Текст книги "Черные лебеди"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Начальник управления долго ходил по комнате. Хозяйка сделала мужу какие-то тайные знаки и вышла. И когда остались вдвоем, бывший подчиненный круто отказал: мол, должен поговорить с руководством.

Родимов больше не промолвил ни слова – встал из-за стола и ушел. Ему не подали на прощание руки, его не вышли проводить.

Через неделю вернулся из командировки инженер, и Родимов снова пошел в министерство, чтобы сразу повидаться и с ним, и с главным бухгалтером. Главный бухгалтер встретил Родимова настороженно. Он избегал встречаться с ним взглядом и все искал в папках какой-то документ. Родимов коротко рассказал то, о чем неделю назад рассказывал за столом у начальника управления кадров. Было впечатление, что главному бухгалтеру обо всем уже известно, но дослушал он до конца. А потом с горечью сказал, что не может подтвердить личность Родимова: мол, столько лет прошло – вроде бы вы и вроде бы не вы – что-то и не ваше есть. Устно может сказать, что это Родимов, письменного же заверения никак сделать не может.

Разговор с инженером был еще короче. Тот оборвал Родимова на полуслове, сказал, что цель встречи ему известна, но, к сожалению, он не помнит облика бывшего заместителя наркома Родимова, что перед ним сейчас сидит человек, которого он видит впервые. Родимов был уверен, что инженер говорит неправду, что он узнает своего бывшего замнаркома. Когда-то, будучи еще молодым специалистом, он принес замнаркому не ту папку, с которой Родимов должен был ехать в Кремль на доклад. Его руки тряслись, голос дрожал, когда Родимов показал ему содержимое принесенной папки. Там лежали какие-то пустяковые сметы и совсем не относящиеся к делу расчеты. Теперь Родимов напомнил инженеру об этой оплошности, но тот невозмутимо сказал, что за двадцать лет работы в министерстве с ним подобных казусов не случалось. Тогда Родимов спросил его: не помнит ли он другой случай – как в 1936 году, в марте, на партийном комитете наркомата разбирали персональное дело молодого инженера – он устроил дебош в Сокольниках, и если б Родимов не поручился тогда за него, его исключили бы из партии. Услышав это, инженер опустил глаза. Ему стало стыдно смотреть в лицо Родимова. И все же он ответил, что, хотя и помнит, как разбирали его персональное дело, но кто, конкретно, поручился за него, забыл.

Родимов ушел от инженера униженный, с болью в сердце. Больше в министерстве ему нечего было делать. Он стал спускаться в вестибюль. Идти с тем же разговором к гардеробщику, которого он не помнил в лицо, и к уборщице, которую даже не представлял, было делом безнадежным. Только попадешь в смешное положение: мол, посмотрите на меня, товарищ уборщица, не узнаете, кто я такой? А уборщица возьмет да и бросит в ответ: «А кто я такая? Ты-то меня узнаешь?..»

Подошел Родимов к раздевалке, подал номерок. Было в лице пожилого гардеробщика что-то знакомое. «Может, это и есть гардеробщик Горелов?» – подумал он, надевая плащ. А потом осмелился спросить: «Вы, товарищ, случайно не Горелов?» – «Он самый», – ответил старик. А когда Родимов уже собрался уходить, свесился грудью за перегородку: «А вы, дорогой товарищ, случайно не Николай Карпович Родимов?» – «Вы угадали, – ответил замнарком. – Узнали меня?» – «Боже мой, да как же вас не узнать-то?! Вас из тыщи можно узнать… Теперь таких мало осталось… Все торопятся, мимо да мимо. Пройдет иной, даже взгляда не бросит, а вы, Николай Карпович, бывалоча, частенько останавливались вот здесь, про житье-бытье спрашивали… Как же, разве можно вас забыть?..»

Посмотрел-посмотрел Родимов на старика Горелова и решился: «Будь, что будет. Уже три раза плюнули в лицо, утрусь и в четвертый раз». Попросил у старика домашний адрес и сказал: если можно, то он придет к нему домой, есть важный разговор. Гардеробщик растерялся, но обрадовался. Пригласил на завтра, в воскресенье. Тут Родимов спросил: не знает ли он уборщицу Еськину? «Как же не знать-то, – ответил гардеробщик. – Она у нас трех наркомов и пять министров пережила. И сейчас все там же, у начальства убирает». Родимов попросил старика, чтобы он пригласил к себе Еськину. Эта просьба окончательно озадачила гардеробщика.

Родимов пришел к гардеробщику точно в шесть, как условились. Принял старик своего бывшего замнаркома, как только мог. Нашлась бутылочка. А к бутылочке и стол накрыли. По-простому, по-рабочему, но от души: селедочка, рассыпчатая картошка, щедро нарезанная колбаса. Уборщица не пришла. Она была в отпуске и уехала куда-то под Рязань.

Разговор сначала не клеился. Непривычно было старому гардеробщику сидеть за одним столом с бывшим замнаркомом. Выпили. Закусили. Прежде чем приступить к своей печальной повести, Родимов спросил старика, как живется, как работается. Тот не стал кривить душой, признался: на одной зарплате далеко не уедешь… Родимов спросил: сразу ли он узнал его? На это старик ответил: «А я вас, Николай Карпович, и не забывал». Встал из-за стола, снял со стены застекленную рамку с фотографиями. Среди фотографий Родимов узнал одну: групповой снимок работников наркомата, сделанный в тридцать пятом или тридцать шестом году. Родимов сидел рядом с наркомом в центре первого ряда. А за спиной – четыре ряда сотрудников, всего человек семьдесят-восемьдесят. В самом последнем ряду, сбоку, прилепились гардеробщик Горелов и уборщица Еськина. Картинно опершись на пол локтем, полулежал нынешний инженер, рядом с ним сидел на полу сегодняшний начальник управления по кадрам. Главный бухгалтер стоял в последнем ряду. Горелов аккуратно повесил рамку на прежнее место и сказал: «Я не только карточки этой со стены не снял, а даже глаза вам с наркомом не выколол». Родимову стало не по себе. «Это за что же?» – «За то, что объявили вас, Николай Карпович, врагами народа. А вы что думаете – у многих сейчас найдете эту карточку, да еще целехоньку, невредимую? Э-э-э… Если кто и сохранил, то вы себя на ней не найдете. Там, где был ваш облик, увидите или чернильное пятно, или иголками все насквозь истыкано…» Это поразило Родимова. Он даже засомневался, стоит ли начинать разговор, во имя которого пришел к Горелову.

И все-таки Родимов решился. Стал рассказывать. Старик слушал внимательно. А когда Родимов закончил свой рассказ и объяснил, что ему нужно письменное свидетельство, что он и есть бывший замнарком, Горелов, ничего не говоря, встал, подошел к комоду и достал из ящика чернила, ручку и толстую тетрадь в линейку. Принес все это на стол, сел, расправил плечи: «Диктуйте! Что скажете, то и напишу». Родимов диктовал, а у самого горло душили спазмы. Те люди, которые когда-то входили к нему на цыпочках, отказали, а гардеробщик, который ни разу не перешагнул порога его кабинета, да и вообще за все время работы в наркомате и министерстве вряд ли был хоть в одном кабинете, ничего не видел, кроме своего гардероба и полутемных коридоров, сидит и пишет. По сути, старик сейчас выносил его, Родимова, смертельно раненного, с поля боя. А те трое бросили истекать кровью…

Гардеробщик написал все, что продиктовал Родимов. Пока он своим корявым почерком выводил неровные строки, его жена незаметно вышла из комнаты и вскоре вернулась. На столе появилась еще одна четвертинка.

Когда провожали Родимова, было уже темно. На прощание он обнял старика и крепко поцеловал его. Горелов не сдержал слез.

На другой день гардеробщик рассказал о Родимове бывшему сотруднику наркомата Курганову, инвалиду войны, пенсионеру. Он пришел в министерство уплатить партвзносы. Курганов разволновался, попросил у старика адрес Родимова и сразу же поехал к бывшему замнаркому. Просидели и проговорили по душам весь вечер. Этот неожиданный для Родимова гость написал еще один документ.

Веригин закурил, протянул портсигар Дмитрию:

– Это было два дня назад. А вчера я случайно встретил Родимова в военной прокуратуре на Кировской. Мы просидели с ним часов пять. Веришь ли, на глазах его были слезы, когда он говорил о Горелове и Курганове.

– Да, – вздохнул Дмитрий, – тяжело сложилась жизнь у Родимова.

– У многих арестованных она сложилась не легче, – отозвался Веригин. – То, что прошел Родимов, мне еще предстоит пройти. Я не уверен, что на пути моем не попадутся люди, вроде начальника управления или инженера. Они сейчас страшнее всего…

– Это потому вы начали с того, что во всяком движении есть своя инерция? И в человеческом поведении…

– Разумеется. Во всем – инерция! Те трое, что отказали Родимову, не редкие уроды в нашей большой семье. Это досадное порождение нашего государственного аппарата, целый общественный слой, который у нас сложился. На языке политическом этот слой именуется затасканным словом: бюрократизм.

– Но тут, наверное, все гораздо сложнее, – отозвался Дмитрий.

– И вместе с тем очень просто. Те трое – не бесплотные духи, не ангелы с крылышками, а мерзавцы во плоти и крови, – вспылил Веригин.

Наступила долгая пауза. Веригин смотрел на звезды. Наконец Дмитрий решился:

– Хочу спросить. Это больной вопрос, и мучает он меня с первой нашей откровенной беседы.

– Уж коль замахнулся – бей, я к боли привычный.

– Хочу понять. Вы и другие многие годы несли тяжкий крест несправедливой кары. Что выросло в душах: горькая полынь-трава, колючий чертополох или жгучая злая крапива? Ведь всякому действию есть противодействие…

– Нет, ты не угадал, Дмитрий. Жгучая крапива и чертополох растут на грязных задворках, на заброшенных свалках. А наши души получили булатный закал в гражданской войне и в испанских баталиях, они слишком тверды для корневой системы этой брос-травы. Скажу тебе, как на духу: там, в вонючих камерах ежовско-бериевских застенков и за колючей проволокой лагерей, нас до последней черты унизили в глазах народа, которому мы служили верой и правдой, но души наши не растоптали. Мы с еще большей верой готовы служить добру и справедливости, – Веригин вздохнул: – Вот дал бы только Бог здоровья пройти через эти лабиринты кабинетов. Реабилитация… В этом слове столько взрывной силы, надежды, что я и передать тебе не могу. Понять меня может только тот, кто прошел этой же дорогой, – Веригин приложил ладонь к левой стороне груди, улыбнулся: – Как здорово художник Суриков в детстве окрестил вот этот двигатель, который работает без отдыха… Биенышко мамино. Последние полгода оно стало чаще щемить, особенно по ночам, когда бессонница. Вот думаю курить бросить, да не хватает силы воли. А загадал!

– Что загадали? – спросил Дмитрий.

– По годам я еще гожусь для армии. В первый же день, когда на плечах своих увижу погоны, а в левый карман гимнастерки положу партийный билет – так сразу же накурюсь в последний раз до головокружения и буду обходить табачные киоски за версту.

– Сейчас генералы носят не гимнастерки, а кителя.

– Ну что ж, может быть, сошьют и по моим плечам китель. Вот только не знаю, что сделали с моими боевыми орденами и именной саблей. Я за них трижды пролил кровушку: дважды на гражданской и раз в Испании, в бою под Гвадалахарой, – улыбка, скользнувшая по лицу Веригина, была усталой, печальной. – У тебя есть еще вопросы ко мне, мой дорогой племянник?

Дмитрий словно ждал этой минуты откровения:

– Есть.

– Спрашивай.

– Вы вот рассказали, как предательски обошлись с Родимовым его бывшие подчиненные. Что это? Отчего они так поступили? Неужели это только порождение бюрократизма? Неужели место чиновника обязательно делает человека мерзавцем?

Молчание затянулось. Посмотрев в лицо дяди, Дмитрий прочел на нем напряженную работу мысли. Наконец Веригин сказал:

– Под протокол я на этот вопрос ответить пока не решусь.

– А не под протокол? Эти деревья если и слышат, то они немы.

Снова усталая, горькая улыбка тронула огрубевшие щеки Веригина:

– Ты заговорил о чертополохе и злой крапиве, которые, по твоему разумению, могли вырасти в наших душах, – Веригин закурил и некоторое время молчал. – Они выросли. Но только не в душах тех, кто под конвоем строил железные дороги, мыл золото и валил лес. Эта брос-трава выросла в душах тех чиновников и угодников, кого тридцать седьмой и тридцать восьмой годы не завихрили в свою воронку. Сейчас, когда уже второй месяц бью сапоги в присутственных местах, когда меня унижают из-за казенных бумажек, я все чаще вспоминаю одну фразу из трагедии Шекспира «Цимбелин».

– Эту трагедию я не читал. А что за фраза?

– Беларий, любимец монарха Цимбелина, был оклеветан завистниками королевского двора как изменник и предатель, якобы вступивший в сговор с Римом, – Веригин закрыл глаза, некоторое время припоминал и затем процитировал: – «Но два лжеца монарху нашептали, что с Римом в сговор я вступил, – и клевета торжествовала…» А перед казнью, в душевных муках ожидания конца, Беларий сказал: «Страх паденья страшней паденья самого», – Веригин открыл глаза, глубоко вздохнул: – Ты только вдумайся в эти слова: «Страх паденья страшней паденья самого».

– По совести, что-то я не очень понимаю, – глухо проговорил Дмитрий.

– А тут и понимать нечего. Штормовые волны тридцать седьмого и тридцать восьмого годов смыли с палубы корабля несколько миллионов лучших людей России. Те десятки миллионов, кому удалось удержаться на палубе корабля под накатами репрессий, остались пребывать в таком почти животном страхе, что этот страх, страх «паденья», искалечил души не одного поколения. С такими чиновниками и встретился Родимов. И это меня пугает. Боюсь и другого.

– Чего?

– Я боюсь, что мне будет очень трудно адаптироваться на свободе и находить общий язык с теми, к кому я возвращаюсь.

Веригин заплевал папиросу, бросил ее в урну, взглянул в глаза Дмитрию:

– Я тебя предупредил: мы беседуем не под протокол. Никому об этом: ни матери, ни другу, ни жене… Говорю это не из-за страха, а из-за боязни быть неправильно понятым. Пока многие этого не поймут.

– Я завидую вам, – тихо сказал Дмитрий.

– Чему завидуешь?

– Вы столько лет проходили в цепях и не чувствуете себя рабом. Ведь многие на свободе, а живут по формуле чеховского Акакия Акакиевича: «Как бы чего не вышло?..»

– А ты?.. Как сам-то живешь? Не по формуле Акакия Акакиевича?

– Да вроде бы этого не случилось. В соколы, правда, не вышел, а что касается скорпионьих укусов чиновного люда, то выдержал.

– О подробностях можешь не говорить. Я могу довообразить, какими путами наградил тебя твой родной дядя, враг народа.

Дмитрий хотел возразить, но Веригин жестом оборвал его:

– Не нужно, Дмитрий, я знаю, что ты щадишь меня. Уверен, что у тебя были из-за меня неприятности, и немалые. Об этом говорит даже твоя работа.

– Вы так взволнованы. Я жалею, что затеял этот разговор.

– Да, душа моя неспокойна, но совсем не из-за нашего разговора.

– Еще что-нибудь случилось?

Веригин прищурился, вглядываясь в тупик заброшенной аллейки:

– Два дня назад я был в ЦК партии, в административном отделе, – Веригин замолк, продолжая пристально вглядываться в глубину аллеи, словно что-то заметил там.

– Ну и что вам сказали в этом серьезном отделе?

– В этом серьезном отделе мне предложили, а вернее – попросили, написать всю правду о моем аресте: как допрашивали, кто допрашивал, с кем из репрессированных мне пришлось встретиться на этом отработанном конвейере инквизиции…

– Вы написали? – почти неслышно спросил Дмитрий.

– Написал, от руки. Нужно переписать на машинке, но у машинисток вряд ли хватит духу перепечатывать то, что я написал. Я видел у тебя машинку. Ты не поможешь?

– Это сделает Ольга. Она отлично печатает.

– Только попроси ее…

– Ольге можно довериться, – успокоил Дмитрий.

– А сам? Сможешь напечатать сам?

– Смогу. Не быстро, но смогу.

– Я и не тороплю тебя. Ольге лучше всего не знать этого.

– Я понял. Текст с вами?

– Со мной. И если можно, то в двух экземплярах.

Возвращаясь домой, почти всю дорогу молчали – каждый думал о своем. Когда подходили к Оленьим прудам, Веригин заговорил:

– Завтра у меня тяжелый день.

– Опять прокуратура?

– Нет, не прокуратура. Завтра мне предстоит разговор о встрече. Хочу ее и боюсь.

– А с кем встреча? Секрет?

– Мне надо встретиться с маршалом. В гражданскую войну он служил в моем кавалерийском эскадроне. В боях за Перекоп я рекомендовал его в партию.

VII

По почерку на конверте Дмитрий догадался, что письмо от брата Сашки, из Сибири. Тот писал редко, но уж если писал, то писал длинные («с картинками») письма. И это письмо было толстым, увесистым."

Дмитрий распечатал его и, примостившись на диване, принялся читать. Сашка писал:

«Здравствуй, дорогой браток!

Здравствуйте, дорогие Оля и моя племянница Машенька!

Письмо ваше получили. Рады, что все вы живы-здоровы. Мы тоже пока, слава Богу, живы и здоровы.

Петро сейчас на покосе. Вытянулся еще больше. По горенке ходит согнувшись, задевает шарабаном за матицу. Иринка готовится к экзаменам. От зубрежки аж посинела, жмет на золотой аттестат. О Петре этого не скажешь. Книжки на него влияют, как сонные порошки. Не успеет вытянуть на топчане свои стропила, как учебник падает ему на нос и горница содрогается от его лошадиного храпа.

Мать потихоньку шкондыбает. Дел у нее, как всегда, куча. Только накормить нашу ораву, и то нужны силы и время. А кроме нас, на ее плечах – огород, скотина, куры. Картошку уже подкапываем. Вот ты обрадовал бы нас, если взял да прикатил со всем своим семейством на август месяц. Мы на этот случай зарежем Куличиху. Помнишь ягненка от Майки? Теперь это уже здоровенная жирнющая овца. Есть из чего нагнать и бражку. Одним словом, приезжай, браток, не пожалеешь.

В августе открывается охота. Всласть побродим по камышам. Утья в этот год – тучи. Сами так и лезут под ружье. Я по-прежнему работаю в пожарке. Осточертела она мне, как не знаю что. Но пока не закончу «курс наук» – уходить на другое место побаиваюсь. Да и куда уйдешь с моей грамотешкой? А шило на мыло менять – не стоит время терять. Есть у меня одна задумка: как только закончу вечернюю «академию», так сразу же подамся в город. Там дорог больше, есть из чего выбирать.

Пожаров у нас в это лето не было. Наши сивки-бурки ожирели от безделья, как поросята, а у напарников моих распухли глаза от пересыпа. Вода в бочках заросла зеленым мхом. Так что, как видишь, на нашей Шипке все спокойно.

Кланяются тебе Филиппок и Герасим. Они, как два сапога, неразлучны. Как только завидят меня – издали снимают шапки. Все спрашивают: как ты там живешь-бываешь. Я, конечно, вру, как сивый мерин. Говорю, что работает Егорыч прокурором и получает четыре тысячи чистенькими. Филиппок ужасается и божится перед Гераськой, что года через два-три ты будешь получать не меньше шести тысяч. Вот так-то, браток. Не беспокойся, шадринский фасон Сашка выдержит – будь уверен. Боюсь только, как бы Петька не проболтался. Он может по простоте своей. Что касается Иринки – я ей приказал строго-настрого: нишкни. На нее надеюсь.

Семен Реутов пошел в гору: второй секретарь райкома партии – не жук на палочке. Собирается ехать в Москву, поступать в партийную школу.

После съезда партии у нас тут, браток, много разных изменений произошло. Кое-кого из начальства турнули, а главное, народ все это принимает с большой душой.

Ну и еще, братуха, на заедку сообщу тебе приятную новость. Кирбая с работы погнали в три шеи. В прошлое воскресенье видел его на базаре. Опух весь, морда обросла щетиной, страшен, как черт. Погончики с него того… Людям в глаза не смотрит. Ходили слухи, что хотели вроде бы под суд отдать, да что-то все не отдают. А здорово было бы, если б сунули ему годочков пяток тюряги. Но, наверное, пожалели. Говорят, у него большая семья.

Вот такие у нас на селе делишки, товарищи москвичи. А они, как видишь, совсем неплохие. Надумал я весной было жениться, да вовремя остепенился. Дал себе зарок – до тех пор в этот хомут не полезу, пока не получу подходящую специальность.

Ты спрашиваешь, как в этом году с сеном? Скажу тебе откровенно, что с сеном неважнецки. Настучали мы тут с Петькой потихоньку копешек тридцать пять, но еще не скирдовали. Боимся, как бы его не махнули у нас ребята из райисполкома. Это недалеко от их покоса. Но думаю, что удастся вывезти на своих пожарных. Я уже договорился с начальником. Пришлось за это до вторых петухов посидеть с ним. Мужик свой.

Дед Евстигней еще живой. На днях заходил. Говорит, что умирать пока не собирается. Все тебя поджидает, страсть как хочет насчет политики с тобой покалякать. С моим авторитетом не считается. Его внучка Нюрка вышла замуж за шофера из сельпо. Парень неплохой. Правда, одним не вышел: не пьет и не курит, как барышня. А Нюрка на него не надышится.

Вот, пожалуй, и все наши деревенские новости.

Ждем вас с нетерпением, приезжайте. Встретим, как полагается. Все вам кланяются и желают доброго здоровья.

Ваш А. Шадрин.

Да, чуть не забыл. Будете писать письмо – шлите заказным. И хорошенько заклеивайте. Почтальоном сейчас работает Райка Киселева. Говорят, она балуется с письмами. А на меня у нее давно зуб: прошлый год с месяц гулял с ней, а после ноябрьских бросил. Вот она и затаила обиду. А так, в остальном, все в порядке. Бычка уже пробовали запрягать. Тянет, шайтан, что твой вол. Так что зимой насчет дровишек будет обеспечено. Еще раз привет всем. Ждем».

Дмитрий положил письмо на стол и долго ходил по комнате.

Открылась дверь. В комнату, с опаской переступая порог и держась за косяк, вошла Машенька. Ее губы, щеки, руки были густо вымазаны вишневым соком. Белый фартук на ней был в розовых пятнах. В правом кулаке Машеньки были зажаты раздавленные вишни.

– Папонька, на… – она протянула отцу вишни.

Дмитрий взял дочь на руки, поцеловал ее в вымазанные щеки и поднял высоко над головой:

– Солнышко ты мое утреннее!.. Партизан ты мой отчаянный!.. Да разве могло все быть по-другому?..

На руках с дочерью Дмитрий вышел из дома. После дождя во дворе стояли теплые лужи. В одной из них, поджав под себя задние лапы, на животе лежал вислоухий серый щенок. Словно стараясь поймать козявку или букашку, плавающую в луже, он с силой бил лапой по воде и, смешно фыркая, тряс мокрой головой. Дмитрий остановился, любуясь щенком. А он, не замечая подошедшего, продолжал дробить в луже расплавленные струи солнца.

Вечером почтальон вручил Шадрину заказное письмо с казенным штемпелем. Адрес на конверте был напечатан на машинке. «Странно, – подумал Дмитрий. – Президиум Верховного Совета СССР. Зачем я там понадобился?..»

Дмитрий разорвал конверт. В письме было несколько слов. Шадрина приглашали в свободное для него время зайти в Комиссию законодательных предложений, к заместителю председателя комиссии Иванову В.П. В письме были указаны номер телефона, а также подъезд, этаж и номер комнаты Иванова.

Письмо озадачило Шадрина. «Иванов… – мучился он в догадках. – В одной только Москве проживает тридцать тысяч Ивановых…»