Текст книги "Черные лебеди"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

II

Ольга прохаживалась у вестибюля метро, время от времени бросая беглый взгляд на подъезд дома, из которого должен выйти Дмитрий. Она уже нервничала. Всегда аккуратный и точный, сегодня он опаздывал.

«Неужели опять выезд на место преступления?.. А то, чего доброго, какая-нибудь очная ставка или допрос в тюрьме?.. Так опять же – позвонил бы на работу, – невеселые, смутные мысли томили Ольгу, сплетались в цепь тревожного предчувствия. – Неспроста же последнее время ходит сам не свой. И почему-то замкнулся. Как в прошлом году, перед операцией. Но тогда было все понятно, врачи не давали гарантий благополучного исхода. Вот и носил в себе тяжкую мысль ожидания конца, меня расстраивать не хотел. А сейчас?.. Что сейчас томит его и мучает?..»

Уже зажглись уличные фонари, и вдали, над Сокольниками, вспыхнули узорные цепи разноцветных лампочек, чем-то напоминающие гирлянды новогодней елки.

Ольга посмотрела на свои подснежники, поднесла их к лицу и глубоко, жадно вдохнула еле уловимый аромат, в котором угадывались запахи снеговой воды и степного ветра.

Прошел час, а Дмитрия все не было.

Ольга принялась считать. Она решила: как только досчитает до двухсот, так сразу же уйдет. «…Двадцать один, двадцать два, двадцать три…» – шептала она, скользя рассеянным взглядом по лицам прохожих.

На минуту Ольга забыла, зачем она здесь, почему ведет этот глупый счет. Связь мыслей обрывалась, ее всецело поглощал размеренный, потерявший всякое значение счет. «…Сто шестьдесят, сто шестьдесят один, сто шестьдесят два…» Ольга боялась произнести слово «двести». В голове ее, как потревоженный нерв, теперь билась одна мысль: «Неужели что-то случилось?..»

И вдруг… Ольга даже вздрогнула. Навстречу ей, из-за угла вестибюля метро, шел Дмитрий. Он был не один. Рядом с ним шел прокурор Богданов. Ольга встречалась с ним три раза в следственной комнате Таганской тюрьмы, когда она, кассирша универмага, проходила вначале свидетельницей, а позже – по оговору матерых преступников Анурова, Фридмана и Баранова – соучастницей нашумевшего преступления, о котором в «Московской правде» был опубликован фельетон. Если б дело не было передано в городскую прокуратуру и им не занялся старый, опытный следователь Батурин – не известно: смогла ли бы она выпутаться из той вязкой паутины, в которую ее затянули Ануров и Фридман. Сколько слез пролила она тогда, уходя домой после очередного допроса Богданова. И вот он идет ей навстречу, по-прежнему самоуверенный, розовощекий, с улыбкой, в которой прячутся недоверие и раздражение.

Дмитрий с Богдановым о чем-то спорили. Богданов – это чувствовалось по его лицу – на чем-то настаивал, Дмитрий не соглашался.

Богданов поздоровался с Ольгой еле заметным кивком. Так в притихший зал время от времени бросает свой привычный кивок судья, равнодушный к человеческим страстям и уставший от многолетнего нелегкого труда.

Ольга хотела сделать вид, что не замечает их. Но было поздно. Взгляд Ольги встретился с цепким взглядом Богданова. Он узнал ее. Она это поняла по его еле заметной улыбке.

– Советую завтра, прямо с утра, еще раз и хорошенько проработать эту версию. На одной интуиции тут далеко не уедешь, – раздраженно сказал Богданов Дмитрию, глядя себе под ноги. И не дожидаясь, пока тот ему ответит, прошел к машине.

– Боюсь я этого человека, – еле слышно проговорила Ольга. – Если б знала, что встречусь с ним, ни за что бы не пришла.

– Не бойся, он не так страшен, каким тебе кажется, – ответил Шадрин.

– Ты заметил, как он посмотрел на меня? Как кипятком ошпарил.

Они свернули в сторону парка «Сокольники». Слева, врезаясь огненными ножами фар в тихую и темную ночь, проносились машины. Справа, в звездной полудреме, смутно вырисовывались силуэты ветхих деревянных домиков, вокруг которых, словно цепочка усталых солдат, застыли тополя. А еще дальше холодным черным зеркалом, по краям которого кто-то словно специально набросал горячих углей – то отражались неяркие огни прибрежных фонарей, – печально поблескивал пруд.

Дмитрий несколько раз пытался что-то сказать, но тут же, болезненно хмурясь, обрывал себя.

– Ты сегодня какой-то… Все оглядываешься, что-нибудь случилось?

– Странное ощущение… Мне кажется, будто кто-то идет за нами и подслушивает. Хорошо, что ты пришла, и хорошо, что встретилась с моим шефом.

– Когда я его увидела, то на какое-то мгновение почувствовала, что снова нахожусь в Таганке.

– Нервы, малыш. А что вы встретились – это даже здорово!

– Что же здесь хорошего?

Шадрин не ответил. Он только сильнее сжал руку Ольги.

Они подошли к лавочке. Дмитрий ее запомнил. На ней они в последний раз сидели осенью. Дмитрий тронул Ольгу за плечо:

– Садись. Слушай меня.

– Митя, когда все это кончится? С тех пор как мы с тобой знаем друг друга – ни одного спокойного дня, ни одной радости без тревоги… И зачем ты пошел в прокуратуру? Столько мест хороших предлагали при распределении.

– Что значит хороших?

– Спокойных. Ведь звал же профессор Боярский к себе в аспирантуру. Не пошел. А теперь, наверное, сам жалеешь.

Дмитрий сдержанно улыбнулся и притянул к себе Ольгу:

– «Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым».

– Все это – литература. Я хотела с тобой серьезно поговорить, а ты…

Дмитрий оборвал Ольгу. Лицо его сразу же стало строгим, даже отчужденным.

– Нет, малыш, это не литература! Это – Есенин!.. Это – сама Россия!.. – Дмитрий поднял голову. – Давай лучше поговорим о звездах. Ты только посмотри, какие они крупные. Я в детстве любовался ими часами, когда бывал в ночном.

Дмитрий умолк, словно к чему-то прислушиваясь. Заложив руки за голову, он привалился к спинке скамейки:

– Странная вещь – большой город. Я уже семь лет в Москве, а мне и сейчас кажется, что первый раз увидел звезды и небо…

Потянувшись, Дмитрий широко разбросал руки, положил их на спинку лавочки:

– А знаешь, почему? Да потому, что в унылой ночной степи, где, кроме ветра и непроглядной дали, ничего нет, каждая звездочка кажется живой. Иногда лежишь на спине и смотришь в небо. И так им залюбуешься!.. Даже забудешь, что ты человек, что, кроме неба, есть земля, на которой люди плачут и смеются, творят друг другу добро и зло. Ты только погляди, как красиво! Вон, видишь, Большая Медведица. Самое популярное и известное созвездие. Его знают даже мальчишки. А вот, наверное, никто не знает, почему ее назвали «медведицей», да еще и большой? С вечера, летом, она ковшом висит над нашим огородом, а перед рассветом уходит за ветлы, к озеру… – Дмитрий закрыл ладонями глаза.

– Что с тобой? – тревожно спросила Ольга.

– Просто размечтался.

Ольга прильнула к Шадрину, положила на его плечо голову и смотрела на далекие огни придорожных фонарей.

– О чем ты думаешь? – спросила Ольга.

– Когда-нибудь увезу я тебя к себе в Сибирь. Поселимся в таежном селе, сошью я тебе из собачьих шкур доху, закажу у лучшего пимоката валенки, повесим на плечи тульские ружья и пойдем на лыжах в тайгу… У тебя дух захватит!..

Ольга заметила, что Дмитрий улыбается как-то необычно, не так, как всегда. Было в его улыбке что-то нерадостное, горькое.

– У тебя что-нибудь случилось?

– Не у меня, а у нас.

– Если «у нас» – я должна обо всем знать!

– Ты хочешь знать все? – спросил Дмитрий, глядя в глаза Ольги так, словно решая, стоит ли ей говорить обо всем. Особенно о сегодняшнем разговоре с Богдановым, который причинил Шадрину глубокую душевную боль…

– Да! – твердо ответила Ольга. – Я хочу знать все!

– Обещай, что не будешь вмешиваться в то, что я задумал.

Ольга ждала, не отрывая от Дмитрия взгляда.

– Что же ты молчишь?

Дмитрий зябко поежился и, скользя рассеянным взглядом по далеким цепям разноцветных огней, обрамляющим парк, начал:

– Вчера я сказал Бардюкову, что женюсь на тебе. Пригласил его быть свидетелем. Посоветовались о свадьбе… А сегодня эта новость облетела прокуратуру. Все ходят и улыбаются. Не то жалеют, не то удивляются. А после обеда меня вызвал Богданов, и знаешь, что он сказал?

– Что?! – Ольга почувствовала, как каждый удар ее сердца отдавался где-то у горла.

– Он сказал, что следователь прокуратуры не может иметь жену с судимостью. А еще он сказал, что юристу в моем положении такое бракосочетание не делает чести. Более того: даже намекнул, что есть какое-то неписаное правило, по которому это категорически запрещено.

Ольга слушала Дмитрия, а сама скорее чувствовала сердцем, чем постигала рассудком, что самое страшное, что собирается сказать ей Дмитрий, им еще не сказано. Но и то, о чем он уже сказал, незримой каменной глыбой налегло на ее грудь. Ей не хватало воздуха. Глубоко вздохнув, она тихо спросила:

– И что же ты ответил ему?

– Я ответил, что постараюсь сам разобраться, что делает мне честь и что не делает.

– А если… Если мы поженимся?.. Он об этом что-нибудь сказал?

– Да, он сказал, – Дмитрий раздумывал: говорить или не говорить. И решился. – Он сказал, что в таком случае мне придется оставить работу в прокуратуре.

– Значит… – дальше Ольга говорить не могла, ее губы вздрагивали, слова застревали в горле. Душила обида. «Судимая!.. Какое страшное слово!..»

Дмитрий видел, как Ольга боролась, чтобы не разрыдаться, как вся она съежилась, словно ожидая следующего удара, который добьет ее окончательно.

Собравшись с силами, она с трудом проговорила:

– Значит, не судьба…

Дмитрий встал, закурил. Прошелся вдоль скамьи взад и вперед. Под ногами его шелестели пожухлые прошлогодние листья.

Ольга не вырвала из его рук папиросу, хотя знала, что курить Дмитрию врачи запретили строго-настрого и что несколько дней назад он дал ей слово: больше она никогда не увидит у него папирос. Заметила, как по лицу Дмитрия скользнула тень ожесточения. Редко она видела его таким, как сейчас, но знала, что в эти минуты ему ничего нельзя запрещать, нельзя возражать.

Где-то совсем близко, за чугунной оградой парка, с шумом проносились автомашины, раздавался чей-то смех.

Дмитрий опустился на скамью, затушил папиросу.

– Сегодня ночью я видел сон. Странный сон. Будто идем мы с тобой по степи, – тихо начал Дмитрий, словно разговаривая сам с собой. – Утро солнечное, звонкое, и кругом такие яркие цветы, каких я в жизни не видел. Ты в белом платье, на голове у тебя венок из ромашек. Огромных ромашек! Ты о чем-то без умолку говоришь, говоришь, размахиваешь руками… А я смотрю на тебя и не налюбуюсь. Такая ты красивая!.. Потом ты вдруг резко остановилась, повернулась ко мне и сказала: «Давай играть в догоняшки». Я хотел тебе что-то ответить, но не успел. Ты стукнула меня по плечу и побежала в степь. Я стою и смотрю вслед. Такой нарядной, такой красивой и счастливой я еще никогда тебя не видел. Ты остановилась, рвешь цветы и поешь песню. Этой песней ты зовешь меня к себе. И я пошел к тебе. Я побежал к тебе! Но не успел сделать несколько шагов, как вдруг откуда-то, словно из земли, передо мной, почти перед самым носом, загрохотал товарный поезд. В страхе я отшатнулся назад: не показалось ли? Но нет, это был настоящий товарный поезд. Поднялся страшный ветер… Я упал на землю, держусь за какие-то камни и корни и боюсь, чтобы ветром меня не втянуло под колеса. А перед глазами проносятся и грохочут чугунные колеса вагонов. И вдруг!.. В просветах между мелькающими колесами я вижу твое лицо. Ты лежишь по другую сторону рельсов и что-то кричишь мне. Кричишь изо всех сил, но я не слышу тебя. Ты машешь мне рукой и зовешь к себе, а я стараюсь перекричать грохот поезда. Кричу тебе что есть мочи: «Обожди! Сейчас он пройдет!» А поезд все идет и идет… И, кажется, нет ему конца. Наконец ты не выдерживаешь, встаешь и бросаешься под колеса… И тут я проснулся в холодном поту. Потом так и не заснул до самого утра. Дикий, нелепый сон… – Дмитрий наклонился над Ольгой и крепко сжал ее холодные пальцы в своих ладонях. – Ты плачешь?

– Это так… Сейчас пройдет…

Ольга стремительно поднялась со скамейки, резким движением руки откинула назад волосы и смотрела в сторону переулка, где находился старенький деревянный домик, в котором она жила:

– Стой здесь, я на минутку забегу домой. Скажу маме, что сегодня я буду ночевать у подруги.

– Пойдем вместе. Я скажу ей все.

– Сегодня об этом ей говорить нельзя. Скажем завтра. Иначе она меня к тебе не пустит.

– Пустит!

– Ты плохо знаешь мою маму. Она настолько патриархальна, что наших теперешних отношений ей никогда не понять. Лучше подожди. Я не заставлю тебя долго томиться, – Ольга взяла Дмитрия под руку, и они направились к выходу.

Шли молча. Черная гладь Оленьих прудов, казалось, таила в себе какую-то мрачную загадку.

– Куда исчезло деревянное покрытие? – спросил Дмитрий, когда они проходили мимо Чертова моста.

– Растащили на истопку в войну, а починить до сих пор не могут. Когда я была маленькой, я любила по этому мосту бегать на островок. На нем росло столько малины и ежевики! А сейчас видишь: почти совсем голый.

Низенький деревянный домик, в котором жила Ольга, выглядел настолько ветхим и старым, что Дмитрию казалось: убери у него две-три подпорки, которые помогали ему держаться на земле, – и он рухнет.

– Подожди меня здесь, – с этими словами Ольга вбежала на ветхое крыльцо и скрылась за дверью.

Дмитрий привалился спиной к старому дубу так, чтоб его не было видно с крыльца. Запрокинув голову, он стоял с закрытыми глазами и, чутко прислушиваясь к звукам, ждал: вот-вот послышатся шаги Ольги. Но время тянулось медленно. И тревога… Непонятная тревога начинала овладевать им. Перед глазами Дмитрия с грохотом проносились черные колеса товарного поезда. В просветах между мелькающими колесами он видел лицо Ольги. На нем был ужас и страх. Она махала рукой, звала его к себе, а он, уцепившись за камни и корни, боялся шевельнуться. Сколько мольбы было в ее зове!.. «А что, если… Нет! Нет! Она придет. Кажется, это ее шаги. Да, это она…»

Ольга подошла тихо, крадучись. Дмитрий стоял не шелохнувшись, делая вид, что он не слышит ее шагов.

– Пойдем, – шепнула она.

В темном небе дрожали бледно-голубоватые звезды. Но Дмитрий не замечал ни звезд, ни даже самого неба. Во всем мире он ощущал и чувствовал единственное: рядом с ним Ольга. Она идет к нему. Идет навсегда.

До дома на улице Короленко дошли пешком. Хозяйка квартиры, у которой Дмитрий снимал комнатушку, встретила Ольгу нехорошим, осуждающим взглядом. Ольга, сжавшись в комок и сгорая от стыда, прошла в комнату Дмитрия, присела на расшатанную табуретку и со всей остротой женского сердца почувствовала, что совместная жизнь Дмитрия и ее начинается сейчас, в этой крохотной полуподвальной комнатке с геранью на окнах.

III

Первый раз за весну, после дождей и слякоти, в полуподвальную комнату Дмитрия заглянуло солнце. Его лучи упали на постель и заиграли в русых волосах спящего Дмитрия. Лицо его было таким по-детски невинным и чистым, что Ольге захотелось смотреть на него бесконечно, не отрываясь. От одной мысли, что она может потерять его, ей становилось страшно.

…В это утро Шадрин и Ольга отправились в загс.

Ольга едва поспевала за Дмитрием. Вдруг он неожиданно резко остановился и повернулся к Ольге. Он ничего не сказал, он только смотрел на нее и грустно улыбался. И в этой его улыбке она читала не радость, а затаенную горечь и обиду. Ей казалось, что Дмитрий и сейчас, рассеянно глядя на нее, продолжал свой разговор с Богдановым.

– Будь же ты благоразумным. Ведь мы никому ничего не докажем. Скажи завтра своему Богданову, что ты с ним во всем согласен, что ты раздумал жениться на мне. Я прошу тебя…

– Эх ты, малыш, – Дмитрий горько вздохнул. – А я-то думал, что из тебя может получиться настоящий солдат.

– Обиделся?

– Скажи мне сейчас Богданов, что завтра утром, с восходом солнца, меня четвертуют за то, что я иду против его воли, – не дрогну! – Дмитрий огляделся по сторонам и положил руки на плечи Ольге. – Жаль, что венчание является не гражданским обрядом, а церковным.

– Что это ты надумал? – удивилась Ольга.

– А то бы мы пошли сейчас в самый большой собор Москвы и обвенчались на глазах у всех. Здорово?!

…Из загса вернулись во втором часу. Пока Ольга возилась с обедом, Дмитрий сидел за маленьким письменным столиком (он же был и обеденным) и писал письмо. Все, что накипело у него в душе за год работы в прокуратуре, он хотел изложить в этом послании.

Ольга бесшумно подошла сзади и, затаив дыхание, вытянула шею. На листе, лежавшем перед Дмитрием, она прочитала:

«В прокуратуру города Москвы от следователя прокуратуры Сокольнического р-на г. Москвы, члена ВКП(б) с 1943 года…»

Дмитрий сидел над письмом до полуночи. В нем он с предельной точностью описал все случаи процессуальных нарушений, которые допускал Богданов за последний год их совместной работы. Особенно подробно Дмитрий остановился на деле Анурова, Фридмана и Баранова, которое, по глубокому убеждению Дмитрия, Богданов хотел запутать и прекратить, и лишь вмешательство Дмитрия помешало этому.

IV

Первой, кто попался на глаза Дмитрию, когда он, после недельного отсутствия, пришел на работу, была уборщица тетя Варя. Она многозначительно подмигнула Дмитрию и, хитровато улыбаясь, выжидательно смотрела на него, будто решая: сказать или повременить.

– У тебя такой вид, тетя Варя, будто ты знаешь, где зарыт клад в миллион. А сказать никому не хочешь. И у самой нет сил откопать.

– А то как же, он и есть – клад. Иная новость почище твоего клада!.. – тетя Варя поправила под платком прядку седых волос и еле слышно таинственно проговорила: – Уходит… Ну и слава Богу, что уходит; без него жили и дальше не пропадем. Хоть вздохнем.

– Кто уходит?

– Да ты что, с луны свалился?!

– Я же неделю был на больничном, тетя Варя. Хватил такой радикулит, что ни согнуться, ни разогнуться не мог.

Тетя Варя воровато огляделась по сторонам и, кося взглядом в сторону прокурорского кабинета, зашептала:

– Сам уходит… Говорят, в большие начальники выдвинули.

Тетя Варя сказала правду.

С нескрываемой радостью старший следователь Бардюков сообщил Дмитрию, что Богданова переводят в городскую прокуратуру.

– Кем? – сдержанно спросил Дмитрий, стараясь ни выражением лица, ни голосом не выдать своей радости.

– Заместителем по кадрам. Повышение солидное.

«Тем лучше!.. – подумал Шадрин. – Когда его вызовет руководство и потребует объяснения, мы с ним уже будем под разными крышами».

Работалось в этот день легко.

Сдавая дела новому прокурору, Богданов был со всеми приветлив. Даже пробовал шутить.

V

Новый прокурор пришелся всем по душе. В прошлом черноморский моряк, он иногда вкрапливал в разговор матросские словечки вроде «аврал», «полундра», «салага», «шкентель»… А однажды окончательно озадачил тетю Варю тем, что попросил ее повесить в «гальюне» полотенце и положить мыло. Та хоть и закивала услужливо головой, говоря, что все сделает, как велено, а сама долго не могла сообразить, куда же ей нужно повесить полотенце и положить мыло.

Широкоплечий, высокий, с открытыми серыми глазами, скорее он походил на волжского грузчика, чем на работника юстиции. Тетя Варя за свою тридцатилетнюю работу в прокуратуре повидала всяких прокуроров: молодых и старых, добрых и сердитых, молчаливых и разговорчивых. Но такого простого и обходительного видела впервые. Для всякого человека у Василия Петровича найдется и подходящее слово, когда хочет сделать замечание, и светлая улыбка, когда нужно за что-то похвалить подчиненного. А главное, все, что он ни делал, все делалось как-то искренне, с огоньком, от души. Такой и пожурит-то, словно брат родной обнимет. Втайне она даже жалела Василия Петровича за то, что его лицо было слегка поклевано оспой.

За последнюю неделю Шадрину приходилось разговаривать с прокурором каждый день и по нескольку раз – этого требовали дела. Дмитрий заметил, что Василий Петрович имел обыкновение до конца выслушивать своих подчиненных и часто соглашался со следователями даже в тех случаях, когда сам был иного мнения. Во всем новый прокурор держался твердого правила: точнее решает тот, кто лучше знает дело. Прежде чем вызвать к себе следователя по какому-либо спорному или сложному делу, Василий Петрович всегда детально знакомился с ним и, в отличие от Богданова, который часто решал с маху, по интуиции, давая указание, не смотрел рассеянно в окно или через плечо следователя.

С новым прокурором Шадрину было легко. В нем он находил удивительное сходство со своим бывшим командиром взвода разведки капитаном Борягиным, погибшим на Волховском фронте. Те же неторопливые, но твердые движения, тот же взгляд, в котором сквозь доброту просвечивала лукавинка. Даже манера выпускать изо рта дым и стряхивать пепел с папиросы – и та была борягинской.

Но сегодня прокурор не смотрел в глаза Шадрину.

«Почему он так долго молчит?.. – думал Дмитрий. – Так молчал наш Борягин, когда было нужно послать почти на верную смерть своего разведчика…»

В серых глазах Василия Петровича на этот раз не вспыхнули, как всегда, озорные огоньки добродушного приветствия, когда Шадрин переступил порог его кабинета. В них таилось что-то печальное.

– Вы вызывали, Василий Петрович? – нарушил молчание Шадрин, ожидая, когда ему предложат сесть.

Кивком головы прокурор показал на стул.

Дмитрий сел, продолжая всматриваться в лицо Василия Петровича, стараясь понять: чем он так не то встревожен, не то огорчен?

Прокурор, глядя куда-то в одну точку перед собой, долго разминал папиросу. Потом перевел взгляд на Шадрина:

– Я вызвал вас, Дмитрий Георгиевич, по необычному делу, – он неторопливо прикурил папиросу, сделал две глубокие затяжки. – Вы давно в прокуратуре?

– Больше года.

– А в партии?

– С сорок третьего.

– И, если судить по анкете, приходилось кочевать по военным госпиталям?

– Приходилось, – тихо ответил Шадрин, все еще не догадываясь, к чему весь этот разговор: стаж работы в прокуратуре, партийность, госпитали…

– Знаете что, Дмитрий Георгиевич… – прокурор замялся. – Нам, наверное, придется расстаться. К моему великому сожалению.

– Расстаться?.. – Дмитрий осекся. В первую минуту он никак не мог сообразить, что все это значит. Грянула беда или, наоборот, предстоит повышение по службе?

– Не буду вас водить за нос. Говорю вам как бывшему фронтовику, как коммунисту: в городской прокуратуре, очевидно, вами недовольны. Из отдела кадров поступил нехороший звонок.

«Богданов… – мелькнуло в голове Шадрина. – Его работа». Дмитрий молча продолжал смотреть в рябоватое лицо прокурора, перед которым лежало личное дело.

– Я подробно ознакомился с вашей биографией и анкетой, и мне стало обидно за вас. Но ничего не поделаешь: указание свыше, – прокурор замолчал, играя футляром от очков.

– Какое указание?

– Освободить вас от работы.

– Основание?

– Сверху предложили два варианта… Вы пишете заявление об освобождении вас от работы следователя, эту просьбу городская прокуратура удовлетворяет, и вы поступаете в распоряжение отдела по распределению молодых специалистов при Министерстве высшего образования. Этот отдел обязан вас трудоустроить согласно вашему диплому и вашему здоровью, – прокурор некоторое время молчал, потом, потирая ладонью изрытый оспой подбородок, продолжал: – Сегодня утром звонил Богданов. Тревожится за вас. Говорил, что у вас неважно со здоровьем, что с тяжелыми ранениями на оперативной работе вам оставаться рискованно.

– Для кого рискованно?

– И для вас, и для дела.

– Он так и сказал?

– Так и сказал.

Губы Шадрина дрогнули:

– А если я не напишу этого заявления?

– Тогда вас уволят приказом и в трудовой книжке напишут… Сами знаете…

– Пожалуйста, прошу конкретнее, Василий Петрович. Мне не все понятно.

– Вы не такой уж неопытный, Дмитрий Георгиевич. Думаю, что за год работы в прокуратуре вы прекрасно поняли, как иногда некоторые начальники освобождаются от неугодных подчиненных.

– А может быть, не мое здоровье, а судимость жены?

– Да, и этот пункт биографии вам нет-нет да будет мешать. Но в данном случае вас уволят по другим причинам. В Кодексе законов о труде пункт судимости родственников не возведен в юридическую норму. У вас инвалидность. А это несовместимо с оперативной работой. Таково указание городской прокуратуры.

– Это что – для всего города такое новшество? – спросил Дмитрий.

– Мне об этом Богданов не доложил. Но, судя по ЧП, которое месяц назад произошло в прокуратуре Бауманского района, мне кажется, что городская прокуратура встревожена.

– Вы имеете в виду гибель следователя Рокотова?

– Да, случай из рук вон выходящий. Не был бы Рокотов на протезе – остался бы жив. А ведь тоже фронтовик, два ордена Славы. И так глупо погибнуть…

– Так что же, выходит, кадровая акция в прокуратуре столицы начинается с меня? У кого руки и ноги не только целы, но могут еще свалить с ног быка?

– Богданову видней, с кого начинать эту кадровую акцию, – сочувственно проговорил Василий Петрович и широкой отмашью руки смахнул со стола табачные крошки. – Как ни печально, но это так. Звонок был категоричным, – прокурор пробежал глазами анкету Шадрина, лежавшую перед ним. – Что касается лично меня, то с моей стороны к вам, Дмитрий Георгиевич, претензий нет. Более того, я всегда считал вас и считаю одним из лучших следователей прокуратуры.

– Мы слишком мало работали с вами, Василий Петрович, чтобы так лестно думать обо мне.

Прокурор размял вторую папиросу и встал. Прикуривая, он закашлялся:

– Дорогой мой друг… Теперь уж я могу назвать вас так. Для того чтобы хорошо или плохо думать о человеке, совсем не нужны годы совместной с ним работы. Мы, фронтовики, когда-то давали друг другу рекомендацию в партию, зная рекомендуемого всего лишь по одной атаке, – прокурор подошел к окну, с минуту стоял спиной к Шадрину, потом твердо продолжал: – Знайте, если меня спросят о вас, то я так и скажу: следователь хороший. Так и напишу в характеристике. А вот какая цена моей характеристике будет в глазах Богданова – судите сами. Приказ о вашем освобождении будет писать он, а не я. Весь год вы работали с ним, а не со мной. Ему больше веры. У него больше власти. Итак, выбирайте одно из двух.

Шадрин встал:

– Мне можно идти?

– Как же вы решили: по собственному желанию или… – конец фразы прокурор не договорил.

– Я подумаю, Василий Петрович.

– В вашем распоряжении две недели. Богданов любит точность. Он даже в этом не хочет нарушить закон.

Когда Шадрин был уже в дверях, прокурор окликнул его:

– Постойте.

Василий Петрович подошел к Дмитрию и уже другим, потеплевшим голосом спросил:

– За что он вас?

– За год много накопилось трений, а главное… Главное… за письмо.

– За какое письмо?

– В прокуратуру города.

– Тогда все ясно.

Прокурор пожал Шадрину руку:

– Думай хорошенько, не торопись. В твоем распоряжении две недели.

Дмитрий открыл дверь, но неожиданно остановился на пороге. Прокурор, подойдя к столу, стал перебирать какие-то документы. Чувствуя, что Шадрин смотрит ему в спину, повернулся.

Дмитрий прикрыл за собой дверь и подошел к нему:

– Василий Петрович, а что если пойти на прием к Богданову? Поговорить с ним начистоту?

Прокурор улыбнулся одними глазами, потер ладонью подбородок:

– Попытайтесь.

…Никто в прокуратуре не знал, с какими невеселыми думами ходит следователь Шадрин. Никто не догадывался, отчего он так осунулся и начал снова курить и допоздна засиживаться на работе. Закончив рабочий день, Шадрин закрывался в своей комнатке и что-то подолгу писал.

В этот вечер Дмитрий вернулся домой раньше, чем всегда. О разговоре с новым прокурором Ольге он не говорил. И хотя та догадывалась, что его гнетут тревожные мысли, расспрашивать не решалась. И только теперь, после ужина, не выдержав тягостного молчания Дмитрия, спросила:

– Опять что-нибудь?

Дмитрий озорно подмигнул Ольге и лихо тряхнул головой:

– Ничего, малыш, на Шипке по-прежнему все спокойно!.. А еще лучше о нас с тобой сказал Николай Островский в своей знаменитой исповедальной саге.

Ольга бросила мыть тарелку и настороженно смотрела на Дмитрия, не понимая такого резкого перехода в его настроении: весь вечер хмуро молчал – и вдруг начал чуть ли не резвиться.

– Что это за сага Николая Островского?

– Эта сага называется «Как закалялась сталь». Помнишь, в одном месте Павке Корчагину было так трудно, что небо над ним ему показалось с овчинку. Но он переборол себя. Но он сказал себе спасительные слова… – Дмитрий полузакрыл глаза, поднял голову и каким-то не своим, страдальчески-вызывающим голосом произнес: – «А помнишь, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в день в атаку ходили – и все-таки взяли наперекор всему!..» Мощно!.. Ух, как мощно сказано! А главное – про нас с тобой.

– Хватит ли у нас сил на семнадцать атак? – тихо спросила Ольга, продолжая мыть посуду.

– Хватит, малыш!.. А что ты сегодня какая-то необычная? Тоже что-нибудь на работе не клеится? Уж не сломался ли кассовый аппарат? Не подсунул ли кто фальшивую полсотню? – Дмитрий шуткой хотел развеселить Ольгу.

– На работе все в порядке, – печально ответила Ольга. – Фальшивой полсотни никто не подсунул, и кассовый аппарат цел и невредим.

– Так что же тогда?

– Заходила к Лиле. Она уже неделю на больничном.

– Что у нее?

– Ей очень трудно. Нервы, бессонница, страдает…

– Странная какая-то, – сказал Дмитрий. – Не угадаешь, какой фортель выбросит в следующую минуту.

– Она совсем не странная. Она просто красивая, к тому же очень глубокая и сложная натура.

– А почему страдает?

– Она безумно любит Струмилина и скрывает это от деда.

– Зачем же скрывать? Ведь дед ее очень любит, пылинки с нее сдувает.

– Что же ты хочешь: Струмилин вдовец, на его руках дочка, с войны вернулся весь израненный, больной… Все-таки как-никак, а провести три года в немецком концлагере и выжить – это что-то значит. К тому же на десять лет старше Лили.

– Я ни разу не видел Струмилина, но по твоим рассказам мне он как-то сразу понравился. Впечатляет. Видать, мужественный человек.

– Не то слово, – сказала Ольга. – Если б ты знал, как героически он вел себя в концлагере «Заксенхаузен», ты бы поразился, каким только чудом он остался жив. Скольким нашим военнопленным он спас жизнь: часто решался на такой риск, что диву даешься. А в сорок четвертом организовал побег большой группы военнопленных.

– Откуда ты об этом все знаешь? Рассказывал сам Струмилин или Лиля? – спросил Дмитрий.

– Недавно в «Молодой гвардии» вышла книга воспоминаний советских узников немецких концлагерей. Читаешь – волосы встают дыбом. О Николае Сергеевиче там пишется в трех статьях. Сейчас он весь ушел в науку. Вот уже четыре года работает над каким-то сильным препаратом против гангрены. Лиля читала мне письма его бывших пациентов, которых он спас от неизбежной ампутации ног. Над одним письмом мы даже ревели. Пишет школьница из Курска. Уж как она благодарит доктора за то, что он поставил ее отца на ноги!