Текст книги "Большие Поляны"

Автор книги: Иван Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

6

Позднин встретил их во дворе своего дома. Он сидел под навесом на низенькой скамеечке а обтесывал топором березовую чурку.

– А-а, гости! – не удивляясь, но явно радуясь, хрипловато, с одышкой произнес он. – Проходите, присаживайтесь.

Они поздоровались с ним за руку. Уфимцев сел на табуретку, Векшин – на верстак, стоявший у стены. Под навесом было прохладно, пахло березовыми вениками, висевшими на жерди под крышей.

– Вот спасибо, что наведались, – оказал Позднин, откладывая топор, сметая с шаровар стружки. – Я было тут совсем окочурился, кончала меня задышка. Ну, думаю, умру. Да нет, опять вылез.

Позднина мучила астма. Говорил он тяжело, с одышкой, у него все время что-то посвистывало в груди.

– Мы к тебе, Трофим Михайлович, на совет, – сказал Векшин и кивнул Уфимцеву, – покажи ему телефонограмму.

Пока Позднин читал, щурясь и запрокидывая голову, относя телефонограмму от глаз на вытянутую руку, Уфимцев смотрел на бывшего председателя колхоза; он с весны не видел Позднина и сейчас отметил про себя, как тот сдал: похудел, побледнел, появились отеки под глазами. Он отвел от него взгляд, машинально оглянулся – на стены навеса, сложенные из тонких, потемневших от времени бревнышек, на зеленые веники под крышей, с копошившимися в них воробьями, и вдруг вспомнил, что в тот год, когда он вернулся из армии, у стены, где сейчас верстак, стоял плетеный короб, набитый сеном. Короб был еще новый и сладко пах корой. Груня спала в этом коробе, и он, крадучись, пробирался во двор, забирался к ней под тулуп. Стояла осень, ночи были холодные, и Уфимцев сейчас всем телом ощутил, как тепло было тогда под тяжелым тулупом, рядом с пышущей жаром Груней...

– Да-а, трудная задача, – сказал Позднин, возвращая телефонограмму. – Очень трудная... Как думает председатель?

Уфимцев вытащил из кармана пиджака бумажку.

– Вот мы тут подсчитали наши резервы. Из подсчетов следует, что можем принять обязательство на сверхплановую продажу десяти тысяч пудов.

– Хо! – взорвался Векшин.

Уфимцев пристально взглянул на него и, ничего не ответив, продолжал:

– В этом случае полностью засыплем семена, выдадим колхозникам по два кило зерна на трудодень, и еще останется у нас тысяч десять пудов на фураж, на непредвиденные нужды.

Позднин слушал, не шевелясь, не перебивая, а когда Уфимцев замолчал, он пожевал губами – и было не ясно: не то он одобрял этот план, не то нет.

– А как ты думаешь, Петр Ильич? – спросил он Векшина.

– Отказаться! – отрезал тот. – Никаких продаж... Мало ли что советуют. Это же дело добровольное – сверхплановая сдача. Не можем – и все! Зерно самим нужно... колхозникам.

– Я уже тебе говорил: нельзя не взять обязательств на сверхплановую продажу, – ответил раздраженно Уфимцев. – Есть у нас такая возможность, хотя и небольшая. Повторяю, наших хозяйственных планов это не нарушит.

Векшин подскочил к Уфимцеву и, дико тараща цыганские глаза, стал доказывать, как непродуманно поступает тот. Говорил он горячо, тыкал кулаком в воздух, поглядывал на Позднина, ожидая его поддержки. Уфимцев не отвечал, сидел, скривив в улыбке рот.

Когда Векшин выдохся, уселся вновь на верстак, Позднин сказал:

– Я бы так вам посоветовал, дорогие товарищи: принять сколько-то на продажу сверх плана, раз такая директива сверху есть, но со сдачей шибко не торопиться. Семян засыпать побольше, страховой фонд создать, в отходы побольше пустить – вот хлеб и останется.

– Неладно советуешь, Трофим Михайлович, – мягко, чтобы не обидеть Позднина, сказал Уфимцев. – Нельзя на обмане, я так не могу. Лучше в открытую, честно, чтобы потом совесть не мучила.

– А совесть тебя не будет мучить, когда колхоз без хлеба оставишь? – не выдержал Векшин. – Ты думай не о себе, а о людях. Ты приставлен ихние интересы соблюдать.

Уфимцев снова ничего не ответил. Он спрятал бумажку с расчетами и телефонограмму в карман и сидел, чуть сгорбившись, сложив руки на коленях, всем видом показывая, что спорить он с Векшиным больше не намерен. Стенникова была права: сюда он пришел напрасно.

– Колхозное хозяйство вести – дело тонкое, – заговорил Позднин. – Надо уметь... Иногда не грех и смекалку применить.

И он рассказал, как в колхозе, вскоре после войны, выпрела озимая рожь, весной обнаружили проплешины на поле.

– Что было делать? Бедствие... а я его на пользу колхозу пустил, – рассказывал Позднин. – Списал рожь и приказал посеять на этом поле овес да подсолнечник. Приезжают уполномоченные, спрашивают: что растет? «Падалица, говорю, разная да овсюг. На корм косить будем». Когда зерно подошло, скосили лобогрейкой, сметали в зарод... А по зиме обмолотили. Прожили тот год безбедно, не маялись с хлебом. Бабы руками выбирали семечки, потом мололи рожь с овсом, хорошая мука по тем временам была... Вот как, если жить захочешь.

Уфимцев слушал Трофима Михайловича и вспоминал свой спор с Акимовым. Прав он был тогда, утверждая, что не все у них ладно с руководством сельским хозяйством, если даже такой хороший человек и неплохой хозяин, как Позднин, вынужден был хитрить, обходить законы.

Он поднялся, подал руку Позднину.

– Я пошел... Спасибо за совет, Трофим Михайлович. Чего греха таить, мы им тоже нынче воспользовались, – и он посмотрел на хмурого Векшина. – Ну, а в данном случае мне ваш совет не подходит, предпочитаю действовать в открытую. До свидания, не болейте!

Глава четвертая

1

Ночь Уфимцев провел тревожно. Снилась ему всякая чертовщина. Будто куда-то шел, причем очень спешил – надо было не опоздать, прийти вовремя: там, куда шел, его ждали. Он знал это и не хотел, чтобы из-за него теряли время, и потому торопился, шел напрямик с целью сократить дорогу – через леса и болота. И вдруг обнаружил, что заблудился, потерял направление, идет не туда, куда надо, вокруг незнакомые глухие места. Неожиданно увидел тропку, обрадовался, пошел по ней и очутился на кладбище. Кладбище было большое, богатое, с чугунными оградками, мраморными надгробиями. Вокруг кладбища стояли белокаменные соборы с пузатыми колокольнями, от них плыл печальный перезвон колоколов. Уфимцев шел между крестами под этот перезвон, настороженно озирался вокруг, читал грустные надписи о «почивших в бозе» купчихах и купцах первой гильдии. И вдруг наткнулся на разрытую могилу, увидел прогнивший гроб со сдвинутой крышкой и Позднина с лопатой. Позднин стоял подле могилы, шумно дышал и манил его пальцем, показывая на гроб: «Иди сюда, закопаем, пересидишь тут пока...» А в стороне, из-за креста-памятника кулаку Самоварову выглядывал Векшин, щерил зубы и злорадно хохотал над председателем колхоза.

Уфимцев просыпался в поту, вставал, пил из ведра воду, вновь засыпал и вновь видел тот же сон.

Утром он проснулся позднее, чем обычно, долго лежал, ничего не соображая. Голова была пустой, в ней звенело, словно в телеграфном столбе. Он слышал, как тетя Маша возилась у печи, брякала заслонкой, да на стене тихо ворчал репродуктор, не выключенный с вечера.

Теперь Уфимцев редко виделся с тетей Машей. Встречаясь, она так неласково поглядывала на него, чего-то бурчала себе под нос, что пропадало всякое желание видеть ее. Теперь по утрам она уже не спешила приготовить ему что-нибудь повкуснее, а оставляла на столе хлеб, молоко и уходила на работу. Он терпеливо дожидался ее ухода, вставал, умывался, на скорую руку ей и уезжал. Обедал где-нибудь в поле с колхозниками, возвращался домой поздно, когда тетя Маша спала, находил у себя на столе остывший суп в тарелке, съедал его и ложился спать.

Вот и сегодня он лежал, ждал, когда тетя Маша уйдет. Но она не уходила, время шло, пришлось вставать, одеваться – дела не ждали.

На половине тети Маши шумел самовар, пахло свежевыпеченным хлебом, сама она, подоткнув подол, мыла пол на кухне.

– Проходи, проходи, – сказала она, когда он замешкался перед разлитой на полу водой. – Я мигом... Да возвертайся поскорее, – чай пить будем с ягодным пирогом.

Уфимцев молча прошел, удивившись про себя сегодняшней словоохотливости тети Маши.

Утро выдалось розовое, высокое, без туч, без ветра. В огороде густо цвела роса на капустных листьях. За огородом лежал пруд, на нем плавали гуси. Гуси были белые, а вода синяя, в желтых берегах.

С крыльца был виден и пруд, и плотина с мельницей, и весь этот край села с радиомачтами, со скворечницами над крышами домов.

Он умылся, а когда вошел в дом, тетя Маша уже сидела за самоваром, разливала чай. На столе в блюде дымилась горка изрезанного на куски пирога.

– Долго ходишь, – упрекнула тетя Маша. – Садись, пирог простынет... Вчера девчонки клубники насобирали и мне на пирожок в запон насыпали. Вот и сгоношила.

Уфимцев сел, принялся за пирог. Пирог был вкусным, тетя Маша любезной, и к нему вернулось благодушное настроение, которое сопутствовало ему при таких вот чаепитиях, когда они втроем – Аня, тетя Маша и он – сидели по вечерам за самоваром.

– Отфорсила твоя любушка. Увез мужик в Репьевку.

Уфимцев чуть не выронил пирог из рук: тетя Маша осталась верной себе.

– Сегодня встала, пошла до ветру, смотрю – машина фурчит, полон кузов добра натолкан, и Аграфена в белой шале наверху сидит... Да ты ешь, ешь, не расстраивайся, – сказала тетя Маша, увидев, как смешался Уфимцев. – Правильно Векшин сделал, давно бы выгнать эту вертихвостку.

– Тетя Маша! Зачем ты мне все это говоришь? Я же тебе объяснял, ничего у меня с ней нет и не было.

– Ладно, ладно, не пыжься. Хоть и было, разве сознаешься в таком деле? Знаю я вас, мужиков, все вы на одну колодку... Так и быть, промолчу, не скажу Ане, – успокоила она Уфимцева и, вкусно хрустнув сахаром, потянула губы к блюдечку с чаем.

У него пропал аппетит, пропало то хорошее настроение, с которым он садился за стол. Было обидно, что тетя Маша не верит ему. А если бы эта сплетня дошла до Ани?

Он с трудом допил чай, скупо поблагодарил за пирог и ушел.

В конторе колхоза он никого из помощников не застал – время было позднее, все разошлись.

Но не успел открыть дверь кабинета, как в коридоре зазвонил телефон.

«Исправили, наконец, линию», – подумал Уфимцев и вдруг вспомнил Васькова, его обиженные тонкие губы, бегающие глаза за детскими очками. И неожиданно стало жаль, что он вчера накричал на него.

В коридоре было пусто, полутемно. Телефон висел в простенке возле единственного окна, выходящего во двор.

Уфимцев поднял трубку:

– Слушаю.

П а с т у х о в. Здравствуй. Как дела? Как дела с уборкой?

У ф и м ц е в. К уборке приступаем послезавтра, начинаем валить рожь за Кривым увалом. Уборочные машины готовы, тока – тоже, поля обкошены... Вот так обстоят дела, Семен Поликарпович.

П а с т у х о в. Слушай, Уфимцев, затянул ты с началом уборки... Затянул... Весь район косит, только ты ждешь чего-то. Может, уполномоченного ждешь? Так могу прислать, чтобы помог тебе изжить зеленые настроения.

(Голос Пастухова звучал как из-под земли, был глухой и сердитый, чуть слышимый. Уфимцев представил, как Пастухов небрежно держит трубку возле уха, поставив локоть на стол и отвернув недовольное лицо в сторону.)

У ф и м ц е в. Я уже сказал, Семен Поликарпович, послезавтра начинаем косить... А насчет уполномоченного – смотрите, сверху видней. Лучше бы прислали машин, хлеб на элеватор возить. Наши не управятся отвозить зерно от комбайнов. Машин десять надо, минимум.

(Трубка молчала. Кто-то в ней посапывал, сладко чмокал и вдруг явственно произнес: гы-гы-гы и, пошипев, умолк.)

П а с т у х о в. Ладно, машин пять-шесть пришлю, когда зерно пойдет, на большее, не рассчитывай. Изыскивай резервы, организуй круглосуточную работу... Какие приняли обязательства на сверхплановую продажу зерна?

У ф и м ц е в. Сегодня собираем правление...

П а с т у х о в. А почему не собрали вчера?

У ф и м ц е в. Нужно было подсчитать, взвесить свои возможности.

П а с т у х о в. А разве тебе Васьков не передавал, что надо было вчера решить?.. Кстати, почему его из колхоза выгнал? Что за самодурство?

(«Успел, доложил, – подумал Уфимцев и почему-то не обиделся на Васькова. – Когда ему успеть? По телефону, наверно».)

У ф и м ц е в.. Никто его не выгонял... А решать, сколько сдавать сверх плана, будет правление, а не Васьков. Он – лицо постороннее в этих делах, не член колхоза.

П а с т у х о в. Смотри, Уфимцев, много на себя берешь, как бы не надорваться... Ваше обязательство на двадцать тысяч пудов сверхплановой сдачи завтра же должно быть в управлении и в редакции районной газеты. Обратитесь с призывом к другим колхозам района. Посмотрим здесь, может, пошлем его в обком партии, прославим вас на всю область... Хотя, откровенно говоря, ты этого не заслуживаешь.

У ф и м ц е в. Двадцать тысяч пудов мы сдать не в состоянии, Семен Поликарпович.

П а с т у х о в. Чего-чего? Не в состоянии? А сколько же вы в состоянии?

У ф и м ц е в. По нашим подсчетам тысяч десять.

П а с т у х о в. Ты это серьезно говоришь? И знаешь кому говоришь?

У ф и м ц е в. Знаю.

(Трубка опять долго молчала, слышалось лишь какое-то шипение, потрескивание – телефонная линия все еще была не в порядке.)

П а с т у х о в. Тогда вот что, Уфимцев, выезжай в район. Немедленно. Чтобы к трем часам быть в управлении. Понял?

У ф и м ц е в. Чего тут не понять? Буду.

На том конце провода что-то щелкнуло, Уфимцев повесил трубку.

2

Проселок в райцентре знаком Уфимцеву до мелочей – каждый поворот, каждый мосточек через лог, и он мчался почти не сбавляя хода мотоцикла, не обращая внимания на окружающие поля, перелески, занятый своими мыслями: предстоял нелегкий разговор с Пастуховым. Уфимцев знал тяжелый характер начальника управления и загодя обдумывал варианты ответов, подыскивая наиболее убедительные.

Задумавшись, он влетел в Репьевку на большой скорости и опомнился лишь, когда из-под колес с криком полетели куры. Проезжая мимо сельсовета – большого двухэтажного дома с каменной лавкой внизу, неожиданно вспомнил Груню. Как она тут? Еще не простила ему обиды?

Выехав за село, он стал более внимательным, смотрел по сторонам, вглядывался в репьевские поля, сравнивал их со своими. И у репьевцев урожай нынче неплохой, но не чета большеполянскому. Уфимцев знал, что такой урожай – редкость для Репьевки. Колхоз давно числится «в отстающих», похоже, в районе на него махнули рукой, как на безнадежный, дают ему много – и денег, и семян, и кормов на зиму, а берут мало: нечего...

Неожиданно на дорогу из-за кустов вывернула большая соловая лошадь, запряженная в ходок. На облучке сидела конюх репьевского колхоза Матрена Смородина, или попросту Мотя, как ее звали все, хотя она была уже в годах. А в ходке дремал, развалясь, сам председатель колхоза Петряков.

Уфимцев чудом не налетел на них, ему удалось свернуть, вломиться в кусты, поцарапав себе лицо. Мотя перепугалась, закричала: «Тпру-у», высоко вскинув вожжи. Проснулся и Петряков, схватился за края короба, закрутил головой, пока не увидел в кустах Уфимцева.

– Ты чего туда заехал? – спросил он, посмеиваясь.

Петряков узкоплеч, рыхловат, в желтой выгоревшей рубахе и в широкой, как зонт, кепке.

Уфимцев вывел мотоцикл, подошел и вначале подал руку Моте.

– Как, Мотя, жизнь?

– Живем, чо нам? – ответила та, засмущавшись, отворачивая лицо.

– Замуж еще не вышла?

– Вон чо! – она хихикнула, шлепнула себя по ляжкам, не выпуская из рук вожжей. – Какая невеста нашлась!

В колхозах вокруг Репьевки давно знали Мотю – единственную конюха-женщину на весь район. Знали о ее трудолюбии и о давнем желании выйти замуж, – война унесла женихов, так и не дав ей счастья семейной жизни. Теперь, если верить пословице, пришел конец бабьему веку Моти, а она по-прежнему не теряла надежды выйти замуж: а вдруг кто-нибудь овдовеет, или разведется, или окажется, что приезжему одинокому человеку некуда приклонить голову, – вот и вспомнят, что живет в Репьевке Матрена Смородина, женщина еще в силе. Зная безобидный характер Моти, мужики и бабы иногда подшучивали над ней, она беззлобно отговаривалась, сама смеялась вместе с ними.

Уфимцев поздоровался с Петряковым, сказал, что у него есть разговор к нему. Тот неохотно вылез из ходка. Они отошли немного, сели в тень под кустом.

– Слушай, – вполголоса сказал Уфимцев, оглядываясь на Мотю, – в район тебя не вызывали?

– Зачем? – заинтересовался Петряков и выглянул из-под кепки.

– Ну, например, по поводу сдачи сверхпланового зерна.

– Вот чудак-человек! – рассмеялся Петряков. – Я не знаю, как план выполнить, а он – сверх плана. Из каких ресурсов?

– А план большой?

– Да не пожалели. – И он назвал цифру, такую же, как и в «Больших Полянах». – А урожай – видел какой?

– Не прибедняйся, – ответил Уфимцев. – Урожай хороший. И на план хватит, и продать есть от чего, чтобы в кошельке зазвенело.

Уфимцев сказал еще, что, судя по урожаю, Репьевскому колхозу занизили план зернопоставок, но Петряков замахал на него руками, стал доказывать, что урожай хороший только от дороги, а дальше – ладно, если семена возьмут. Они заспорили, заговорили о полях, о почвах, об урожае, о недостатке техники для уборки и о многих других вещах, о которых председатели обычно не забывают ни днем, ни ночью.

– К уборке приступили?

– Начали вчера, – ответил Петряков.

– Ну, бывай здоров, – Уфимцев пожал ему руку.

3

В коридоре производственного управления его встретила относительная пустота: не было обычной толкотни наезжавших из колхозов и совхозов представителей, не бегали специалисты из комнаты в комнату, молчали телефоны, – началась уборка, и большинство работников управления уехало в поля.

В приемной начальника из посторонних тоже никого. Незнакомая Уфимцеву секретарша, оторвав взгляд от бумаг, попросила подождать: Пастухов занят.

Уфимцев подумал, не пройти ли ему в отделы, все же кто-нибудь есть там, но времени уже три часа, а Пастухов любит пунктуальность, и он, повесив кепку на крючок, причесав волосы, сел на стул, приготовившись ждать вызова.

И тут из кабинета неожиданно вывалился председатель колхоза «Путь Ленина» Теплов. Это безбородый пожилой мужик, невысокий, но широкий в кости, как цирковой борец. Помнится Уфимцеву, единственный в районе беспартийный председатель колхоза, работающий с последних дней войны. Теплов остановился посреди приемной и, прижав портфель к груди, глубоко выдохнул: «Уф» – и вытер свободной рукой пот со лба.

– Ну, что там? – спросил его Уфимцев.

Теплов махнул рукой и повалился, обессиленный, на стул:

– Дают прикурить...

Уфимцев знал Теплова как одного из самых ершистых председателей. Он мало считался с мнением «руководящих товарищей», если эти мнения противоречили интересам колхоза. По мысли Уфимцева, в чем-то он перебарщивал, однако его покоряла любовь Теплова к своему колхозу.

– По хлебу вызывали? – спросил Уфимцев.

– По чему же еще?.. Ты что, не получил дополнительного задания? Всем дают, у кого урожай получше. Кто лучше работает, с того больше берут. Выравнивают нас...

– Если есть возможность, почему не сдать государству излишки зерна, – осторожно посоветовал Уфимцев. – Деньги платят, не бесплатно.

– Какие это деньги!.. Другое дело, если бы цена повыше, каждый постарался бы эти излишки изыскать. На базаре почем мука-то, знаешь? То-то и оно-то!.. А так – стимулу нету.

«Верно старик говорит», – подумал Уфимцев. Он знал, что и в прошлом году некоторые колхозы не очень охотно шли на сверхплановую сдачу, стремились выдать побольше на трудодень, чтобы колхозник мог продать излишки на базаре и тем компенсировать невысокую оплату своего труда.

Уфимцев не мог больше ждать. Несмотря на протесты секретарши, он подошел к двери и решительно открыл ее. Кабинет был с тамбуром: за первой дверью находилась еще дверь. Когда он приоткрыл и ее, Пастухов крикнул сердито:

– Закройте дверь! Занят.

Уфимцев машинально прикрыл дверь и остался стоять в тамбуре: выйти – казалось неудобным перед секретаршей, она же так предупреждала, и вместе с тем было обидно, что Пастухов накричал на него, как на мальчишку. Он стоял в нерешительности, размышляя, что делать, и тут услышал голос Торопова, председателя райисполкома. Он прислушался, но Торопов говорил тихо, слов разобрать было невозможно.

– Единоначалие, только единоначалие! – раздался громкий голос Пастухова. – Не забывай, что Акимов – секретарь парткома производственного управления. А начальник производственного управления – я!.. Разве у него мало дел в первичных парторганизациях, что он суется в дела производства? Воспитывай коммунистов, учи их отдавать себя делу, которому мы все служим, делу подъема сельского хозяйства района... А производством заняться есть кому. Есть начальник управления, есть заместитель, главные специалисты. Как видишь – есть кому руководить! Дело парткома и райсовета – работа с людьми, политическое воспитание масс, их культурное обслуживание...

– Не так ты трактуешь наши функции, – перебил его глуховатый голос Торопова. – Партия учит...

Уфимцев осторожно, чтобы не скрипнуть, открыл дверь в приемную и вышел – счел неприличным слушать перебранку начальства. Секретарша испытующе поглядела на него.

– Велели подождать, – виновато проговорил он.