Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Большие Поляны
События в романе «Большие Поляны» развертываются накануне исторического мартовского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС и подтверждают жизненную верность и необходимость принятых партией решений. Писатель показывает, как под влиянием исторических событий меняются люди, их отношение к труду, повышается чувство коллективизма.
Автор – бывший председатель райисполкома, хорошо знает людей, проблемы деревни и многие вопросы, которые волнуют сельского труженика, находят живое, образное отражение на страницах романа.
Глава первая
1
Всю первую половину июля дни были теплыми, солнечными, а по ночам шли дожди – с грозами, с гулкими раскатами грома. Хлеба отцветали, наливались, колосья тяжелели, клонились к земле. Приближалась вершина лета, начало страдных работ.
В эти дни Уфимцев не слезал с мотоцикла, носился по полям и перелескам, случалось, ночевал в травяных балаганах у сенокосчиков, а то проскакивал в глубь Коневских лесов, где на вольных пастбищах пасли скот.
День ото дня подымалась рожь, закрывая собой полнеба, колыхались под ветром поля пшеницы, голубели овсы. Иногда Уфимцев забирался в середину поля, брал прохладные колосья в пригоршни. Или садился под кустом калины у широкого моря гречихи, слушал бой перепелов.
В такие минуты крутая волна радости захлестывала его, кружила голову. Но от других он старался скрыть эту радость: при встречах с людьми беспричинно хмурил белесые брови, говорил глухим грубоватым голосом, давая понять, что радоваться пока нечему. И лишь оставаясь один, давал волю чувствам – нынешний урожай должен изменить дела в колхозе «Большие Поляны».
Утро застало Уфимцева дома. Вчера он ездил на станцию, отправлял жену с детьми в город к теще на время летних каникул, вернулся домой поздно, спал плохо – было жарко, душно, в голову лезли мысли о сенокосе, которому все-таки мешают дожди, о надвигающейся уборке хлеба и нехватке техники, о деньгах для авансирования колхозников.
Встал он рано, до солнца, торопливо оделся, вышел во двор. От земли несло сыростью, темнели мокрые плетни и недвижные кусты черемухи, блестела лужица у ворот, вокруг нее прыгали, нещадно треща, воробьи.
Он обернулся на стук: возле навеса у поленницы дров стояла хозяйка квартиры тетя Маша.
– Ты куда в такую рань? – спросила она, роясь в дровах, выбирая поленья посуше. – Дождись, оладьев напеку. Успеешь, намнешь холку-то, день долгой.
Голос у тети Маши натужный, с хрипотцой. Она в больших галошах на босу ногу, в старенькой наспех надетой юбке.
– Спасибо, – ответил Уфимцев, проходя под навес к мотоциклу. – В другой раз как-нибудь.
– Что так? – удивилась тетя Маша. – Аль на брюхо осерчал?
– В лесничество надо пораньше успеть, – нехотя проговорил он.
– А-а! Сполняешь наказ своей жёнки? Тогда езжай, поспешай.
Она прошла к дому с большой ношей дров, выпятив тощий живот, отчаянно шлепая галошами.
– Давай сполняй! – крикнула она уже с крыльца и вошла в дом.
Уфимцев поморщился от досады: оказывается, знает о его вчерашней размолвке с женой.
Он вывел мотоцикл за ворота, поехал серединой улицы, разбрызгивая грязь. Улица была длинной, одна на все село, и в эту раннюю пору выглядела безлюдной. Раскисшая от дождя земля рябила частыми отпечатками раздвоенных копыт – по улице недавно прошло стадо.
Уфимцев проехал мимо большого, на четыре окна, дома, где помещалось правление колхоза, мимо потемневшего от времени, обшитого тесом клуба и, перескочив ложок, выехал к старому, знакомому с детства пятистеннику с белыми ставнями. Здесь он родился и прожил до призыва в армию на действительную службу. Сейчас тут жил его старший брат Максим. Уфимцев пристально вглядывался в окна – не увидит ли мать, но окна были пустые. Он мысленно поругал себя, что за делами так и не удосужился навестить ее. Выехав за ворота поскотины, он прибавил газу, думая выскочить с разгона на Кривой увал, пересекавший дорогу и нависавший обрывом над рекой, но на полпути застрял, слез с мотоцикла и поволок его по грязи в гору. Взобравшись на вершину, остановился перевести дух.
Отсюда, с увала, было широко и далеко видно: и оранжевое, еще неяркое солнце, катившееся по степи; и село возле пруда, с тополиными садками, с разноцветными крышами; и река Санара, упрятанная в тальники, петляющая по полям колхоза от самых Коневских лесов; и леса эти, синими уступами уходящие к горизонту, сливающиеся с небом на западе; и у кромки леса сиреневые дымки из труб деревни Шалаши – второй бригады колхоза; и поля, поля по обе стороны Санары, желтое море хлебов, изрезанное лесными гривками.
Когда-то, по рассказам стариков, село Большие Поляны, давшее свое имя колхозу, находилось в окружении дремучих лесов. Теперь вблизи него остались редкие осиновые перелески да заросшие березнячком овраги. И чтобы достать леса на застройку, надо ехать в лесничество, за два десятка километров от села.
Уфимцев обтер травой заляпанный грязью мотоцикл, завел его и поехал правой обочиной дороги, по росшему тут конотопу, между двух стен ржи, на колосьях которой вспыхивали голубыми огоньками еще непросохшие капли дождя. Дальше дорога шла под уклон, было легче и суше.
Но не проехал и трех километров, как невдалеке от дороги у неглубокого овражка увидел бревна и около них шесть большеполянских мужиков. Тут же стояли мотоцикл и две лошади – одна запряженная в ходок, другая – в хомуте и седелке привязанная к телеге.
«Ток начали строить», – догадался Уфимцев.
Как ни спешил он попасть в лесничество пораньше, тут не удержался, подвернул к току.
2
Подле ходка курил, поставив ногу на подножку, высокий, круглолицый Кобельков, бригадир первой бригады; он в длинной шинели, которую донашивал после демобилизации из армии. Рядом с Кобельковым навалился на облучок светлоусый Герасим Семечкин, бригадир строительной бригады – узкоплечий дядька уже не первой молодости, но страшный модник: зимой и летом носил шляпу, не выходил на работу без галстука. Вот и сейчас на нем соломенный брыль, черная рубаха и белый галстук.
Уфимцев заметил и брата Максима. Тот сидел на бревне, повернув непокрытую, начинающую лысеть голову к плотнику Микешину – председателю ревизионной комиссии колхоза – и о чем-то с увлечением говорил. Микешин бессменно находился на должностях плотника и председателя ревкомиссии, и Уфимцев с малых лет так и запомнил его то с топором в руках, то со счетами под мышкой.
Поставив мотоцикл, Уфимцев подошел к колхозникам, поздоровался.
– Видал, Егор Арсентьевич, – хохотнул Кобельков и оттолкнулся от ходка. – Не дают нам нынче спать колхозники, вперед начальства подымаются. Как петухи!
– А то! – отозвался Максим, вставая с бревна; он покрутился на одной ноге, натянул кепку на голову. – Нынче день год кормит. Проспишь – шиш получишь.
– Вот-вот! – смеялся Кобельков, показывая зажатой в руке папироской на прихрамывающего Максима, шедшего к распряженной лошади. – Все он, твой братан! На свету́ ко мне примчал, умыться не дал, все в ставень колотил.
Уфимцев посмотрел на брата, снимавшего хомут с лошади. Он знал характер Максима. Отцовский был у него характер, такой же беспокойный, вспыльчивый, крикливый. И внешне он походил на отца, первого председателя колхоза «Большие Поляны», – темноглазый, черноусый.
Егор Уфимцев не походил ни на брата, ни на сестер, – все они были чернявые, невысокие, а он – большой, русоголовый, в мать. «Ты последушек у меня, – говаривала Евдокия Ивановна. – И не думала, не гадала, на сороковом году родила. Как раз в тот год в колхоз взошли».
– Спать подолгу нам никак нельзя, – степенно проговорил Семечкин, вытаскивая рулетку из брезентовой сумки. – Строитель – народ понимающий. Он ответственность свою завсегда сознает.
Семечкин махнул рукой одному из плотников, подал конец рулетки, и они начали разметку. Кобельков пошел было за ними, но Уфимцев остановил его.
– Ты вот что, бригадир, подбрось-ка завтра сюда людей с лопатами, пусть дерн снимут. Чтобы ток был как ток, – он тряхнул сжатым кулаком, давая понять, каким ему хочется видеть ток.
– Слушаюсь, – подтянулся Кобельков. – А если цементом залить, как у центральных амбаров?
– Цементом? Где же его взять? – ответил Уфимцев. – А ты полей ток водой да каток привези, прикатай как следует, вот тебе и цемент.
– Будет сделано, – ответил Кобельков.
Уфимцев с удовольствием смотрел на Кобелькова: нравился ему молодой бригадир своей исполнительностью, солдатской готовностью.
– А ехать все же сюда тебе не следовало, – помолчав, заметил он ему. – Дал бы чертеж Семечкину, и пусть работает, на то и бригадир по строительству. Что, у тебя других дел нет?
Кобельков смущенно пожал плечами, не найдясь с ответом. Он подождал, что еще скажет председатель, но тот отошел к Микешину, точившему топор бруском.
– Зря ты его так, – не удержался Микешин. – Парень старается, лучше некуда. Вчера вот сказали, а он уж и бревен навозил. И вообще...
– Ладно, Василий Степанович, – улыбнулся Уфимцев, усаживаясь рядом с ним и глядя вслед Кобелькову, пошедшему к Семечкину, – учту. Бригадир он толковый, да не всегда организованный.
– Хлеба-то ноне какие, Егор, – перевел разговор Микешин. – Баские хлеба. Давно таких не было. Даст бог, управимся вовремя, будет чего в сусеки сыпать.
Уфимцев судорожно вздохнул, подумав о наступающей на пятки страде. Если бы комбайнов побольше, тогда другое дело. Когда уберешь при такой нагрузке? Хорошо, если погода не подведет.
– Вот так же в тридцать четвертом году, – продолжал Микешин, – как раз тридцать годов назад – хорошо помню! – был такой же вот урожай. Хлеба было-о! Горы! По восемь кило на трудодень давали. Возили его по домам и днем, и ночью, все кладовки, все чуланы засыпали. Которые даже отказались от зерна – ссыпать было некуда!
– Нынче тоже получим не меньше, – вмешался в разговор подошедший Максим. – Вчера Векшин сказывал: велел подклети чинить, лари готовить у кого нет.
– Векшин? – насторожившись, спросил брата Уфимцев. – Векшин тебе обещал по восемь килограммов?
– Зачем мне? Не один я там был, всем говорил... Если уж нынче не взять по восемь кило от такого урожая, то...
И он безнадежно махнул рукой.
– Не может быть, – заволновался Уфимцев, – ты что-то напутал, Максим. Не мог Векшин по восемь кило обещать.
– А ты что, против? Значит, хошь, как в прошлом году, хлеб в казну, а колхознику охвостья?
– Подожди...
– Хватит! Ждал уж! – Максим сдернул кепку с головы, закрутился в ярости на здоровой ноге. – А ты меня жданками не корми, ты мне хлеба давай.
Уфимцев с беспокойством смотрел на брата. Он хотел его одернуть за такие слова – «отсталый элемент!», – но постеснялся. Нет, не потому, что старший брат. Максим считался лучшим работником в артели. И жена работала, и незамужняя дочь. Особенно в нынешний, урожайный год Максим ломил, как вол, несмотря на свою простреленную в войну ногу. Он и сыновей-учеников послал пастухами на ферму. Свыше тысячи трудодней их семья имела на счету. Как его ругать за желание получить побольше за работу?
«А все Векшин, он намутил... Вот тебе и зампред колхоза!»
– Огороды урезали, скота держать сократили, хлеб уродился – и того жалеют дать, – надрывался Максим, поглядывая на Микешина, ища у того поддержки.
Микешин молчал, не вмешиваясь в перебранку братьев.
– Куда тебе столько хлеба? – спросил миролюбиво брата Уфимцев. – Ведь не съешь весь.
– Не беспокойся, – сверкнул глазами Максим, – лишков не будет. А будут – так рынок большой, все уйдет. Деньги в хозяйстве вот как нужны!
– Ты же не без денег, каждый месяц аванс получаешь... И без хлеба не останешься, слышишь? Дадим столько, что весь год будешь блины из сеянки есть. Вон Юрка Сараскин на мельнице уже вальцы ставит, сита новые купил... По два килограмма на трудодень хватит?
Максим живо обернулся:
– Это из такого урожая да по два кило? А остальной хлеб куда?
– Как куда? Государству, что полагается. На семена. А что останется – на фураж скоту.
Подошли Кобельков с Семечкиным, закончившие разметку, остановились, закурили.
– А много мы от скота пользы имеем? – не сдавался Максим.
– Все ему мало, – засмеялся Кобельков. – Одних шкур я весной на тысячу рублей сдал. Это тебе не деньги?
– Во-во! – обрадовался Максим. – Только и доходу, что шкура от дохлой скотины. А больше ничего...
– Пойми, – сказал Уфимцев, – потому и дохода от животноводства нет, что на одних грубых кормах скот держим. Да и тех не досыта. Откуда же продуктивности быть?
– Это верно, скоту хлебушко тоже нужон, – отозвался Микешин, до сих пор сидевший молча. – Без кусочка хлебца какая хозяйка корову доит? Она ей и очистки, и отрубцов горстку, вот и с молочком...
– Мой дед, – вмешался Семечкин, – так бывало говорил со своей старорежимной точки зрения: соломой коня кормить – за соломой на гумно ездить, сеном кормить – за сеном в поле ездить, овсом кормить – в гости ездить.
– Точно! – крикнул Кобельков, хлопнув Семечкина по спине, да так, что тот покачнулся и, недовольно поморщившись, поправил свой белый галстук.
Уфимцеву очень хотелось убедить брата, рассказать ему, как он ошибается, видя свое благополучие лишь в зерне на трудодни.
– Вот ты говоришь: мал аванс, – обратился он к нему. – И я говорю: мал, надо переходить на денежную оплату. А где взять денег? От того же животноводства! Будут корма – будет у нас и мясо, и масло, и шерсть, значит, будут и деньги колхозникам. Да не по пятьдесят копеек, а, может, по пять рублей. Гарантированных!
Максим снова безнадежно махнул рукой:
– Знаем... Слыхал.
Микешин посмотрел на братьев – на встревоженного Егора, на злого, нахмуренного Максима, – и решил их примирить.
– Послушай, Максим Арсентьевич, – начал он, – и вы слушайте. Хочу я вам одну сказку рассказать. Было, говорят, у мужика трое сыновьев. Ну, дело к старости, приболел он, сам работать не может, позвал их к себе и говорит: «Вот, детки мои милые, даю я каждому из вас по возу зерна, начинайте самостоятельную жизнь. Только чур – через год вернуть мне это зерно полностью». Хорошо. Послушались сыновья отца, взяли по возу зерна, начали самостоятельную жизнь. Долго ли, коротко ли время шло – проходит год, вызывает отец первого сына, спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, его на муку смолол, лепешки пек да с маслом ел, больно вкусные были лепешки! И все съел? – спрашивает отец. Нет, говорит, маненько еще осталось... Ладно. Вызывает он второго сына, спрашивает: а у тебя где зерно? Посеял, отвечает, урожая жду, уродится – верну долг, не беспокойся. Вызывает он третьего сына, опять спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, полвоза зерна продал да поросят купил, остатным зерном их кормил. А после свиней продал, три воза зерна купил. И тебе привез, за воротами стоит.
– Слыхал, Максим Арсентьевич, – запылал Кобельков. – Не дурак у мужика третий сынок был. Знал, откуда доходы бывают.
– Давайте, начинайте, – нехотя, сквозь зубы, проговорил Максим. – Хозяева!..
Он повернулся, взял лопату и пошел. Уфимцев смотрел ему вслед. Вся ссутулившаяся фигура Максима – в старом заношенном пиджаке, в лоснящихся на заду брюках и в широких кирзовых сапогах – выражала обиду.
Уфимцеву жалко стало брата, жалко и обидно, что тот не захотел понять его.
«Но нет, каков Векшин!» – снова подумал Уфимцев.
Он поднялся с бревна, скупо кивнул колхозникам, сказав: «Пока», торопливо завел мотоцикл. Подъехав к дороге, остановился на миг, посмотрел в сторону посветлевшего, ставшего близким леса, потом в сторону села, скрытого пригорком, и решительно повернул назад.
«Успею, завтра съезжу, – успокоил он себя. – А сейчас – разыскать Векшина...»
3
А в лесничество следовало ему попасть непременно сегодня. Не зря тетя Маша бросала эти прозрачные намеки насчет наказов жены. Вчера, перед отъездом на станцию, у них с Аней произошел неприятный для него разговор.
Еще прошлым летом они стали поговаривать о строительстве дома – в селе недоставало квартир. Жить у тети Маши было тесно, неудобно, хотя она и отдала им чистую половину, а сама с дядей Павлом ютилась в передней.
Зимой Уфимцев купил в лесничестве сруб и по санному пути перевез его в село. Сруб стоял в нижнем конце улицы, около пруда. Место нравилось Уфимцеву, и он представлял, как со временем они обживут усадьбу, посадят тополя, черемуху и будут вечерами пить в садочке чай всей семьей.
С приходом весны надлежало ставить сруб на фундамент, крыть крышу, стелить полы, чтобы к зиме перебраться в свой дом. Но за делами да заботами у него так и не нашлось времени подыскать какую-нибудь бродячую артель плотников; поручить это дело колхозной строительной бригаде он постеснялся, да и занята была она неотложными работами. И вот прошла половина лета, а сруб по-прежнему стоял, ждал хозяина. Уже стали темнеть бревна от дождя и солнца, а полянку у сруба, где виделся сад, облюбовали гуси с табунками голенастых выводков.
Вот этот сруб и стал предметом их разговора.
Уже подошла к окнам машина, дети выбежали во двор, и Уфимцев, подхватив чемоданы, направился к двери, когда его остановила Аня.
– Подожди, Георгий. Скажи, лето проходит, а ты о срубе, похоже, забыл?
– Не забыл, времени нет. Ты же видишь, занят...
– Брось отговорки! У тебя нет времени только для семьи... Ты сюда на заработки приехал? Временно?
– Зачем ты так! – обиделся Уфимцев и опустил чемоданы на пол.
– Тогда строй дом, нечего на занятость ссылаться. Хватит с меня жить по чужим квартирам. Ты даже не замечаешь, что дети становятся большими, Маринка в третий класс перешла, Игорьку нынче в школу, – им место надо, уроки учить. А тут еще я со своими тетрадками. Как нам разместиться?
Уфимцев понимал, что жена права. В самом деле, не век же жить у тети Маши.
– Плотников скоро не найдешь... Фу, черт! – выругался он. – Раньше шабашники стаями ходили, а теперь – вымерли, что ли, как мамонты?
– Захочешь – найдешь, – возразила жена. – Сегодня встретила лесничего, его сын в нашей школе учится. Так он говорит: что же ваш муж ко мне не обратится, я бы дал плотников.
– Лесничий? – изумился Уфимцев.
– А что? – Жена подняла голову, взглянула на изменившегося в лице мужа. – Он – не тот человек?
– Да ты знаешь, какие у него плотники? Это же бывшие наши колхозники из Шалашей!
– Ну и что?
– Как что? Они в тяжелое время удрали из колхоза, а теперь я к ним на поклон пойду? Дескать, выручайте, помогите... Никогда этого не будет!
– Ну и живи в этой горнице, – озлилась жена, – а я больше не могу. Уеду вот к маме и останусь там с ребятами на зиму, а ты как хочешь.
Она отвернулась к окну, прижала рукав кофточки к глазам.
– Ну что ты, Аня! – Он подошел, обнял ее, прижал к себе. – Разве я не хочу, чтобы всем нам было лучше? Но нельзя мне этих летунов брать.
– Свою бригаду плотников трогать нельзя, со стороны нанять нельзя, так что же тогда можно? – Она отстранилась от него, встала, поправила волосы. – Хороший человек вошел в наше положение, предложил помощь, а ты...
Уфимцев в отчаянии поморщился, – не знает она, на что толкает его! Лесничий неспроста предложил своих плотников. У них дома остались в Шалашах, по сей день стоят заколоченными, наводя тоску. Так все дело в них. По весне хозяева домов просили разрешения продать их в степь на слом. Уфимцев отказал. Он сказал этим бывшим колхозникам: «Дома ваши, не возражаю, но ломать их, разрушать улицу, не дам. Возвращайтесь и живите, работы в колхозе всем хватит. Ведь почти все шалашовские вернулись домой: и Семечкины и Юшков, и Тулуповы... Или продаете дома колхозу по страховой оценке, иначе их, как бесхозные, сельсовет заберет». Не согласились. Пошумели, покричали и ушли. Особенно надрывался бородач Кобельков – дальний родственник здешнего бригадира. Он кричал: «На мой дом заришься? Не жить тебе в нем, задавит!»
И вот к ним, к этим беглецам, надо теперь ехать, просить их, кланяться.
– Не могу я этих плотников взять, Аня! – повторил Уфимцев. – Нельзя мне с ними дела иметь, стыда перед людьми не оберешься!
– Попроси других, – посоветовала жена. – Съезди к лесничему, поговори, он хороший человек, не откажет... Пойми и ты меня, Георгий, – она подошла, взяла его за борта пиджака, притянула к себе, – ведь третий скоро появится. Надо нам свой угол.
– Ладно, Аня, – согласился Уфимцев. – Поеду... Постараюсь, чтобы к твоему приезду сруб был на фундаменте.
4
Векшина он дома не застал. Жена его – толстая неопрятная женщина, с заплывшими от сна глазами, – выйдя на крыльцо, сказала, что уехал в Репьевку, в сельсовет на совещание.
Уфимцев выругался с досады и помчался, распугивая кур, по дороге в Репьевку.
Выскочив за село и увидев свой сруб, сиротливо стоящий на голой полянке, испятнанной серо-зеленым гусиным пометом, он неожиданно свернул к нему, объехал вокруг.
В тени сруба лежали телята. Они неохотно поднялись, потревоженные стуком мотоцикла, сладко потянулись, выгнув ребристые спины, подняв хвосты, и сонно уставились на Уфимцева.
Он слез с мотоцикла, заглянул вовнутрь сруба через проем будущих дверей. Нижний венец, лежащий углами на каменных плитках, посинел, покрылся серой плесенью. И весь сруб стал каким-то старым, темным, со свернувшимся в трубку лубом на небрежно очищенных от коры бревнах.
Уфимцев судорожно вздохнул, сел на порог, огляделся. Перед ним от неслышного ветра рябила вода в пруду, плавали цепочки гусиных выводков. Невдалеке от берега по колени в воде стояла рыжая лошадь; она изредка взмахивала хвостом, била себя головой по бокам, отбиваясь от слепней, и при этом нещадно гремела подвешенным к шее боталом. На том берегу, за невысокими кустами ивняка, бурело поле с поспевающей пшеницей. В конце пруда, за плотиной, виднелось каменное, запыленное бусом здание мельницы; по плотине шагали, уходя в степь, телефонные столбы.
Ничто не изменилось здесь с тех пор, когда он мальчонкой играл тут с ребятами в шаровки, купался в пруду, удил с плотины пескарей, а потом, уже молодым парнем, вечерами, после работы, приходил сюда на облюбованную молодежью полянку.
Он вспомнил, как уходил по этой вот плотине на действительную службу в армию. Уходил на три года, а вернулся в село через тринадцать лет.
...Это было осенью в сорок девятом году. В тот год рано управились с хлебами, – урожай сняли так себе, лишь на обязательные поставки, а на семена уже не хватило. Да и сеяли тогда мало, четверть против нынешнего. И чем было сеять, чем было убирать, когда на весь колхоз МТС выделяла два газогенераторных трактора да латаный-перелатаный комбайн «Коммунар». Если бы не кони да не быки, да не двужильные бабы и девчата, с утра до ночи пропадавшие на полях, и этого бы не сеяли.
Провожать призывников вышло все село. Погода в тот день выдалась солнечная, теплая. Пестрая толпа неспешно катилась через поляну, бабы и девки были по-праздничному разодеты, играли гармони, слышались песни, пьяные выкрики. Какая-то бабенка, с бутылью самогона в руках, неистово плясала вприсядку среди расступившейся толпы. Вокруг бабенки носились ее подруги, такие же вдовы, как она, исходили в истошных криках, хлопали в ладоши, стучали тяжелыми ботинками по жесткой осенней земле.
Впереди всех шли стриженные под машинку парни в полуобнимку с заплаканными матерями. Шли они молча. – спокойные, трезвые.
А где-то в толпе брели их возлюбленные, с припухшими, исцелованными за последнюю ночь губами. Была там и Груня Позднина – дочка председателя колхоза. Когда выходили на плотину, Уфимцев обернулся, разыскал среди девчат свою любушку, хотел махнуть ей рукой, подозвать поближе, да постеснялся ее отца, шедшего следом за парнями.
За плотиной их ждала машина – единственная тогда полуторка в колхозе, которую для этого торжественного случая утыкали по бортам березовыми ветками.
Толпа остановилась и замолкла, когда в кузове машины, среди березок, появился председатель колхоза и поднял руку. Был Позднин тогда еще не старым, как сейчас, а крепким мужичком лет под пятьдесят, с крупными густыми усами, как у вождя на портрете, одет в выцветший китель, на котором, словно в парадный день, висели два ордена и несколько медалей. Позднин снял кепку и посмотрел на призывников пытливо, недоверчиво и опять поднял руку.
– Товарищи! – торжественно и громко начал он, когда шум притих. – Сегодня мы провожаем наших сынов, наших колхозных соколов в доблестную Советскую Армию, которая своим геройством разбила фашистского гада и уничтожила в его логове!
Кто-то громко всхлипнул, на него зашикали. Позднин снова, предупреждающе, поднял руку.
– Какой же наказ мы им дадим, граждане-колхозники? – Позднин обвел глазами толпу, в которой большинство было женщин, а из мужчин – старики да подростки. – А вот какой: служите честно, как служили ваши отцы и деды Советской власти, добивайтесь высоких успехов в боевой и политической подготовке. А если придется, – тут голос председателя зазвенел, как струна на высокой ноте, – если придется воевать с международным капиталом, то разбивайте его раз и навсегда, до полной победы!
И председатель погладил рукой свои ордена и медали. В толпе громко и дружно захлопали.
– Да не забывайте нас, – здесь голос председателя дрогнул, осел, – возвертайтеся обратно до своих домов, отцов-матерей. Не берите пример, как некоторые... Вы же не слепые, видите, с кем мы остаемся!
И он показал той же рукой, что гладила ордена, на прыгающих вокруг машины ребятишек, на баб, на бородатых стариков...
Не зря Позднин беспокоился, взывал к совести парней, показывал им, с кем он остается вести колхозное хозяйство. Трудоспособных в «Больших Полянах» оставалось все меньше и меньше. Уходили мужики под разными предлогами и без предлогов из колхоза, увозили семьи, заколачивали дома. Мало оставалось молодежи, особенно парней. Девки табунились, плясали, «шерочка с машерочкой», буйные польки и фокстроты или, положив друг дружке головы на плечи, чуть переставляли ноги в медленном танго. И тоже, видя, что остаются в старых девах, одна за одной исчезали из села.
Не зря Позднин беспокоился – из восьми призывников ни один не вернулся обратно.
Не вернулся в родное село и Егор Уфимцев. Отслужив в армии положенный срок, он устроился киномехаником в райцентре. Вскоре женился на молоденькой, только что окончившей институт учительнице. Через год стал директором кинотеатра, а потом инструктором райкома партии. Видимо, показал себя на работе с хорошей стороны, в пятьдесят восьмом году его послали учиться в областную партийную школу.
С большими планами возвращался он в райцентр после окончания школы, не терпелось претворить в жизнь то, чему его обучали. К тому времени Позднин ушел на пенсию, и Уфимцев с радостью согласился на предложение парткома пойти председателем родного колхоза.
Колхоз «Большие Поляны» находился в дальнем – лесном углу района, в шестидесяти километрах от райцентра Колташи и железнодорожной станции того же названия. В последние годы он не был в числе отстающих, числился где-то посередке районной сводки. И со стороны районного начальства к нему не было особых претензий: колхоз хоть и с трудом, но выполнял свои обязательства перед государством.
Дела в колхозе пошли в гору, когда приостановился отлив колхозников; из городов и разных поселков стали возвращаться беглецы, расколачивать свои дома, ремонтировать запущенные дворы и бани, ставить новые плетни вокруг огородов. Стук топоров в колхозе не прекращался несколько лет, люди торопились с утра пораньше, до колхозной работы, или вечером, после ужина, сменить слегу в стойле у коровы или прибить новую тесину на крыше. По воскресеньям, когда не было спешных колхозных работ, собирались артелью на «помочь» к кому-нибудь из новоселов, решившему перейти из отцовской завалюхи в новый дом. Весь день катали бревна, месили глину, клали печи, а вечером, после горячей работы, пили бражку или кисловатую самогонку и до полуночи пели проголосые песни.
Первый год хозяйствования Уфимцева прошел не очень удачно. Правда, колхоз выполнил план по поставкам зерна, мяса, масла, рассчитался с неотложными долгами, но колхозникам выдали только по килограмму – меньше, чем выдавали при Позднине, денег же на трудодни не осталось – все пошли в оплату банковских ссуд.
Зима оказалась непредвиденно длинной: снег выпал на полмесяца раньше обычного, а сошел лишь в конце апреля. Кормов скоту не хватило, особенно сена. Да и откуда сену быть, если лучшие сенокосные поляны были распаханы, а много ли можно набить ручными косами по лесу? Кукурузу еще весной убили заморозки, перепахать ее и посеять овес или рожь на сено поостереглись: вдруг в этом усмотрят пренебрежение к кукурузе. Так и лежала земля с редкими уцелевшими кукурузными будыльями, заросшая молочаем да осотом. И как ни метался Уфимцев в поисках кормов, в колхозе был допущен большой падеж.
Позднин, бывало, с этим бедствием боролся просто: осенью сдавал в мясозаготовки весь скот, кроме маточного поголовья и производителей. Все, что могло еще побыть в хозяйстве, удвоиться или даже утроиться в весе, – шло под нож. Позднина отмечали как передового председателя, а он, подсчитав корма, устанавливал такие нормы кормления оставшемуся поголовью, чтобы только дотянуть до весны. Тут уж было не до высокой продуктивности – о ней и речи не шло.
Год хозяйствования многому научил Уфимцева. Он понял: нельзя вести хозяйство по-старому, как оно шло при Позднине. Надо, чтобы животноводство давало доход, а тут главное дело – корма. Он отказался сеять кукурузу, – она, как показала практика, не росла тут, вымерзала. Вместо кукурузы посеяли подсолнух на силос, он хорошо растет в здешних местах и не боится заморозков. Кроме подсолнуха Уфимцев посеял на сено пятьдесят гектаров овса – овес на сено разрешалось сеять.
Но успех дела, даже при достатке грубых кормов, решал зернофураж. Он – всему голова!
Вот почему радовался Уфимцев нынешнему урожаю. И вот почему тревожило сообщение о том, как его заместитель Векшин обещает колхозникам поделить хлеб.
