Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
4
Когда его вызвали, часы на стене пробили четыре.
Уфимцев прошел к длинному столу и сел в конце его.
Прямо против него на председательском месте сидел Пастухов. Несмотря на жаркий день, Пастухов в пиджаке; черная рубашка и зеленый галстук подчеркивали белизну его воскового лица, которое можно было назвать красивым, если бы не косящие, неповоротливые глаза под прямыми, длинными бровями.
По обе стороны стола сидели председатель райисполкома Торопов, заместитель Акимова Степочкин, прокурор района Хафизов. «Этого для чего? – подумал Уфимцев, глядя на худое, хмурое лицо прокурора. – Для устрашения, что ли?»
– Докладывай, товарищ Уфимцев, – попросил Пастухов и как-то боком, искоса посмотрел на него.
Уфимцев осторожно улыбнулся:
– Я не знаю, что вас интересует. О чем докладывать?
– Ну хотя бы о том, как: ты тянул резину с рекомендацией секретаря парткома о принятии обязательств по продаже государству зерна сверх плана... Или о том, как выгнал нашего представителя Васькова из колхоза... Или, наконец, о том, как ты отреагировал на последнее указание управления и парткома. Надеюсь, хватит?
Уфимцев взглянул на Торопова, потом на Степочкина, пытаясь узнать их отношение к вопросам Пастухова. Торопов сидел, подперев подбородок кулаком, и чертил карандашом на листе бумаги, не поднимая глаз. Степочкин, повернувшись к Уфимцеву, заинтересованно ждал ответа.
– Я же по телефону объяснил вам все, Семен Поликарпович. Не понимаю, для какой цели еще этот допрос?
– А ты не мне одному, вот товарищам расскажи, как ты отказался выполнять телефонограмму управления и парткома.
– Зачем передергивать? – Уфимцев пытался сдерживаться, но тон, взятый Пастуховым, выводил его из себя. – Я не отказывался, а лишь сказал, что рекомендованную вами цифру мы не в состоянии выполнить... по условиям хозяйства. Если сдать дополнительно двадцать тысяч пудов, это значит оставить не только скот без концентратов, но и колхозников обидеть, на трудодень выдать меньше, чем предусмотрено планом.
– Значит, ты за то, чтобы в городах и рабочих поселках трудящиеся по-прежнему хлеб ели с примесью кукурузы и ячменя, а твои колхозники торговали белой мукой на базаре? Спекулировали? Ты для этого мельницу стал ремонтировать?
Пастухов, бросив мимолетный взгляд на Торопова, хитро уставился на опешившего Уфимцева.
– Я не думал... далек от мысли, – проговорил Уфимцев. – Зачем мне приписывать чего нет? Вообще-то я не против сдачи зерна сверх плана...
И тут, казалось, не к месту, засмеялся Степочкин.
– Вот как быстро перестроился! Теперь он уже не против сдачи зерна сверх плана... Нет, с тобой, Егор, оказывается, весело, не соскучишься.
– Подожди смеяться, ты не дослушал до конца. – Уфимцев оправился от растерянности. – Я за сверхплановую продажу, но исходя из потребности хозяйства. Разве можно поднять колхоз, если работать вслепую? А сейчас что получается: год начинаешь, планируешь, а сам не знаешь, сколько тебе придется сдавать, сколько зерна останется в хозяйстве.
Уфимцева мучило чувство раздражения, что эти простые истины, понятные ему, не понятны руководителям района.
– Сейчас ведь не война, – вырвалось у него.
– Что ты сказал? – спросил Пастухов, нахмуря брови.
– Я говорю, не война сейчас, чтобы забирать в колхозе хлеб подчистую. Тогда это было оправданно, а сейчас зачем? Проще всего взять хлеб у того, кто научился его выращивать. Труднее добиться, чтобы все колхозы это умели. По-моему, в этой состоит задача производственных управлений, а не в реквизиции несуществующих хлебных излишков.
Уфимцев видел, как повернул к нему удивленное лицо Торопов, как заинтересованно посмотрел прокурор.
– Плохо ты сказал, Егор, – вздохнул Степочкин.
– А я и не рассчитывал на твои аплодисменты.
Пастухов постучал карандашом по столу, глаза его сделались неподвижными.
– Мне кажется, хватит, товарищи, митинговать. Уфимцева послушали, убедились, какие он позиции занимает, пора делать выводы. Здесь все члены бюро парткома, думаю, мы правомочны выносить решения. Как, Василий Васильевич?
– Вполне правомочны, – с готовностью ответил Степочкин.
– Подождите с решениями, – вмешался Торопов. – Он же возражает не против сверхплановой продажи, а только против цифры. Надо выслушать его предложения.
Торопова Уфимцев знал мало. Он появился в Колташах после объединения районов. В упраздненном районе работал первым секретарем райкома партии. До этого, говорят, был учителем в средней школе, преподавал литературу. Зато Степочкина он знал. Но сейчас ему было не до Степочкина. Он смотрел на Торопова, на его спокойное лицо, на высокий лоб с залысинами.
– Да, действительно, – подхватил молчавший до сих пор прокурор. – Скажи, Георгий Арсеньевич, сколько колхоз может сдать сверх плана? У тебя есть расчеты?
Уфимцев вытащил из кармана бумажку, ту самую, что показывал Позднину, и стал докладывать, сколько они намерены получить зерна и куда оно пойдет по их плану. Когда упомянул, что на фураж оставляется десять тысяч пудов, Степочкин протянул: «Ого!», а Пастухов недвусмысленно улыбнулся.
– Расчеты вообще-то по-хозяйски составлены, – заметил Торопов, когда Уфимцев кончил говорить.
– Это скормить скоту десять тысяч пудов зерна ты считаешь по-хозяйски, Михаил Иванович? – удивился Степочкин.
– Если это вызывается необходимостью и обернется потом прибылью для хозяйства, почему же нет?
– Я уже говорил вам, товарищи, – проговорил недовольно Пастухов, – что был звонок сверху. Предложено выполнить план хлебозаготовок при любых обстоятельствах. Мы не можем не взять излишков там, где урожай хороший, чтобы выполнить план по району. О фуражном зерне и речи быть не может, это надо выбросить из головы! Можно рассчитывать только на отходы для птицы.
Торопов покачал в сомнении головой:
– По форме, Семен Поликарпович, с точки зрения районного руководителя, может, это и так, а если исходить из интересов колхоза, Уфимцев-то прав. Он отвечает за дела в колхозе, а мы за дела в районе. Почему его колхоз должен отдуваться за нашу плохую работу, за то, что мы не добились хорошего урожая во всех колхозах? Как ни говори, а ведь это нарушает планы колхоза «Большие Поляны».
– Колхоз должен быть хозяином своей продукции, а не только одной земли, – привстал Уфимцев, почувствовав поддержку Торопова. – Повторяю, я не против сдачи зерна сверх плана, это в интересах колхоза, было бы только из чего сдавать.
Пастухов встал, нервно закурил, щелкнув зажигалкой.
– Садись, Уфимцев... Мне кажется крайне неуместным, что товарищ Торопов вновь подымает спор. Давайте выберем другое время, если хочется подискутировать. Вот когда кончится уборка и выполним план хлебозаготовок.
Он постоял, полыхал папироской, словно ждал ответа, но все молчали.
– Что касается «из чего сдавать», товарищ Уфимцев, то управление правильно определило вам цифру в двадцать тысяч пудов. Из чего это исходит? А из предложенных вами десяти тысяч и десяти тысяч, оставляемых на фураж... Ты не возражаешь, Василий Васильевич, если я, как член бюро, проголосую это предложение?
– Не возражаю, – поспешно ответил Степочкин.
– Мне кажется, такие вопросы нужно решать при полном составе бюро, – сказал Торопов. – Во всяком случае, следовало бы не спешить, а дождаться Акимова с пленума.
– Какое это имеет значение? – возразил Степочкин и беспокойно завозился на стуле. – С Акимовым или без Акимова...
– Вот и хорошо, – сказал Пастухов, не обращая внимания на недовольного Торопова. – Тогда я голосую... Кто за то, чтобы колхозу «Большие Поляны» утвердить сверхплановую сдачу зерна в количестве двадцать тысяч пудов, прошу поднять руки.
Пастухов и Степочкин одновременно подняли руки. Поднял руку и прокурор. Торопов остался сидеть спокойно.
– А ты что, против? – спросил Пастухов.
– Запиши, что воздержался. Хотя можешь записать и против, потому что такие дела так не решаются. Это прерогативы самих колхозников.
– Так и запишем, что при одном против. – Пастухов вдавил окурок в пепельницу. – Есть второе предложение. За непринятие мер по своевременному выполнению указания управления и парткома товарищу Уфимцеву объявить выговор и предупредить его, что, если не выполнит сверхплановой сдачи в размерах, определенных сегодняшним решением, он будет наказан более сурово, вплоть до исключения из партии.
– Я не согласен, – повысил голос Торопов и шумно, вместе со стулом, отодвинулся от стола. – Так формулировать...
– Я голосую, – перебил его Пастухов тоном, не допускающим возражений.
Снова Степочкин и Пастухов вскинули одновременно руки. Помедлив немного, поднял нерешительно руку и прокурор.
Уфимцеву тоже, как и Торопову, захотелось вскочить и начать протестовать против произвола Пастухова, но он понимал всю бесполезность такого поступка.
– Кто против? – голос Пастухова заставил Уфимцева поднять глаза.
Против проголосовал Торопов.
– Есть третье предложение, – продолжал Пастухов. – Товарищ Торопов подсказал нам, что инициатива сверхплановой сдачи зерна должна исходить от самих колхозников. Так есть предложение поручить от имени парткома товарищу Торопову немедленно выехать в колхоз «Большие Поляны» и добиться принятия колхозниками определенного нами сверхпланового задания. Я голосую. Кто за это предложение?
– Не надо голосовать, – сказал, иронически улыбаясь, Торопов. – Поеду и так, без голосования.
5
Сумерки уже скрыли дали, заволакивали леса, поля, когда Уфимцев вернулся в село. И не заезжая домой, проскочил вечереющей улицей к правлению, беспокоясь, что там его заждались.
Машина Торопова стояла под окнами конторы. В окнах горел свет, но и без него было видно, что возле крыльца толпился народ: трактористы, комбайнеры, доярки, даже шалашовские мужики, которые, по его предположениям, должны быть на силосовании.
«Чего это они собрались? – подумал он, заводя мотоцикл во двор. – Может, Торопова увидели, набежали?»
Сдержанно поздоровавшись с колхозниками, он поднялся на крыльцо. Но и в коридоре теснился народ. Он увидел брата Максима, сидевшего на подоконнике, о чем-то оживленно разговаривавшего с Дмитрием Тулуповым из Шалашей, Дашку Лыткину и девчат из ее звена, Тетеркина с женой и даже дядю Павла, присевшего у стены и смолившего самосад.
И в его кабинете, кроме членов правления, были колхозники, обступившие Торопова. Стоял шум, раздавались смешки. Мелькнули встревоженные лица Стенниковой, Юрки Сараскина, Коновалова.
– Ну чего вы на меня? – посмеиваясь, отбивался от колхозников Торопов. – Еще раз повторяю: райсовет отстранен от сельского хозяйства. Наше дело концерт вам организовать, медицинскую помощь вовремя оказать... Вот вернусь в район, пришлю культбригаду, пусть она вас веселит в уборку.
– Хо-хо-хо! – раскатился Кобельков. – Давай! «Еньку» танцевать будем всем колхозом.
– Затанцуешь, Паша, – крикнула Лыткина, – когда хлеб из амбаров выгребут. Еще как затанцуешь!
Уфимцев не заметил, когда она появилась в кабинете, но, оглянувшись, обнаружил, что и другие колхозники вошли за ним, а те, кому не хватило места, стояли в дверях, в коридоре.
– Ты спроси его, Паша, зачем он сюда приехал? – кричала Дашка Кобелькову, показывая на Торопова. – По каким таким срочным делам?
Торопов застегнул распахнутый ворот рубашки. Улыбка сошла с его лица.
– Я приехал как уполномоченный парткома, гражданка. В районе идет уборка урожая, пора и вам начинать. Вот и приехал, чтобы подтолкнуть вас.
– А правленье собрал зачем? – наступала Дашка.
– Правление собирал не я, тут есть хозяева. Но, как уполномоченный, присутствовать на нем обязан.
– А мы, хоть и не уполномоченные, тоже хотим присутствовать, – заявила Дашка и посмотрела вокруг, ища поддержки.
– И послушать, что вы будете петь! – крикнул Максим из коридора. – Когда еще культбригаду вашу дождемся, охота вас послушать.
Опять начался шум, смешки.
Уфимцев пробрался к Стенниковой, наклонился над ней.
– Я же просил собрать только членов правления, – упрекнул он ее.
– Я тут ни при чем, Георгий Арсентьевич. Векшин народ взбулгачил. Говорят, весь день гонял по бригадам, жеребца замучил.
Уфимцев и без того догадывался, кто был инициатором нашествия колхозников в правление. Он посмотрел на него, сидевшего подле окна: глаза у Векшина возбужденно блестели, рот застыл в торжествующей улыбке.
– Ну как там? – спросила тихо Стенникова, показав глазами на потолок. – Что решили?
Уфимцев придвинул к ней стул, сел.
– Обязали сдать сверх плана двадцать тысяч пудов.
– Значит, надо, раз обязали.
– Так ведь без зернофуража останемся!
– Понимаю, понимаю... Но в районе положение в стране знают лучше нас с вами, раз на это идут.
– А продуктивность? Какая будет продуктивность без зернофуража?
– Что же поделаешь? Иногда приходится и поступиться своими интересами в интересах государства.
Уфимцев вспомнил слова Пастухова о звонке из области – выполнить план хлебозаготовок по району при любых обстоятельствах.
Кажется, Анна Ивановна поколебала в нем уверенность в правоте его убеждений. Да, как ни горько, что рушатся все твои планы, а решение парткома выполнять надо. Правда, тут не обойдется без борьбы с Векшиным...
Уфимцев встал, вышел на середину кабинета.
– Внимание, товарищи! – Он поднял руку, и все замолчали. – Сегодня на правлении колхоза должен обсуждаться вопрос о продаже зерна государству сверх установленного плана...
– А что я говорила? – крикнула опять Дашка. Она спустила платок на плечи и, подперев руками бока, с вызовом поглядывала вокруг.
– Вопрос этот серьезный, – продолжал Уфимцев. – И члены правления рады тому, что помочь им в этом деле пришли многие колхозники.
– Почитай, весь колхоз тут! – крикнули из коридора.
– Повторяю, мы рады такому обстоятельству, – и он опять посмотрел на улыбающегося Векшина, – будем решать этот вопрос вместе. Поэтому заседание правления переносится в клуб... Товарищ Кобельков, организуйте помещение.
– Есть! – крикнул Кобельков и сорвался с места.
Торопов настороженно смотрел на хозяйски строгого Уфимцева. «Что он делает? На что рассчитывает?» Но ничего не сказал, не вмешался.
В клуб колхозники шли толпой. Шли серединой улицы, молча, только слышался топот ног да редкое покашливание. Становилось темно. Багровая полоса над Коневским лесом медленно тухла, утончалась, воздух густел, тихо колыхался над притихшими избами. На Санаре кричали запоздавшие гуси, ревела диким голосом свинья у нерадивой хозяйки, где-то в доме плакал ребенок, лениво полаивали собаки.
Торопов приткнулся к плечу Уфимцева:
– Как думаешь, председатель, не зря ты пошел на такой риск? Не сорвут нам мероприятия колхозники?
– Посмотрим, – помолчав, ответил тот.
– Помни, мне нельзя без двадцати тысяч пудов возвращаться в район. Какие бы расхождения у нас с Пастуховым ни были в этом вопросе, но если принято решение, оно для нас с тобой, коммунистов, закон.
– Не агитируйте... Партийный устав знаю.
Клуб был старый, тесный, некогда переделанный из бывшей церкви, в нем стояла духота от закрытых наглухо окон.
Когда члены правления уселись за стол, стоявший на сцене Уфимцев обвел их взглядом, чтобы убедиться, все ли явились. Тут был весело поглядывающий на людей Кобельков, хмурый, прячущий глаза Гурьян Юшков, вальяжный, празднично приодетый Герасим Семечкин, спокойно глядевший в зал Юрка Сараскин, рядом с ним сосредоточенный Иван Петрович Коновалов, озабоченная Стенникова над книгой протоколов, и Векшин, возбужденный, не скрывающий радости. Не было лишь Попова.
– А где агроном?
– Уехал в Малаховку на кустовой семинар, – ответила Стенникова. – Райком комсомола проводит.
Уфимцев постучал по звонку, призывая к тишине колхозников, занявших все скамьи в зале.
– Товарищи! Время у нас сейчас горячее, дорогое, не до митингов. Но коли на заседание пришло столько колхозников, справедливее будет провести не правление, а общее собрание.
– Правильно! Собрание! – крикнули из зала.
Уфимцев невольно, против желания, вновь посмотрел на Векшина. У того на лице расплылось торжество: председатель колхоза сам в капкан лез.
– Послезавтра мы приступаем к уборке. Урожай у нас в этом году не очень богатый, но выше, чем предусмотрено в производственном плане. Значит, будут некоторые излишки зерна в хозяйстве. Вот и давайте подумаем, как с ними поступить... Но прежде позвольте предоставить слово председателю нашего райисполкома товарищу Торопову.
Раздались недружные хлопки. Торопов от неожиданности развел руками – он не думал выступать, но делать было нечего, поднялся и пошел к трибуне.
Он умел говорить, видимо, на это и рассчитывал Уфимцев, предоставляя ему слово. Колхозникам глубинных «Больших Полян» не часто приходилось встречаться с приезжим начальством, слушали они Торопова внимательно, не перебивая. Кое-кто из женщин даже заохал, сокрушенно закачал головой, когда он сказал, что в городах сегодня имеются трудности с обеспечением населения некоторыми продуктами питания.
– Не все, видимо, еще хорошо у нас в сельском хозяйстве, – говорил Торопов, – есть много нерешенных проблем, тормозящих его развитие. Безусловно, партия возьмется за их решение, сама жизнь зовет к этому... Но сегодня для нас с вами нет почетнее задачи – обеспечить, чтобы трудящиеся городов, дающие деревне машины, тракторы, одежду и обувь, были сыты, имели и доброкачественный хлеб, и мясо, и масло в достаточных количествах. И ваше сверхплановое зерно...
– Ты скажи, сколько с нас причитается? – крикнул Дмитрий Тулупов, привстав со скамьи.
– А это вам самим решать, – ответил Торопов и отошел от трибуны.
Уфимцев встал. Он обвел глазами зал, увидел брата Максима, сидевшего позади всех, тетю Соню с доярками и среди них Лидку, свою племянницу, табунок парней у окна, шалашовских мужиков, Пашку Семечкина, братьев Федотовых, плотника Микешина на передней скамье, рядом с ним Дашку Лыткину. Все они глядели на него, ждали, что скажет.
– Есть предложение, – сказал Уфимцев, – продать государству сверх установленного плана двадцать тысяч пудов зерна.
Зал охнул. Векшин, диковато закатив глаза, захохотал:
– Под метелку, значит? – спросил он громко, чтобы все слышали. – Вот это председатель! Ничего не скажешь, заботится о колхозниках.
– Мы можем продать эти двадцать тысяч пудов, – продолжал Уфимцев, не обращая внимания на слова Векшина. – Можем продать...
– Сломали нашего Егора, – сказал кто-то из женщин. И опять в зале завздыхали, заохали.
– А нам что останется? Опять одни отходы? – выкрикнул Максим.
– Зачем отходы? – возразил Уфимцев. – Зерно, определенное на трудодни, будет не тронуто. По два килограмма на трудодень, как предусмотрено планом, колхозники получат. Но я не хочу скрывать от вас, придется отказаться в этом году от создания других фондов. Одним словом, мы должны продать все, кроме семян и фонда на трудодни. Вы же слышали, что говорил Торопов.
– Ты же сам нас агитировал, что без зернофуража нельзя колхозное хозяйство вести, – встал за столом Векшин. – А теперь предлагаешь все продать, без зерна колхоз оставить. Какой же ты хозяин своим словам?
Векшин обращался не к Уфимцеву, а к сидящим в зале колхозникам. И по движению среди них, по возгласам было заметно, что его вопрос не остался без внимания, вызвал смятение.
– Разорит он нас, по миру пустит, – прогудела жена Тетеркина. – Жили без него...
– А ты бы, Анисья, помолчала, – крикнула тетя Соня. – Твой Никанор был больно хорош. Он не зорил...
Среди женщин поднялся шум, полетели взаимные упреки. Мужики молчали, не вмешиваясь в перебранку. Молчал и Тетеркин, втянув голову в плечи, поблескивая лысиной.
– Да, придется обойтись без зернофуража, – сказал Уфимцев, когда шум поутих. – Зато нынче у нас сена вдоволь, не как в прошлом году, скот голодать не будет.
– Интересно! – усмехнулся Векшин. – Очень даже интересно получается: то без зернофуража нельзя нам дальше жить, то без зернофуража хорошо проживем... Вот какой круговорот у нашего председателя!
Собрание вновь загудело, послышались возгласы: «Сено – это всем кормам корм», «Сенов нынче хватит...», «Хлеб государству». Уфимцев стоял, слушал гул собрания и не видел, как Векшин, сутулясь, опустился на стул, как Тетеркин глубже втянул голову в плечи.
Поднялся Герасим Семечкин, поправил галстук, потрогал усы.
– Разрешите слово сказать. Если так обстоит дело, если сеном хорошо запаслись, тогда о чем говорить, решать надо. Мы, строители, завсегда...
– Подожди языком молоть, – прервала его Дашка. – Людей сперва послушай, что люди скажут.
– А я не человек, что ли? – удивился Семечкин.
– Ты – правленец, – парировала Дашка. – Простые колхозники пусть скажут.
Герасим сел, обидчиво подергал шеей, словно ему стал тесен воротник рубашки.
Встал Дмитрий Тулупов. Он большой, кудлатый, как бывший большеполянский поп, и голос у него зычный, лесной, гудит, как колокол.
– Дай-ка я скажу... И вправду, что тут долго думать, граждане колхозники! В первый раз, что ли, нам хлеб сдавать. Каждый год сдаем, а с голоду ишшо не умерли. А нынче по два кило сулят дать, какого еще рожна надо?.. Вот мы с братаном пожили по городам, знаем, какая там жизня. За хлебом – беги, за картошкой – беги, за молоком – очередь. А у нас тут все есть, всего хватает. Товарищ из району правильно советует: сдать надо хлеб, пусть рабочие на здоровье едят да товаров побольше делают. А то вот ботинки до стелек износил, а других нету.
И он согнул ногу в коленке, взял в руки ступню в огромном рыжем ботинке, повернул ее, постучал согнутым пальцем по подошве, на которой зияла дыра. Кто-то из парней попросил: «А ты, дядя Митя, кальсоны еще покажи». Вокруг засмеялись. На них зашикали, замахали:
– Будя вам! Анна Ивановна сказать хочет.
И верно: Стенникова стояла, ждала, когда утихнет шум.
– Правильно говорит Дмитрий Иванович Тулупов, излишек зерна следует продать государству, от этой продажи нам прямая выгода. Я вот тут подсчитала. Если продать двадцать тысяч пудов, мы можем получить дополнительно на трудодень не меньше полутора рублей. Это, кроме аванса, товарищи! Значит, у нас в конце года будут гарантированных два рубля, да хлеба два килограмма. Когда мы с вами столько получали?.. И непонятно мне, почему некоторые противятся продаже зерна государству, польза от этой продажи несомненна.
Она посмотрела на Векшина, словно ждала от него возражений, и, не дождавшись, села.
– Ловко ты, Анна Ивановна, наши барыши подсчитала! – крикнула Тетеркина. – Ей что, – повернулась она к колхозникам, – жалованье идет, и не маленькое, проживет и без нашего хлеба. А вот как мы будем жить, ей не знобит и не чешется.
Стенникова вновь встала, лицо ее покраснело от обиды.
– К твоему сведению, я – член колхоза и работаю за трудодни, как и вое. Так что мне интересы колхоза и колхозников тоже не безразличны... И работаю я в колхозе не один год, как некоторые, а двадцать два года. Если подсчитать, то будет побольше, чем у тебя вместе с твоим мужем.
Она села, достала, нервничая, из пачки сигарету, но вспомнив, что курить на собрании нельзя, сунула ее обратно.
Женщины заволновались, стали упрекать Тетеркину:
– Зря, Анисья, зря плетешь... Анна Ивановна наш человек, она заботливая о людях.
– Анна Ивановна, – обратилась к ней тетя Соня, – не слушай ты ее, глупую. Они с Никанором завидные, все бы к себе во двор перетаскали, только волю дай, ничего не упустили бы. Жадные на чужое... А мы тебе верим!
Гнев тети Сони Уфимцев воспринимал, как свой собственный: Тетеркина незаслуженно обидела Стенникову. Он был еще мальчишкой, когда Анна Ивановна в сорок втором году, в числе эвакуированных из Ленинграда, появилась в их колхозе. В тот самый год, когда в Большие Поляны приходили извещения со страшными, пугающими словами: «убит, пропал без вести». В том же году, вскоре после приезда, Анна Ивановна схоронила на большеполянском кладбище своего семилетнего сына, – видимо, сказалась жизнь в блокадном городе, и не помогли маленькому Васе ни парное молоко, ни яйца. А в конце зимы она получила весть о смерти мужа, погибшего где-то под Синявином при ликвидации блокады.
Вначале она работала в Полеводческой бригаде, но трудно хиленькой бывшей трестовской машинистке тягаться с деревенскими бабами. Мать Уфимцева, Евдокия Ивановна, пожалела ее, поставила сперва учетчицей, а потом перевела в контору счетоводом, когда бухгалтер ушел на фронт. Анна Ивановна оказалась дельным и трудолюбивым человеком. Всю войну работала в конторе за троих, недосыпала, недоедала, делила все горести вместе с колхозниками. Здесь вступила в партию... Люди ее уважали, и, когда, после войны, все эвакуированные разъехались по домам, она осталась в колхозе. Видимо, не было у нее ничего более дорогого, чем колхоз, да еще память о погибшем муже, да деревянная оградка на могилке сына...
– Это еще вопрос кто глупой, а кто умной, – голос Тетеркиной вернул Уфимцева к действительности. – А если хлеб на трудодни поделить, сколько за него на базаре возьмешь? Разве по два рубля тогда обойдется? Посчитай, вся пятерка! Пошто я буду от пятерки отказываться, сообрази, если ты такая умная.
– Правильно! Раздать по трудодням весь хлеб!
Кричал Максим, кричала Дашка, кричали другие колхозники, – не поймешь, кто за, кто против. Уфимцев бил по звонку, кричал: «Товарищи! Товарищи!», но его не слушали. Он сел, повернулся к Торопову, нервно улыбнулся, будто извинялся за своих колхозников. Но тот взмахом руки успокоил его, дескать, ничего, подождем, пусть выговорятся.
И верно, через минуту-другую выкрики стали реже, люди начали успокаиваться.
И тут поднялся и вышел к трибуне Векшин.
– Товарищи колхозники! Мы с вами работаем вместе не первый год, вы знаете меня. Знаете, что Векшин вам худого никогда не хотел. Я сам колхозник с тридцатого года и колхозные интересы понимаю на собственной шкуре. Чему нас учит партия? Партия нас учит заботиться о людях, создавать им такую жизнь, чтобы люди не страдали из-за куска хлеба. Партия говорит: все у нас делается для человека, все делается во имя человека. Вот и давайте выполнять эти партийные указания! Есть у нас к этому возможность? Есть, товарищи! Нашими трудами в этом году получен небывалый урожай. Чей это хлеб? Наш с вами хлеб, мы ему хозяева. Как с ним поступить? А вот как. Первую заповедь колхоза – рассчитаться с государством по обязательным поставкам – мы, безусловно, обязаны выполнить, засыпать семена обязаны тоже. А остальной хлеб куда? Вот тут и надо идти на призыв партии. Что выгоднее во имя колхозного человека сделать: отдать зерно за бесценок государству или разделить на трудодни? Правильно ставят вопрос Анисья Тетеркина и Максим Уфимцев, брат нашего председателя – раздать надо хлеб колхозникам. По восемь кило обойдется, товарищи! Нельзя, чтобы у хлеба да без хлеба!
Собрание опять загудело, как плотина в водополье.
– Кому зерно собираешься продавать, Векшин? – спросил Торопов.
Его, похоже, вывела из равновесия демагогия Векшина.
– Как кому? Тому же советскому трудящему. Не в Америку же повезем зерно это или муку, в своем же государстве останется... А может, правительство и само будет закупать по рыночной цене.
– Ну! – возмутился Торопов и пошел было к трибуне. Но Уфимцев перехватил его, поймав за рукав.
– Слово предоставляется Василию Степановичу Микешину, председателю ревизионной комиссии колхоза.
Микешин не спеша поднялся на сцену, не спеша подошел к трибуне, провел ладонью по ее дощатому верху, поглядел в зал.
– Слушал я Петра Векшина, – начал он, – внимательно слушал. И хочу задать ему один вопрос... Помню, жили вы с матерью в батраках у Самоварова, ни лошади, ни коровы, даже избы своей не было. А теперь заместитель председателя артели, вон каким хозяйством ворочаешь, разве сравнишь с самоваровским? Выходит, ты был ничем, а стал всем. А кто тебя таким сделал? Советская власть! Так почему ты сегодня об этом позабыл? Вот мой вопрос!
– Самоваровский зять, потому и позабыл, – подсказала негромко тетя Соня.
Но Векшин услышал ее слова. Он вскочил, побагровев.
– Ты брось намеки эти строить! Отошло время приписывать людям разные связи. Я Самоварову был батрак, это все знают... А что касается моих слов и предложений, как коммунист, имею право высказывать свои мнения вплоть до Цека.
Уфимцев постучал по звонку. Векшин сел.
– Хорошо мы знаем, что ты коммунист, – продолжал Микешин. Он говорил спокойно, не повышая голоса, но сразу все стихало, как только он произносил первые слова. – И я коммунист, и Соня Пелевина коммунистка. Вот и давай по-партийному поговорим... К примеру, согласимся мы с тобой, разделим все зерно на трудодни, и повезешь ты его на базар, продашь по базарной цене. И потребуется тебе, скажем, купить топор. Ты приходишь в магазин. Топор по твердым ценам стоит полтора целковых, а продавец тебе говорит: плати пятерку. Понадобится рубаха, скажут, плати десятку, вместо трояка. Как это понравится тебе? А ведь ты нас к этому зовешь.
Уфимцев взглянул на Торопова. Тот весело подмигнул ему, сидел довольный, потирая руки.
– Давайте, дорогие товарищи колхозники, продадим хлеб государству. Тому, кто работал честно, за глаза и двух килограммов на трудодень... У нас должны быть одни интересы с государством. Мы – советские люди, и что колхозники, и что рабочие должны жить одной семьей.
– Голосовать! Голосовать! – понеслось со всех сторон.
Уфимцев поднял вверх руку, призывая к порядку.
– Поступило предложение голосовать... Кто за то, чтобы продать государству сверх плана двадцать тысяч пудов зерна?
Он отлично видел, что руки подняли почти все. Посмотрел на членов правления, и здесь голосовали все, кроме Векшина. Даже Гурьян Юшков поднял руку, хотя и глядел в стол.
– А кто против? – спросил Уфимцев.
Против было человек десять, в том числе и брат Максим. Тетеркина он не разглядел, тот скрылся за чьей-то спиной. Зато Дашка, подняв руку и повертев головой налево, направо, вскочила, стала спиной к президиуму и закричала:
– А вы чего? Поднимайте руки выше!
В зале засмеялись. Кто-то из парней по-дикому заржал, и она, крикнув: «Тьфу, дурак!», махнув рукой и сев на скамью, стала зло, энергично работать челюстями – жевать серку.
Вот на что надеялся Уфимцев, открывая общее собрание, и о чем он не сказал Торопову: на сознательность колхозников, на их ответственность не только за свою артель, но и за дела в стране. Это уже не те единоличные крестьяне Больших Полян, которым не было дела ни до чего, кроме своей пашни, своего двора, своей хаты. Свое, личное – огород, корова, изба – и сейчас есть, но не оно является главным в их жизни.
– Таким образом, товарищи, за решение продать государству сверх плана двадцать тысяч пудов проголосовало подавляющее большинство колхозников, – объявил Уфимцев, не обращая внимания на ощерившегося в вынужденной улыбке Векшина.
