Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
2
Кто-то осторожно поскребся в дверь. Так по утрам просился в избу блудливый Дашкин кот, возвращаясь с ночной прогулки.
Уфимцев поднял голову, взглянул, щурясь, на окна, и с него слетел сон: в окна било солнце. Он вскочил с постели, схватил брюки, стал торопливо одеваться. Это в первый раз, когда он проспал, не слышал Дашкиной возни с коровой.
Натягивая сапоги, он думал о поездке в Шалаши, где сегодня должны приступить к копке картофеля, уборке кормовой свеклы, как в дверь опять поскреблись.
«Э, чтоб тебя!» – выругался он на кота, пнул двери и оторопел: за дверями стоял, сутулясь, дед Павел, держа в руках большое лукошко; за его спиной, виновато улыбаясь, прятался Архип Сараскин, на этот раз без шапки на голове – шапку он бережно прижимал к груди.
– Чего вы? – спросил Уфимцев, разглядывая их из-под притолоки.
Дядя Павел промолчал. Архип толкнул его локтем, но он только переступил с ноги на ногу. Низко надвинутая, задубевшая от солярки кепка скрывала его глаза, был виден лишь толстый нос да широкий, в седой щетине, подбородок.
«Что-то случилось», – забеспокоился Уфимцев. Так они вряд ли пришли бы, бросив дела.
– Заходите в избу, – пригласил он их, отступая от дверей, теряясь в догадках, что могло произойти у таких аккуратных колхозников, как дядя Павел и Архип Сараскин.
Дядя Павел, осторожно ступая пудовыми сапогами, вошел, огляделся по сторонам, словно хотел убедиться, что они одни, никого больше в избе нет, поставил лукошко на пол, сдернул с него серый из мешковины фартук – лукошко было полно груздей. В избе понесло терпким запахом хвоя и палого березового листа.
– Вот... грибы, – сказал дядя Павел.
Уфимцев с недоумением смотрел на грузди, на дядю Павла. Он видел, как менялся и добрел дядя Павел, как его угрюмое лицо расцветало, раздвинулись и улыбнулись губы; и его нос уже не казался Уфимцеву таким толстым, глаза его теперь он видел хорошо: были они светлые и чистые, как у младенца, незапятнанные ложью.
Архип, неслышно вошедший следом, сказал, придыхая:
– Это тебе он принес, тебе... Все утро покою не давал: пойдем да пойдем, сходим к Егору.
И погладил свободной рукой свою белую, как одуванчик, голову.
Дядя Павел повернулся к Архипу:
– А ты чего не кажешь? Кажи и ты, не таися.
Архип смущенно отнял от груди шапку.
– Да я что... Я, Егор Арсентьевич, что тебе скажу? Куры... куры соседские совсем меня одолели, несутся где ни попадя. Теперича навадились в яслях, а то в пожарке да в пожарке... Вот принес тебе десяток, куды мне их.
Он осторожно выложил яйца из шапки на развороченную постель, встряхнул шапку, надел ее и, отойдя к порогу, встал там с чувством исполненного долга.
Уфимцев только теперь понял, что пришли они не с бедой. Пришли, чтобы выразить ему сочувствие в его теперешнем трудном положении, когда он остался один, без жены и детей. Пришли, как мужчины к мужчине, чтобы поддержать его, показать, что он неодинок, что люди любят его и верят ему.
Он невольно улыбнулся такому бесхитростному проявлению чувств стариков, хотя и был растроган их приходом.
– Спасибо за подарки, – сказал он.
И, схватив руку дяди Павла, с силой пожал ее. Тот отнимал руку, говорил застенчиво:
– Чего там... Грыбов ноне много, всем хватит.
Уфимцев оставил его, подошел к Архипу и ему пожал руку.
– Так мы пойдем, Егор Арсентьевич, – сказал Архип, – ты уж нас извиняй, гостить некогда. Шибко недосуг... Пошли, Павел.
И они ушли – впереди маленький Архип, сзади широкий, как печь, кривоногий дядя Павел.
3
Картофельное поле находилось рядом с Шалашами, чуть в стороне от свинофермы. Уфимцев остановил мотоцикл и огляделся. Поле было большое, длинное, в окружении берез и осин. Невдалеке виднелся урчащий трактор, чернела вспаханная, свободная от ботвы земля – по ней ходили люди. И он пошел к трактору прямо через поле.
Трактор тащил за собой самодельное орудие, так называемую «мандрыгу» – изобретение местных умельцев. Пишут в газетах, что где-то есть картофельные комбайны, но сюда они не дошли, и когда дойдут – неизвестно. А убирать картошку вручную, копать лопатами – дело очень трудоемкое, да и людей на это в колхозах уже нет. Вот и придумали эту «мандрыгу», которая – пусть не очень аккуратно, но выворачивает клубни из земли, их подбирают женщины и ребятишки, сносят ведрами для просушки на расчищенные площадки, а уж оттуда просохшие клубни везут в хранилища.
На миг оторвавшись от работы, женщины заинтересованно посмотрели на подходившего председателя колхоза. Одна из них – Уфимцев признал в ней жену Дмитрия Тулупова, крупную телом, как и ее муж, – крикнула на все поле:
– Бабы! Мужика нам бог послал. Записывайтесь на очередь, кому помощь нужна ведра таскать.
Женщины по-разному отнеслись к ее шутке: кто посмеялся, кто лишь улыбнулся, а кто и просто махнул рукой на Тулупову, дескать, перестань балясничать, и снова принялись за работу: трактор ходит без остановок, надо успевать.
Уфимцев прошел в конец загона, где разглядел подъезжавшего на своем Пегашке Гурьяна Юшкова. Вместе с Гурьяном на телеге сидел и бригадир строительной бригады Герасим Семечкин – его соломенная шляпа цвела подсолнухом на фоне увядающей зелени кустов, – бригада ремонтировала в Шалашах овощехранилище.
– Вот картошку произвели так картошку! – встретил восторженными словами Семечкин председателя колхоза. – Постарался Гурьян Терентьевич, ничего не скажешь. По двести центнеров с гектара получается!
– Откуда это известно? – спросил Уфимцев, пожимая руки ему и Гурьяну Юшкову.
– Весы сказали... На весы Гурьян Терентьевич подводу сгонял, мешки с картошкой вешал. Спроси его.
Новость, услышанная от Семечкина, обрадовала Уфимцева, хотя он заранее предполагал, что урожай картошки они соберут отменный.
«Это что же получается? – подумал Уфимцев, повернувшись к трактору, проходившему мимо, но не видя ни трактора, ни тракториста, высунувшегося из дверей кабины. – Ведь это здорово получается! Из такого урожая половину картошки можно продать. И без ущерба для свинофермы...»
А вот кому продать? Ждать, когда пойдут машины из степи?.. Неважная картошка растет в степи: мелка, безвкусна, да и урожаи ее мизерны. А городская торговая сеть еще не очень разворотлива, плохо ведет заготовки, не обеспечивает потребности горожан в овощах и картошке. Вот и едут каждую осень в лесную часть района представители организаций, рабочих коллективов из степного Теплогорска, а то и просто соберется группа жильцов одного дома, наймет машину и пошлет своего представителя по деревням и селам.
Продать можно, а не придерутся потом к нему в парткоме, в управлении, что не по той тропе пошел? Может, сдать картошку в кооперацию по закупочной цене? Что за нее он тогда получит? Нет, если продавать, то только с прибылью, в интересах хозяйства.
Уфимцев машинально пошел мимо телеги, мимо молча стоявших Юшкова и Семечкина в сторону леса, собирался с мыслями, как лучше поступить с излишками картошки. Его манила возможность продать картошку по рыночной цене, пополнить колхозную кассу, – многие так поступали, – вот и средства на новую ферму. И вместе с тем пугало это отступление от усвоенного принципа: колхоз – государству, государство – колхозу. Что-то тут попахивало идеями Векшина и шло против его совести.
И тут ему пришла мысль, которая, казалось, разрешала эти противоречия. От неожиданности он даже растерялся – так она была проста и логична: можно было удивляться, как она не пришла к нему раньше.
Он поспешно вернулся к телеге, где оставались Юшков и Семечкин, молча наблюдавшие за озабоченным чем-то председателем.
– Как с ремонтом? – спросил он Семечкина.
– С ремонтом – конец. Мы, строители, свое дело завсегда... Отдохнем вот сегодня, отмоемся, и на другой объект... Теперь дело за Гурьяном Терентьевичем – вози картошку да сыпь в закрома.
Гурьян зябко поежился, поморщился, будто хватил перекисшего квасу.
– Кажется, бригадир недоволен, что вырастил такую картошку, – заметил Уфимцев, увидев кислое лицо Юшкова.
– Возить – дело нехитрое, было бы на чем возить, – пробурчал тот.
– На лошадях вози. Поделай бестарки, и вози. Не знаешь, как возят?
– А где лошадей столько взять? Шутка в деле, столько ее народилось! Машины надо.
– В этом я тебе помогу, дам две машины, – ответил Уфимцев. – Но ты и лошадей не забывай.
– Некого садить на лошадей. Все население на картошке, вон оно, – и он показал на баб и ребятишек, снующих по загону. – Да еще и на свеклу надо кого-то послать... Давайте машины.
– Хорошо, будут тебе машины, – Уфимцев похлопал Гурьяна по спине. – Кроме двух своих, пришлю еще... Постараюсь найти.
– Кто же такой ротозей, что машины теряет? – смоля цигарку, ухмыльнулся Семечкин, – мы, строители, завсегда с материалом страдаем, подвезти не на чем... Подскажи нам.
– Подожди спрашивать, – не реагируя на шутку Семечкина, посерьезнел Уфимцев. – Может, их уже подобрали, а я прежде времени хвастаюсь.
– Не уйдет ныне картошка в хранилище, – проговорил Юшков. – Мало помещение.
– И тут я тебе постараюсь помочь, – отозвался Уфимцев. – Уйдет твоя картошка, найдем ей место... В Теплогорске! Понял?
Взглянув на часы, он заторопился в село, намереваясь сегодня же проскочить в Теплогорск, – сто двадцать километров по степным дорогам для его «ИЖа» – два часа езды.
4
Но уехать в Теплогорск ему не пришлось. В конторе колхоза Уфимцева ждал Акимов, только что приехавший из Колташей.
Акимов выглядел постаревшим, озабоченным: уже не отливала синевой, как прежде, его бритая голова, она заросла коротким темным волосом.
– Ты не болеешь? – спросил Уфимцев, приглядываясь к нему, видя обтянутые и пожелтевшие скулы его лица.
– Поболел бы, да некогда, – с плохо скрываемым раздражением ответил Акимов. – План хлебосдачи трещит, не до болезней.
– С уборкой в районе как? – осторожно поинтересовался Уфимцев.
– Степь закончила. Осталась только ваша Санарская зона.
– Не понимаю тогда... Если степь закончила уборку, район должен и план хлебосдачи выполнить. Основные посевы ведь там?
– Совхозы сдали, а колхозы не торопятся... А кое-где и сдавать нечего, тока зачистили, а обязательства остались невыполненными.
– Как так? – удивился Уфимцев.
– А вот так! Дожди не у вас одних шли... Как у тебя с обязательствами?
– Сегодня должны закончить. Последние машины...
– Это хорошо, – оживился Акимов. – Очень хорошо, что выполнишь. Одним грехом меньше.
– Почему – грехом?
– Это узнаешь, когда твои грехи будут на бюро парткома подсчитывать.
Уфимцев уставился на него.
– Чего лупишь глаза? Давай рассказывай, как ты тут амурничаешь? Как семейные устои рушишь? Какой пример колхозникам подаешь?
Уфимцев неожиданно покраснел, как школьник, не выучивший урока, хотя знал, что рано или поздно слух о его семейных неурядицах дойдет до парткома. Оправившись от смущения, он сказал:
– Я против разговора в таком тоне, Николай. К чему эти: «амурничаешь», «пример подаешь»... Если ты не располагаешь другим словарем, тогда...
И он отвернулся от него.
– Смотри ты, какой гонор! – удивился Акимов, и что-то грубое, полупрезрительное проступило в его глазах, в выпяченной нижней губе. – Ему, хахалю, мой словарь не нравится... Что заслужил, то и получи! А говорить я тебя заставлю. Ты, наверное, забыл, что я секретарь парткома. Вот и отвечай мне, как секретарю, все как есть, без утайки.
Но Уфимцев упрямо молчал, обхватив себя за плечи.
– Ну так как? Будешь отвечать мне или только на бюро парткома?
Уфимцев еще помялся, помешкал, потом сказал, не глядя на Акимова:
– Поссорились мы с Аней... Живем по-отдельности... пока.
– Причины?
– В таких случаях, кажется, говорят: не сошлись характерами.
– А я располагаю другими сведениями. – Акимов полез во внутренний карман пиджака, извлек оттуда пачку бумаг, сколотую скрепкой. – Вот письмо Тетеркина о твоей связи с заведующей фермой Аграфеной Васьковой; вот заявление ее мужа Васькова в партком о разрушении его семьи при твоем активном участии; вот второе письмо Тетеркина о снятии его с работы за сообщение о твоих аморальных поступках; вот справка замсекретаря парткома товарища Степочкина, который проверял все эти факты, по его заключению факты подтвердились; вот анонимка, что сейчас живешь с какой-то Дашкой, а мужа ее в лес отправил на все лето. Надеюсь, хватит?
По мере того как Акимов перелистывал одну бумажку за другой, у Уфимцева лезли брови на лоб. Вначале ему хотелось засмеяться при виде этих дурацких заявлений, крикнуть Акимову: «Чепуха! Липа! Ничего этого не было!» Однако, подумав, он понял, что смеяться ему рано: чем доказать, что все эти заявления ложь? Есть в них и правда, никуда от нее не денешься! Он мог еще оспаривать утверждение Тетеркина о причинах снятия его с работы или сожительство с Дашкой. Хотя Тетеркина теперь уличить во лжи трудно – пожалел тогда, не составил акта. Да и с Дашкой... Как говорят в народе: кто бы коня ни украл, а все цыган виноватый. Не зря Афоня приходил... Но вот с Груней!.. Да, как глупо все сложилось! И, поскрипев в бессилии зубами, он опустил голову.
– Эх, Егор, Егор! – укоризненно произнес Акимов, нетерпеливо встал, зашагал по кабинету. – Не ожидал я этого от тебя!..
Он остановился возле поникшего Уфимцева, посмотрел тревожно на него, потер ладонью заросшую голову.
– Будем обсуждать на парткоме. Предупреждаю, снисхождения не жди... Вот почему я рад, что ты обязательства по хлебу выполняешь, – это твой актив.
Уфимцев подавленно молчал, ему вдруг все осточертело, не хотелось оправдываться перед Акимовым, кривить душой, говорить, что в заявлениях – чистейшая неправда, что он просто жертва обстоятельств.
– Могу посоветовать... Будет лучше, если ко дню заседания бюро ты сойдешься с Аней, вернешься к семье... Поговори с ней, пади в ноги, попроси прощения.
– Поговори с ней сам, Николай, – глухо попросил Уфимцев. – Поговори, она тебя уважает, может, и послушает.
– Честно сказать, за этим и приехал.
Уфимцев встал, порывисто шатнул к нему, сказал взволнованно:
– Спасибо, Николай. Я знал, что ты настоящий друг. Поверь мне в одном: не распутник я.
– А эта Васькова где?
– Не знаю, – отмахнулся Уфимцев. – И не спрашивай о ней, пожалуйста, ничего!
5
В ту ночь, после ухода Егора, Аня так и не ложилась спать, стояла у окна или ходила по комнате, натыкаясь впотьмах то на стол, то на комод. Несколько раз заходила к ней тетя Маша, щелкала выключателем, пыталась ее утешить.
– Перестань ты убиваться-то, перестань! Эко дело, мужик с другой бабой зубы поскалил. Оне, мужики, все такие кобели... И мой Павел, когда молодой был, думаешь, на баб не заглядывался? Не смотри, что он страшной да косолапой, как еще ухлястывал за имя... Чего уж так убиваться-то, к тебе пришел, к детям, не куды-нибудь.
– Нет, – упорствовала Аня. – Не уговаривай меня, тетя Маша. Я так не могу... Я иначе смотрю на эти вещи.
Глаза у нее были сухие, она не плакала, лишь ожесточенно твердила «нет» на все увещевания тети Маши.
Потом жалостливая тетя Маша плакала у нее на плече, причитала:
– Сиротиночка ты моя разнесчастная! Как ты теперича жить будешь одна с малыми детками, с неразумными цыплятками? Да еще один народится, куды его? Ох, как несладко твоя жизнь сложилася, в молодые годы такая напасть приключилася.
– Ничего, ничего, – твердила Аня, – проживу. Свет не без добрых людей... К маме уеду, работать буду. С голоду не умрем.
Когда тетя Маша уходила к себе, Аня выключала свет и опять мерила шагами комнату.
Утром она написала заявление об уходе с работы и пошла к директору школы.
Идти надо было почти через все село. Она шла, раскланивалась со знакомыми, даже улыбалась им, а на душе скребли кошки. Когда проходила возле дома Позднина, где жила Груня Васькова, неожиданно увидела ее – та стояла у ворот с соседкой и о чем-то оживленно разговаривала. Была она румяная, простоволосая, в белой легкой кофточке, видимо, только ненадолго вышла за ворота. Увидев Аню, она замолчала и, толкнув соседку, показала ей кивком головы на нее. Соседка обернулась, стала разглядывать разнаряженную учительницу. Аня думала – не выдержит: велико было желание подойти и как-то унизить свою соперницу, опозорить на все село, но сдержалась – все это было бесполезно и неразумно. И она прошла, стараясь не смотреть на женщин.
Директор школы, старичок, старожитель Больших Полян, некогда учивший еще Егора, встретил ее радостно, чуть ли не восторженно:
– Анна Аркадьевна, дорогая моя! Наконец-то и вы! Теперь все учителя в сборе, у меня душа на месте.
И он, улыбаясь, бодро пошел ей навстречу.
Но когда прочел ее заявление, от него отлетела радость, он растерялся, стал жалким, беспомощным, и сразу обнаружилось, какой он уже старенький и немощный.
– Голубушка моя! Что вы со мной делаете? Осталось три дня до начала занятий, где я теперь найду математика?
Предполагая уволиться с работы и тут же уехать из Больших Полян, она рассчитывала избежать тягостных расспросов о причинах разрыва с мужем. Вместо этого пришлось остаться в селе, ходить каждый день в школу мимо дома своей соперницы, мимо колхозной конторы, пренебрегая опасностью встречи с Егором, ждать этих расспросов или ненужного ей сочувствия. Против ожидания, никто в школе не расспрашивал ее, почему Уфимцев ушел из дому и живет на квартире у Дашки, – учителя оказались людьми тактичными. А кроме учителей, она ни с кем не встречалась, после занятий сразу возвращалась домой и никуда не выходила. Единственно, с кем делилась, так это с тетей Машей.
Так и жила Аня. Школа да собственные дети отнимали у нее все время, и ей некогда было тосковать да жаловаться на судьбу.
И когда однажды, сидя дома за школьными тетрадками, увидела подходившего к воротам Акимова, она сразу догадалась, что он шел от Егора.
Акимов вошел как-то нарочито шумно, по-свойски, театрально выкинул руку:
– Привет труженикам пера и парты!
Аня невольно рассмеялась:
– А ты все такой же неугомон, Николай. Так и не обломала тебя Мария... Садись вот сюда.
И она показала ему на стул.
– Ломать меня и без Марии есть кому. На ее долю остается только мои раны зашивать да гипс на переломы накладывать. – Он сел, увидел стопку тетрадок. – О, сколько их! И в каждой, наверно, ошибок, ошибок... Вот еще откуда начинаются наши ошибки? Хорошо, что учителя понимающие есть, исправляют их у нас.
– Ты зубы не заговаривай, знаю, к чему клонишь, – опять рассмеялась Аня. Она, как и в тот вечер при Егоре, стояла у комода, прижимаясь к нему спиной. – Расскажи лучше, как Мария живет.
По правде сказать, Акимов ожидал увидеть убитую горем Аню, а на поверку оказалось, что она нисколько не удручена, наоборот, смеется. Ну что же, это даже к лучшему. Он встал, подошел к ней.
– Мария живет, она с мужем рядом. А вот как ты живешь – ни вдова, ни мужняя жена?.. Не надоело еще дуться, обиженную добродетель разыгрывать?
Аня посуровела, исчезла улыбка с ее лица.
– Слушай, Николай, давай в открытую, зачем темнить... Ты меня с Егором мирить пришел?
– Да, – ответил Акимов. – И не пришел, а специально приехал из Колташей, бросив все свои дела. Учти это... Допускаю, Егор виноват перед тобой, но надо, пойми, надо, чтобы вы сейчас жили вместе. Это необходимо для дел в колхозе. Сама понимаешь, какой у Егора может быть авторитет, если каждый лодырь или захребетник вправе бросить ему упрек в лицо, дескать, ты-то какой?.. А потом, Аня, дети, ведь им отец нужен больше, чем тебе муж. Они сейчас уже скучают по нему, так надо ли их лишать естественного желания иметь отца?.. Кстати, как ты им объяснила его уход? Волки съели или еще как?
Акимов хохотнул своей шутке, надеясь вызвать ответную улыбку Ани, но, кажется, просчитался: что-то злое, решительное проступило в заострившихся скулах Ани.
– Здорово ты подготовился, – сказала она насмешливо. – Но красноречие твое напрасно, с Егором я жить не буду. И было бы тебе известно, не просто не буду, а не хочу! И давай на этом прекратим разговор, бесполезно меня агитировать... А иронию оставь при себе, побереги для более подходящего случая. Дети знают, что мы поссорились и разошлись, а о причинах узнают, когда повзрослеют.
Акимов только руками развел – он не думал ее обижать.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал он, желая успокоить ее, – не буду агитировать. Но ты все-таки подумай – не сердцем, оно у тебя сейчас ожесточено, а умом пораскинь, ты же умная женщина! Ведь если не сойдетесь, Егора придется исключать из партии, отобрать партийный билет.
– Ты думаешь? – спросила Аня, и в голосе ее послышалась тревога.
– Не думаю, а убежден. Вот документы, – и он похлопал себя по груди. – На него тут столько понаписано, что и без злосчастной вашей ссоры хватило бы на строгий выговор... Я тебе как друг говорю, я не как секретарь парткома. Сломают Егору хребет, испортят жизнь, и только из-за твоего упрямства. Разве это не будет угнетать тебя потом? Все же он отец твоих детей.
Говоря это, напирая на последствия, трагические для Егора в случае ее упорства, Акимов приглядывался к Ане. Что-то менялось в ее лице, на мгновение дрогнули губы, повлажнели глаза.
– Пусть, – сказала она тихо, одними губами. – Пусть... Что заслужил, то и получит. Не мне одной страдать...
Это тихое признание поразило Акимова. Он понимал, как тяжело было ей сказать так. Понимая это, он все же не терял надежды на ее благоразумие.
– Может, хоть фиктивно сойдетесь на какое-то время, пока все не уляжется? – попросил Акимов, хотя и не рассчитывал уже на благоприятный ответ.
– Никак, – отрезала Аня.
– Серьезная ты, однако, женщина, – вздохнув, сказал Акимов. – А я думал, чаем напоишь с малиновым вареньем. – Он попытался пошутить, чтобы смягчить свою неудачу. – Видно, не судьба.... Ну что ж, прощай! Извини за вторжение, за беспокойство.
Аня молчала.
