Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
4
Дождь шел уже неделю. Он беспрестанно, день и ночь, стучал по стеклам окон, крышам домов, шумел по картофельной ботве в огородах. Небо было маленькое и низенькое, облака так близко бежали над землей, что, казалось, вот-вот зацепятся за верхушки деревьев в палисадах.
В редкие перерывы, когда не было дождя, сквозь рваные облака вдруг проглядывало неяркое солнце, тогда земля, напитанная водой, блестела маслеными бликами, мычали коровы по закутам, тоскливо ревели овцы, в избах хозяйственно хлопали двери. Радуясь солнцу, над селом появлялись взъерошенные галки и, крича, беспорядочно рассаживались по плетням, деревьям и склонам Кривого увала.
И становились отчетливо видны сразу за колхозным прудом два одиноко стоявших комбайна, как диковинные птицы, присевшие в тревоге у края большого пшеничного поля.
Егор Уфимцев не находил себе покоя от неожиданно свалившейся беды. Он плохо спал ночами, выскакивал во двор, пялил глаза на небо, но там стояла беспросветная муть. И надо же появиться этому дождю, когда на полях оставалось нескошенной больше трети посевов!
Каждый день он, оседлав коня, проезжал по опустевшим полям. Потемневшие, поникшие под дождем колосья вызывали в нем чувство боли и досады.
Перед самым ненастьем колхоз выполнил план обязательных поставок зерна государству, и его в эти дни не беспокоили вызовами к телефону. Но остался еще долг по сверхплановой продаже. А долг был немаленький...
Сегодня Попов сказал ему:
– Должен огорчить вас, Георгий Арсентьевич, не хватит зерна на сверхплановую сдачу. Не наберем...
Они встретились на дороге, ехали верхом навстречу друг другу. По сторонам чернели мокнущие поля зяби, дали скрывались за туманом дождя, и эта черная, по-осеннему мокрая, пахота казалась краем света.
– Почему? – спросил Уфимцев.
– Потери большие... На четвертом поле пшеница до дождя давала по шестнадцать центнеров, а вчера Иван Петрович убирал после полудня, говорит, намолачивается лишь по двенадцать. Кто знает, что будет через неделю, если погода не установится.
Вот чего боялся Уфимцев! Втайне он надеялся, что зерна получат больше, чем предполагали, определяя урожай, и что у них останется небольшой резерв.
– Я бы на вашем месте, Георгий Арсентьевич, не торопился со сдачей, пока овес не поспеет. Уберем – овсом досдадим. Зато пшеница останется, трудодни наверняка обеспечим. В районе должны понимать: дождь для нас – стихийное бедствие.
Дождь и впрямь сыпал и сыпал – мелкий, частый. Лошади тихо стояли, опустив головы, словно прислушивались к его шуму. Было зябко под намокшими плащам, от их тяжести ныли плечи.
– Нельзя этого делать, – ответил Уфимцев. – Мы не можем не выполнить взятого обязательства.
– Но поймите! – вдруг крикнул Попов. Лошадь под ним вздрогнула, взмахнула головой. – Поймите, надо что-то предпринимать. Иначе... Иначе вам первому не поздоровится. Уже кое-кто пользуется создавшимся положением, начинает подкапываться под вас... Теперь только для ползунков секрет, что вы у него, как кость в горле.
Уфимцев подумал: и верно, Векшин, затихший было после собрания, вновь стал проявлять активность, ездить по полям, появляться среди колхозников.
– Кстати, вчера он мне предлагал письмо подписать, – сообщил Полов.
– Какое письмо?
– В Москву. В ЦК партии.
– Что за письмо? – удивился Уфимцев.
– Он не давал читать... Говорил, что о неправильном стиле руководства колхозом, о том, что вы... – Попов запнулся на полуслове, нетерпеливо ткнул пятками в бока лошади. Мерин вздрогнул, переступил ногами, но Попов, подобрав поводья, придержал его. – Одним словом, там, похоже, много разной ерунды понаписано.
Уфимцев замолчал, раздумывал о чем-то. Наконец сказал:
– Спасибо за предупреждение. Но, как говорит старая пословица, не так страшен черт, как его малюют... Поживем – увидим.
Они поговорили еще и расстались.
Уфимцев не удивился услышанной новости, – трудно было ожидать, что Векшин смирится после поражения на собрании. Его не испугало письмо Векшина в Москву, вызвало озабоченность другое: потери могут нарушить все расчеты, все его предположения, не говоря о том, что это будет использовано Векшиным: ему ничего не стоит уже сейчас посеять панику, говоря, что был прав, когда противился планам председателя.
Поразмыслив, он решил выдать аванс по килограмму пшеницы на трудодень. Это должно поднять настроение колхозников.
5
– А-а, пришел... А я уж думала – забыл про мать. Ездит подле окошек и не остановится, не заглянет, жива ли.
Евдокия Ивановна сидела на широкой лавке, привалившись к простенку. На ее коленях лежала куча разноцветного тряпья, из которой она выбирала лоскутки поярче, разглаживала их ладошкой, разглядывала на свет и складывала в корзинку.
– Здравствуй! Не обижайся, мама. Сама знаешь, страда.
– Знаю, сынок, знаю... Здравствуй! Проходи вперед.
Уфимцев снял кепку, повесил на гвоздь, прошел к столу, сел на табуретку.
– Чего ты с тряпками?
– Невесте одеяло хочу сгоношить. Умру, все вспомнит бабушку, как спать ложиться станет.
– А что, Лидка уже невестой объявилась?
– Вчера Юрка Сараскин приходил... Договорились на покров свадьбу сыграть.
– Вон как!
Он не знал этого, давно не был здесь, с самой весны. Может, и сегодня не зашел бы, но то нервное состояние, в котором находился с начала дождей, вконец измотало его. Захотелось поговорить с кем-то из родных, из близких, излить, что накипело на душе. Ани дома не было, и он пошел к матери.
Он любил мать, с детства привык верить ей, и каждое слово ее было ему дорого. Сейчас он смотрел на нее и с горечью отмечал, как она изменилась за последние годы, стала рыхлой, лицо ее прихватила нездоровая одутловатость.
– Рассказывай, что Аня пишет? Не собирается домой?
– По правде сказать, не знаю, вторую неделю писем от нее нет. Видимо, почта застряла, по всей области дожди идут.
– Телеграмму бы дал. Ты что, маленький, не знаешь, что делать надо? А вдруг заболела? Долго ли в ее положении...
Было стыдно признаться матери, что из-за ненастья он совсем упустил из виду, как давно нет писем от Ани.
– А где Максим? Где Физа? – спросил он.
– Максим с Физой поехали к амбарам, их очередь подошла. Говорили сегодня, двенадцать центнеров им авансу начислили.
– Ну и как, Максим доволен?
– Не пойму я нонче его. То никому в семье покою от него нету, на работу гонит, то сам дома безвыходно сидит. Или ругаться примется на чем свет стоит. И те ему не хороши, и эти не ладны, все делают не так, не по его... Тебя как только не выставит. Поссорились, гляжу?
– Да нет, – улыбнулся Уфимцев и не стал тревожить мать рассказом о стычках с Максимом.
Стукнули ворота, и Уфимцев увидел, как Максим, прихрамывая, ввел во двор лошадь, впряженную в телегу, нагруженную белыми, плотно набитыми мешками. Он провел ее возле крыльца, сделал полукруг, по двору и остановился напротив, у дверей амбара.
Вслед за первой подводой во двор вошла вторая, на мешках которой сидели двое соседских мальчишек: старший, с заправским видом кучера, держал вожжи, не спуская озабоченно-восторженных глаз с лошади, а младший, вцепившись в мешки, выглядывал из-под большой отцовской кепки, закрывавшей ему глаза. На третьей подводе сидела Физа.
Максим, привалившись спиной к телеге, ловко взвалил на себя мешок с зерном, поднялся на приступочек, распахнул дверь амбара и, держась за косяк, вошел вовнутрь, потом Максим вернулся за вторым мешком, Физа, оставив свой воз, пошла к амбару, влезла на телегу, стала придвигать мешки к краю, ставить на попа, чтобы удобнее было брать их на спину. И тут Уфимцев не выдержал: вспомнилось то время, когда они с Максимом на пару нагружали подводы зерном на току, и у него «зачесались» руки, захотелось вновь повозиться с мешками.
– Пойду помогу, – сказал он матери, срываясь с места, хватая кепку. – Один он не скоро управится.
Сбежав с крыльца, он обогнул подводу с мальчишками, пройдя под самой мордой лошади.
– Здравствуй, Физа! – крикнул он.
– Ой, Егор! – обрадованно обернулась она. – Помогать пришел? Иди, подставляй спину.
Егор любил ее, как сестру. Маленькая, смешливая, перед самой войной вышедшая замуж за Максима, она была лучшим его другом во все дни войны, вместе с ним плакала, когда было больно и тяжело, вместе хохотала до слез, когда было весело. Бывало, придут с поля домой обессиленные, голодные, сядут на крыльцо, наплачутся досыта, глядя на избитые, в цыпках ноги, негнущиеся от работы руки, и тут же уснут, прижавшись друг к другу, накрывшись старой дерюжкой. Мать, Евдокию Ивановну, они видели не часто, и все хозяйство держалось на худеньких плечах Физы. Прошло двадцать лет, как вернулся с войны покалеченный Максим, Физа родила ему дочь и двух сыновей, дочь уже стала невестой, а она по-прежнему была такой же худенькой и смешливой.
– Подставляй, говорю, спину! – крикнула она, смеясь, держа мешок наготове.
Уфимцев натянул кепку поглубже, повернулся к Физе спиной и, вскинув руки за голову, ухватил мешок за углы, выпрямился и пошел. Трехпудовый мешок показался ему легким, игрушечным. Он ступил на приступок, поднял голову и встретился взглядом с Максимом: тот стоял в проеме дверей, тяжело дыша, уставившись на Егора.
– Клади обратно, – сказал он хрипло, махнув рукой в сторону телеги.
– Зачем? – не понял Егор.
– Клади, сказал, обратно! – закричал Максим.
Он подскочил к Егору, толкнул его в плечо, мешок с мягким шлепком упал на сырую землю.
– Что ты делаешь? Ошалел, что ли? – крикнула испуганно Физа.
– Уходи! – рычал Максим, наступая на брата. – Уходи с моего двора! У себя командуй!
– Подожди. – Обескураженный Егор вытянул руку, уперся Максиму в грудь, не подпуская его к себе. – Чего ты горячишься? Я подсобить хотел.
– Смеяться надо мной пришел! Как нищему, дали крохи... Сам стаскаю, без подсобников. Разбазарил хлеб, пустил колхоз по миру... Сейчас же уходи!
– Что делается! Господи! – металась на возу перепуганная Физа. – Мамаша!
Егор даже не обиделся, он как-то окостенел весь, пораженный ненавистью Максима, отошел от воза.
– Эй, вы, петухи! – крикнула Евдокия Ивановна, вышедшая на крыльцо. – Чего не поделили? Людей постыдитеся!
Егор виновато улыбнулся, похлопал по плечам ладонями, выбивая пыль, приставшую от мешка, и пошел к воротам.
– Извини, мама, – оказал он, пытаясь превратить все в шутку. – Мои побуждения оказались не к месту. Верх взяли политические разногласия...
Евдокия Ивановна не ответила ему, может, не поняла. Она смотрела, как Максим, пятясь и надрываясь, тащил волоком к амбару мешок, брошенный Егором, и горестно качала головой.
6
Аня приехала на другой день.
Уфимцев только в конце дня вернулся в село. Сдав Архипу лошадь, пошел в правление, где его должен был ждать Петров, начальник автоотряда. Они договорились встретиться после полудня – следовало оформить документы на работу автомашин, но Уфимцев задержался в поле. Погода стояла неустойчивая – то дождь, то солнце, хотелось побывать у всех комбайнов, проверить, как люди и машины приспосабливаются к погоде.
Уже вечерело, когда он подошел к правлению колхоза. Очищая у крыльца сапоги, случайно взглянув вдоль улицы, он увидел, как невдалеке, всего за два-три дома, шли его дети, Маринка и Игорек. Прижимаясь к заплоту, выбирая тропку посуше, они шли друг за другом, глядя себе под ноги.
Уфимцев выронил из рук прутик и кинулся к ним прямо по грязи, не разбирая дороги. Игорек оторопел, увидел бегущего дядю, но узнав отца, крикнул: «Папа! Папа наш!» – и побежал навстречу.
Уфимцев подхватил его на руки, стал целовать в щеки, в губы, приговаривая: «Игорек! Дорогой ты мой! Как я о тебе соскучился!», не обращая внимания, что грязные сапожки сына пачкают ему плащ. Потом, не выпуская из рук Игорька, наклонился к Маринке, жадно поцеловал ее, прижал к себе.
– Когда вы приехали? – спросил он, задыхаясь от радости, еще не придя в себя. – На чем?
– На машинах, – сказал восторженно Игорек. – Я в кабине сидел, дядя шофер мне порулить давал. Не веришь?
– Верю, верю.
Он прижал его к плечу, покачал, как маленького, опять отдаваясь чувству радости, что видит Игорька, Маринку, о которых скучал в часы бессонниц и которых ему так недоставало в эти длинные полтора месяца.
– Мы бы еще вчера приехали, да машин не было, – сказала Маринка. – Мама ходила, искала...
– А почему не позвонили? – спросил Уфимцев и опустил Игорька на землю.
– Не знаю, – поджала губы Маринка.
Она удивительно походила на Аню. Такие же продолговатые глаза под густыми черными бровями, такой же нос, и губы, и подбородок – все было Анино. И когда разговаривала – обычно серьезно, рассудительно – тоже походила на Аню.
– Ночевали где? – спросил Уфимцев у Маринки.
– На станции, – ответила она. – Где же еще?
– Ох и холодно там! – сказал Игорек и даже поежился. – Мы чай пили... Я три стакана выпил!
«Что такое? Почему Аня не позвонила? На вокзале же есть телефон?» Он не мог понять ее поступка, необходимости ночевать на вокзале, когда в городке много знакомых.
– Вы куда сейчас?
– К бабушке, – ответила Маринка.
– Мы у нее ночевать будем, – сообщил Игорек. – Гостинцев несем.
Он довел их до крыльца, где стоял Петров, вышедший из конторы.
И пока подписывал документы, у него не выходило из головы, что приехала Аня. Хотелось поскорей попасть домой, увидеть ее. Наверно, загорела, пополнела на материнских харчах. Смущало одно, что не телеграфировала, не позвонила. «Может, давала телеграмму, да мне ее не передали...»
Домой он не шел, а бежал.
Небо было облачное, с редкими просветами, и в них где-то далеко-далеко светили бледненькие звезды. От черного пруда тянули сумерки, вливались по проулкам в улицу. На улице было темно и грязно, дома угадывались лишь по слабым пятнам окон.
Но окна в их комнате были безжизненно темны, лишь на кухне светился слабый огонек.
Уфимцев взбежал на крыльцо, нащупал ногой половичок, наскоро пошаркал по нему сапогами и вошел в дом. Не обращая внимания на тетю Машу, что-то делавшую на кухне, он поспешно открыл дверь в свою комнату. В ней было темно и тихо, и от этой темной тишины у него по-шальному заколотилось сердце: где она?
Он нащупал на стене выключатель, повернул его. В комнате стало светло, и он увидел Аню: она стояла у окна спиной к нему. Бросилась в глаза серая пуховая шаль на ее плечах.
– Здравствуй, – сказал он, весь светясь радостью, и пошел к ней, как был, в плаще. – Что же ты не позвонила, не телеграфировала?
Она быстро обернулась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на него такими отчужденными глазами, что он остановился на полдороге.
– Что с тобой?
– Со мной ничего. Вот что с тобой происходит – не знаю.
Она скривила губы, словно готовилась расплакаться, но поборола себя, отвернула голову в сторону.
– Если обижаешься, что не встретил, так не было же ни телеграммы, ни письма. Как я мог знать?
– Разве дело в этом: встретил, не встретил, – проговорила она полушепотом, словно про себя, уставилась мимо него, куда-то в угол, по щекам ее поползли две слезы. – Разве теперь в этом дело, Георгий?
– А в чем дело? Можешь ты толком объяснить?
Она поколебалась чуточку, потом шагнула к комоду, взяла сумочку, достала из нее письмо, бросила на стол:
– На, читай.
И, отвернувшись от него, облокотилась на комод, закуталась в шаль, сжала голову ладонями.
Он схватил конверт, торопливо вытащил из него листок бумаги, исписанный чьим-то знакомым почерком.
«Уважаемая Анна Аркадьевна! Вам пишет известный Вам...»
У него не хватило терпенья, он перевернул листок, там стояло: М. Васьков.
Защемило сердце от предчувствия чего-то неотвратимого. Он стал читать, перескакивая со строки на строку, пропуская слова:
«...она мне призналась, что бегала к нему... Живу один... уехала в Большие Поляны... быть ближе к любовнику».
Кровь ударила Уфимцеву в голову, застучала в висках. На какое-то время он вдруг ослеп, перестал видеть буквы канцелярского почерка Васькова.
«...мы с Вами оба обманутые... Я этого без последствий не оставлю...»
Это было ужасно! Уфимцев опустился на стул. Вот к чему привел его необдуманный поступок. Не зря он тревожился, когда узнал, что Груня вновь появилась в Полянах. Но что же делать? Как успокоить Аню?
Аня оторвалась от комода, взглянула на неподвижно сидевшего мужа.
– Ну что скажешь? – спросила она. От слез губы ее распухли, нос покраснел. – Может, будешь отпираться, выкручиваться?
Уфимцев медленно поднялся.
– Мне нет нужды ни отпираться, ни выкручиваться... Да, она была у меня. – Он не мог не сказать этого Ане. – Посидели... поговорили...
– И ничего между вами не было?
– Ничего не было... конечно.
– Так-таки и ничего? По совести говоришь? А ну, посмотри на меня.
Уфимцеву и тяжело и стыдно было сознаться в своем проступке, помедлив, он поднял глаза на жену и тут же опустил, не выдержал ее пристального взгляда – столько в нем было горя и вместе с тем надежды, что он ни в чем не виноват, и она не права в своем гневе на мужа.
– Послушай, – начал он, – я виноват, конечно. Но зачем делать из этого трагедию? Ведь еще ребенок будет!
– Все равно, жить с тобой не стану... Уходи! Сейчас же уходи! Тебе здесь нечего делать. Если не уйдешь, я уйду... Пойду к свекрови. К счастью, дети уже там.
Она подошла к окну, опять зябко закуталась в шаль, стянув ее у горла, уставилась в темноту.
Уфимцев постоял, ничего не соображая. Потом достал чемодан, выдвинул ящик комода, взял смену белья и тут же бросил ее обратно. Мысли его были о другом, о том, что совершается что-то непостижимое и он не может его предотвратить.
Он захлопнул чемодан, встал, посмотрел в спину Ане, хотел еще что-то сказать, но понял, что все, что он ни скажет, будет бесполезно, повернулся и пошел, с трудом протиснувшись в дверь.
Темная беззвездная ночь встретила его, стало так жутко, так одиноко, что хотелось выть. Он спускался с крыльца, под его тяжестью постанывали ступени, и ему казалось, что стонало и плакало все вокруг: и черное небо, и промозглый воздух, и сама напоенная дождями земля.
«К кому теперь?» К матери нельзя после скандала, устроенного Максимом. Пожалуй, единственное место, где он может обдумать случившееся, это его прокуренный кабинет в правлении колхоза.
Ночь скрывала дома, сараи, плетни, лишь редкие огни в окнах указывали ему дорогу. Он шел серединой улицы, все еще не веря тому, что произошло. Казалось, видит это во сне, и стоит ему проснуться, как все встанет на свои места, не будет ни ссоры с Аней, ни этой мрачной ночи. Но пустой чемодан, висевший на руке, тершийся о плащ, возвращал его к действительности.
Он осмотрелся, где находится. Слева светились два окна избы Афони Лыткина, справа угадывался дом правления колхоза. Уфимцев потоптался в нерешительности и пошел к избе Афони.
Дашка готовилась спать, стояла перед зеркалом, расчесывая волосы, когда он вошел, стукнувшись головой о притолоку.
– Батюшки! Егор! – удивилась она и заметалась по избе в поисках стула, придерживая рукой свои космы. – Садись.
– Не надо, – сказал Уфимцев и пощупал на голове шишку. – Ты вот что, Дарья... Пусти меня в квартиранты на недельку.
– Что так? – усмехнулась Дашка, глядясь в зеркало. – Аль с женой поссорился?
– После. После расскажу... Ну так как?
– Да мне что? Живи хоть год. Афоня у меня не ревнивый... Да его и обмануть можно, – хохотнула она. – Поставь чемодан, чего держишь?
Уфимцев опустил чемодан на пол. Дашка свернула волосы жгутом, обернула вокруг головы, пришпилила их. Потом взяла чемодан Уфимцева, толкнула под кровать.
– Вот тут и спать будешь. Постель чистая.
В маленькой избе, кроме печи, стола да кровати с двумя подушками, ничего не было. Уфимцев чувствовал себя смущенно, не очень уверенно. Но выбирать было не из чего и некогда.
– Мне не обязательно на койке, – сказал он, приглядываясь, где еще можно найти место, чтобы провести ночь. – Зачем тебя стеснять?
– Не стеснишь... Я в чулане сплю. Летом койка все равно пустует.
– Тогда спасибо, – обрадовался Уфимцев. – Сейчас я ненадолго в правление схожу... Ты спи, не жди меня.
– Чего ты на ночь глядя пойдешь? Там никого нет.
Но он не послушал ее, ушел. Он не мог сейчас спать. Ему необходимо было побыть одному.
Глава шестая
1
Сентябрь не принес больших перемен в погоде. Хотя затяжное ненастье кончилось, над Санарой по-прежнему каждый день клубились тучи, выпадали короткие, сильные дожди. По утрам травы, хлеба, кроны деревьев были напоены водой, гнулись под ее тяжестью. Стояли туманы. Но всходило не по-осеннему жаркое солнце, и все просыхало, туман поднимался в небо. К вечеру снова образовывались тучи, снова проливались дождем над полями.
Уфимцеву трудно жилось в эти дни. Его уход от семьи не остался тайной: все в колхозе через день-два знали об этом. Та же Дашка понесла новость по селу. К тому же тетя Маша на второй день к вечеру притащила, не таясь, к Лыткиным его костюм, пальто и другие вещи.
Опять по селу пошли разговоры, догадки, имя Уфимцева вновь связывалось с именем Груни Васьковой. Говорили даже, что Егор и Груня скоро сойдутся, как только уломают старика Позднина, который будто не дает согласия им жить у него.
Люди по-разному относились к событию, но большинство осуждало Уфимцева. Особенно непримиримо вели себя женщины. Это было видно по их лицам, по тому, как они молча встречали и молча провожали председателя колхоза. Иногда какая-нибудь из бабенок ненароком заводила при нем разговор о подлецах-мужиках, которые бросают своих детей, как щенят, на произвол судьбы. И моментально прекращалась работа, начинался галдеж, пока не вмешивался бригадир или заведующий током, не наводил порядка.
Уфимцеву тяжело было все это видеть и слышать. Он редко бывал на квартире, почти не виделся с Дашкой. И в правлении колхоза показывался не часто – все больше в полях, на токах.
Первое время после ссоры с женой Уфимцев ожидал, что не сегодня-завтра она уедет с детьми в город, как она и говорила ему.
Но проходили дни – она не уезжала. Наступил сентябрь, и Уфимцев, к своей радости, узнал, что Аня опять работает в школе.
Однажды утром он видел из окна кабинета, как она шла с детьми в школу. На Ане была новая шляпа, удивительно красившая ее, и он не мог удержаться от восхищения. И вместе с тем от горечи, что для этой красивой смуглой женщины он теперь посторонний человек. Дети шли по обе стороны от матери. Игорек торопливо вышагивал, что-то рассказывал ей, размахивая руками; за его плечами висел новенький ранец, купленный еще Уфимцевым в универмаге Колташей. Маринка шла независимо, держа на весу портфель; голова ее была украшена большим голубым бантом, и она гордо несла его, как и мать свою новую шляпу.
На следующий день, вернувшись пораньше с поля, он вымылся, тщательно побрился, надел свежую рубашку и пошел к Ане. Две недели он видел детей лишь издали, и если не надежда на прощение, то желание побыть с Маринкой и Игорьком оправдывало его приход на старую квартиру.
Против обыкновения, вечер был светлый, тихий, небо высокое, в редких кучевых облаках, огромное солнце медленно катилось к чистому горизонту, обещая на завтра хороший день. Тропки, протоптанные еще по грязи, просохли и блестели глянцем. Идти по ним было легко, и Уфимцев шел, не заботясь о том, что кто-то, может, следит, куда он идет.
Вот и дом тети Маши. Подходя к нему, он увидел в окне встревоженное, быстро исчезнувшее лицо Ани. Потом в окне появились любопытно-радостные рожицы детей. Сердце его учащенно забилось, он помахал им рукой и торопливо вошел в калитку. Дверь в сени оказалась закрытой, и, взбежав на крыльцо, он дернул за веревочку. Щеколда брякнула, но дверь не раскрылась. Он толкнулся в нее, она была на засове.
Он постучал и терпеливо стал ждать – сейчас выйдет Аня, и ему надо будет что-то говорить ей, объяснять свой приход. Он подумал и решил сказать то же, что и в прошлый раз, что не может без нее, что уже достаточно наказан за свою глупость и просит простить его. Укрепившись в этих мыслях, он стоял, прислушивался к тому, что происходит за закрытыми дверьми. Но никто не шел, не открывал ему. И он снова постучал, уже более настойчиво. Но в ответ вновь было молчание.
Тогда он в злом недоумении нетерпеливо спустился с крыльца, посмотрел на окна – занавески на них оказались наглухо задернутыми.
– Аня! Открой! – крикнул он, вглядываясь с надеждой в тускло и безучастно поблескивающие стекла.
Вдруг ему показалось, что на крайнем окне шевельнулась занавеска. Он напрягся весь, уставился на окно, втайне надеясь, что занавеска сейчас отползет в сторону и он увидит Аню. Пусть она накричит на него, пусть даже погонит со двора, лишь бы увидеть ее, услышать ее голос.
Но занавеска не шевелилась, не ползла в сторону. Постояв, он убедился в безнадежности ожидания, вышел на улицу, тихо прикрыв калитку, и пошел, торопясь и не оглядываясь, в сторону своей новой квартиры.
Сумерки падали на село, когда он вошел во двор Лыткиных. На низеньком крылечке сидел Афоня в своей знаменитой войлочной шляпе. Он, видимо, только что пришел, лишь успел разуться – рядом стояли его посеревшие ботинки. Под сарайкой мычала недоеная корова.
– Здравствуй, Афоня, – поздоровался Уфимцев. – На побывку?
Но Афоня не ответил. Словно не видя председателя колхоза, он согнулся и стал с ожесточением растирать руками подопревшие пальцы ног.
– Чего не отвечаешь? – удивился Уфимцев. – Баран язык откусил?
– Не-е, не откусил, – протянул Афоня.
– А чего тогда сердитый?
Афоня поднял голову. Из-под шляпы глянули на Уфимцева голубые, чем-то озабоченные глаза.
– Ты, Егорий Арсентьевич, как говорится... Если поселился, так это... Ты Дашку мою не тронь, она не твоя жена!
– Да ты совсем сдурел, Афоня! – опешил Уфимцев. Чего-чего, но от Афони он такого не ожидал. – Зачем мне твоя Дашка?
– Знаю, вон про тебя что люди-то говорят, – пропел Афоня. – Сколько баб перебрал, к моей Дашке подбираешься... Смотри, Егорий Арсентьевич, кабы греха не вышло!
«И тут уже сплетню пустили! Афоню успели настроить... Кто так старается, печется обо мне?» – с тревогой подумал Уфимцев.
– Успокойся, Афоня, – сказал он. – Дашка твоя мне не нужна... И с квартиры я скоро уйду. Так что не расстраивайся и никого не слушай. Ты же умный человек!
– А вдруг обманешь? Как я тогда, без Дашки-то? Тебе что, у тебя баб много, а у меня одна Дашка...
На глазах Афони мелькнули слезы, он сморщил лицо, вот-вот расплачется.
– Тьфу ты черт! – плюнул Уфимцев, выругался и с тяжелым сердцем пошел со двора. – И этот туда же!
За калиткой он встретил Дашку. Она шла без платка, волосы, собранные сзади в пучок, мокро блестели, и сама она была свежая, отмытая, видимо, только что искупалась в Санаре.
– Вернись, дождись чаю, – сказала она ему игриво. – Сейчас самовар поставлю... Посидим, попьем.
– Какой тут чай! Там Афоня пришел, скандалит... Тебя ко мне ревнует.
– Господи! – хохотнула Дашка и ударила себя по ляжкам. – Не из тучи гром.
