Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
3
Партконференция открывалась в десять часов утра, и большеполянские делегаты решили выехать накануне, чтобы ночь провести в Колташах.
Всю последнюю неделю шел снег, и Уфимцев еще утром приказал конюхам подготовить две пары лошадей, две вместительные кошевки, набить их сеном, покрыть кошмами, чтобы делегатам было тепло и мягко ехать до райцентра.
Перед выездом он сходил на квартиру – пообедал, переоделся и, прихватив тулуп хозяина, пошел на конный двор, к месту сбора.
День стоял ясный, с легким морозцем, и, хотя дорога после снегопадов была мягкой, Уфимцев рассчитывал к вечеру добраться до места – кони были добрые, кучер надежный.
Он шел серединой улицы, неся свернутый тулуп на плече, и удивлялся, как неожиданно рано навалило в этом году столько снега: еще начало декабря, а у дороги его ометы, отброшенные хозяевами от домов. И хотя удивлялся этому, но и радовался: больше снега – больше влаги на полях весной, выше будет урожай.
Неожиданно он увидел шедшую навстречу Аню. Сердце его гулко заколотилось. Аня тоже заметила мужа, качнулась к одной стороне дороги, потом к другой и, видимо, хотела уйти ближе к домам, но путь ей преграждали кучи снега, и она пошла по дороге навстречу Уфимцеву.
Он шел, не спуская с нее глаз, и ничего не видел, кроме спешащей навстречу фигурки. Все – и поездка в Колташи, и думы про урожай, и улица с сугробами снега – ушло куда-то, исчезло из памяти, скрылось из глаз, осталась только одна эта фигурка в темно-синем пальто и меховой шапочке.
Когда они сошлись, Уфимцев остановился и сказал сиплым от волнения голосом: «Здравствуй, Аня!», но она, взглянув на него, ответила глухо: «Здравствуй», – и прошла мимо.
Он повернул за ней, догнал, пошел рядом.
– Подожди... Надо поговорить.
– О чем? – спросила она.
– Как о чем? Ты подумай, четыре месяца прошло...
Аня не отвечала, шла, не поворачивая головы, глядя себе под ноги. Уфимцеву мешал тулуп, он перекинул его на другое плечо, тулуп распахнулся, одна пола свесилась, потащилась по снегу, но он этого не замечал.
– Не могу я один больше, пойми, не могу! Кажется, достаточно наказан за свою глупость, к чему это продолжение?
Уфимцев остался на дороге. Он стоял и глядел ей вслед, пока она не исчезла за поворотом, пока не перестала мелькать над кучами снега ее шапочка.
На конном дворе его уже ждали. Запряженные кони нетерпеливо переступали ногами, звенели бубенцы, висевшие на шлеях, так и не снятые после Юркиной свадьбы. Трое делегатов в тулупах, в валенках топтались возле кошевок.
– Наконец-то! – обрадовалась Анна Ивановна. – А мы думали, не случилось ли с вами чего?
Уфимцев поморщился: Анна Ивановна, как всегда, права, с ним действительно случилось непредвиденное: произошла долгожданная встреча с женой, которая опять ничего не решила.
И только тут он заметил гремевшие бубенцы на шеях лошадей.
– А это к чему? Не на свадьбу собрались... Дядя Павел!
Дядя Павел ходил с кучером вокруг лошадей, поправлял сбрую, ровнял сено в кошевках.
– Это, Егор Арсентьевич, как сказать... Нонешний день для партейного навроде праздника, – ответил дядя Павел. – Получше свадьбы... Весь район съедется. Вот и пусть глядят, как большеполянцы своему празднику радуются. Ведь один раз в году...
Уфимцев посмотрел на такого самоуверенного, неожиданно многословного дядю Павла, от души посмеялся его наивному представлению о съезде коммунистов района. Но что-то было в словах дяди Павла – очень душевное, бесхитростное, такое, что он махнул рукой на бубенцы и стал надевать тулуп.
4
Домой, в Большие Поляны, они возвращались не одни: вместе с ними ехал представитель обкома партии Краснов – у него было поручение проверить письмо Векшина в ЦК. Накануне, ознакомившись с письмом, и Уфимцев и Стенникова убеждали Михаила Матвеевича, что ехать ему в колхоз нет необходимости: бюро парткома уже определило свое отношение к фактам, изложенным в письме Векшина, коммунисты колхоза тоже информированы и ждут лишь текста письма, чтобы обсудить его на общем собрании. Поэтому пусть Михаил Матвеевич передаст им письмо, и, после обсуждения, они вышлют в обком свое решение.
Но Краснов не согласился:
– Во-первых, дело тут не в одном Векшине. В письме подписи двадцати семи человек, и мы не можем игнорировать их, не поговорить с ними, не выяснить их нынешнего отношения к событиям того времени. Я немного знаю Векшина и верю вам, что большинство из подписавших письмо было им обмануто, так вот надо раскрыть этот обман, доказать людям, что они ошибались. А если они в чем-то правы? Тогда следует поддержать их в этой правоте, помочь устранить недостатки в колхозе. А во-вторых, я выполняю поручение ЦК и не могу эту проверку перепоручить другим.
Они ехали не торопясь, погода была – ни туч, ни ветра, только солнце на небе да снег на земле. И небо и снег где-то там, вдалеке, сходились, а где – не различить, – перед глазами одна бело-голубая даль. И в этой дали частые березовые колки, освещенные солнцем, чистые и прозрачные, казались нарисованными прямо на небе.
И тулупы были теплые, и завтрак в ресторане «Санара» соорудили они добрый, и теперь, после двухдневного сидения на заседаниях, от которых Уфимцев устал, он ехал и сладко подремывал под мягкий перестук конских копыт и под легкое покачивание кошевки.
Партийная конференция закончилась поздно ночью. На пленуме райкома первым секретарем избрали Акимова.
А Пастухова, к неизъяснимой радости Уфимцева, даже не включили в списки кандидатов для тайного голосования. Его письмо обкому партии, зачитанное Красновым как дополнение к докладу Акимова, да и пространное выступление самого Пастухова на конференции убедили делегатов, что не нужен им такой руководитель, о чем они, не стесняясь, говорили, выходя на трибуну.
И Василий Васильевич Степочкин потерпел крах. Делегаты конференции не критиковали его, обходили в своих выступлениях, и в списки для голосования он был внесен без споров, но результаты голосования оказались необычными, еще не встречавшимися в практике Колташевского райкома: фамилия Степочкина оказалась вычеркнутой в большинстве бюллетеней...
Лай репьевских собак разбудил уснувших Уфимцева и Краснова. Проезжая мимо правления колхоза, Краснов спросил:
– Председателем тут все еще Петряков? Или другой теперь?
– Петряков.
– Помню, слабенький был председатель... Как у них дела?
– Да все так же... Живут помаленьку.
В последнее время он много думал над предложением Акимова об объединении с Репьевкой, и чем чаще думал, тем больше загорался перспективой, которую сулило это объединение. Он был полностью согласен со своими помощниками – и с Поповым, и с Первушиным – и мысленно уже не раз прикидывал, как все изменится в новом – объединенном колхозе, какие преимущества таятся в нем. Ему уже не терпелось, хотелось, чтобы объединение состоялось поскорее, не терпелось поработать в новых условиях.
Когда выехали за село, Уфимцев не удержался, сообщил Краснову:
– Акимов рекомендует нам соединиться с Репьевкой.
– Ну что ж, рекомендация заслуживает того, чтобы к ней прислушаться, – оживился Краснов. – Я знаю ваши хозяйства – и репьевское и большеполянское. Карликовые хозяйства по нашим временам. Можно: ли в них хозяйствовать по-современному, когда на очереди вопросы интенсификации? Нет, конечно, разворот не тот! Чтобы экономически выгодно хозяйничать, получать дешевую продукцию, нужна механизация. Но механизмы экономичны в крупном хозяйстве, где они используются постоянно и круглогодично. Возьми откорм свиней. При механизации один свинарь может откормить полторы-две тысячи свиней – вот и дешевое мясо. А в твоих «Больших Полянах» можно поставить столько на откорм? Так что – соединяйтесь... Притом учти, сейчас без квалифицированных специалистов нельзя вести хозяйство, а разве карликовые хозяйства способны содержать их?
Четыре дня пробыл Краснов в колхозе. Он побывал во многих домах, разговаривал с Максимом, с Дашкой, со всеми, кто подписывал письмо Векшина. Говорил и с теми, кто не подписывал письма, а также со своими старыми знакомыми Василием Степановичем Микешиным и Иваном Петровичем Коноваловым.
На четвертый день к вечеру он пошел на квартиру тети Маши, к Ане. Пробыл там долго, целых два часа, и все эти два часа Уфимцев ходил из угла в угол по кабинету, отмахивался от посетителей, отсылая их то к Попову, то к Первушину.
Но вернувшийся Краснов ничего ему не сказал, лишь посмотрел на него долгим, изучающим взглядом и улыбнулся про себя чему-то.
В тот же вечер общее собрание коммунистов колхоза единогласно исключило Векшина из партии.
5
А через два дня Уфимцев со Стенниковой поехали в Репьевку.
Дорога бежала то перелесками, то заснеженными полями, пересекала овраги с застывшими ручьями. Вдоль дороги стояли телефонные столбы с белыми чашечками, столбы тревожно гудели.
– Говорят, столбы гудят к непогоде, – сказала Стенникова.
Уфимцев посмотрел на небо, небо было чистое, но какое-то серое, неумытое; в той стороне, где лежала степь, поднималась мгла, черная, как ночь. Он не ответил Анне Ивановне, голова его была занята другим. Он не смотрел по сторонам – на полоски полей с мышкующими лисами, на березовые колки с бесчисленными заячьими следами, – глядел задумчиво на бегущую под ноги Карька дорогу, слушал топот лошади, скрип промерзших заверток у саней.
Они ехали в Репьевку договариваться о слиянии. Перед этим Уфимцев собирал актив колхоза, актив поддержал его, но он понимал, что это полдела, главное – добиться согласия в Репьевке. Он не стал просить приезда представителя райкома, как водится в таких случаях, ему не терпелось самому съездить, прощупать, как отнесутся в Репьевке к предложению Акимова.
– А что, если Петряков не согласится на объединение? – спросила Анна Ивановна, словно подслушав его мысли.
Сегодня с утра морозно, на Анне Ивановне надет большой нагольный тулуп. Из поднятого вверх бараньего воротника тулупа торчал лишь нос да под натянутой низко на лоб шалью угадывались полузакрытые глаза. И голос слышался глухо, как из-под земли.
А Уфимцев не взял тулупа, был в одном полушубке, ехал, свесив ногу с кошевки, словно подготовился соскочить с нее в любую минуту.
– Не может не согласиться. Вы слышали, как наши колхозники поддержали эту идею? – ответил он Стенниковой.
Карько бежал ходкой рысью, от него наносило потом, конюшней, чем-то устоявшимся, домашним.
– Если объединимся, председателем кого? – опросила не без любопытства Анна Ивановна.
– Меня, – без тени смущения ответил Уфимцев. – Я никому эту должность не отдам... У меня с объединением столько связано планов, что... Не отдам! Так и в райкоме скажу...
Анна Ивановна ничего больше не спросила, усмехнулась про себя самоуверенности Уфимцева. А подумав, пришла к мысли, что он не бахвалится, действительно, может потащить на своих широких плечах объединенный колхоз, как никто другой.
Они въехали в Репьевку, и, как всегда, их первыми встретили собаки. Уфимцев подумал, что нигде он не встречал столько собак, как в Репьевке, славившейся охотниками на лис.
6
Петряков встретил Уфимцева и Стенникову в своем «меблированном» кабинете. Он сидел за широким письменным столом и, встав им навстречу и поздоровавшись, пригласил присесть на диван. Но Уфимцев от дивана отказался – он уже испытал его однажды, посидев на голых и острых пружинах, вынес стул; Стенникова утонула в каком-то допотопном кресле.
– Слушаю вас, – сказал Петряков, вновь возвращаясь за свой стол, как бы отгораживаясь им от приехавших.
– Мы к тебе, Григорий Иванович, по важному делу, – сказал Уфимцев. – Оно касается будущего наших колхозов. И просим тебя отнестись к нашему приезду со всей серьезностью.
Что-то вроде удивления или настороженности мелькнуло в глазах Петрякова, он отвел глаза от Уфимцева, открыл столешницу, вынул папироску, закурил.
– Давай выкладывай, – сказал он.
Уфимцев начал издалека. Он говорил об особенностях их хозяйств, когда кругом леса, что у них одинаковые условия, требуют одних и тех же мер в руководстве, в направлении хозяйства. Потом говорил о необходимости механизации и невозможности этого в маленьких хозяйствах, – тут он пересказал слова Краснова, сказанные им при возвращении с партконференции, – и что только крупное хозяйство может быть рентабельным.
По мере того как Уфимцев говорил, лицо у Петрякова все больше и больше вытягивалось, глаза суживались, становились злыми, беспокойными. Он бросил недокуренную папироску в пепельницу и сказал, прервав Уфимцева:
– Понял, к чему клонишь, можешь, можешь недоговаривать. Это уже было, не согласился народ. Для чего второй раз поднимать?
– Какой народ? – переспросила Стенникова. – Никакого народа не было. Векшин к тебе съездил, договорились не соглашаться и вели эту линию, доказывали району. А с народом не советовались. Я же тут была, на моих глазах все происходило.
Петряков с трудом выдавил из себя улыбку:
– Ах, Анна Ивановна! Не знаю, как у вас происходило, а мы сделали все по правилам: и правление собирали, и с активом разговор вели... Не согласились товарищи.
– Интересно, почему не согласились? – спросил Уфимцев. – Что послужило причиной к отказу?
Петряков помялся, склонил голову набок, словно затруднялся с ответом.
– Видите ли, – начал он, – не простое это дело – соединение... Сейчас в нашем колхозе жизнь вроде устоялась, народ не жалуется: хлеб есть, на чай-сахар хватает. А теперь еще и ограничения в личном хозяйстве сняли, жить вовсе будет лучше. А соединишься – кто его знает, как оно получится. Начнется ломка, перестройка, механизация – сам говоришь, без механизации нельзя, – а на все надо деньги, а где их брать? Опять зубы на полку?
Уфимцев слушал Петрякова, а ему казалось – слушает Векшина. И у него пропала охота говорить с Петряковым. Он посмотрел на Анну Ивановну – в надежде узнать ее мнение. Та опустила шаль с головы на плечи, расслабилась в кресле и мяла в пальцах сигаретку, готовясь закурить, и не думала об отступлении.
– Ты скажи прямо, чего ты боишься? – спросила она, закуривая. – Лишних хлопот, чтобы потом людям лучше жилось, или... за свое место опасаешься, вдруг из мягкого кресла на табуретку пересадят?
Петряков передернулся, изменился в лице.
– Товарищ Стенникова, – угрожающе проговорил он, – па-апрашу! Па-апрашу! Вы здесь не дома....
– Извини, пожалуйста, – ответила Стенникова, – я не хотела тебя обидеть. Но ведь странно твое упорство, словно ты не хочешь для своих колхозников лучшей жизни, чем сейчас.
Но тут Уфимцев не удержался, глядя на побагровевшую физиономию Петрякова, сказал:
– Пойдемте, Анна Ивановна. Похоже, мы не в ту дверь стукнулись.
Он поднялся, подождал, пока Стенникова повязывалась шалью, пропустил ее вперед, и они ушли, не простившись с молча сидевшим.
Выйдя на улицу, они постояли, подышали морозным воздухом.
– Куда теперь? – спросила Стенникова.
– Пойдем к партийным людям, – ответил Уфимцев, разглядывая площадь. – Кто секретарем парторганизации?
– Шумаков.
– Сергей Васильевич? Председатель сельсовета? – обрадовался Уфимцев. – Вот и пойдем к нему.
Шумаков, к счастью, оказался на месте.
– А я собирался к вам, – говорил он, раздевая и усаживая своих нежданных посетителей. – Думал, пообедаю и двинусь. Хотел депутатскую группу собрать.
– Еще успеешь, соберешь, – сказал Уфимцев. – А сейчас такое к тебе дело – и как к Советской власти, и как к партийному руководителю.
И Уфимцев рассказал о предложении Акимова, о цели их приезда и о том, как встретил их Петряков.
Шумаков внимательно слушал его, а когда Уфимцев кончил, сказал:
– Правильно, что сюда пришли, с Петряковым говорить на эту тему – пустое дело. На словах он как на гуслях, а как до дела доходит – в кусты, любое предложение под сомнение берет... Послушали бы, что коммунисты говорили в его адрес на отчетном собрании. Приводили в пример ваш колхоз, советовали съездить, поучиться... Значит, так и сказал, что жизнь в колхозе устоялась? – переспросил он, засмеявшись. – Действительно, устоялась. Вернее, не устоялась, а застоялась. Колхозникам-то всего по килограмму выдали... Народ видит, кто и как живет, свое мнение в секрете не держит. Так что по части объединения, думаю, препятствий не будет.
– Может, позвать сюда Петрякова? – предложила Анна Ивановна.
– Бесполезно, – ответил Шумаков. – Лучше, сделаем так: вечером соберем коммунистов и поговорим. Там и Петряков будет.
– А если он не придет? – не унималась Стенникова.
– Придет, – успокоил ее Шумаков. – Он побоится, что без него решат, и постарается быть, применить свое красноречие, чтобы отговорить коммунистов... Так что вы пока погуляйте, – он посмотрел на часы...
А вечером собрание коммунистов репьевского колхоза, несмотря на противодействие Петрякова, поддержало большеполянцев. Они договорились: на отчетных собраниях по итогам года рассмотреть вопрос о слиянии и, в случае согласия колхозников, провести потом общее собрание с избранием нового правления.
Глава четырнадцатая
1
Возле нового дома, срубленного председателю колхоза, не было еще ни ворот, ни забора, он стоял одиноко среди снежной полянки – большой и чистенький, как новая игрушка. Солнце било в его окна, отражало белый снег, серое небо. Из трубы над крышей высоко и тонко поднимался дым, и дом казался кораблем, плывущим по снежному океану.
От дороги к дому вела пробитая в снегу тропа, – видимо, расчистили ее только сегодня, вчера не было. Уфимцев хорошо помнил, ходил прямо по снегу. Он прошел по тропе, дошел до дома; желтые стены из свежеструганых бревен, казалось, излучали тепло, он снял рукавицу, пощупал их, но бревна были холодными.
– Проверяешь? – крикнул ему, высунувшись из сеней, Микешин. – Давай проверяй, заходи в комнаты.
С Василием Степановичем они вчера условились, что сегодня опробуют печи, протопят их, и можно дом заселять, справлять новоселье.
На кухне дед Колыванов, перепачканный сажей, топил щепками русскую печь, заглядывал в чело, но печь работала исправно, не дымила, тяга была хорошей, щепа горела ровно, уютно потрескивала.
– Все печи проверил, – сказал дед. – Докладаю, зиму в тепле будешь жить, горюшка не знать. На совесть печи сработали.
Уфимцев прошел по дому. В комнатах было пусто и гулко, от стен, от полов пахло душисто и сладко сосной, словно гулял он по сосновому бору, светлому и солнечному. А в душе почему-то не находилось места для радости.
Поблагодарив Василия Степановича и деда Колыванова, Уфимцев отправился на квартиру готовиться к переезду.
Он заранее позаботился купить койку, стулья, даже диван для гостей, а стол ему сколотили свои плотники. И диван, и койка, и стулья хранились в сарае, и теперь Никита Сафонов, запрягши лошадь, привез все это, помог занести в дом и, пожелав хозяину счастья в новом доме, уехал.
Уфимцев остался один.
Он долго сидел впотьмах, глядел в окно на сгущающиеся сумерки. Из-за кладбищенской рощи надвигалась ночь, она шла, как огромная туча, закрывая небо, падая темнотой на землю.
Ему захотелось есть, но есть оказалось нечего, он ничего не купил и не попросил у жены Никиты. Идти куда-нибудь покормиться было поздно, к тому же навалилась беспричинная лень, и он, расстелив тощенький матрасик на койке, бросил подушку, разделся и лег, надеясь уснуть, заглушить голод.
Утром проснулся рано, в окна чуть брезжило, стекла отливали синевой. За стеной кто-то возился, шумел, бился о стену, словно просился в комнату. Уфимцев подошел к окну – оно было запорошено снегом от бушевавшего во дворе бурана. Ничего не проглядывалось, и он, выругавшись, распалясь сердцем на погоду, стал одеваться. Буран разыгрался некстати – на фермах шел отел и окот, и Уфимцев опасался, как бы буран не помешал, не наделал бед.
Весь день он был занят – то в конторе, то на фермах, и, несмотря на буран, не удержался, поехал в Шалаши к Юшкову. Там побывал на свиноферме, убедился, что все в порядке, и вернулся в село поздно ночью.
Сдав Карька дяде Павлу, он было вознамерился пойти к Максиму, встретить с родными Новый год, но тут же отказался от своего намерения – так устал от дневной беготни, от поездки в Шалаши, что не хватало уже сил на это.
Дядя Павел сунул ему в руки ведерко с морожеными окунями и сорожкой – не то сам в пруду наловил, не то кто принес для председателя, дядя Павел не сказал, – и Уфимцев, поблагодарив его, пошел домой. Хлебом он запасся заранее, и теперь, обеспеченный на ужин ухой, шел неторопливо, торопиться было незачем, никто его не ждал. Ветер крутился, толкал его в бок, в спину, сыпал снегом, идти было тяжело, сугробно, и он шел прямиком, не разбирая дороги, по пустынной улице. Дойдя до дома тети Маши, постоял, посмотрел на освещенные окна. Как ему хотелось заглянуть за них, узнать, что там сейчас происходит! А еще лучше, зайти и остаться там, не возвращаться в свой пустой, пахнущий сосновой тоской дом.
Он постоял и пошел дальше.
Начались школьные каникулы, и он ожидал, что Аня соберется и уедет с детьми в город. Но прошло три дня каникул – она никуда не уехала. Это озадачило Уфимцева, – он не представлял, как понимать Аню, терялся в догадках. Хотелось верить, что она – наконец-то! – одумалась и будет искать примирения.
В доме было холодно, ветер выдул тепло, и Уфимцев, принеся со двора охапку щепы, затопил на кухне очаг. Оттаяв рыбу, почистил ее и поставил ведерко с водой на плиту очага. Соль и перец у него были, правда, не имелось ни луку, ни картошки, но он надеялся, что без них уха удастся, хотя варил ее первый раз в жизни.
Он стоял возле очага, следил, как в ведерке пенилась вода, шевелилась, будто живая, и вдруг забурлила, заплескалась. Он опустил рыбу, и вода утихла, заходила кругами.
Неожиданно в сенях послышались голоса, топот ног, кто-то отряхивался, обметал валенки. Уфимцев насторожился: кто бы мог быть в такое позднее время?
Дверь открылась, и в дом ввалились Первушин, Попов и Герасим Семечкин. Были они с ног до головы в снегу, словно кто катал их во дворе по снежным сугробам.
– Ты, извини, хозяин, за вторжение, – сказал Первушин. – Ждали приглашения на новоселье и не дождались. Подумали, подумали – была не была! – сами пошли.
Он извлек из карманов полушубка праздничные припасы, выставил их на стол; на столе появились кусок окорока, банка соленых груздей, чашка огурцов и капусты, буханка ржаного хлеба.
– Мы, строители, завсегда... Мы свое дело знаем, – говорил Семечкин.
– Спасибо, что пришли, – сказал обрадованно Уфимцев. – Раздевайтесь, проходите.
Он действительно обрадовался их приходу, ничего другого лучшего и представить себе не мог в этот праздничный, тоскливый от одиночества вечер.
Гости разделись и, потирая руки, потоптались возле стола, поглядывая на выложенные закуски.
– Ну так что же, хозяин, – произнес нетерпеливо Первушин. – Давай вначале кажи дом.
– Сейчас, – ответил Уфимцев.
Уха кипела, и он, сняв ведерко с огня, перенес его на стол, подстелив газету.
– О, и уха?! – изумился Попов. – Вот это да! Будет грандиозный новогодний ужин. Только недостает фейерверка, иллюминации... Но это мы мигом!
И он метнулся в комнаты, зажег всюду свет, стало вокруг светло и празднично.
Гости, сопровождаемые хозяином, двинулись за Поповым. В первой комнате стоял лишь диван – зеленый, с высокой спинкой, с кистями на валиках, да под потолком висела люстра – и больше ничего не было.
– Здесь что предполагается? – спросил Первушин.
– Гостиная, – ответил, застенчиво улыбаясь, Уфимцев.
– Посидим, мы же гости, – сказал Первушин, сел на диван и покачался на пружинах, как маленький.
– А здесь что будет? – спросил Первушин, шагнув во вторую комнату, где стояла железная койка Уфимцева. – Не отвечай, догадываюсь: спальня. Потом тут будет спальный гарнитур – и тумбочки и трюмо, и по вечерам жена хозяина будет натирать свое белое лицо ночным кремом, а сам он, лежа на мягкой поролоновой перине, будет читать «Огонек»... А в этой, последней комнате, разумеется, детская, в которой не хватает только игрушек и... самих детей. Ну, не сердись, – сказал он нахмурившемуся при последних словах Уфимцеву, – не сердись, я пошутил. Извини, пошутил не очень удачно.
Он обнял Уфимцева, и они пошли обратно в столовую, расселись вокруг стола. Семечкин проворно нарезал хлеба и ветчины.
– С новосельем тебя, Георгий Арсентьевич, – сказал Первушин, беря стакан. – Очевидно, выскажу общее мнение, если пожелаю тебе в самом скором времени появления в этом прекрасном доме хозяйки! И пусть зазвучат в нем милые детские голоса!
– Ура! – крикнул Попов. Они чокнулись, выпили, поморщились, покряхтели, стали закусывать.
– Спасибо, друзья, – сказал растроганно Уфимцев.
Некоторое время молча ели: оказалось, гости, как и хозяин, голодны, и вскоре на столе не оказалось ни ветчины, ни груздей, одни огурцы да капуста.
– А уха? – всполошился Попов.
Уфимцев сходил на кухню, принес ложки, две тарелки, извинился, что тарелок больше нет.
– Ничего, извиняем, – ответил, вставая, Семечкин. – Обзаведешься еще...
Он ловко выловил ложкой рыбу из ведерка, выложил на газету, разлил уху по тарелкам.
За едой, за разговором они не слышали, как в сенях обметался новый гость, увидели его, когда открылась дверь, – пришел бригадир Павел Кобельков.
– С праздником! – крикнул он от порога, прижимая сверток к груди. – Принимайте в компанию.
– А, Паша! Принимаем, проходи, – ответил за всех Первушин.
Кобельков разделся, подошел к столу, развернул сверток, в котором оказался чуть не целый гусь, – поджаристый, ароматный, похоже, только что вынутый из жаровни.
– Это мой взнос, – сказал, похохатывая, Кобельков.
– Принимаем, Паша! – ответил Первушин.
– Только чревоугодничать будем в будущем году. По моим часам – через десять минут, – напомнил Попов.
Все посмотрели на свои часы – и верно, до Нового года оставалось всего десять минут.
– Внимание, товарищи, засекаю время, – торжественно произнес Попов, засучивая рукав и держа на весу, для всеобщего обозрения, руку с часами. – Остается пять минут... четыре... три... две... одна, двенадцать ровно!
Все встали, подняли стаканы.
– С Новым годом, товарищи! С новым счастьем, мои дорогие гости! – сказал радостным от волнения голосом Уфимцев.
– Ура!!! – закричали все, и в этом крике потонул звон стаканов.
Гусь оказался великолепным, его ели, словно не было до этого ни ветчины, ни ухи.
Уфимцев совсем успокоился. Эта веселая, дружная компания сделала свое дело, отогнала мрачное настроение, не покидавшее его сегодня. Он расслабился, вспотел – от ухи, от водки, с ласковой улыбкой смотрел на гостей; он видел, они любили его, и он их любил и любит сейчас, сию минуту, когда они сидят у него дома вот таким тесным кружком, едят гуся, говорят о разных веселых пустяках.
От умильных, сладко тающих в душе мыслей его оторвал Павел Кобельков. Тот поднялся за столом, сказал весело, похохатывая:
– А сейчас, товарищи... А сейчас мы выпьем – знаете за что? Мы выпьем за жену председателя, за Анну Аркадьевну, чтобы она благополучно доехала до места, благополучно разродилась и произвела на свет нового мальчика либо девочку.
Уфимцев оторопело уставился на него:
– Как... до места? До какого места?
Ему казалось, он крикнул эти слова, на самом деле спросил тихо, почти шепотом, едва раскрывая губы.
– Да в роддом же! – весело отозвался Кобельков. – В роддом, в Колташи я ее отправил. Вы что, не знали?
Уфимцев медленно поднялся. Он заметно побледнел, краска сошла с его лица, лицо вытянулось, построжело.
– Когда? – только и спросил он.
– Днем... светло еще было. Прибегает фельдшерица, говорит, надо срочно везти в Колташи. Я приказал запрячь пару бригадных лошадей и отправил... Вместе с фельдшерицей.
Гости смотрели с удивлением на веселого Кобелькова, на неподвижно стоящего Уфимцева, – видимо, никто из них не знал об отъезде Ани.
Но Уфимцев недолго находился в оцепенении: как то неестественно быстро, почти бегом, он метнулся к вешалке, сбросил прямо на пол одежду гостей, снял свой полушубок и стал торопливо одеваться.
– Куда вы, Егор Арсентьевич? – перестал улыбаться, крикнул Кобельков. – Не беспокойтесь, доедут, кони самолучшие... И кучером я деда Архипа посадил, он довезет, дорогу и в буран найдет.
Но Уфимцев не слушал его, – надев шапку, схватив рукавицы, он выскочил за дверь.
Ночь встретила его снегом, ветром, темнотой, но он, нагнув голову, побежал вдоль улицы, навстречу ветру, расшвыривая валенками наметы снега на дороге.
Дядя Павел даже напугался, увидев ввалившегося в его каморку среди ночи запыхавшегося, залепленного снегом председателя.
– Запрягай Карька! Живо! – крикнул Уфимцев.
– Дык, Карько-то в Шалаши сбегал, куды на ём? – сказал недовольно дядя Павел, начав одеваться.
– Тогда жеребца, только быстрее... Пошли!
И Уфимцев первым вышел во двор.
