Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
5
Приход Груни был не просто неожиданностью для Ани. Она не допускала и мысли, чтобы ее соперница, ставшая причиной разрыва с мужем, могла вот так, безо всякого стыда и стеснения, прийти, усесться на стул, выкатить наглые глаза и повести разговор с ней, как со своей товаркой. Мало того, стала просить за Егора, обелять его, перекладывать вину на себя.
В первые минуты Ане хотелось позвать тетю Машу и вытолкать взашей эту непрошеную гостью. Но что-то удержало ее от этого, может, желание узнать, что привело соперницу к ней, а может, просто женское любопытство: посмотреть на соблазнительницу мужа, поискать в ней то, что привлекло Егора, сравнить с собой.
После ухода Груни Аня осталась в какой-то неопределенности, не зная, как дальше быть, верить ли ей, этой женщине? Ей хотелось верить, но... Разве это первая попытка уговорить ее помириться с Егором? Приходил Акимов – это было еще в первые дни их разрыва с мужем, – пытался убеждать, запугивать неприятностями, грозящими Егору, но слишком свежи были в памяти письма Васькова, мужа этой женщины, слишком свежи признания Егора о встречах с ней, чтобы Аня могла уступить просьбам Акимова. Она не могла без дрожи, без отвращения представить себе картины любовных похождений мужа, представить, как он целовал эту женщину, как... Дальше она не выдерживала и каждый Раз, когда думала об этом, непроизвольно стискивала зубы, стонала от горя, как может стонать оскорбленный в своей любви человека. И потом металась по комнате, не находя себе места, и лишь слезы приносили ей временное облегчение.
Ане хотелось верить. Она любила Егора и понимала, что дальше так продолжаться не может, тяжело ей без него. А сердце противилось: оно ожесточено и никак не может согласиться простить мужу, в чем он признался сам. «Что же делать? Как жить дальше?» – думала она, сидела неподвижно в той позе, в какой ее оставила Груня.
Вот уже скоро три месяца, как она без Егора. Время его проступка отодвигается все дальше и дальше, хотя он не становится от этого безобиднее. И приближается другое время, страшное и радостное, когда ей предстоит подарить миру нового человека – он уже бьется в ней, стучит ножками в глухие бессонные ночи.
6
Тетю Машу не на шутку перепугал приход Груни. Она бросила мыть кухню, подошла к двери горницы, присела у стола, чтобы быть поблизости, если позовет Аня, – кто его знает, с какой целью пришла эта разлучница.
В горнице шел негромкий разговор – о чем, она не могла разобрать. Иногда тон разговора повышался, тетя Маша настораживалась, но все обходилось, и она успокаивалась.
Когда Груня ушла, она подождала, пока не брякнула за нею щеколда в сенях, потом домыла на кухне и открыла дверь в горницу. Аня сидела, задумавшись.
– Зачем приходила эта вертихвостка? – хрипло спросила тетя Маша.
Аня встала, поправила на себе халат, подошла к зеркалу, посмотрелась, пригладила волосы рукой и села за стол, придвинула тетради.
– Успокойся, тетя Маша, – сказала она. – Иди отдыхай... Все хорошо, все хорошо.
Тетя Маша в сердцах захлопнула дверь, пошла на кухню. «Тоже мне... И говорить не хочет. Все таится, таится... А вот расскажу тебе про Дашку да про Егора, вот и будет тогда «хорошо-хорошо», – передразнила она Аню.
Но рассказывать об этом Ане она не собиралась, хотела сначала сама разузнать, удостовериться в словах Векшина.
Она не успела как следует рассердить себя, разозлиться на Аню, как стукнула калитка, послышался громкий голос Игоря, – дети вернулись с детского сеанса кино, и тетя Маша заторопилась ставить самовар, готовиться к ужину.
За время совместной жизни она очень привязалась к Ане, ребятишкам и переживала не меньше, чем сама Аня, все невзгоды ее несчастной жизни. И не без основания считала, что всему делу виновница Груня Васькова, не могла спокойно ни видеть ее, ни слышать о ней.
И узнав вскоре, что Васькова уехала совсем из Больших Полян, а куда – и мать не знала, она с облегчением вздохнула: «Слава тебе господи! Теперь бы еще с Дашкой разделаться...»
Тетя Маша решила сама поговорить с Дашкой и вот однажды подкараулила ее возле птицефермы. Дашка шла с овчарни, где работала вместе с мужем Афоней. Дело было под вечер, и она торопилась домой, когда тетя Маша перегородила ей дорогу.
– Подожди, Дарья, опнись на минутку... Что я у тебя спросить хочу...
Дашка остановилась, уставилась на тетю Машу; та переминалась, разглядывала Дашку, ее старенькую порыжевшую шаль, заколотую булавкой, трепаную-перетрепаную Афонину куртку.
– Ну, ты что молчишь? Спрашивай. Некогда ведь, – нетерпеливо проговорила Дашка.
– Ты пошто Егора принимаешь? – вдруг вздыбилась тетя Маша. – Как тебе не стыдно такой пакостью заниматься от живого мужа?
Дашка опешила, вытаращила на нее глаза:
– Ты что, ты что, Марья Петровна! Белены объелась? Он у меня жил, дак я к нему даже близко не прикасалась, а теперь – на что он мне?
– Сказывай кому-нибудь. Люди-то не слепые, все видят, все твои шашни. У-у, бесстыжая ты, Дашка, врет и не краснеет... Не отвертывайся, не коси рыло-то на меня. Ты и в девках перед мужиками подолом вертела, а теперь... Сознавайся уж, лучше будет, да отвяжись от Егора без греха.
Но Дашка уже забыла, что дома ее ждет недоеная корова.
– А кто видел? Говори, кто видел? – наступала она на тетю Машу. – Кто тебе сказал про это?
– Верный человек сказал, он врать не станет, – не сдавалась тетя Маша. – Говорит, Афоня сам тебя не раз ловил с Егором в постели.
– Да кто? Кто? – Дашка схватила тетю Машу за борт ватника и трясла ее так, что у ватника полетели пуговицы. – Кто тебе говорил?
– Векшин говорил, Петр Ильич, вот кто! – озлилась тетя Маша, отдирая руки Дашки от ватника. – Он человек ответственный, врать не станет.
– Ха-ха-ха! – захохотала Дашка и, отхохотавшись, помахала кулаком. – Ну, я ему покажу, этому ответственному... Век помнить будет!
И пошла. Тетя Маша крикнула ей: «Подожди, куда ты?», но Дашка даже не обернулась.
Дашке и раньше намекали на ее якобы близкие отношения с председателем колхоза, но это было еще в звене, когда Егор жил у них в доме, и говорилось это все шутя – просто бабы поддразнивали ее.
Но когда она услышала это от тети Маши, у которой живет жена председателя, ей стало не до шуток: дело пахло скандалом, в котором она неповинна. Она сразу поняла, какую роль в этом деле играл Векшин, – однажды слышала от Афони какую-то чепуху про себя, будто сказанную ему Векшиным, но не придала ей тогда значения. А сейчас – ей не терпелось встретиться с Векшиным и спросить у него: «Ну-ка, скажи, что тебе про меня говорил Афоня?»
Но сначала решила спросить самого Афоню.
Тем же вечером она завела с ним разговор, но Афоня клялся и божился, что ничего подобного не говорил Петру Ильичу и что вообще его давно не видел.
И она утвердилась в мысли, что Векшин нарочно оболгал ее перед тетей Машей, но с какой целью, так и не догадалась, да это меньше всего и занимало ее. Важен был сам факт, и она загорелась желанием поговорить по душам с Векшиным.
Такой случай ей вскоре представился.
Дня через два, идя вечером с работы, она узнала, что в лавку привезли ситец. Забежав в дом, взяв деньги, не переодеваясь, так, в чем была на ферме, побежала туда. Народу в лавку набралось много. Ярко горела стосвечовая лампа, и при ее свете Дашка увидела через головы людей продавщицу Нюрку Севастьянову, натягивающую на метр яркую полосу ситца. Она заняла очередь и стояла, болтала с бабами.
Уже далеко продвинулась очередь, оставалось перед Дашкой человек десять, как в лавку вошел Векшин. Он в полушубке, в большой бараньей шапке и с кнутом в руках, – видимо, откуда-то ехал, увидел народ, остановился и зашел. Громко поздоровавшись, Векшин протиснулся к прилавку и что-то стал выспрашивать у Нюрки. Дашке показалось, просит отпустить ему ситцу без очереди.
Она, быть может, еще стерпела, если б Векшин вошел, поздоровался, поинтересовался, чем торгуют, и ушел или встал бы в хвост очереди. Но когда он влез вперед ее, Дашка такого вынести не могла, – все зло, которое таилось в ней в эти два дня, полезло наружу. Она обозлилась, побагровела и, выйдя из очереди, подбежав к Векшину, дернула его за рукав.
– А ну, расскажи, товарищ Векшин, как ты меня с чужим мужиком в постели заставал? Как я с нашим председателем в обнимку спала?
Шум в лавке сразу стих, люди замерли, пооткрывали рты, уставились на Векшина и на Дашку, даже Нюрка бросила свое дело, застыла за прилавком с метром в руках.
Векшин от неожиданности оторопел, оглянулся по сторонам, словно поискал защиты, но увидел лишь любопытные лица баб и остервенел:
– Иди ты... знаешь куда?! И молчи в тряпочку, пока не спрашивают.
Он отвернулся от нее, вновь повернулся к Нюрке, ощерил в усмешке зубы, что-то хотел ей сказать, но не успел: Дашка молча, без размаха, сунула ему кулаком в лицо, сбила с головы шапку, потом, подпрыгнув, как кошка, вцепилась в волосы и закричала дико: «Я тебе покажу! Я тебе покажу!»
Векшин отшвырнул ее от себя прямо на толпу, поднял над головой кнут, что-то хищное мелькнуло в его цыганских глазах, но его схватили за руки, не дали ударить.
А Дашка истошно орала, лезла на Векшина, ее удерживали бабы, не отпускали от себя, успокаивали, как могли.
– Ты еще у меня попляшешь, – грозил ей кнутом Векшин. – Чужая подстилка!
– Ах, я подстилка?! – взвизгнула Дашка.
Она вновь попыталась вырваться из цепких рук баб, но ничего не вышло, и тогда, откинув голову назад, с силой качнулась и плюнула на Векшина. Плевок попал на бороду и повис пузырчатым пятном. Векшин онемел от позора, его глаза от злости чуть не выкатились из орбит, он вытер бороду рукавом, опять взмахнул кнутом, но находившиеся в магазине мужики скрутили ему руки, завернули назад, надели на голову шапку и – упирающегося, матерящегося – вывели из лавки, посадили в кошевку и отправили домой.
О скандале, происшедшем в лавке, Уфимцеву поторопились доложить в тот же вечер. И утром, придя на работу, он послал за Векшиным.
Тот вошел хмурый, озлобленный. Под правым глазом у него был огромный кровоподтек, нос и щека исполосованы длинными краснеющими царапинами.
В первую минуту, увидев щеку Векшина с этими «боевыми» отметинами, Уфимцеву неудержимо захотелось хохотать, хохотать до слез. Ведь подумать только, кто его избил: Дашка, та самая Дашка, которая всего три-четыре месяца назад была его верной опорой, громче всех кричала на колхозном собрании, поддерживая Векшина, готовая сцепиться с каждым, кто был против Петра Ильича. И вот такой финал!
Но Уфимцев сдержал в себе это желание, лишь сказал брезгливо:
– Посмотри на себя, до чего ты дошел, до чего докатился! Уже колхозницы тебя бить стали.
– Я на нее в суд подам! – зарычал Векшин, затряс в ярости головой. – Я ей этого хулиганства не прощу. У меня свидетели есть.
Уфимцев недовольно поморщился, махнул рукой:
– Перестань трепаться! Хоть передо мной не разыгрывай комедии. Никуда ты не подашь, сам виноват, за дело тебя Дашка била. В суд подашь – не такого сраму наберешься.
Векшин, не сказав ничего, опустился на стул. Гнев и бессилие душили его, он хрипло дышал, не сводил глаз с Уфимцева.
– Что с тобой делать – ума не приложу! Выгнать – не имею права. Оставить тебя такого тут, показать народу – позору для себя не оберешься... Вот что, сегодня же выезжай в лесничество, в делянку, где наша бригада лес валит. Да не гостем, не начальством, а бери топор, пилу в руки – и вкалывай, покажи мужикам класс работы. Вернешься, когда задание выполните. Понял? Если понял, можешь идти.
Глава тринадцатая
1
Известие о ноябрьском Пленуме ЦК застало Акимова в колхозе «Путь Ленина».
Поездив по фермам колхоза, помаявшись и намерзшись, он сидел в кабинете председателя, дожидался начала собрания животноводов – надо было поговорить с людьми о начавшейся зимовке.
В кабинете было тепло, тихо. Его томила усталость после проведенного на морозе дня, и он старался стряхнуть эту усталость, перебирал газеты, читал заголовки, пытался вникнуть в содержание самих статей.
И вдруг в «Правде» наткнулся на такую статью, что отлетела усталость, пропало сонное настроение. Он прочел ее не отрываясь, потом перечел еще раз.
В статье рекомендовалось колхозам пересмотреть Устав в отношении норм содержания скота и размеров приусадебных участков. Короче говоря – восстанавливался старый, уже устоявшийся порядок. Это не могло не обрадовать Акимова. Действительно, пока без такого хозяйства обойтись нельзя. К тому же в семье крестьянина всегда найдется часок свободного времени поработать в огороде, подоить корову, накормить поросенка, а в результате – свои продукты, не покупать их, не платить деньги. Но только размер этот не должен быть в тягость семье, не должен отвлекать ее от колхозных работ.
Когда Акимов прочел статью, ему неудержимо захотелось взглянуть на Пастухова. Но Пастухова тут не было, и он мысленно представил себе его вытянутую физиономию, ушедшие за переносицу глаза при знакомстве с новостью – и расхохотался. Не кто иной, как Пастухов ратовал за сплошную ликвидацию в районе личного хозяйства колхозников, при этом ссылался на авторитеты, на опыт одного знаменитого колхоза в Курской области, забыв о том, что нельзя, поднимаясь вверх по лестнице, прыгать через три ступеньки, ненароком можно споткнуться и упасть, набить себе шишек.
Он показал статью вошедшему председателю колхоза Теплову.
– Правильное решение, – сказал Теплов, прочитав статью. – Корову держи, а теленка от нее – в забой. То же и с огородами... Поторопились с этим делом. А говорят, поспешишь – людей насмешишь. Ладно бы только насмешить, а то ведь вместо смеху иногда плакать хотелось.
Акимов слушал его, не перебивая, а когда тот кончил, сказал, улыбаясь:
– А ты, оказывается, политик. Смотри как расписал!
– А я по-ученому не умею, я по-крестьянски. Я так рассуждаю: всякому овощу – свое время. И в политике надо так: пришло время – решай, поспешай, если рано – подожди, пусть созреет, твое от тебя никуда не уйдет. К чему идем – к тому придем...
Собрание закончилось поздно, близко к полуночи. Ночевать Акимов пошел на квартиру, где останавливался всегда.
Спал он долго: когда проснулся, на столе уже шумел самовар.
И только сел завтракать, в дом вошел Теплов.
– Проходи, Иван Максимович, раздевайся, садись с нами чайку похлебать, – пригласила его хозяйка.
Но Теплов от чаю отказался.
– Слушали радио? – спросил он Акимова.
– Да нет, я только встал, – ответил Акимов. – А что случилось?
– Я так и знал, что вы проспите, – сказал обрадованно Теплов, – не зря бежал... Передавали, вчера проходил Пленум ЦК. На нем порешили опять райкомы партии создать, парткомы ликвидировать.
Акимов с каким-то, чуть ли не детским, восхищением смотрел на Теплова.
– Правда? – только и спросил он.
– Правда, правда, – подтвердил Теплов, – сам слышал, своими ушами. И в области все сливается, не будет двух обкомов, двух облисполкомов.
Акимов потерял интерес к яичнице, к чаю, вскочил, заходил по комнате, потом ринулся к вешалке за своим пальто и, сколько его ни уговаривала хозяйка, не захотел остаться завтракать.
– Пошли в правление, – сказал он Теплову.
Его томили новости, кружили голову. Подумать только: вчера статья об отмене излишних ограничений в личном хозяйстве колхозников, сегодня – решение Пленума о реорганизации парткомов в райкомы, упразднение двоевластия в областях. Тут было от чего волноваться! Не терпелось с кем-то поделиться радостью, поговорить, разрядить себя от переполнявших мыслей...
Придя в правление, он тут же позвонил в партком своему помощнику, велев собрать членов бюро на вечер.
2
Районная партийная конференция была назначена на первую субботу декабря.
За два дня до конференции в Колташи приехал представитель обкома партии Краснов.
Михаила Матвеевича Краснова хорошо знали в Колташевском районе, особенно в пределах прежних границ: он четыре года, до реорганизации руководящих органов районов и областей, проработал тут первым секретарем райкома. При разделении руководства области на промышленную и сельскохозяйственную части его избрали заместителем председателя сельскохозяйственного облисполкома.
И Краснов тут тоже знал многих – за четыре года, проведенных на посту первого секретаря, он не раз побывал во всех бригадах и фермах колхозов и совхозов, помнил лично, знал по именам не только председателей колхозов и парторгов, но и большинство коммунистов и передовиков производства.
Приезду Краснова был особенно рад Акимов, работавший раньше под его руководством; с отъездом Краснова он принял от него партийную организацию, стал секретарем парткома и как бы чувствовал свою ответственность перед ним за состояние дел в районе. Ни с кем другим он с такой откровенностью не мог бы сейчас говорить о своих делах и заботах, как с Михаилом Матвеевичем. Потому в первый же день приезда Краснова они просидели в парткоме до вечера, – послезавтра Акимов будет отчитываться перед делегатами, а сегодня ему хотелось посоветоваться с Красновым, поделиться своими мыслями и предложениями.
Вечером в гостиницу к Краснову пришел Пастухов.
Михаил Матвеевич только что расположился почитать отчетный доклад парткома – снял пиджак, галстук, зажег настольную лампу, сел за стол, раскрыл блокнот, как дверь открылась, и Пастухов, спросив: «Разрешите?» – шагнул в номер.
– А-а, товарищ Пастухов? Добро пожаловать. – Краснов встал навстречу Пастухову, поздоровался, подвел к стулу, усадил. – Вот хорошо, что зашли на огонек. Я рассчитывал с вами встретиться завтра, но сегодня – даже лучше.
Они сидели по одну сторону стола, почти касаясь друг друга коленями. Пастухов, настороженно хмурясь, сводя брови, глядел на Краснова, на его лицо с припухшими подглазницами за большими очками, на начинающую лысеть голову и ждал, что Краснов первым начнет разговор.
Так оно и произошло: тот отодвинул лампу, чтобы не мешала, не била светом в глаза, и спросил:
– Ну, так что же? Слушаю вас.
Пастухов опустил глаза, полез в карман, вытащил пачку сигарет.
– Разрешите?
– Да-да, пожалуйста, – ответил Краснов и тоже, откинувшись, пошарил в карманах висевшего на стуле пиджака, достал сигареты и закурил.
– Я звонил в обком насчет своего письма, – начал Пастухов. – Мне ответили, что письмо передали вам для проверки.
– Совершенно верно, письмо ваше у меня, – подтвердил Краснов. – Мы к нему еще вернемся. А предварительно расскажите, как идут дела в районе? Как вам работается?
– В письме все это есть, – произнес Пастухов. – Я там с достаточной полнотой проанализировал состояние дел в районе, метод руководства Акимова и изложил свой взгляд на вещи... Не понимаю, какая еще нужна проверка? Разве вам ничего не говорит то, что мы сорвали выполнение обязательств по зерну, хотя возможности к выполнению были? Я настаивал, доказывал Акимову с цифрами в руках, я боролся за обеспечение поставок, а мне за это поставили на вид. Понимаете? На вид за то, что требовал обеспечения интересов государства. Я выступал не просто против нарушителей государственной дисциплины, а против саботажников из числа руководителей района.
Пастухов разошелся. Чувствовалось, он крайне раздражен тем, что назначили какую-то проверку, когда и так все ясно.
– Вы не волнуйтесь, давайте поспокойнее, – попросил Краснов. – Кстати, я поинтересовался сегодня балансом зерна в районе, и не сказал бы, что у вас его излишки. Может, вы взяли непомерно высокие обязательства, не учли своих возможностей?
– Я в своей работе учитывал одно: страна нуждается в хлебе. Отсюда и исходил, – угрюмо проговорил Пастухов.
– В принципе, конечно, верно. Но ведь вот какая история, подход тут может быть разный. Говорят, вы рубили сплеча, а бюро парткома подходило к вопросу иначе: учитывало и интересы государства и интересы колхозов.
– Это неправда! Акимов и некоторые члены бюро стоят на местнических позициях, разводят в районе гнилой либерализм.
Краснов посмотрел печально на Пастухова, загасил сигарету, встал, прошелся по узенькому номеру, опять сел.
– Хорошо, я вас понял... Теперь скажите, а как вы понимаете то, что происходит сейчас в стране? Вот был октябрьский Пленум, полмесяца назад – ноябрьский Пленум, восстановивший прежнюю структуру управления. Как вы расцениваете, как понимаете решения этих Пленумов?
– Я понимаю так, – ответил Пастухов. – Формы могут меняться, а содержание для партийного работника должно быть всегда одно: бороться за интересы партии. А для этого не стесняться, где надо, и власть применить.
– Значит, если встать на вашу точку зрения, либерал Акимов не годится на роль первого секретаря райкома?
– Безусловно! Такие, как Акимов, не могут руководить районом, у них всегда будут недоработки. Тут нужен крепкий товарищ, принципиальный, не поддающийся чуждым влияниям.
– Например, такой, каким являетесь вы, – подсказал, улыбнувшись, Краснов. – Я правильно вас понял, товарищ Пастухов? Скажите, вы не прочь поработать первым секретарем? Заменить Акимова?
Пастухов недоверчиво уставился на Краснова:
– Вы по поручению обкома меня спрашиваете?
– Нет, нет, – заторопился с ответом Краснов. – Просто хочу знать ваше мнение.
Пастухов помолчал немного, словно собирался с мыслями.
– Если изберут, не откажусь, – с достоинством произнес он. – Для меня работа первым секретарем – не новинка. Учиться не надо.
Краснов посмотрел на Пастухова уже потухшим, без заметного интереса взглядом, словно ничего в Пастухове не осталось, что не было бы известно ему, похлопал ладонью отчет парткома, словно коня, заждавшегося седока, и сказал:
– Так вот, товарищ Пастухов, посоветовались мы в обкоме и решили: особой проверки вашего письма не проводить, а довести о нем до сведения районной партконференции. И как она решит, так и будет. Думаем, делегаты разберутся, что к чему... Надеюсь, и вы выступите, расскажете о своей позиции, о своем понимании дел в районе и методов руководства в сельском хозяйстве. А сейчас – прошу извинить, – Краснов поднялся, опять похлопал рукой по отчету, – надо вот посмотреть, почитать, подумать кое над чем.
Пастухов встал не спеша, выпятил недовольные губы, – похоже, его не устраивало сообщение Краснова.
– Значит, обком не будет рассматривать на бюро мое письмо?
– Да, так вот решили... Ну, будьте здоровы.
Краснов пожал руку нахмурившемуся Пастухову, проводил его до двери, любезно дотронулся до плеча:
– До завтра, товарищ Пастухов.
Когда Пастухов ушел, Краснов еще какое-то время постоял возле двери, потом походил по тесному номеру. Он думал о Пастухове, о своем разговоре с ним. Краснов хорошо помнил его секретарем райкома, помнил его поучающие, внешне правильные, как школьная грамматика, речи с трибун областных пленумов и совещаний, и вот только что обнаружил, как он отстал от времени. Жизнь менялась, а он – нет; все еще живет старыми представлениями, мерит все на свой ветхий, стершийся аршин...
