – седой, усатый, наклонившись, крикнул в дымящуюся башню:

– Лезь сюда, танкист, сгоришь!

Коренастый осторожно посадил Осокина на борт, соскочил на землю и, снова взяв водителя на руки, словно ребенка, потащил бегом прочь. На полпути их догнали Петров и седоусый.

– Быстрее, сейчас взорвется! – крикнул командир.

Они едва успели забежать за избу, когда на площади ударило так, что закачались бревенчатые стены. Петров вырвал Осокина из рук красноармейца, уложил на снег и принялся ощупывать.

– Вася, ты как? – бормотал он. – Ты как, Васенька? Живой ведь? Крови ведь нет… Вась, ты не молчи.

– Га-а…

Осокин говорил тихо, и Петров наклонился, едва не касаясь лицом лица водителя.

– Га-а… Г-а-алав-а-а, – заикаясь, пробормотал ефрейтор.

Старший лейтенант сдернул с головы Осокина изорванный шлем, осторожно повернул голову. Водитель застонал, но командир вдруг рассмеялся, потом закашлялся, вытер слезы:

– Цела голова, Вася, тебя контузило только, слышишь?

Осокин закрыл глаза.

– Там санитар прибежал, – сказал седой. – И ваших попользует, и наших.

– Где Серов? – невпопад спросил старший лейтенант.

– Убили, – угрюмо ответил красноармеец. – Когда бежал, срезали. Уже когда пушку взорвали, посмотрели – а он лежит лицом в снег.

– Так. – Петров помолчал, собираясь с мыслями. – Сколько всего убито?

– Четверо, – сказал коренастый боец, – трое ранено.

– Осталось восемь?

– Восемь, – кивнул красноармеец.

Петров тяжело поднялся.

– А где командир батальона?

– Я не знаю, товарищ танкист, – пожал плечами седой.

– Старший лейтенант Петров, – поправил комвзвода. – Понятно. Ладно, сперва вытащим раненых, потом установим связь.

Он расстегнул кобуру, вытащил наган и проверил барабан.

– Гранаты у кого-нибудь остались? – спросил старший лейтенант. – Из этого много не навоюешь.

Коренастый вынул из гранатной сумки Ф-1 и подал Петрову. Тот сунул гранату в карман ватника и скомандовал:

– Раненых – к той канаве, где вы нас встретили, и сами там собираемся. Пересчитайте патроны, доложите, сколько осталось. Машинку мою подобрали?

– Пулемет-то? – Седоусый подобрался, выпрямил спину. – Так точно, подобрали.

Петров глубоко вдохнул.

– Тогда воюем, пехота.

* * *

Утром четырнадцатого ноября в расположении первого танкового батальона было пусто. Ночью прошел снег, он засыпал пятна солярки и масла на месте стоянок, следы гусениц, припорошил три свежих землянки, что построили для танкистов бойцы саперного взвода. Между деревьев ходил часовой, красноармеец штабной роты. Время от времени он поворачивался на юго-запад, откуда доносился грохот боя. Там, в четырех километрах от этой опушки, продолжалось сражение за Козлово. Внезапно боец вскинул винтовку – по тропинке из леса шел человек в закопченном ватнике и изорванном танкошлеме. Не то чтобы часовой опасался немецких диверсантов, скорее, был рад хоть какому-то разнообразию в этом унылом дежурстве. Впрочем, человек казался немного странным – он шел, пошатываясь, словно пьяный, время от времени останавливался и прислонялся к дереву. Красноармеец начал прикидывать, кто бы мог набраться в такое время, но потом бросил. Когда человек приблизился, часовой окликнул:

– Стой, кто идет!

Танкист остановился. Теперь красноармеец мог рассмотреть его получше. Этому парню на вид было лет двадцать пять, если не больше. От него несло соляркой, пороховой гарью и просто горелым, лицо почернело от грязи и усталости. Прожженные во многих местах ватные куртка и штаны, рваный танкошлем, закопченные валенки довершали картину. Танкист посмотрел на часового красными слезящимися глазами и хрипло ответил:

– Св… Сво… Свой.

– Ты что, заикаешься, что ли? – спросил боец.

Человек молча кивнул. Часовой понял, что попал в затруднительное положение. Он не помнил, просто не мог помнить всех танкистов в лицо, да и, честно говоря, этого парня сейчас не узнала бы родная мать.

– Слышь, ты тут постой, – приказал боец неизвестному.

Тот снова кивнул и вдруг сел в снег, привалившись спиной к стволу березы.

– Ты чего? – забеспокоился часовой. – Я сейчас командира вашего позову, ты подожди малость.

Танкист слабо махнул рукой: зови, мол. Красноармеец подбежал к блиндажу, над которым поднимался еле видимый дымок, и, откинув брезент над входом, заглянул внутрь. Через несколько секунд часовой вернулся, за ним, застегивая ватник, шел молодой командир в танковом шлеме с тяжелым, угрюмым лицом.

– Вот, товарищ лейтенант, – боец указал на сидящего человека, – говорит – свой.

Товарищ лейтенант мгновение смотрел на танкиста в обгорелой одежде, потом вдруг подскочил к нему и, опустившись на колено, осторожно встряхнул:

– Вася! Осокин! Ты откуда?

Осокин открыл глаза, посмотрел на командира и вдруг улыбнулся запекшимися губами:

– Ле… Леня.

– Леня, Леня, – мрачное лицо Лехмана вдруг осветила необыкновенно добрая улыбка. – Ну-ка, вставай, вставай, родной, пойдем к нам, погреешься, чайку попьешь.

Он поднял Осокина и осторожно повел к блиндажу. Внутри на земляных нарах спало человек пятнадцать танкистов – те, чьи машины были подбиты или сгорели. Приказом комбрига их выводили из боя и отправляли сюда. Катуков знал: танки будут новые, но никто не заменит людей, что месяцами набирали тяжелый военный опыт, узнали на своей шкуре и поражения, и победы. Чем воевать пехотой, пусть танкисты, пока их машины восстанавливают, хоть немного отдохнут.

– Садись, – Лехман усадил Осокина к печке, – рассказывай, где остальные?

– Же-еня у… убит, – заикаясь, ответил водитель. – Сашка ра-анен.

– А Иван?

Осокин молча ткнул рукой в сторону выхода.

– Во… Воюет там.

Ему было трудно говорить, и лейтенант не стал мучить ефрейтора расспросами. Он дал Осокину кружку теплого чая и уложил на нары, накрыв полушубком. Но уснуть Осокин не мог – кружилась голова, в землянке было душно, от этого к горлу подкатывала тошнота. Он встал и, натянув полушубок поверх ватника, выбрался наружу. Тихо падал снег, глуша звуки, даже грохот боя теперь казался далеким и совсем нестрашным. Осокин опустился на обрубок бревна, валявшийся у входа в землянку, и закрыл глаза. Он не помнил, сколько просидел так в полудреме. Внезапно что-то словно толкнуло мехвода, и он открыл глаза. Перед Осокиным стоял высокий человек в ватной куртке, перетянутой портупеей, и черном танкошлеме. На груди у танкиста висел немецкий автомат, из кармана торчала пара запасных магазинов.

– Ка… Ка-амандир, – жалко улыбаясь, выдавил Осокин.

– Вася, ты что здесь делаешь? – в хриплом голосе Петрова звучала неподдельная забота. – Ты чего не в санбате?

– С… С… Сбежал, – ответил водитель.

Старший лейтенант сел рядом с Осокиным. Водитель чуть отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть командира, который вернулся живым из ада, которым стало Козлово.

– А чего сбежал? – спросил Петров.

Осокин помолчал. Василий не знал, как объяснить, почему он вернулся на войну, хотя мог получить отсрочку на несколько дней или даже недель. Поэтому водитель просто сказал:

– Т… Т-там страшно. Кричат. С-санитары в крови все.

– А Саша как?

– Ж-живой. Д-доктор с… с… с-сказал – кость це… цела.

– Ну и слава богу, – выдохнул Петров.

– Зн… Знаешь, Сашу М-матросова привезли, – сказал вдруг Осокин. – А он к… к-кричит: «Г… г-де М-миша?» А М-миша у… у-убит [46].

Словно какая-то преграда сломалась в душе водителя, он уткнулся в плечо командира и тяжело, по-мужски, заплакал. Иван осторожно обнял Осокина за плечи, тихонько встряхнул, успокаивая, старший брат – младшего. Отплакав, Василий вдруг почувствовал, что ему стало легче, и даже в голове вроде бы прояснилось.

– В-вань, а… а ты Оле н… написал? – спросил водитель.

– Написал, – кивнул Петров. – В тот же день.

– А… А мне п-поможешь? Я Т… Т-тане хочу н-написать. В-все н… н-не ре-е… решался. Т… то-олько у меня ру-ки трясутся.

– Помогу, Вася, конечно, помогу.

Но Осокин уже не слышал Петрова. Привалившись к плечу командира, Василий спал.

* * *

Пятнадцатого ноября, в шесть утра Катуков и Кульвинский приехали в освобожденное село. Последний очаг сопротивления в Козлово был ликвидирован накануне в восемь вечера, всю ночь в бригадах считали потери. Победа досталась дорогой ценой, в мотострелковом батальоне 28-й бригады осталось сорок пять человек, в первой гвардейской – чуть больше ста. Три бригады потеряли уничтоженными восемь средних, два тяжелых и десять легких танков, много оказалось подбито. И все же это была победа. Только что генералу сообщили – в Скирманово и Козлово насчитали сорок один немецкий танк, двадцать четыре противотанковых орудия было захвачено и уничтожено, из них десять – новых, пятидесятимиллиметровых. Здесь Катуков впервые увидел подкалиберные снаряды, похожие на гвоздь, продетый в катушку. Эти «гвозди» пробивали броню КВ, и комбриг распорядился отправить их в штаб армии – пусть переправят в ГАБТУ, для исследования.

Танки уходили из Козлово, уступая место стрелковым частям, на броне сидели, вперемешку, смертельно уставшие танкисты и мотострелки. Катуков молча смотрел на почерневшие, избитые машины, что ползли через развалины, потом повернулся к Кульвинскому.

– Знаешь, сколько мы их наколотили?

Аккуратный начштаба достал из полевой сумки блокнот и начал зачитывать список немецких потерь.

– Ты как прейскурант читаешь, – досадливо оборвал его генерал. – Почти триста убитых, ты представляешь? Сорок танков! Под Мценском мы столько не наколотили.

– Строго говоря, – заметил педантичный Кульвинский, – это все на троих делить нужно. Хотя, конечно, наша бригада набила больше.

– Все равно, – упрямо сказал Катуков. – И к тому же мы наступали. А танков мы у них больше сожгли.

Кульвинский не стал напоминать комбригу, что танковые бригады, 50-я кавалерийская и 18-я стрелковая потеряли убитыми в два раза больше. Немец по-прежнему был очень, очень силен, и разбить его – задача не из легких. Полтора часа назад начштаба присутствовал при допросе немецкого танкиста. Тот выглядел подавленным, по его словам выходило, что еще двенадцатого, в бою за Скирманово, погиб командир седьмого танкового полка [47]. Потери ужасали. По словам немца, чью машину подбили вечером четырнадцатого, на тот момент дивизия лишилась едва ли не половины своих танков. Впервые с начала русской кампании 10-я танковая дивизия потерпела поражение.

Начштаба убрал блокнот в сумку и подошел к своему командиру. Катуков молча смотрел, как ремонтники Дынера вытаскивают тракторами застрявший в развалинах избы танк с разбитой пушкой.

– Глаз тайфуна, – сказал внезапно Кульвинский.

– Что? – повернулся к нему комбриг.

– Читал когда-то. Тайфун – это самый страшный шторм, который бывает в океане, – пояснил начштаба. – И в самой середине у него – тишина, чуть ли не штиль, только огромные волны – с десятиэтажный дом. И при этом – чистое небо, хотя рядом – черно, как ночью.

– А-а-а, что-то такое у Толстого было, – заметил Катуков. – У Алексея. В «Гиперболоиде инженера Гарина». Ты к чему все это?

– Мы сейчас попали в такой глаз, – сказал Кульвинский. – Шторма нет, чистое небо, и только волны.

Он указал на разрушенное село.

– Да ты поэт, Павел Васильевич, – криво усмехнулся комбриг.

Оба помолчали.

– Значит, – внезапно сказал генерал, – ты полагаешь, что скоро опять начнется шторм?

– Думаю, да, – кивнул начштаба.

– У меня такое же чувство, – признал Катуков. – Но, по крайней мере, здесь мы их упредили. Ладно, командарм дал нам сутки, чтобы привести себя в порядок. Черт, как спать хочется… Сколько мы на ногах уже?

– Шестьдесят два часа, – ответил Кульвинский. – Но мне раза три удалось урвать минут по тридцать.

– Тогда поедем отсыпаться, – устало сказал комбриг. – Часа четыре у нас есть…

Он шагнул к машине, но вдруг остановился.

– Знаешь, ты будешь смеяться, но меня так и тянет поклониться, – он указал на уходящие танки, – им всем.

– Меня тоже, – кивнул начштаба.

– Ладно, поехали.

Тяжело переваливаясь на ухабах, штабная «эмка» выползла на разбитую дорогу и поехала на северо-восток.