Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
– Ловко ты подвела! – крикнул Степочкин, завозившись беспокойно на стуле. – У меня же документы. Вот они! – и шлепнул ладонью по папке.
– Да-а, – протянул Игишев, не обращая внимания на вспышку Степочкина. – А все же что-то, видимо, было между Уфимцевым и Васьковой. Как говорят, нет дыму без огня. Почему-то она ушла от мужа, вернулась в Поляны?
– Вернулась она к отцу, другого местожительства у нее нет, – ответила Стенникова. – Я говорила с Груней. Из разговоров вынесла, что уход ее от мужа вызван другими мотивами и просто совпал по времени, когда Уфимцев жил один, без жены.
– Я все же предлагаю, – прервал свое молчание прокурор, – материал по делу Уфимцева направить в первичную партийную организацию, пусть вначале там разберутся. Может, не потребуется и на бюро парткома разбирать...
Акимов решил: пора кончать разговоры об Уфимцеве, и так два дня на это потеряно, – надо ехать в колхозы. К тому же он верил Уфимцеву и полагал, что тот жертва обстоятельств.
– Материал возвращать в колхоз надобности нет, – ответил он прокурору, – картина, всей этой стряпни, как правильно назвала ее Стенникова, ясна и понятна непредубежденному человеку: жулики и стяжатели пытались опорочить председателя колхоза. Тут Василий Васильевич, – и он, поморщившись, словно глотал горькую пилюлю, сказал не то, что следовало сказать, – тут Василий Васильевич был, очевидно, обманут, введен в заблуждение. Я давно и близко знаю жену Уфимцева: это хорошая, умная женщина, но, как говорят, немножко нервная, у нее свои, более строгие взгляды на вещи, и тут Анна Ивановна права: сплетники оказались сильнее ее веры в мужа. Что же тут удивительного, если эти сплетники, – и опять поморщился, посмотрев на Степочкина, – убедили даже такого осторожного человека, как Василий Васильевич.
Степочкин, во время речи Акимова, сидел не шевелясь, не поднимая глаз от папки, видимо, не понимал еще толком, осуждает его секретарь или защищает.
– Считаю, – продолжал Акимов, – вернее, вношу предложение: ограничиться сегодняшним обсуждением персонального дела Уфимцева, – оно, безусловно, пойдет ему на пользу, и предложить как можно скорее вернуться в семью. Надеюсь, Анна Ивановна поможет ему в этом... Какие еще будут предложения?
– Я не согласен, – встал за столом Пастухов. – Я в корне не согласен с такой оценкой поведения коммуниста Уфимцева. Причем, что удивительно: такую оценку дает секретарь парткома, обязанный быть непреклонным и бдительным к проявлению подобных случаев со стороны отдельных коммунистов, позорящих нашу партию. Я уже не говорю о грубом нарушении Уфимцевым партийной дисциплины – его неявка на бюро, о разбазаривании зерна...
– Так это ты его напугал, толкнул раздать зерно колхозникам! – напомнил Пастухову Торопов и, обратясь к Акимову, сказал: – Не понимаю, зачем в ступе воду толочь? Поговорили, и хватит, давайте принимать решение.
Пастухов не успел ответить ему, Акимов опередил его:
– А Уфимцеву за неявку на бюро, за преждевременную выдачу зерна, за испуг, как выразился Михаил Иванович, объявить строгача. Чтобы впредь не пугался, смелее был!.. Кто за эти предложения, прошу поднять руки.
Глава девятая
1
К этому дню готовились всю неделю. Мыли полы и окна в клубе, вешали кумачовые полотнища с лозунгами, чистили и подметали вокруг, даже привезли с реки машину песка и посыпали им дорожку к крыльцу.
После полудня ринулись сюда мальчишки.
Потом показались парни. Они собрались в ватажку, шли по улице не спеша, вразвалку – в узеньких брючках, в пиджаках внакидочку, с челками до бровей, шли, пересмеиваясь, пересвистываясь. Ближе к клубу к ним присоединился гармонист. И вот кто-то уже колотил остроносыми ботинками пыль на дороге, ему дружно подпевали, прихлопывали в ладоши.
Услышав гармонь, суматошно заметались в избах девушки, торопясь нарядиться, натянуть на привыкшие к резиновым бахилам ноги капроновые чулочки, узенькие туфельки на каблучках-шпильках, взбить модную прическу, как это водится в городах, прикрыть ее шелковой косынкой, а то и оренбургским платком. И выйти на улицу, навстречу подружкам, в модном пальтеце, которое шилось в Колташах, а может, привезено из самого областного центра.
Ближе к вечеру к клубу пошли разодетые, как на праздник, бабы – в разноцветных юбках, в плюшевых жакетках, в шелковых полушалках, вытащенных для такого случая из редко открываемых сундуков. Шли они не торопясь, оглядывая друг друга, оценивая наряды, щелкали семечки, доставая их из туго набитых платочков.
А за ними следом шли мужья, дымя папиросами, шли старики с батожками, старухи, укутанные в шали.
День был воскресный и, как по заказу, солнечный, хотя не очень теплый, такой, каким и полагается быть в начале октября. Еще не было зазимья, но первые снежные пушинки должны вот-вот появиться, это предвещали и частые пасмурные дни, и холодные северные ветры, гнавшие волну в пруду, и поредевшие лесные колки, роняющие остатний лист на землю.
Когда зал наполнился людьми, на сцену поднялись члены правления. Председатель колхоза Егор Уфимцев зашел за длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, обставленный стульями, подождал, пока не усядутся члены правления, оглядел разноликий, гудящий зал. Впереди всех, на передних скамьях, сидели самые уважаемые люди, основатели колхоза. В числе их Уфимцев увидел свою мать, рядом с ней Позднина, других стариков, которые уже давно отработали свое, а вот сегодня не утерпели, пришли в клуб. Он увидел и брата Максима, и жену его Физу, и тетю Соню, и Павла Семечкина, и шалашовских мужиков. И колхозных механизаторов – трактористов, шоферов, комбайнеров – в костюмах, при галстуках. Уфимцеву непривычно было видеть их такими, да и сами они, сменившие промасленные фуфайки на габардиновые пиджаки, чувствовали себя стесненно, сидели смирные, под боком у своих бойких жен.
Он позвонил колокольчиком, призывая к тишине.
– Дорогие товарищи! – начал он, когда люди успокоились. – Сегодня у нас необычное собрание. Мы провожаем на заслуженный отдых наших старших товарищей, отдавших половину своей жизни родному колхозу. Они честным, бескорыстным трудом заслужили, чтобы мы сегодня чествовали их, как самых дорогих нам людей. Разрешите пригласить их на сцену, за стол президиума.
Аплодисменты заглушили его слова, и под их гром на сцену поднялись Коновалов Иван Петрович, Сараскин Архип, Колыванов Серафим, Пелевина Софья, или, как ее все зовут в колхозе, тетя Соня, а за нею еще и еще – тринадцать человек. Члены правления разводили их вдоль стола, по обе стороны от Уфимцева. Они смущенно, уступая места друг другу, усаживались.
В зале встал и поднял руку тракторист Никита Сафонов.
– Давайте попросим в президиум также наших бывших председателей, Евдокию Ивановну и Трофима Михайловича.
Зал опять загремел аплодисментами. Кто-то крикнул: «Тетеркина! Никанора Павловича!», – но его никто не поддержал, а может, за шумом в зале, не все слышали. Евдокия Ивановна, придерживая руками юбку, тяжело взобралась по узкой лестничке на сцену. За ней, опираясь на палочку, взошел и Позднин. Им освободили место за столом.
– Слово для зачтения решения правления колхоза предоставляется Анне Ивановне, – объявил Уфимцев.
Стенникова тоже принарядилась по такому случаю: надела цветное платье, прицепила к ушам клипсы, на шею повесила бусы и стала моложавой, неузнаваемой. Пока она, стоя у трибуны, читала решение, которым все тринадцать человек с первого октября переводились на пенсию и награждались подарками, Попов с Кобельковым вынесли из-за кулис два больших чемодана, водрузили их на стол.
– Извините, дорогие пенсионеры, – сказал Уфимцев, когда Стенникова, кончив читать, отошла от трибуны, – за наши скромные подарки. Живите дольше, разбогатеем – поправим дело. А сейчас, как говорится, чем богаты, тем и рады.
Он открыл один из чемоданов:
– Архип Иванович!
Архип Сараскин, сидевший бочком в конце стола, поднялся, потоптался в нерешительности, покрутил белой головой туда-сюда, но кто-то его подтолкнул, сказав: «Иди, председатель зовет», и он подошел к Уфимцеву – маленький, худенький, чуть видный из-за сидевших за столом людей. Уфимцев вынул из чемодана большую пыжиковую шапку и надел ее Архипу на голову. В зале раздался многоголосый возглас изумления, потом аплодисменты, смех, одобрительные выкрики. Архип, растерявшийся от аплодисментов, от внимания к нему, от такого неожиданного подарка, снял шапку и, держа ее бережно, на весу перед собой, словно это была не шапка, а какая-то хрупкая, легко бьющаяся вещь, сказал Уфимцеву:
– Куды мне такую дорогую? Мне и поплоше ладно.
Зал грохнул от смеха.
– Носи, Архип Иванович, – ответил Уфимцев, пожимая ему руку, – ты не такую, ты золотую шапку заслужил своим трудом, да таких в магазинах не продают.
Тетя Соня получила большую, как одеяло, теплую шаль с кистями. Иван Петрович – отрез на костюм. Каждый из уходящих на пенсию получил подарок соответственно его вкусу, о чем постарались Попов с Кобельковым, ездившие в Колташи добывать все эти вещи. А Серафиму Колыванову, к зависти парней, достался транзисторный приемник. Он взял его за длинный ремень, смущаясь, понес к своему месту.
– Бери, дед, – кричали парни, – обменяешь на валенки с галошами.
Когда награждение закончилось, слово взяла тетя Соня. Она подошла к трибуне, но стала не за ней, а впереди нее.
– Спасибо вам, товарищи правленцы, за подарки, – и она, обернувшись к столу, низко, по-старинному, поклонилась в пояс. – И вам, товарищи колхозники, спасибо, что сделали уважение, пришли на наши проводы, не пожалели своего дорогого времечка. – И она снова низко поклонилась – теперь уже залу, сидящим в нем людям. – Вот тут наш председатель сказал Архипу, что мало ему такой шапки, золотую надо за его труд. Верно сказал Егор Арсентьевич, очень верно, заслужили наши старики такого золотого слова. Да и не только старики, а и пожилые, кто не сегодня-завтра пойдет на пенсию и кто с первых дней основания колхоза жил и работал – и в войну голодал, и после войны не шаньги ел, а работал, не отказывался, не бросал колхоз, кормил страну. Чего мы только не пережили за свою жизнь, хлебнули и сладкого и горького, другому народу на тыщу бы лет хватило, а мы живем, песни поем, а то и винца выпьем, кому достаток дозволит. А почему? Да потому, что верим, верим в себя, в свой народ, верим в свою партию, верим, что не мы, так наши дети, либо внуки доживут до счастливых дней коммунизма!
Что тут началось! Люди повскакали со своих мест, кто-то крикнул: «Слава старшему поколению!» – и молодежь подхватила, заскандировала: «Слава! Слава! Слава!» Уфимцев, сгорая от рвущегося наружу восторга, оглянулся на членов правления, сидевших на сцене во втором ряду от стола, чтобы пригласить их порадоваться вместе, и наткнулся на хмурый, отчужденный взгляд Векшина. Векшин тут же отвел глаза, но от Уфимцева не укрылось, что того не очень радовало все происходящее в клубе. Он не стал ломать голову над поведением Векшина – зал все еще шумел, поднял руку, прося тишины.
– Есть еще предложение. Установить звание «Почетный колхозник» и присваивать его лучшим людям нашего колхоза, внесшим существенный вклад своим трудом в его развитие.
– Правильно! Принять! – послышались одобрительные возгласы.
– Если нет возражений, позвольте предложить и первых кандидатов на это почетное звание.
Это были два бывших председателя колхоза: Евдокия Уфимцева и Трофим Позднин, плотник Василий Степанович Микешин, тракторист Никита Сафонов, горючевоз дядя Павел Шипков и только сегодня отправленные на пенсию комбайнер Иван Петрович Коновалов, конюх Архип Сараскин, доярка тетя Соня Пелевина – всего восемь человек.
И опять гремели аплодисменты, опять молодежь скандировала: «Слава!»
Собрание закончилось поздно – был еще концерт, в котором отличились доярки: уж очень складно пели. Колхозники расходились по домам довольные: и дело хорошее сделали, и на людях побывали – себя показали, других посмотрели, отдохнули душой. Завтра опять работа...
2
Векшин не случайно сидел хмурым на собрании, словно не на празднике находился, а на похоронах. И кажется, не видел жизнерадостных, по-праздничному разодетых своих односельчан, не слышал их восторженных речей, оглушительных аплодисментов. Он уже сто раз покаялся, что пришел сюда и сидит на виду у всех, вместо того, чтобы сказаться больным и лежать дома, не видеть Уфимцева, не видеть, как он командует тут, весело бьет в свои большие ладоши, когда зал гремит аплодисментами, не видеть, как тепло, по-отечески жмут ему руку старики-пенсионеры.
А его, Петра Векшина, никто не вспомнил, никто не упомянул, как будто его уже не существует на белом свете.
Тогда в Колташах с тяжелым сердцем вышел Векшин из парткома. Раздражала мысль, что лопнуло все, к чему он так готовился последние два месяца. Правда, в деле Уфимцева остались заявления его и Васькова, Тетеркина и Афони – Афоню, мужа Дашки, он тоже уговорил подписать заявление в партком, – но все же это не то. Другое дело, когда бы он сам присутствовал на бюро! Петр Ильич еще не потерял дара речи, сумел бы доказать членам бюро, куда ведет колхоз новый председатель и куда он приведет его.
На бюро парткома он теперь не на зерно бы напирал, не на отсутствие заботы о колхозниках, – хотя об этом тоже следовало сказать: недовольны люди! – а на моральное разложение председателя: бросил жену с детьми, разбил семью товарища, живет с беспутной бабенкой Дашкой, за критику его поведения мстит людям: живой пример с Тетеркиным. Да что об этом говорить, когда он с родным братом не посчитался из-за своего неуживчивого характера. Конечно, колхозники волнуются, подают заявления об уходе из колхоза, даже бригадир шалашовской бригады Юшков и тот подал заявление. Какой может быть авторитет перед народом у такого председателя! Пусть члены бюро поговорят с колхозниками, узнают, как они осуждают Уфимцева за развратный образ жизни. «Бабник», «колхозный бугай» – вот какие прозвища они дали председателю.
Петр Ильич, конечно, не оставил бы без внимания и Стенникову. Известно, что Стенникова потворствует Уфимцеву, скрывает его проступки из-за подхалимства. Такая канцелярская крыса не может быть секретарем колхозной партийной организации, – что она видит из окна своей бухгалтерии? Забор да правленческий нужник!
Все дрожало у Векшина внутри от негодования, даже пальцы рук тряслись, когда он подносил их к лицу, чтобы поправить усы. Но он надеялся, и эта надежда переходила в уверенность, что и без него Уфимцеву несдобровать: снимут с работы за все его похождения.
Спускаясь с крыльца, он ненароком посмотрел на ресторан и с раздражением вспомнил, что из-за этого Уфимцева еще ничего не ел с утра.
– Пойдем, пожуем чего-нибудь. Погреемся, – предложил он молчавшему Васькову.
И они загуляли на радостях, что с Уфимцевым теперь будет навсегда покончено.
Лишь на третий день, проснувшись, с трудом вспоминая прошедшее, Векшин отказался от опохмелки, услужливо предложенной хозяином квартиры, где он остановился, выпил два стакана густого чая без сахара и пошел в партком. Ему не терпелось узнать, чем закончилось дело Уфимцева. Но тянуло его в партком не простое любопытство, он надеялся на вероятный разговор с ним Степочкина или Акимова (конечно, лучше Степочкина, чем Акимова) о руководстве колхозом. Поэтому, прежде чем явиться в партком, он зашел в парикмахерскую, постриг волосы, подровнял бородку и усы, попросил попрыскать его цветочным одеколоном, чтобы отбить запах водочного перегара, и только тогда пошел.
Но в парткоме его ждало разочарование: ни Степочкина, ни Акимова на месте не оказалось, они выехали в колхозы. Он пошел было из приемной, но, дойдя до двери, остановился: уйти, не узнав о деле Уфимцева, он не мог. Поколебавшись, постучал к помощнику секретаря, войдя, назвал себя, сказав, что ездил в командировку, сейчас со станции, и якобы кто-то сказал ему, будто видел Уфимцева в парткоме. Но Уфимцева он здесь не нашел. Может, товарищ знает, где тот сейчас?
– Здесь его нет, – ответил помощник. – Вчера был у себя в колхозе. Там Торопов сидит, так что ему не до разъездов.
У Векшина застучало в висках: значит, Уфимцева уже снимают, – иначе зачем бы там находиться Торопову? А он тут водку с Васьковым пьет, время зря проводит, когда надо быть в колхозе.
– А уехать домой тебе просто: ваши машины сегодня с зерном на элеватор должны подойти, вот с ними и. езжай, – подсказал помощник.
Векшин даже не спросил – не об этом думал сейчас, – что за зерно их машины возят из колхоза на элеватор, не стал возвращаться на квартиру за Васьковым, – теперь было не до него.
В небольшом хвосте очереди он разыскал все пять своих машин, по словам шоферов, успевших только-только подъехать. Он с необычной для себя поспешностью, почти с угодничеством поздоровался с шоферами, заглядывал им в глаза, по их поведению пытаясь определить, что делается в колхозе. Ему не терпелось узнать, как обстоит с Уфимцевым, но он решил сдержать себя, не торопить события, не показать шоферам своей заинтересованности. Вместо этого спросил, что за зерно привезли и откуда, спросил так, между прочим, чтобы отвлечь себя от мучившей мысли о событиях в колхозе, о причинах появления там Торопова.
– А вы что, не в курсе? – удивился кто-то из шоферов.
– Наш овес, Петр Ильич, – сказал Николай Коновалов, вынимая пачку болгарских сигарет в красивой упаковке. Шоферы, не скрывая любопытства, потянулись к нему за сигаретами.
– Так ведь мы выполнили все задания полностью, – пришла пора удивиться Векшину. – А овес этот в счет чего?
– Дополнительная поставка, – ответил Николай – Вернулся из Колташей Егор Арсентьевич, собрал собрание, говорит, надо помочь району. Вот и решили: отдать две тысячи пудов овса.
– А Торопов, председатель райсовета, зачем приезжал? – еще не теряя надежды услышать приятную новость, спросил Векшин.
– Так вот за этим и приезжал... по дополнительной поставке. Вчера собрание было, он тоже присутствовал, речь держал.
– Торопов уже уехал, – сказал Иван Лапшин, самый пожилой из шоферов. Он оценивающе, словно снимал пробу, затягивался болгарской сигаретой, морщился, пуская дым в нос, потом разглядывал сигарету, крутя ее перед собой. – Я утром под погрузку машину ставил, видел, как он на «газике» махнул куда-то через Санару.
У Векшина пересохло во рту, он смотрел на спокойно покуривающих шоферов и, кажется, не видел их.
– Ну, а на собрании, кроме хлеба, какой еще разговор был? – спросил он нетерпеливо, уже не таясь от. шоферов. – Насчет Уфимцева был разговор?
– Насчет Уфимцева? – переспросил Иван Лапшин. – Егора Арсентьевича? А какой о нем разговор может быть? Разве только спасибо ему от народа сказать... Егор свое дело знает: и колхоз не обидит, и начальство сумеет ублаготворить. Этот покрепче будет Позднина... Ребята, давай по машинам, а то очередь пропустим.
Словно кто под коленки ударил Векшина – у него подломились ноги. Он поискал, куда бы присесть, высмотрел кем-то брошенное в сторону от дороги прохудившееся ведро, пошел, сел на него. Ему бы пойти в контору, помочь шоферам быстрее протолкнуться в очереди, оформить документы, а он сидел, как чучело на огороде, на перевернутом вверх дном ведре, подставив спину ветру, и не мог найти в себе силы подняться. Уже не было рядом машин, они ушли вперед, и одинокая, скрюченная фигура Векшина на широкой поляне вызывала законное недоумение у прохожих...
Только дома, вернувшись в колхоз, Векшин узнал, что все его попытки свалить Уфимцева окончились, по существу, одним выговором. И этот выговор Уфимцев получил не за то, в чем обвинял его Петр Ильич, а как раз, наоборот, за то, на чем он всегда настаивал: за раздачу хлеба колхозникам.
Придя в правление на следующий после возвращения день, он прошел по коридору мимо закрытых дверей председательского кабинета, за которыми слышался негромкий разговор, зашел в свою комнату где сидел вместе с Поповым. Попова не было, и Векшин, сняв пальто и шляпу, сел за свой стол, словно приготовился поработать – почитать, пописать. Но ни писать, ни читать ему не хотелось, он этим и раньше не часто занимался. И стол ему был не особенно нужен – просто полагался по должности, и он его месяцами не открывал, а все свои документы и записи носил в полевой сумке.
Не успел он сосредоточиться, подумать о том, как себя дальше вести, как относиться теперь к Уфимцеву, дверь приоткрылась, и на пороге появилась Стенникова.
– Ты приехал? – спросила она, не заходя в комнату, спросила, как ему показалось, обрадованно. – Мне с тобой поговорить надо, не уходи, пожалуйста. Я сейчас.
Она ушла, оставив Векшина в недоумении: чему это Стенникова радуется? Не ему же, не тому, что он возвратился, – их отношения далеко не такие, чтобы радоваться друг другу.
И он, с плохо скрываемым подозрением, встретил вернувшуюся Стенникову.
– Ты где пропадал? – спросила она, доставая сигарету.
«Вон, оказывается, в чем дело! – злобно подумал Векшин. – У тебя не спрашивался!»
– Не пропадал, а по делам оставался... На элеваторе был, в райсоюзе, да мало ли у меня дел? Покa без контролеров обходился.
– Я в том смысле, – ответила Стенникова, чиркая спичкой и раскуривая сигарету, – что без тебя мы тут один вопрос решили... Хотелось твое мнение узнать, правильно ли поступили, дав согласие на две тысячи пудов?
– А чего теперь спрашивать моего мнения? От моего мнения хлеба в амбаре не прибавится.
– Пожалуй, твое мнение я и так знаю, – сказала Стенникова. – Скажи, Петр Ильич, только честно, как коммунист, на прошлой неделе ты был в Шалашах?
– Был. И на прошлой и на позапрошлой... А что? Может, у кого-то поросенок пропал, а на меня подумали, не я ли рубанул?
И он весело засмеялся, блеснул белыми зубами.
– Кому ты там говорил, что хлеба в колхозе больше нет, на трудодни нечего выдавать? – спросила Стенникова, не обращая внимания на смешок Векшина.
Кажется, только теперь ему стала понятна цель прихода Стенниковой и ее вопросов: она подбирала к нему ключи, чтобы побыстрей раскрылся, тогда ей и Уфимцеву будет с ним просто расправиться за его письмо в партком. Но это вряд ли ей удастся, она плохо знает Векшина.
– А об этом и говорить никому не надо, – ответил он, стараясь быть спокойным, хотя чувствовал, как волна ненависти душит его, захлестывает горло. – И без меня все знают, что хлеба в колхозе больше нет. Вчера последний в Колташи увезли.
– Это не последний хлеб, и ты прекрасно это знаешь, зачем же говорить неправду? И с зерном на трудодни... Почему ты сказал в Шалашах, что нечего выдавать, когда зерно у нас было и на днях колхозники получили его?
– Слышал, как вы ловко обманули колхозников. Овсом выдали! И не на годовые трудодни – год еще не кончился, а вы его закрыли! – крикнул Векшин и затрясся от злости. – Отвечать за это будете!
– Успокойся, не кричи, – попросила Стенникова. Она тоже немножко нервничала, жадно курила, давилась дымом, отгоняла его от лица рукой. – Не одним овсом выдавали, хотя овес – тоже хлеб, как говорят колхозники. И раньше мы им не брезгали, при Позднине – вспомни-ка!.. Так где же тут обман? И с какой целью ты, один из руководителей колхоза, дезориентируешь, провоцируешь их на безответственные действия?
– А я отчитываться перед тобой не обязан, ты мне – никто! – Векшин встал, отошел к вешалке, сдернул пальто. – Я колхозниками на должность поставлен, они меня и могут допрашивать... Ты думаешь, – он повернулся к ней и заговорил задыхаясь, никак не попадая рукой в рукав пальто, – ты думаешь, если партком не разобрался в наших делах, сделал вам поблажку, так на этом дело и заглохнет? Как бы не так! Подождем, что скажет ЦК на письмо колхозников, его не один Векшин подписывал. Там все раскрыто, вся подноготная ваша с Уфимцевым, все ваши грязные дела! Это вам не партком!
Он толкнул дверь и ушел, как победитель. Стенникова поглядела ему вслед, покачала головой, еще посидела немножко, подумала, докурила сигарету и пошла к Уфимцеву.
У того в кабинете находился председатель Репьевского сельсовета Шумаков. Он нравился Анне Ивановне своей общительностью, веселым нравом и тем, что никогда не жаловался на трудности, на свою беспокойную жизнь председателя Совета, хотя трудностей в его хлопотливой работе было достаточно.
Видимо, они закончили уже деловые разговоры. Шумаков собрался уходить, стоял одетым посреди кабинета, когда вошла Стенникова. Он поздоровался с ней:
– Здравствуйте, Анна Ивановна. Рад был вас увидеть. И, как говорится, до свидания, – поехал дальше, в лесничество.
– А что там? – поинтересовалась Стенникова.
– Давно в лесном поселке не был, появились просьбы, жалобы. Придется посидеть денька два... Ну, бывайте здоровы.
И он ушел. Стенникова подошла к окну, проследила, как Шумаков отвязывал лошадь, как легко вскочил в седло и поехал крупной рысью от ворот.
– Вот бы нам такого в колхоз, – вздохнул за ее спиной Уфимцев, – Это был бы зампред, не чета Векшину.
Стенникова отошла от окна, присела к столу председателя. Уфимцев был в том же костюме, что и на бюро парткома, только теперь без галстука. И костюм все так же помят, как и тогда, перепачкан чем-то. «Плохо ему все-таки без жены», – подумала она. Подумала и решила сходить сегодня под вечерок к Ане – надо выполнить просьбу Акимова.
– Говорила я сейчас с Векшиным... Сказать откровенно, только время зря потеряла. Никакие убеждения на него уже не действуют.
– А убеждать его и не надо, Анна Ивановна. Проверить все его действия, все его провокационные вылазки против решений правления и поставить вопрос на партийном собрании. Пусть коммунисты дадут оценку его поведению.
– Ну хорошо, – сказала Стенникова, – мне съездить в Шалаши недолго, не трудно собрать и заявления на него, как он собирал их на вас, хотя, кстати говоря, Векшин и сам не отказывается от своих разговоров с колхозниками в Шалашах. Уверена и в том, что коммунисты колхоза осудят его поведение. Но что это даст? Успокоит ли это Векшина и его друзей? Думаю, нет. Наоборот, кое-кто поймет, что это месть с нашей стороны за письма в партком, в ЦК. Говорят, письмо в ЦК подписали тридцать человек. Разве они будут молчать? И опять пойдут во все стороны письма и жалобы, и кто знает, кого пришлют с проверкой, может такого, что понастырнее окажется Василия Васильевича.
Уфимцев перестал ходить, сел на стул.
– Что же вы предлагаете?
– Надо дождаться результатов на письмо в ЦК. Вероятнее всего, кто-то должен к нам приехать, проверить – из Москвы или из области – я не знаю, но коллективное письмо из колхоза там без ответа не оставят. Вот тогда, после проверки, и решим, что делать.
– Как же так, Анна Ивановна? – Уфимцев горестно развел руками, потом сжал кулаки, прижал их к груди. – Сколько еще можно терпеть от этого человека? Боюсь, у меня не хватит выдержки, и я когда-нибудь сорвусь, наломаю дров, если он будет мешать мне и дальше.
– Не сорветесь, в вас-то я уверена. Да и колхозники не пойдут за ним, чего его уж так опасаться?
Уфимцев зажал рот горстью, облокотился на стол, задумался. Долго сидел, глядя в окно, за которым стоял серенький денек осени, с тучками на небе, с голыми деревьями в палисадах. Стенникова ждала, наблюдала, как тяжело давалась председателю эта вынужденная обстоятельствами отсрочка.
– Черт с ним, пусть живет, – наконец произнес он.
