Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Глава вторая
1
Спор с Векшиным Уфимцев перенес на заседание правления. Правление поддержало председателя, подтвердив, как и было записано в производственном плане, решение выдавать на трудодень но два килограмма зерна.
Вызвал огорчение Уфимцева Гурьян Юшков, бригадир шалашовской бригады. Маленький, щупленький, он сидел в углу, нахохлившись, белея высоким незагоревшим лбом. За все время заседания Юшков не сказал ни слова, но когда стали голосовать, поднял руку против.
Почему-то никто особенно не удивился этому, кроме Попова.
– До Гурьяна Терентьевича такие вещи, видимо, не враз доходят, – сказал он ядовито, – требуется некоторое время.
– Помолчи, Алеша, – сказала Стенникова, встревоженно наблюдая за Юшковым.
Тот поднялся, вытянул из-за пояса кепку, встряхнул ее, глубоко натянул на голову и, мельком взглянув на Попова, вышел из комнаты.
Уфимцев следил за ним, пока он шел к двери. «Надо побывать у него, поговорить по душам... Умный же человек, что с ним стряслось?»
Гурьян Юшков был хорошим бригадиром – беспокойным, хозяйственным. Уфимцев не помнит случая, чтобы застал Гурьяна дома. Он больше видел его сидящим, сгорбившим спину: летом – в стареньком дребезжащем ходке, зимой – в розвальнях, набитых соломой, погонявшим вожжой неторопливого пегого мерина. Все в колхозе настолько привыкли к молчаливому Гурьяну и его Пегашке, что с трудом верили, будто и он когда-то уходил с семьей из колхоза.
Все дни после заседания правления Уфимцев не раз думал о Гурьяне Юшкове, но попасть в Шалаши не удавалось – что-нибудь да отвлекало. «Завтра обязательно съезжу, хоть камни с неба», – решил он наконец.
Было это под вечер, когда он – потный, уставший – возвращался домой с дальних покосов. Впереди поблескивала Санара, по ее пойме среди невысоких кустарников стояли частые стога. Дали уже посерели, покрывались дымкой, а в пойме был еще день – тихий, нежаркий, со стрекочущими кузнечиками в колкой траве. Что-то успокаивающее было в этих светлых лугах со стогами, в притихших кустарниках, в мягких излучинах реки. Хотелось остановить мотоцикл на берегу, влезть в воду, накупаться до озноба, а потом лечь у стожка, вдыхать запах сена, смотреть, как меркнут краски в полях, как синеет небо, слушать, как скрипят в лугах коростели.
Уфимцев съехал с дороги, подвернул к берегу и тут увидел на той стороне колхозное стадо. Коровы медленно шли по выгону, пощипывая траву. Где-то с ними должны быть два пастуха, его племянники – Сергей и Вася, сыновья Максима. Уфимцев поискал их глазами, но не нашел. Он вспомнил, что давно не был в летнем лагере фермы, и решил заехать.
Каждый раз, попадая на ферму, он испытывал чувство неловкости. Не потому, что считал себя в долгу перед животноводами колхоза. Причина была другая: заведовала фермой Аграфена Васькова, или, как ее звали раньше, Груня Позднина, его бывшая любовь.
Три года, пока он служил в армии, Груня ждала его, писала частые письма. И он отвечал, обещал: вернусь – поженимся.
Но что-то случилось с солдатом, может, время отодвинуло образ любимой девушки, может, повидав города, другие земли, сам солдат стал смотреть на жизнь иначе. Во всяком случае, встреча с Груней после демобилизации не вызвала у Егора прежней радости, хотя Груня была теперь не угловатой девчонкой, а красивой, рослой девушкой с румянцем во всю щеку. И ласкала она Егора, и целовала, и прижималась к нему уже без прежней застенчивости, как к будущему мужу, а он отвечал на ее ласки неохотно, тяготясь ими.
Он и месяца не прожил дома, уехал в райцентр, и они перестали встречаться. Председатель колхоза Трофим Михайлович Позднин не очень баловал дочь, не выделял ее перед другими колхозницами, одинаково требовал работу. А работа доярки известная: с раннего утра до позднего вечера на ферме, – коров не бросишь, не убежишь, тем более в райцентр за шестьдесят километров.
И Егор опять стал получать письма от Груни. В них уже звучала тревога. Груня добивалась ответа, когда он возьмет ее к себе. Егор тянул, отписывался, что не устроился еще с жильем, а потом перестал отвечать: встретил Аню, свою будущую жену, и понял, что только теперь полюбил по-настоящему. И все, что было у него с Груней, казалось ему тогда ошибкой молодости, оставшейся на память о деревенских годах жизни.
Когда Егор женился. Груня ничем не выдала себя, просто перестала слать письма. И долго не выходила замуж – в колхозе женихов было негусто. Это обстоятельство тревожило Егора, он считал себя виноватым перед Груней в том, что обманул ее ожидания, что из-за него она останется в старых девах.
И облегченно вздохнул, когда узнал, что Груня, наконец, вышла замуж за Мишку Васькова, счетовода колхоза.
Егор знал Мишку, тот был старше его всего на год. Рос Мишка худым и нескладным, носил очки и ничем другим не выделялся среди ребят, ничего такого, что могло врезаться в память, Егор за ним не знал, кроме одного случая, когда Мишку избили одноклассники. Произошло это, кажется, в шестом классе, но за что его били – Егор уже не помнил. Помнил только школьный двор, солнечный зимний день, разбегавшихся ребят и Мишку, приткнувшегося к ограде: из носа его на белый снег, рядом с брошенной сумкой, капала кровь.
Все эти годы, после отъезда из Больших Полян, Егор не встречал Груню, и она уходила все дальше и дальше из его жизни. В редкие наезды к матери он слышал о ней, но его уже не волновало упоминание ее имени. А три года жизни в областном центре, пока учился в партийной школе, и вовсе вычеркнули ее из памяти.
Вспомнил он о Груне тогда, когда, вернувшись в район, на одном из совещаний встретился с ее мужем, Михаилом Васьковым, работавшим теперь агентом райфо по Репьевскому сельсовету, куда входил и колхоз «Большие Поляны». Егор обрадовался земляку, хотел поговорить, но Васьков смотрел на него таким волком, что разговора не получилось. «Оказывается, ревнует жену ко мне, дурак!» – догадался Егор. Конечно, все в селе знали о прошлых отношениях Груни и Егора. Знал об этом и Васьков, но ревновать жену к ее прошлому – это, по мнению Егора, было просто глупо. Он был уверен, что и Груня давно позабыла его, – прошло десять лет с их последней встречи. За это время так много воды утекло в Санаре, что стоило ли искать тот омуток, где они купались в юности.
И когда ему предложили поехать председателем колхоза «Большие Поляны», он мысленно представил себе встречу с Груней. Встреча эта виделась смутно, и сама Груня представлялась потускневшей, постаревшей.
Но вот в первый же день ему пришлось столкнуться с ней. И все оказалось не так, как он предполагал.
Еще накануне, во время собрания в колхозном клубе, когда его избирали председателем, он увидел Груню. Она сидела в третьем ряду рядом с тетей Соней, давнишней дояркой. Егор сразу узнал Груню – похоже, она нисколько не изменилась со времени их последних встреч.
Что-то затеснилось у Егора в груди, против воли он вспомнил тот день, когда расставался с Груней, вспомнил ее счастливые глаза, доверчивую улыбку и неожиданно для себя покраснел. Он старался не смотреть на Груню, но все время, пока шло собрание, чувствовал ее взгляд, и от этого ему становилось неловко, словно сидел он голышом, как рекрут перед призывной комиссией.
На второй день, придя на ферму, он встретил ее в комнате доярок. Поздоровавшись с доярками, пошутив с ними, он лишь тогда подошел к Груне.
Неестественно громко смеялась шуткам Уфимцева Груня. Он осторожно пожал ей руку и вдруг на ее веселом лице увидел страдающие глаза. Они так не подходили к ее полным щекам, смеющемуся рту, что ему стало жутко. Он невольно оглянулся на доярок, не видит ли кто из них несоответствия, которое обнаружил он.
И после, бывая на ферме, видя тоску в глазах Груни, он испытывал чувство непрощенной вины за собой и страдал от этого. Потому вот и старался заезжать пореже, встречаться с ней лишь при людях.
2
Переехав вброд уже потемневшую реку, Уфимцев свернул с дороги и вскоре был на месте.
Вечерние тени от кустов пересекали поляну, доходили до стола, за которым сидели доярки, дожидаясь дойки. Они молча следили, как Уфимцев подъезжал, как останавливал фыркнувший мотоцикл.
– А мы думаем, кого это бог несет? А тут сам председатель к нам припожаловал, – пропела тетя Соня, когда Уфимцев, поставив мотоцикл на вилку, подошел к дояркам. – Давненько ты у нас не был, Егор Арсентьевич. Мы уж стали забывать, какой ты: черненький или беленький.
Доярки засмеялись.
– Черно-бурый в клеточку! – громко выкрикнула одна из них. Уфимцев успел заметить курносое лицо, скрывшееся за спинами доярок.
– Ну это ты зря, – ласково сказала тетя Соня. – Он у нас хороший... Хозяйственный!
Тетя Соня невысокого росточка, худенькая, лет шестидесяти, с подвижным лукавым лицом, по которому нельзя было понять, шутит она или правду говорит. Подчеркнуто церемонно поклонившись Уфимцеву, она подала ему руку и сказала:
– Добро пожаловать на наше заведение, товарищ председатель!
Уфимцева смутило такое начало разговора.
– Виноват, – сказал он и полез в карман за платком. – Сенокос... Сами понимаете...
Вытирая потную шею, он оглядывал исподтишка доярок, ища Груню. Она сидела возле тощей и длинной жены Тетеркина. Он видел ее возбужденно-радостное лицо и то, что волосы у нее растрепались, выбились из-под белого платка, – она машинально то и дело поправляла их, отводила со лба.
– Понимаем, понимаем, – ответила, улыбаясь, тетя Соня, – а коровушек забывать нельзя. Помнится, мать твоя, Евдокия Ивановна, каждое утро наперед всех доярок прибегала на ферму. А время-то какое было! Без мотоциклу, пешком бегала!
– Векшин же бывает у вас... Ему ферма поручена, – попытался оправдаться Уфимцев.
– Векшин, Векшин, – вдруг передразнила Груня, – и он с неожиданным волнением услышал ее низкий грудной голос. – Вторую неделю говорим ему: Фекла заболела, на ее место другую доярку надо, а он и не чешется! Самому надо бывать почаще.
Она сердито сдернула платок с головы, подобрала волосы, пришпилила их и вновь повязалась. Потом посмотрела на Уфимцева, виновато улыбнулась, словно хотела сказать: не обижайся, сорвалась, не выдержала, редко вижу.
– С людьми сейчас туго, – глухо ответил Уфимцев. – Сенокос, не скоро подберешь человека.
– Жену свою Векшин пусть пошлет, – подсказала тетя Соня. – Хватит ей притворяться, больную из себя выстраивать.
– У ней мигрень: жрать охота, а работать лень, – под смех доярок опять выкрикнула курносая и снова спряталась за спины доярок.
– Машка, перестань! – сказала строго тетя Соня. – О деле говорят люди.
«Нашли кого! – подумал Уфимцев, вспомнив тупое, опухшее лицо жены Векшина. – А вообще-то верно: должна работать».
– Толку-то от нее, от вашей Паруни. Самоварская порода, кулацкая, – сказала Тетеркина. – Как доили Фёклиных коров, так и при ней доить будем.
Тетеркина работала дояркой первое лето, Уфимцев сам определил ее сюда. Он только сейчас обнаружил, как они похожи с мужем друг на друга – словно брат с сестрой, – удивился этому.
Доярки заспорили между собой, только Груня молчала, по-прежнему не сводила глаз с Уфимцева.
Солнце село, посерели кусты, стога, потемнела трава, с реки потянуло сыростью.
Щелкнул кнут – и раз, и два, – и между кустов появилось стадо. Передние коровы шли неторопливо, пошатываясь от сытости. Доярки стали разбирать подойники. Уфимцев подошел поближе к стаду. Даже не оглядываясь, он ощущал за своей спиной взгляд Груни.
– Как с надоями? – спросил он ее, хотя чувствовал: не этого вопроса ждала она.
– Сбавлять начали. Хоть бы отрубей немного дали, Егор Арсеньевич.
В первый раз она назвала его так – по имени и отчеству, но звучало это мягко, по-свойски.
– Где их взять? – ответил Уфимцев. – Подожди, мы же овес на сено сеяли, можно его пустить на подкормку... Э, черт!
Он с неудовольствием подумал о Векшине, да и о себе: «Давно следовало косить овес и возить его коровам. Забыл! А все потому, что редко бывает на ферме».
– Зеленым овсом подкармливать коровушек неплохо, – сказала подошедшая тетя Соня; в руках ее был большой подойник, накрытый узеньким серым полотенцем, – коровушки прибавят. Но супротив клеверу – он ни в какое сравненье. Вот то был корм дак корм! Бывало, дашь его коровам, так молоко в ведро не уходило, право слово! Да густое, да белое, что твои сливки. А нынче – полведра нациркаешь синенького...
– Где его, клевер, теперь возьмешь? – машинально ответил Уфимцев.
– А не распахивали бы! – вскипела тетя Соня. – Позднин был где не надо больно хитрой, а тут... Хитрил да недохитрил, распахали все, как есть, до последнего цветочка... А какие были клевера!
Она восторженно помахала головой и вдруг, спохватившись, заспешила к загородке, куда уже начали впускать коров.
– Дело тут не только в подкормке, – сказала Груня. – Старых коров много. Есть и беззубые, и маленькие, как козы. Только слава, что корова, а так – один хвост коровий, какое тут молоко?.. Да вот сам погляди.
И она показала на коровенку, шедшую с краю стада. Была та большеротая, с ребристыми боками.
– Когда выбраковка была? – спросил Уфимцев.
– Мы про такую и не слыхали. Ноги таскать не будет, составят акт да зарежут – вот и вся выбраковка.
Стадо уже прошло, оставив запах пыли, молока и навоза. Показались два парня в белых рубахах – один повыше, с рюкзаком за спиной, другой пониже, с длинным кнутом на плече, оба загорелые до черноты, броско похожие на Максима.
Уфимцев радостно заулыбался, увидев своих племянников.
– Привет пастухам! – крикнул он, подняв вверх руку. – Как дела?
– Ничего, – прохрипел маленький, пряча глаза, не останавливаясь. Старший лишь улыбнулся и тоже прошел мимо.
– Пастухи хорошие, – проговорила Груня, – не знаю, какими дальше будут... Вдруг в дядю характерами окажутся.
Уфимцев в недоумении обернулся. Груня, загадочно улыбаясь, глядела вслед парням. Потом усмехнулась нервно.
– Чего уставился? – спросила она, и голос у нее треснул, – Может, неправду говорю? Правду!.. Бросят, как дядя, колхоз, забудут свои обещания, все свои клятвы.
Вот чего боялся Уфимцев – такого разговора с Груней. Сейчас самое главное уехать, не отвечать на ее вызов, дать ей понять, что он теперь чужой для нее человек.
Мычали коровы, переговаривались доярки, неслись звуки вжикающего о ведра молока. Небо темнело, и в нем появилась стая галок. Она шумно летела через поляну в сторону леса на ночлег; стая оказалась большой, летела долго, с редким бестолковым галдежом. Уфимцев рад был ей – она избавляла его от необходимости говорить.
А Груня стояла, жадно глядела на Уфимцева, ждала, что он скажет. Даже теперь, в начинающихся сумерках, было видно, как пламенели ее щеки.
Когда стая пролетела, Уфимцев снял кепку, похлопал ею по ладони, выбивая пыль, и, надев, сказал, не глядя на Груню:
– Ну, я поехал.
Груня дернулась за ним, но вдруг окаменела, подняла руки ко рту.
Уфимцев завел мотоцикл и уже сел в седло, когда она сорвалась с места и, подбежав, крикнула ему:
– Егор! Возьми меня!
Он сбавил газ, спросил, нахмурясь:
– Дойка идет, зачем тебе уезжать?
– Надо... домой надо, – торопливо, мятущимся голосом попросила она. – Девчонка одна дома, свекровь на базар уехала, как бы чего не случилось...
Уфимцев посмотрел в ее глаза, в которых снова было столько муки, тоски, что он не осмелился отказать.
– Ладно. Садись, довезу.
Груня поспешно села, качнув мотоцикл. Уфимцев вздрогнул, когда она, цепко ухватившись за него, прижалась грудью к спине.
Мотоцикл выскочил на дорогу, пошел между кустами, ныряя в ложка, трясясь на выбоинах. Встречный ветер продувал насквозь рубаху Уфимцева, приятно холодил тело, тушил пожар, шедший к нему от Груни.
– Ой! Платок слетел! – крикнула она. – Обожди!
Он затормозил, мотоцикл хлопнул и заглох. Груня соскочила и проворно побежала назад, туда, где платок белым мотыльком лежал на траве.
Возле дороги темнели кусты ивняка, тянулись к небу остренькие вершинки невысоких березок. Стояла та предвечерняя тишина, какая бывает только в июле; тогда сумерки коротки и день сменяется ночью внезапно и всегда неожиданно, и эта смена света мраком удивительна, все живое замирает в те минуты, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг.
Груня вернулась, но не спешила садиться на мотоцикл, стояла обочь дороги, обмахиваясь платком.
– Фу! Всю голову искружило, – выдохнула она. – Как ты на нем только ездишь!
– Садись давай. Поехали! – нетерпеливо проговорил Уфимцев. Он завел мотоцикл и посмотрел выжидательно на Груню.
– Обожди немножко, дай отдышусь. – Она села у куста на клочок забытого при уборке сена, поджав под себя ноги. – Да выключи ты его, черта!
Мотоцикл захлебнулся и замолчал. Уфимцев настороженно смотрел на Груню, как она повязывалась платком, как натягивала на голые колени короткую юбку. Потом, усмехнувшись, взяла травинку в рот, стала ее жевать. И все это время старалась не глядеть на Уфимцева.
Уфимцев чувствовал себя не очень уверенно, даже тревожно. И было отчего: вокруг никого, лишь он один на один с этой, блестевшей в сумерках голыми коленками, женщиной.
Он не знал, что теперь предпринять. Если уехать – это обидит ее, а он и так перед нею виноват. Остаться – кто знает, чем это может кончиться. Да и нельзя ему, чтобы видели их вместе, вот так, в темноте, у ракитового куста, на охапке сена.
– Так и будем сидеть? – спросил он ее.
Груня выплюнула травинку, повернула к нему голову.
– А ты вроде боишься меня. – Она коротко, нервно рассмеялась. – Раньше ты не такой был... Не бойся, не съем. Иди сюда!
Она похлопала ладошкой по сену подле себя, показывая, где ему сесть, и даже чуть отодвинулась в сторону.
Уфимцев отвел глаза.
– Ни к чему это все. Ты должна понять...
– А если я не понимаю, как тогда? – вдруг крикнула она. В голосе ее было столько горя, что Уфимцев невольно сжался. – Если я не понимаю, как люди могут так бессовестно врать, обманывать!
– Если ты о наших с тобой прошлых отношениях, то... Прости, пожалуйста, я не предполагал, что так получится...
– А мне, думаешь, легче от твоих извинений? Ах, какой он сообразительный, прошения попросил! А не подумал, что, может, сломал человеку жизнь!
Его передернуло от ее слов. Он понимал справедливость упреков Груни, но не считал их сейчас уместными: разве теперь можно что-нибудь изменить?
– Послушай, ты же замужем, ребенок у тебя... И я человек не свободный. К чему все эти воспоминания? Для чего старое ворошить?
Груня молчала. Молчали кусты, луга, луна, выплывшая из-за реки, лишь один коростель нарушал тишину.
– Зачем ты только вернулся! – с отчаянием крикнула Груня. – Как увидела тебя, будто душу ты у меня вынул... Знаю, что у тебя жена и дети, а вот не могу... не могу без тебя, Егор! Слышишь? Ты можешь смеяться, издеваться надо мной, делай, что хочешь, я все перенесу, только...
Не договорив, она отвернулась и неожиданно всхлипнула, прижав платок к лицу.
Уфимцев безмолвно сидел на мотоцикле. Душила досада, что он уступил, согласился взять ее с собой. Поднималась злость на нее – за слезы, за ненужные разговоры.
– Пойми, как все это нелепо! Того, что было, – не вернешь, пора его забыть... Садись, поехали. Мне еще к Векшину заскочить надо.
Она не пошевелилась, никак не отозвалась на его слова. Он подождал. В сгущающихся сумерках чуть угадывалась ее неподвижная фигурка, сжавшаяся в комочек.
– Так поедешь или нет? – спросил он, повысив голос.
Она по-прежнему молчала. Это вывело его из себя. С каким-то злым упорством он завел мотоцикл, подождал немножко, погазовывая рукояткой, и поехал. Вначале не быстро, надеясь, что она крикнет: «Подожди, поеду!» А потом, не дождавшись, включил свет и помчался на бешеной скорости.
«Не хочешь – не надо... Тоже мне – Анна Каренина!» – ругал он Груню, хотя в душе жалел ее: все-таки это была первая женщина, любившая его – беззаветно, преданно, не думая о последствиях...
В доме Векшина горел свет. Уфимцев остановил мотоцикл у ворот, подошел к окну, постучал в раму:
– Петр Ильич, выйди на минутку.
За занавеской мелькнула тень, двери распахнулись, и на крыльце появился Векшин. Свет из окна падал на крыльцо, и Уфимцев видел, как Векшин вглядывался в темноту улицы. Был он в нижней рубахе, в галошах на босу ногу.
– Заходи, чего ты?
– Некогда, – ответил Уфимцев. – Подойди поближе, дело есть.
Векшин осторожно спустился с крыльца, пошел к воротам, шаркая подошвами.
– Ты уже спать собрался? – спросил Уфимцев.
– Да, устал сегодня... На Дальнюю заимку ездил, Афоню Тютю отвозил. Запросился, хочу, говорит, к своим овечкам.
– А Дарья?
– Дашка обратно в звене работает.
Уфимцев искренно обрадовался, что все так хорошо разрешилось и Лыткины опять на своих местах. Можно и не доводить их дело до колхозного собрания.
– Вот что, Петр Ильич, – сказал он. – Организуй-ка завтра выбраковку коров. Вызови ветфельдшера, Петра Степановича, он знает, как это делается. И всех коров старых, непродуктивных надо отбить и направить в отгон, пусть наберут тело. Осенью сдадим на мясо.
– Ладно, – ответил Векшин, – я это организую. Действительно, только корма переводим... Еще что?
Говорил Векшин неохотно, отрывисто, и это не скрылось от Уфимцева. Видимо, не забыл своего поражения на заседании правления. Они стояли друг против друга по обе стороны решетчатых ворот. Чересчур большая луна поднялась над селом, высветлив безлюдную улицу.
– А еще вот что... Я только что с фермы, с надоями там неважно. Пошли одну машину с ребятами, пока уборка не началась, пусть косят овес да возят на подкормку к ферме.
– Можно, – не очень уверенно ответил Векшин.
– Кстати, – напомнил Уфимцев, – Фекла болеет, что ты ей замену не пошлешь?
Векшин развел руками:
– Не знаю кого и послать. Кто может – где-нибудь да работает. Хотел старуху какую-то – нейдут, внучата на попечении. Сенокос!
– Жену свою пошли, – будто между прочим сказал Уфимцев.
Он всматривался в Векшина, но лицо его видел плохо: тот стоял спиной к луне.
– Ты это серьезно? – помолчав, спросил Векшин.
– Что за вопрос? Должна участвовать в колхозном производстве жена заместителя председателя колхоза или нет? Почему ей привилегия против других колхозниц?
– Так я же тебе говорил как-то: она больная, не может на физической работе.
В голосе Векшина слышалось уже озлобление. Он замолчал, переступил галошами и отвернулся от Уфимцева.
– А ты послушай колхозниц, что они про твою жену говорят. И скажи, какой будет авторитет у руководителей, если их жены станут дома сидеть, колхозной работы избегать?
– Я не знаю, что ты на меня нынче взъелся? – бросил Векшин. – Придираешься то к одному, то к другому... Ведь твоя жена тоже в колхозе не работает?
– А где же она, по-твоему, работает? Разве не колхозных детей учит?
Векшин промолчал, не нашелся, что ответить. Между ним и Уфимцевым теперь стояли не только решетчатые ворота, их разделяло что-то большее, чему еще не было названия.
– Оставь жену, не трогай, – выдавил хрипло Векшин. – Нельзя ей... Позднин знал, не заставлял.
– Справка от врача есть? – мрачно спросил Уфимцев.
– Была где-то, – пробурчал Векшин.
– Так вот, предупреждаю. Если на этой неделе не будет справки от врача, я поставлю вопрос о твоей жене на правлении колхоза. Или пусть завтра же идет на ферму... Все! Спокойной ночи.
Он отошел к мотоциклу, вывел его на дорогу. Когда садился в седло, видел, как на крыльцо вышла встревоженная жена Векшина.
