Текст книги "Черные лебеди"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

VI

И снова Москва…

После сибирских просторов столица Шадрину показалась, как никогда, промытой и вылощенной. Мария Семеновна обрадовалась, что Ольга вернулась. За какие-то три недели она заметно постарела и осунулась. Ничто так не гнетет человека в старости, как одиночество.

В этот вечер Ольга вернулась взволнованная. Еще с порога, бросив взгляд на пепельницу, доверху наполненную окурками, и заметив на лице Дмитрия болезненную усталость, она сделала вид, что у нее прекрасное настроение, что в жизни все гораздо проще, что мы привыкли усложнять ее при столкновении с первыми трудностями.

– У меня для тебя новость, – таинственно проговорила Ольга, делая знак, чтоб Дмитрий не перебивал ее.

– Для меня теперь ничего не ново. У меня все идет, как у деда Щукаря, – наперекосяк…

– Ты не прав. Не горячись, мой друг. Сегодня утром заходила Валентина Петровна Безуглова. В одной школе ее района есть вакантное место преподавателя логики и психологии. С этого года во всех школах Москвы в девятых и десятых классах вводят эти предметы.

Дмитрий рассеянно выслушал Ольгу и молча махнул рукой.

– Ты почему ничего не ответил? Валентина Петровна приходила специально из-за тебя. Она хочет помочь нам. Обещала порекомендовать тебя директору школы… Как-никак, она инструктор райкома партии. С ней считаются.

– У меня уже иссякли слова благодарственно отвечать на все благодеяния. Передай ей мое спасибо за участие.

– Ты же прекрасно знаешь логику. У тебя были научные студенческие доклады по этому предмету.

– Вот именно: все это было… Все в прошлом!

– Митя!.. Прошу тебя!.. Сделай это для меня. Сходи в школу. Хочешь, я пойду с тобой?

И опять слезы…

– Не плачь… Я сделаю так, как хочешь ты. Завтра пойду в эту школу. Дай мне адрес.

…И вот после бессонной ночи наступило это «завтра». С документами, завернутыми в газету, Дмитрий долго искал переулок, в котором находилась школа.

Четырехэтажное серое здание с широкими окнами. Перед школой небольшой сад. Дмитрий вошел в просторный прохладный вестибюль. Насторожила тишина. «Наверное, идут уроки», – подумал он и спросил у уборщицы, где находится кабинет директора.

Уборщица с ярко выраженным татарским акцентом ответила, что директора в школе нет, но скоро будет.

– Когда же это скоро?

– Пиримин будит – придет.

По словам Ольги, директором этой школы был депутат Верховного Совета, заслуженный учитель Денис Трофимович Полещук. Эту фамилию Дмитрий где-то уже слышал, но где и когда – припомнить не мог.

До прихода директора Шадрина приняла заведующая учебной частью, худенькая, очень подвижная женщина средних лет. Она то и дело куталась в пуховую шаль, наброшенную на плечи, словно ее лихорадило.

Познакомившись с документами Дмитрия, завуч удивилась, почему он не хочет работать по своей специальности.

– Не понимаю. Член партии, университетский диплом… И вдруг – школа…

– Мне… – замялся Шадрин, – не повезло с работой по специальности. Подвело здоровье.

– Но при чем здесь школа? – завуч развела руками.

– Думаю, смогу вести логику. Когда-то я ею занимался.

Завуч положила свою тонкую бледную руку на стопку документов:

– Вот: три заявления, три кандидата. Все три девушки только что закончили философский факультет Московского университета. Двое – по отделению логики. Как видите, шансов у них больше, чем у вас.

– Ну что ж… – Шадрин протянул руку за документами.

В это время за спиной открылась дверь, и в кабинет вошел высокий, грузный человек с седыми висками. Под его уверенными и твердыми шагами поскрипывал рассохшийся паркет. В его движениях, во взгляде, в том, как он подошел к столу и неторопливо сел в кресло, чувствовались начальственность, уверенность в себе. А когда Полещук заговорил, Дмитрий растерялся: в директоре он узнал одного из членов бюро райкома, который вместе с генералом не стал голосовать за его исключение из партии.

Полещук тоже узнал в Шадрине того самого молодого человека, персональное дело которого решалось на бюро.

Первым заговорил Полещук:

– Как же, помню, помню… Держались вы тогда молодцом. И то, что обратились в МГК, тоже хорошо.

– Вы об этом знаете? – нерешительно спросил Шадрин.

– Как же… Вы думаете – легко исключать человека из партии, который слился с ней не только анкетной биографией, но и сердцем, самой судьбой? – Полещук перевел свой тяжелый взгляд на завуча, которая непонимающе моргала слегка подкрашенными ресницами. – Валентина Серафимовна, вы ознакомились с документами Шадрина?

– Да… В общих чертах… – ответила завуч и пододвинула Полещуку документы.

Тот читал их долго, что-то прикидывал в уме. Потом перелистал стопку заявлений, лежавших на краю стола.

– Вы четвертый претендент. Ваше мнение, Валентина Серафимовна? – он повернулся к завучу, которая продолжала болезненно-зябко кутаться в шаль.

– Если исходить из формальных соображений, то думаю, что три предыдущие кандидатуры нам более подходят. Логика как наука ближе к философии, чем к юриспруденции.

Полещук еще раз внимательно прочитал анкету Шадрина, отделил его документы от остальных, сложенных в стопку, и встал. Взглянув на часы, веско, как приказ, бросил:

– Остановимся на кандидатуре Шадрина, – тон его голоса был спокойным, не допускающим возражения.

В глазах завуча взметнулось удивление. Она словно хотела спросить: «Вы не пошутили, Денис Трофимович?»

Полещук не любил шутить. На заявлении Шадрина он написал: «Оформить приказом». Под резолюцией кольцеватыми завитками побежала его неразборчивая подпись.

Шадрин не верил своим глазам, Двое молодых специалистов закончили отделение логики и психологии университета. Такое неожиданное решение директора не укладывалось в голове Шадрина.

– Когда будет первый урок, Валентина Серафимовна? – спросил директор, склонившись над листом с расписанием.

– На следующей неделе во всех десятых.

Полещук встал с кресла, строго посмотрел на Шадрина:

– Курс русской истории слушали в университете?

– Да, – вопроса этого Дмитрий не ожидал.

– На одной логике и психологии нагрузки вам не наберем. У вас ведь семья?

– Да.

– Все равно нагрузка мала. Часы по логике и психологии вам дадут всего-навсего полставки. А это не больше четырехсот рублей. Не разгуляешься, – губы Полещука искривились в жесткой улыбке. – А о ресторане и думать не придется.

Дмитрий почувствовал, как к щекам его прихлынула кровь. «Помнит… Но помнит беззлобно…»

– Как-нибудь продержусь. Может, в других школах доберу нагрузку, – ответил он.

Словно не расслышав ответа Дмитрия, директор спросил у завуча:

– Валентина Серафимовна, у нас, кажется, есть свободные часы по Конституции?

– Да… но не более шести часов в неделю.

Полещук повернулся к Шадрину и, глядя на его запыленные, стоптанные ботинки, сказал:

– Конституция в седьмых классах. Это ваш кровный предмет.

Дмитрий пожал плечами, точно желая сказать: «Решайте. Я согласен».

– Тогда у историков будет недобор часов. Олимпиада Гавриловна поднимет такой шум, что не будем рады, обобьет все пороги в роно.

Губы директора сошлись в суровой складке:

– Ничего с ней не случится. Кроме Конституции, у нее двадцать часов по истории. К тому же у нее персональная пенсия, – пройдясь еще раз по кабинету, Полещук сказал твердо: – Итак: десять часов логики и психологии и десять часов Конституции. Вот у вас и полная нагрузка. Педсовет будет завтра. Окончательное расписание узнаете у Валентины Серафимовны. С некоторыми деталями методики ведения урока вас познакомит наш литератор, Иван Никанорович, он у нас лучший методист района. Все остальное придет с опытом. Как составлять план урока, вас познакомит Валентина Серафимовна. Советую на первый урок прийти во всеоружии. Старшеклассник нынче пошел дотошный, требовательный. Он много знает, его трудно чем-либо удивить. Его нужно заинтересовать, влюбить в предмет, а там все пойдет как по маслу, – Полещук снова взглянул на часы. – У меня через тридцать минут совещание в исполкоме, – улыбнувшись, он пожал руку Шадрину: – Желаю удачи. За вас мне еще придется повоевать в роно. Но ничего. Думаю, что все обойдется хорошо. Главное, хорошенько познакомьтесь с программой и дайте по-настоящему первый урок.

Директор ушел. Валентина Серафимовна поджала бесцветные губы, поежилась и покачала головой. Выражение ее лица Шадрину показалось добрым, материнским, оно словно говорило: «Я-то что? Мне все равно. Но сама я решить так не могла». Она встала, протянула Дмитрию свою тонкую руку:

– Что ж, Дмитрий Георгиевич, будем работать вместе… А вообще-то от души поздравляю. Вам просто повезло.

– Спасибо.

– Если бы пошли в роно, то… И говорить не хочется. Там сидит такой ортодокс! – зябко потирая руки, Валентина Серафимовна продолжала: – Я представляю, какой в роно сегодня будет разговор. Теперь у них там закипит бой из-за вас.

Или потому, что дело приняло столь неожиданный оборот, или еще почему, но Дмитрию показалось, что эта худенькая, постоянно зябнувшая женщина не такой уж плохой человек.

Закончив с расписанием, завуч долго и подробно рассказывала Шадрину о том, как нужно вести урок, как составлять план, вспоминала свой первый урок в сельской школе, когда ей было семнадцать лет… Приходили в кабинет завуча молодые и старые учителя, она всех их знакомила с Дмитрием, всем представляла его «новым логиком и психологом».

Шадрин чувствовал, что те, с кем его знакомили, в первые минуты испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Всех смущало слово «психолог».

Как только раздался звонок, Валентина Серафимовна закончила разговор с Шадриным, и, еще раз предупредив, что завтра вечером будет педсовет, вышла из кабинета.

Вышел и Дмитрии, Широкий коридор, который полчаса назад был пустынным и тихим, наполнился шумом и гамом. Школа мужская. Ученики одеты в Серую форму: глухие кители и брюки навыпуск. Нет, не такой была школа, когда учился Шадрин, не такими чистенькими и нарядными выглядели ученики в его детские годы. В первую минуту ему даже показалось, что он попал в суворовское училище. Чувствовалась дисциплина. Никто не играл в «чехарду-езду», не было нигде «кучи малы», никто не плакал и не шел с жалобами в учительскую. Ровными рядами, по четыре человека, ученики ходили по коридору. Посреди этой непрерывно движущейся замкнутой колонны, напоминавшей удлиненное «О», находился дежурный учитель, на рукаве которого была красная повязка. У стен стояли юноши в школьной форме тоже с красными повязками на рукавах. Это были десятиклассники.

«Да, – подумал Шадрин, – дисциплина… Не зря Полещук так спокоен и невозмутим».

Дмитрию не терпелось прийти домой и поделиться с Ольгой своей радостью. Пять десятых классов и пять девятых. Мысленно он уже видел Сорок пар притаившихся, задумчивых глаз семнадцатилетних юношей. А сам подсчитывал: «Сорок на десять – четыреста… Четыреста молодых людей… четыреста юных сердец!..» Почти такими же он командовал в сорок, втором году. «Сорок на пять будет двести… Еще двести тринадцатилетних сорванцов из седьмых классов. Итого шестьсот человек. Это уже целый батальон неустоявшихся характеров и формирующихся душ. Шестьсот вариантов решения одной и той же задачи: воспитание! Это в десять раз почетнее и в сто раз труднее, чем ставить печати в нотариальной конторе или подшивать газеты в кабинете у Терешкина».

В коридоре в сосновых рамах висели портреты ученых и писателей. Дмитрий остановился у портрета Архимеда. Глядя в его глаза, он думал: «Старина, я сегодня счастливее, чем ты в тот день, когда сказал: «Дайте мне точку опоры, и я подниму земной шар». Ты просил эту точку опоры, а у меня она есть…»

VII

Вечером шел дождь. Холодный, осенний дождь. Наталья Александровна сказала, что уезжать в такую погоду – к счастью. Лиля хотела верить этой старинной примете. Она даже не стала раскрывать зонтик, когда вышли из машины.

Носильщик сложил чемоданы на тележку и, накрыв их брезентом, покатил на перрон. «Поберегись!.. Поберегись!» – слышала Лиля впереди себя его зычный голос.

– Простудишься, Лиля, – сказал ей Григорий Александрович и распустил над ее головой зонт.

Крупные капли дождя гулко забарабанили о черную ткань зонта и тоненькими ручейками заструились по его ребрам.

Лиля застегнула верхнюю пуговицу плаща и вышла из-под зонта:

– Последний дождик…

Плотнее укрыв воротником шею, она, как ребенок, начала скандировать:

 
Дождик, дождик, пуще,
Дам тебе гущи…
 

Сзади, отстав на несколько шагов, шли Григорий Александрович и сотрудник министерства. В самом хвосте, не поспевая за ними, семенила старая няня Марфуша. Дедушка проводить Лилю не смог: последние две недели он не вставал с постели. Светлана с мужем обещали приехать к поезду, но их пока не было.

Даже в этот нудный осенний дождь вечерняя Москва была красива. Радуга разноцветных огней сквозь бисерную пелену дождя проступала туманно и расплывчато. Промытый асфальт перрона блестел отражениями близких и дальних огней. Всюду зонты, всюду шуршание плащей, поднятые капюшоны… А вот пробежала стайка молодых людей. Они и без зонтов не унывали.

– Какой вагон? – спросила Наталья Александровна у Лили.

– Седьмой, – ответил за нее Растиславский.

– Это тоже хорошо. Цифра семь нам всегда приносила удачу, – сказала она настолько тихо, чтобы ее слышал один Григорий Александрович.

Двухместное купе мягкого вагона залито мягким светом. Плюшевые диваны, зеркальная дверь, стены обиты тисненой обшивкой дымчатого цвета, на окнах шелковые занавески – в тон стенам, на миниатюрном столике – массивная лампа из уральского камня-самоцвета.

– С такими удобствами можно ехать вокруг земного шара, – сказал сотрудник министерства. Ему было поручено проводить Растиславского.

– Что-то нет Игоря Михайловича и Светланы, – сказал Растиславский и взглянул на часы. – Они, как всегда, задерживаются.

До отхода поезда оставалось четверть часа. Были уложены чемоданы, уже в третий раз Наталья Александровна наказывала молодоженам, чтоб они жили дружно, чтоб Лиля следила за Григорием Александровичем и заставляла его вовремя завтракать и обедать.

– Он всегда такой. Если не заставишь – сам никогда не вспомнит. Ты уж смотри за ним, Лиля. Будь ему не только женой, но и другом, – и почти шепотом, чтоб никто, кроме Лили, не слышал, попросила: – Удерживай его от спиртного. Эта слабость перешла к нему по наследству от отца. Я знаю: для тебя он все сделает, – и Наталья Александровна украдкой смахнула слезу.

– Я буду следить за ним, как за ребенком… Я постараюсь заменить ему… – Лиля не могла сразу найти подходящих слов. – И если у меня хватит ума – я буду помощником в его делах.

Пока Растиславский и сотрудник из министерства курили в коридоре и о чем-то разговаривали, Наталья Александровна и Лиля успели сказать друг другу самое важное, самое сокровенное.

– Если вам Бог даст ребенка – берегите его. А если разрешат – я к вам приеду, коль позовете. Помогу на первых порах. А еще прошу тебя, Лиля: ты не обращай особого внимания, если Гриша иногда вспылит. Он весь в отца. Вспыхнет и тут же отойдет. Уж такая порода.

– Сердитым я никогда его еще не видела, – тихо сказала Лиля. – Мне кажется, что у Гриши голубиный характер.

– Поживете – все будет. Будут и крупные разговоры, и временные размолвки… А то, что Гриша вспыльчивый и горячий, не мешает ему быть добрым и внимательным. Это я на всякий случай, чтоб ты знала. Да пишите почаще. Здоровье у меня неважное, – и снова на глаза Натальи Александровны навернулись слезы. Она поднесла к лицу платок. – Все-таки целых три года – не три недели. Много воды утечет.

Лиля повернула голову к открытой двери и от удивления всплеснула руками. В проходе стояла Ольга. Она была без зонта, с волос ее тоненькими струйками стекала вода. К груди она прижимала мокрый букет хризантем.

Обняв друг друга, они крепко расцеловались и в первую минуту, казалось, обе потеряли дар речи.

– Оленька, милая!.. Как ты узнала?.. Я так закружилась последние дни, что и не позвонила тебе… – ругала себя Лиля. – Познакомьтесь, мама… – она представила свекрови Ольгу: – Это моя подруга, вместе работали. Оля Шадрина.

– О вашем отъезде я узнала совсем случайно. Няня Марфуша, хорошо, что вы позвонили. Лиля теперь совсем зазналась.

Первый раз за все время, как выехали из дома, вспомнили про няню Марфушу. Словно чужая, сидела она у столика и, глотая слезы, еле сдерживалась, чтоб не запричитать в голос.

– Как здоровье Гордея Никаноровича? – спросила Ольга, не зная, о чем еще можно спросить.

Этот вопрос окончательно расстроил няню Марфушу. Губы ее собрались в узелок, потом этот узелок запрыгал, и она через силу проговорила:

– Совсем плохой. Когда прощались – насилу поднялся, – Марфуша горько заплакала. Так плачут только женщины, прожившие большую жизнь и видевшие в этой жизни больше плохого, чем хорошего.

Если бы не Игорь Михайлович и Светлана, которые с шумом ввалились в купе, Лиля вряд ли сдержала бы слезы.

От Светланы попахивало вином. Глаза ее блестели. На голове пламенел прозрачный капюшон.

– Лилька, как я тебе завидую!.. Готова сейчас хоть на крыльях улететь за тобой следом. О, Бухарест!..

В купе вошел Растиславский и предупредил, что до отхода поезда осталось две минуты.

– Ну, друзья, пора покидать вагон. А то мы вас увезем. Няня, давайте прощаться, – Растиславский обнял Марфушу, поцеловал ее и пожелал доброго здоровья.

– Пишите хоть изредка… Берегите себя, живите дружно, – напутствовала Наталья Александровна, обнимая и целуя Лилю.

Потом она простилась с сыном. Покидая вагон, мать изо всех сил старалась улыбаться. Следом за ней вышли из вагона остальные провожающие.

Растиславский опустил в коридоре окно, выходившее на перрон. В вагон хлынула волна дождевой свежести. Став на барьерчик, защищавший отопительную трубу, которая проходила по полу коридора, Лиля почти свесилась из окна вагона.

– Ступайте домой, что вы мокнете! Нянечка, не простудись. Ухаживай хорошенько за дедушкой…

Человек из министерства ушел сразу же, как только вышел из вагона. Следом за ним, помахав на прощанье рукой, скрылась в дождевой завесе Светлана с мужем. Последние слова, которые Светлана бросила из-под зонта, было напоминание о том, что Бухарест – это маленький Париж.

Теперь на пустынном перроне, прижавшись друг к другу, стояли три человека – мать Григория Александровича, няня Марфуша и Ольга. Единственный зонтик едва защищал от дождя их головы. Они с трудом сдерживали слезы. Лиля уже устала улыбаться. Склонившись к уху Растиславского, она сказала:

– Хоть ты что-нибудь скажи им…

Растиславский свесился из окна и, махая рукой, говорил первые попавшиеся слова, стараясь последнюю минуту прощания скрасить шуткой и веселой улыбкой. Он не сводил глаз с матери, которая пыталась улыбаться, не замечая, как из глаз ее катились слезы.

– Плакать запрещаю! – крикнул Растиславский.

Наконец вагон тихо качнулся, вздрогнул и медленно поплыл вдоль перрона. Двинулся за вагоном и черный мокрый зонт, под которым, наступая друг другу на ноги, сгрудились трое. Плыли назад опустевшие перронные киоски, будки. Плыли огни в черных лужах…

И вдруг взгляд Лили упал на человека у массивной чугунной тумбы. Высокого роста, он был без зонта и без шляпы. Шляпу он держал в руке. Рядом с ним стояла маленькая девочка. Лиля отшатнулась назад и в следующую секунду забыла обо всех остальных, кто остался там, на перроне. «Он пришел проститься…» Струмилин был в своем потертом сером пальто, у которого Лиля, незадолго до того, как встретилась с Растиславским, подбивала обтрепанные рукава и зашивала подкладку. Танечка совсем продрогла и прижималась к отцу, как мокрый воробышек. Положив руки на плечи девочке, Струмилин продолжал стоять неподвижно, с обнаженной головой. Лиля не в силах была видеть его. А он стоял почти рядом, в каких-то трех-четырех шагах от окна.

– Что с тобой, Лиля? – с тревогой в голосе спросил Растиславский и принялся ее уговаривать: – Успокойся же. Это с непривычки. Я трижды покидал Родину и трижды благополучно возвращался. Сейчас уже к этому привык. Привыкнешь и ты. Ну, перестань же!..

Лиля в последний раз взглянула в окно. На опустевшем перроне стояли два человека. Он – худой и высокий. Рядом, прижимаясь к нему, стояла маленькая девочка. Но вот и эти двое потонули в мареве дождя.

Растиславский закрыл дверь купе и положил свои крепкие ладони на вздрагивающие в рыданиях плечи Лили…

VIII

С тревогой шел Дмитрий на первый урок. Он знал, что стоит уронить себя в глазах ребят, допустить оплошность, выдать волнение – и после первых же уроков можно заработать нелестную кличку, которая намертво присохнет на весь твой педагогический век и будет жить уже имманентно, переходя из уст одного поколения к другому. Но бывает и так (об этом Дмитрию вчера говорил методист, старик с бородкой Пугачева): уж если полюбят ученики учителя, то хоть он порой бывает и чрезмерно строгим – все равно любят. «Запомните, молодой человек: юность преклоняется перед силой. Не дай Бог, если воспитатель покажет свою слабость и начнет сюсюкать, – но тут же он оговорился: – Однако сила еще вовсе не означает грубого насилия. Сила педагога – это сложный комплекс ума, профессиональной подготовленности, выдержки, терпения. И если все это поднять на крылья здоровой, романтической фантазии – тогда ты настоящий воспитатель. Ты должен не только выводить на высокую орбиту мысль, но и зажигать сердца. Ты прививаешь юной душе святые ростки любви к Родине, к труду…»

Много еще хорошего и полезного говорил старый методист.

И вот он наступил, его первый урок.

Психология. Девятый класс. В списке тридцать семь человек. Еще в учительской его предупредили, что это самый трудный из всех девятых классов, что укомплектован он из трех классов других школ, что есть среди учащихся и переростки, и состоящие на учете в милиции.

Раздался второй звонок. Из учительской потянулась цепочка преподавателей. Коридор опустел, затих, и лишь изредка по нему стремглав проносились ученики. Почти из-за каждой двери воровато выглядывали шустроглазые сорванцы с красными повязками на руках.

Вот и девятый «В». Дмитрий вошел в класс, приблизился к столу, положил журнал. Приветствуя учителя, ученики встали. И только двое, на задней парте у окна, продолжали сидеть.

Шадрин спокойно прошел между рядами к тем, кто не встал. Один был здоровенный рыжий парняга с веснушками на круглом лице и бесцветными ресницами. Другой – черноватый, худенький подросток с узкими плечами и диковато-насмешливыми глазами. Шадрин с минуту молча стоял рядом с их партой. Но вот наконец и они встали. Но как встали… Лениво переваливаясь с ноги на ногу, раскачиваясь так, будто ноги у каждого были закованы в колодки.

Рыжий здоровяк старался изо всех сил выдержать взгляд учителя.

– Фамилия? – тихо спросил Шадрин.

– Бутягин.

– Ваша? – Дмитрий перевел взгляд на чернявого, который почти на целую голову был ниже своего соседа.

– Усманов, – не сразу ответил чернявый, продолжая переваливаться с ноги на ногу.

Сопровождаемый взглядами учеников (в каждом этом взгляде Дмитрий читал ожидание, любопытство, вопрос: «Ну а дальше? Как ты дальше поведешь себя, товарищ психолог?»), Шадрин вернулся к столу и поздоровался с классом. Ему ответили нестройной разноголосицей.

– Садитесь, – голос Дмитрия прозвучал глухо, но властно.

Все сели.

Бутягин и Усманов садились враскачку, нехотя, словно желая каждым движением подчеркнуть, что весь этот однообразный и скучный церемониал им до тошноты надоел.

Шадрин дождался, когда в классе наступит полная тишина.

– Бутягин и Усманов, встаньте!

Усманов тревожно заерзал на скамейке, а Бутягин, набычившись, почти полулежал на парте. Оба продолжали сидеть.

Шадрин подошел к задней парте и все тем же сухим и строгим голосом предложил встать.

– Ну, что же, пожалуйста, могу и встать… Подумаешь… – полусонно, с ленцой проговорил Бутягин и медленно встал.

Вслед за ним так же лениво встал и Усманов.

– Садитесь!

Усманов шлепнулся на скамейку, стараясь этой комически-подчеркнутой угодливостью рассмешить класс. Но класс не рассмеялся. Каждый из учеников ждал, что будет дальше.

Морща веснушчатый лоб и вяло улыбаясь, Бутягин сел. Движения его на этот раз были несколько проворней. На лице не было уже той меланхолической ухмылки, которая была минуту назад. Он понял… Нет, не понял, скорее почувствовал, с кем имеет дело.

– А теперь еще раз оба встаньте! Но так, как подобает встать школьникам, когда в класс входит учитель.

Все видели, какими пепельно-серыми стали щеки нового учителя, как нервно дрожали пальцы его руки, лежавшей на спинке предпоследней парты. Видели это Бутягин и Усманов.

– Пожалуйста, – равнодушно, но теперь уже с нотками затаенной робости процедил Бутягин и проворно встал. Еще поспешнее вскочил Усманов.

– Вот так и впредь всегда надо приветствовать учителя, – спокойно сказал Шадрин, оглядывая притихший класс. И еще сдержаннее продолжал, обращаясь к Бутягину и Усманову: – Подумайте хорошенько, как нужно встать, когда входит в класс старший.

– Это солдатчина! – буркнул кто-то слева.

Шадрин оглянулся, но не определил, кто бросил реплику.

– Кто это сказал? Встаньте!

Никто не шевельнулся. Дмитрий вернулся к своему столу и, всматриваясь в глаза каждого в отдельности, верил, что в конце концов он заставит признаться бросившего реплику.

– Так кто же все-таки считает, что вежливо приветствовать старшего – это солдатчина?

Класс молчал.

– На этот случай я припомню вам одну старинную русскую пословицу, – Шадрин сознательно сделал продолжительную паузу и уже в затаенной тишине продолжал: – «Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц».

Взгляды многих учеников остановились на юноше с модной прической и нежным, бледновато-матовым лицом. «Он! – подумал Дмитрий, заметив, как сосед бледнолицего, юноша с игольчатым ежиком черных волос, многозначительно толкнул его локтем в бок. Тот сидел с опущенными глазами. – Нет, он, видимо, не хулиган! Он просто трусливый парень, воспитанный на маменькиных пуховиках и пышках».

И когда Дмитрий был твердо убежден, что реплику бросил не кто иной, как этот бледнолицый с модной прической, он осмелился рискнуть. Кивнув головой в сторону Бутягина и Усманова, разрешил им сесть. Те бесшумно сели, теперь всецело занятые тем, кого учитель назвал «шкодливым, как кошка, и трусливым, как заяц».

Дмитрий подошел к бледнолицему с модной прической:

– Фамилия?

– Муляров, – юноша поспешно встал и большими грустными глазами невинно посмотрел в глаза учителю.

– Вам никогда этого не говорили ваши друзья? – спокойно спросил Шадрин.

– Что? – вопросом на вопрос ответил Муляров, стараясь всем своим независимым и спокойным видом показать классу, что не испугался преподавателя.

– Садитесь. Объяснений не жду. Но только знайте!.. – Дмитрий снова вернулся к столу и теперь уже говорил всему классу: – Знайте, что все вы солдаты. Все вы скоро встанете в строй. Ваши ровесники в сорок первом году если иногда и имели провинность, то никогда не прятались за спины своих боевых друзей. Вот так, Муляров. Выполнение правил поведения школьников – это не солдатчина, а дисциплина!.. Это то, с чего мы начинаем курс психологии. А начнем мы его с отличного поведения и безукоризненной честности. На первый раз я делаю вам замечание, Муляров. И прежде чем нам непосредственно перейти к психологии как науке, основателями которой были древнегреческие ученые, мы начнем с элементарной этики отношений. Для начала познакомимся: зовут меня Дмитрий Георгиевич. Теперь я хочу познакомиться с вами, – Шадрин раскрыл журнал и назвал первую по алфавиту фамилию.

Один за другим вставали ученики.

– Как вы хотите: чтобы психология вам преподавалась по школьной программе или… – Шадрин нарочно сделал паузу, проходя вдоль рядов парт, – или мы будем изучать этот предмет в объеме институтского курса? Это же зависит от вас.

– У-у-у… – единым дыханием покатилось по классу.

Это предложение всех всколыхнуло, заинтриговало. Институтский курс! Не часто со школьниками говорят как со взрослыми, как с завтрашними студентами и солдатами.

Класс хором гудел:

– Институтский!.. Институтский!..

– А не отразится ли это на других предметах?

И снова по классу пронесся гул:

– Нет, нет… Не помешает!.. Нужно, как в институте!..

Так начался первый урок. Вводная беседа. Это было элементарное знакомство с наукой о психике как функции мозга. В классе стояла тишина. Тридцать семь затаенных дыханий… Тридцать семь пар внимательных и доверчивых глаз следили за каждым жестом, за каждым словом учителя. Даже рыжий Бутягин, который в начале урока то и дело косился в окно, и тот, подавшись вперед и слегка приоткрыв рот, слушал рассказ о том, почему необходимо знать объективные закономерности психической деятельности человека, как помогают эти познания человеку в его повседневной жизни. Философские творения Фалеса, Гераклита, Эпикура… Идеализм Платона и дуализм Аристотеля, выраженный в его трактате «О душе», – все это, изложенное в популярной форме, будоражило еще не притупленные жизненными тяготами юные головы.

Шадрин видел, что его понимали.

…Но вот прозвенел звонок на перемену. Дмитрий понял, что он не рассчитал время. Не рассказал того, что должен был рассказать за урок.

– Сегодня мы не уложились. Перенесем нашу беседу на следующий урок.

А класс гудел:

– Сейчас…

– Не пойдем на перемену…

– Доскажите, пожалуйста, сейчас…

Никто не вставал из-за парт.

Перемена была короткая, пятиминутная. Перед уроком Шадрина особо предупредили, что задерживать учеников строго-настрого запрещено.

А класс просил, настаивал, отказывался от перемены…