Текст книги "Большие Поляны"
Автор книги: Иван Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
3
Все это время Груня жила в большой тревоге за судьбу Егора.
Когда Уфимцев вернулся из Колташей, она не удержалась, решилась наутро сходить к Стенниковой. Она не стала дожидаться прихода Анны Ивановны в контору, пошла к ней на квартиру. Груня понимала, что поступает неразумно – беспокоит пожилого человека, может, еще не отдохнувшего как следует после поездки, но в контору пойти не могла: ей не хотелось встречаться с Уфимцевым, не хотелось, чтобы он, увидев ее, подумал, будто она опять ищет с ним встречи. Хотя, по правде сказать, никого ей так не хотелось видеть, как Егора.
Она поднялась пораньше, еще до рассвета, подоила корову, выгнала ее в стадо и, оставив матери подойник с парным молоком, пошла к Стенниковой.
Анна Ивановна жила почти рядом, через два дома. Стоило только пересечь улицу, подойти к крытому щепой домику на два окошка, где она квартировала у одинокой, глуховатой старухи Сидоровны.
Груня открыла калитку и тут же увидела Анну Ивановну, одетую в просторный фланелевый халат. Она стояла с тазом в руках – кормила кур возле старой и низенькой погребицы, заменявшей хозяевам амбар. Сизые голуби летели на двор со всех сторон, присаживались к курам, не боясь хозяйки, торопливо склевывали зерна с земли.
– Пойдем в дом, – обняла она Груню за талию, – на дворе холодно.
Они уселись у стола: одна – радостно улыбаясь гостье, другая – смущаясь своего неуместного визита.
– А я знаю, зачем ты пришла, – сказала Анна Ивановна. – Пришла узнать, как решилось дело с Егором?
Груня несмело кивнула головой, подобрала волосы под шаль, с тревогой уставилась на Стенникову.
– Хорошо решилось дело, Груня. Я и не ожидала, как хорошо! Правда, наказали Егора, но не за это... не за семейную неурядицу.
– За что же тогда его наказали? – еще не веря словам Анны Ивановны, спросила Груня, хотя все так и всколыхнулось в ней, заколотилась радость в груди.
– Да так, можно сказать, не за что, – уклонилась от прямого ответа Анна Ивановна. Не могла же она рассказывать Груне о том, что происходило на бюро, а без этого непонятны были бы причины наказания Уфимцева. – За хозяйственные упущения...
Анна Ивановна не успела досказать, как Груня вдруг засмеялась – весело, безудержно.
– Ой, как я рада, Анна Ивановна, кто бы только знал! – воскликнула она и, сорвавшись с места, подбежала к Стенниковой, обхватила ее и крепко-крепко прижала к себе.
– Отпусти, задушишь, дурная! – смеясь, отбивалась от нее Анна Ивановна, довольная тем, что еще одной радостью на земле стало больше. – Оставишь колхоз без бухгалтера.
Груня отпустила ее и, тяжело дыша, не скрывая счастливой улыбки, уселась напротив.
– Хороший ты человек, Груня! – прорвалось у Анны Ивановны то, что копилось уже давно, да как-то не было случая высказать. – Хороший... Да вот судьба у тебя, видишь, какая. Кто в этом виноват – не хочу сейчас разбираться, только могу посоветовать: надо тебе работать. Работа – радость для человека, с ней и горе забывается. А там, глядишь, и жизнь повернется по-другому. Ты еще молодая, счастье еще улыбнется тебе, не пройдет мимо.
– Нет, Анна Ивановна, насчет счастья – вряд ли, мне в это трудно верится... А вот насчет работы – сама понимаю, век на иждивении отца-пенсионера жить не будешь. Разве уехать куда-нибудь?
Она задумалась, наклонила голову, машинально перебирала бахрому скатерти. Стенникова молчала, не мешала ей думать. За окном светлел день; прошла грузовая машина, нещадно гудя на кур, на гусей.
– Нет, не могу я уехать отсюда, – проговорила, наконец, Груня, подняв на Стенникову затуманенные слезами глаза. – Не хватит на это моих сил... Как подумаю, что не увижу больше Егора, не увижу никогда, словно кто мне сердце из груди вырывает, терпеть мочи нет.
Она упала головой на стол и лежала так – без слез, без вздохов. Анна Ивановна погладила ее по волосам.
– Ну что ж, оставайся в колхозе. Иди снова на ферму, поработай дояркой. Только поговори вначале с председателем. С Георгием Арсентьевичем.
Груня подняла голову, глаза у нее были красные, но сухие. И лицо было красное, словно она вышла из горячей бани.
– Боюсь я к нему идти, Анна Ивановна, опять что-нибудь наплетут... Может, вы сами поговорите?
– А ты при народе заходи к нему, при народе разговор заводи. Чего бояться-то? Ведь не красть идешь, работу просить.
Груня встала, подняла шаль с плеч, покрыла голову.
– Спасибо вам, Анна Ивановна, за все, за все! – Она быстро пошла к двери, уже открыла ее, но вдруг, словно споткнувшись, остановилась, нерешительно обернулась к Стенниковой. – Я так и не спросила, что решили на бюро насчет семейного положения Егора?
– Рекомендовали вернуться к семье. Советовали доказать жене, что его оклеветали, добиться примирения с ней.
Груня ничего больше не спросила, постояла еще в дверях, помолчала и ушла.
Она не отважилась тут же пойти к Уфимцеву, – слишком сильны были впечатления от разговора с Анной Ивановной. Конечно, желание увидеть Егора сейчас, сию минуту, преследовало ее, пока она шла домой, но она понимала, что в таком состоянии может совершить глупость, наговорить Егору что надо и чего не надо.
Целую неделю она жила в ожидании встречи с Егором, представляла, как войдет к нему в кабинет, – и в этот момент у нее всегда замирало сердце, – представляла, как он взглянет удивленно на нее, может, растеряется на миг от неожиданного ее прихода, потом широко улыбнется, распахнет свои серые глаза, как умеет делать только он один на земле, встанет ей навстречу... Дальнейшее она просто не могла себе представить, обрывала мечты на этом.
А может, все произойдет иначе: увидев ее, он прищурится – он всегда прищуривается, когда недоволен, и спросит грубо: «Чего пришла? Я говорил тебе – не ходи за мной. Только зря время потеряешь». И тогда она скажет ему, скажет прямо, без утайки: «Я ничего не требую от тебя. Просто хочу ходить по тем же тропкам, где и ты ходишь, хочу хоть раз в неделю видеть тебя. Неужели мне и этого нельзя?» Что он ответит, она не могла вообразить, – что-нибудь хлесткое, жестокое; он мог быть жестоким, когда его возмущала ложь или несправедливость, но что ответит он на этот раз, она терялась в догадках.
Но все произошло не так, как она представляла. И встретились они не у него в кабинете, а на улице, среди белого дня, на глазах у всех.
Это случилось на второй день после собрания, на котором чествовали старых колхозников. Груня ходила в магазин – надо было купить дочке валенки.
Продавщица Нюрка Севастьянова, бывшая ее подружка, встретила Груню радостно, с удивлением:
– Пришла, затворница! В кои-то веки припожаловала! Как рассталась со своим Васьковым, так и глаз не кажет.
Груня поморщилась: народу хотя и немного было в магазине – две девчушки разглядывали брошки, шалашовский мужик покупал сахару и чаю, да баба с верхнего конца стояла, поджав губы, дожидаясь очереди, – а все же такая бесцеремонность Нюрки показалась ей неуместной.
Нюрка – кругленькая и черненькая, с накрашенными губками, которые она собирала оборочкой, когда взвешивала товар, следя за стрелкой весов. В девках была она бойкой, языкастой, верховодила подружками, любила покуражиться, понасмешничать над ними, безнадежно ждущими себе женихов, и однажды вдруг исчезла, уехала из села и вернулась домой через пять лет, ведя за ручку такого же черненького и мордастенького мальчишку лет трех. Где она была, что делала – Нюрка не рассказывала, а, про мальчишку со смехом говорила: у цыганки на шаль выменяла.
– А я уж думала, ты в монашки записалась, – продолжала между тем Нюрка, не замечая недовольства Груни. Она сунула мужику две пачки чаю, пересчитала деньги за покупку. – Ни в кино, ни на улицу... Чего тебе? – спросила она бабу.
Груня отошла в сторонку, чтобы не лезть на глаза Нюрке, стала разглядывать разложенные по полкам ткани, платки, сумочки.
Отпустив покупательницу, Нюрка перешла к Груне, улыбнулась ей, заговорщицки поманила пальцем, прося подойти поближе.
– Что вчера на концерте не была? – спросила она ее полушепотом, хотя девчушки не обращали на них внимания, все еще торчали над ящиком, выставив худенькие зады.
– Не хотелось... Голова болела, – соврала Груня. А на самом деле не пошла потому, что не считала себя колхозницей: не работала.
– Ох, интересно как было-о! – пропела Нюрка. – Знаешь, я с кем сидела? – Нюрка лукаво посмотрела на Груню, помолчала, чтобы помучить свою бывшую подружку. – Ни в жисть не угадаешь... С Егором! Ну да, с твоим Егором, – ответила она, увидев недоверие в глазах Груни. – Он за ручку со мной поздоровкался. Говорит: как ты, Нюра, похорошела, влюбиться можно. Не веришь? Ей-богу, так и сказал. А чего ему? Он теперь холостой. Запросто и в гости его позвать, не откажется.
Будто кто в кулак зажал сердце Груни – так неприятны были ей слова Нюрки об Егоре. Одно упоминание о том, что Егор может с кем-то другим быть близким, коробило ее, вызывало ненужную ревность, хотя она понимала, что ничего такого с Егором не произойдет и что Нюрка просто треплется. Груня не стала больше ее слушать, попросила показать валенки и, купив их, заторопилась домой.
– Заходи ко мне, – пригласила Нюрка. – Посидим, побеседуем, наливочки выпьем. Может, кто на огонек завернет... Невзначай с намеренья, – хохотнула она.
– Ладно, зайду, – пообещала Груня, хотя наперед знала, что не пойдет.
И вот тут, выходя из магазина, она увидела шедшего по улице Уфимцева. Он тоже заметил ее и первым поздоровался, как ей показалось, поздоровался приветливо, почти обрадованно.
И она не удержалась, крикнула вполголоса.
– На минутку, Егор Арсентьевич! Можно вас на минутку?
Он остановился, стал ждать, когда она подойдет. От нее не укрылось, что он немного смущен.
– Вы не бойтесь меня, я по делу, – вдруг вырвалось у нее.
– Я и не боюсь тебя, Груня. С чего ты взяла?
Она многое могла бы сказать ему на это, но не здесь, не посреди улицы. И так уже люди поглядывают на них.
– Хочу обратно на ферму проситься, надоело дома без дела сидеть.
– Желание, конечно, хорошее, – ответил он. – Только у нас нет теперь должности заведующей.
– Да не заведующей, а дояркой. Куда уж мне в начальники! – Груня коротко рассмеялась, подняла на Уфимцева глаза, в которых снова таилась знакомая ему тоска. – Отдайте мне тети Сониных коров, раньше я неплохо справлялась, думаю, и теперь не подведу.
– Знаю, что не подведешь, – ответил Уфимцев. Что-то пробежало по его лицу, как тень от облачка. Он поглядел вокруг, словно искал кого, а может, просто собирался с мыслями, тянул время. – Ну что ж, – сказал он, – выходи завтра на работу, я подскажу бригадиру... Еще есть просьбы?
– Какие у меня могут быть просьбы? – удивилась она и даже усмехнулась. Груня уже осмелела, не прятала от Егора глаза. – Нет у меня к вам никаких просьб, Егор Арсентьевич, кроме вот этой... чтобы на работу.
Он посмотрел на нее, как ей показалось, чересчур пристально, даже что-то дрогнуло в его лице, в глазах, словно запросилось наружу. Видимо, хотел ответить на ее слова, но так и не ответил, лишь кивнул головой, сказав: «До свидания» – и пошел дальше.
Вот и все, и весь разговор. И зря она волновалась, ожидая этой встречи. Все произошло так, как и надо, как и следовало произойти. Только почему-то от встречи остался нехороший осадок на сердце, будто что-то она не то потеряла, не то позабыла, а что – никак не могла вспомнить.
4
Уфимцев шел на квартиру обедать, когда повстречался с Груней. Выдался сравнительно спокойный день, каких не так уж много в жизни председателя колхоза, когда можно без спешки позавтракать и пообедать и вовремя, без помех, поужинать и лечь спать. Жил он теперь у Никиты Сафонова – ушел из дома Лыткиных сразу же после приезда из Колташей.
Прошло десять дней после бюро парткома, на котором Уфимцеву объявили строгий выговор, а ему казалось, что все это произошло только вчера. Еще не улеглось волнение от всего пережитого на заседании, еще звучали в ушах голоса Пастухова, Акимова, Торопова. Он считал, бюро правильно поступило, наказав его. Не доехав тогда до Колташей, вернувшись в колхоз, он знал, что нарушал партийную дисциплину, но ничего с собой поделать не мог.
По правде сказать, перетрусил он тогда, побоялся, что бюро пойдет на поводу у Пастухова: обяжут его сдать все зерно, очистят амбары, – произойдет то, о чем предупреждал народ Векшин: не будет хлеба на трудодни. Как он, Уфимцев, будет тогда выглядеть в глазах колхозников? Скажут, прав был Векшин, зря не послушались его, доверились этому Уфимцеву, посулившему им зерна по два килограмма на трудодень... Нет, он не за себя боялся, не за самолюбие председателя, боялся, как бы не пропала у людей вера в будущее их колхоза.
К счастью, ничего этого не случилось, бюро правильно рассудило их с Пастуховым. И правильно ему закатили выговор: за испуг, как определил Акимов. И этот заслуженный выговор не очень тяготил его.
Тяготило другое: обманул он членов бюро парткома, не рассказав им правду о причинах разрыва с женой. Вот за что ему следовало дать строгий выговор, а не за раздачу хлеба колхозникам! И чтобы снять эту тяжесть, следовало спешить помириться с женой.
Первое время он надеялся на Стенникову, рассчитывал, что она поговорит с Аней, как обещала на бюро. Однако прошел день, и два, и три – Анна Ивановна молчала. Подумав, он пришел к заключению: глупо ждать, чтобы кто-то взялся улаживать твою беду. Надо это делать самому, без посторонней помощи.
Но Стенникова не забыла обещания. Однажды, когда они остались в кабинете одни, сказала:
– Была я у Анны Аркадьевны, говорила с ней... Подождать еще надо, Григорий Арсентьевич, не торопить события.
Уфимцев настороженно поднял на нее глаза.
– Сколько же можно ждать? – спросил он. – Вы ей рассказали о бюро?
– Обо всем поговорили... Одно скажу: надо дать ей время успокоиться. Она еще болеет от всех этих... историй, но дело идет к поправке, к выздоровлению. Время вылечит, Григорий Арсентьевич.
Но Уфимцев не мог больше ждать, решил сам поговорить с Аней, – должна она понять, что нельзя ему так дальше жить. Он, конечно, виноват в случившемся, но даст ей слово, что этого никогда больше не произойдет.
И он пошел к Ане. Пошел под вечер, как и в прошлый раз, когда она не пустила его в дом. Но сегодня не было солнца, его закрывали облака. Стояла осенняя мозглая погода, когда нет дождя, но воздух все равно сырой, застоявшийся, как в непроветренном погребе.
Дети выбежали во двор, навстречу ему, повисли на нем, потом, схватив за руки, повели в дом, громко радуясь его приходу, спрашивали наперебой о чем-то. И он шел с блаженной улыбкой, не вникая в суть их вопросов, весь отдавшись чувству, охватившему его от встречи с Маринкой и Игорьком, от предстоящей встречи с Аней. Он так и вошел в дом, увлекаемый детьми; и очень желал, чтобы Аня видела эту сцену, видела, как дети рады отцу. К тому же сложилось все очень удачно: вроде бы не сам пришел, а дети привели его к матери. Как тут не дрогнуть очерствевшему сердцу, как не смягчиться!
Но в доме его встретила не Аня, а тетя Маша. Она стояла у стола, приткнутого к окну кухни, одетая довольно необычно: на ней резиновый фартук, рукава кофты закатаны до локтей, в руках большой нож. Если бы не кочаны капусты, сваленные в углу кухни, да не кадка с деревянными обручами, можно было подумать, глядя на суровое лицо тети Маши, что она приготовилась не к засолке капусты, а к встрече с разбойником. Что-то буркнув в ответ на приветствие Уфимцева, она громко застучала ножом – стала шинковать капусту, тело ее затряслось, заколыхалось, задергались руки, заплясали ноги, – она делала вид очень занятого человека и старалась не замечать Уфимцева. И только по одному этому виду тети Маши, по ее поведению Уфимцев понял, что он тут лишний, – тетя Маша всегда была барометром настроения Ани.
Дети потащили его в комнату. Он вошел настороженно, ожидая встретить тут Аню, но Ани не было и здесь. Уфимцев сел на стул, огляделся, убедился, что в комнате осталось все так, как и раньше.
– А где мама? – спросил он.
– А мамы нету, – ответил Игорь, забираясь к нему на колени. – Она в Репьевку уехала. Приедет только завтра.
– Зачем она поехала в Репьевку? – спросил он Маринку, подсевшую к нему.
– На прием и передачу школьного опыта, – ответила Маринка словами, подслушанными у взрослых.
«На прием и передачу», – улыбнулся Уфимцев фразе дочери и тому, как она серьезно произнесла ее. На него вновь нахлынула волна отцовской нежности к детям, он прижал Маринку к себе, подумав при этом, что дети растут, не заметишь, как станут взрослыми. Растут без него... И вновь – в который раз! – накатило раскаяние за свою вину перед Аней.
Он пробыл с детьми два часа, ушел в вечерних сумерках, когда в домах зажглись огни и тишину улицы нарушал лишь редкий брех собак да далекое тарахтенье трактора.
И если встреча с Аней не состоялась, произошла другая, незапланированная встреча, которой он не ждал и не искал. После поездки в Колташи он как-то совсем забыл о Груне, забыл, что она живет в Больших Полянах. Просто ему было не до нее, она осталась где-то в стороне, за пределами, его интересов, словно не было ее в его жизни.
Но когда Груня окликнула его и когда разговаривала с ним, он с удивлением отметил про себя, что вновь волнуется, как и прежде, при виде ее, и тоска, которую он опять обнаружил в ее глазах, вновь смутила его. Видимо, было в Груне что-то такое, что невольно будило воспоминания, будоражило душу. Обескуражила ее просьба, – он подумал, не поведет ли это к новым сплетням, не повлияет ли на сближение с Аней? Но, поразмыслив, дал согласие – нельзя отказать человеку в праве работать. За себя же он теперь был спокоен, а недоброй людской молвы решил не бояться; памятуя пословицу: все минется – правда останется...
5
В один из пасмурных осенних дней Уфимцев ехал в Шалаши. Карий меринок не спеша шлепал по грязи, не мешал ему думать. А думал он о том, как создать в Шалашах обозно-щепной цех, где бы гнули обод и полозья, делали сани и колеса и другую хозяйственную мелочь, – так было здесь до войны. Еще сохранились бревенчатые мастерские, парильни, круги для гнутья обода, сохранился даже дощатый навес, где стояла механическая пила; самой пилы и движка к ней нет, но достать можно, это дело не сложное. Главное – нет людей, в этом камень преткновения.
Когда между голых вершин деревьев открылась шиферная крыша свинофермы и до Шалашей оставалось не больше полукилометра ему встретилась подвода – в телеге, запряженной парой припотевших лошадей, сидели три мужика. Телега поравнялась, он без труда узнал в них бывших шалашовских колхозников, ныне рабочих лесничества, приезжавших к нему весной по поводу своих заколоченных домов. И бородач Кобельков, который кричал ему, чтобы он не зарился на его дом, был в числе их.
Увидев Уфимцева, бородач, правивший лошадьми, вскричал: «Тпруу-у!» – и первым снял шапку, здороваясь с председателем колхоза.
– Мы к вашей милости, – крикнул он.
Уфимцев придержал мерина, подождал, когда мужики, сойдя с телеги, подойдут к нему.
– В чем дело? – спросил он их грубовато, наперед зная, что других разговоров, как о домах, у них не будет. А тут он не отступит, дома не отдаст. Разве по суду, и то, как повернется дело: дома-то бесхозные уже пятнадцать лет.
– Да вот нарошно ехали к вам, – начал бородач Кобельков, сморкаясь и обтирая ладонью бороду. Уфимцев заметил, что он чем-то смущен, не глядит прямо на него, а все куда-то в сторону. «Чего он так? Уж не за прошлую ли ругань стыдится?» – удивился Уфимцев.
– Говорите, что надо? Только покороче, у меня времени для балачки нет. Если опять о домах...
– Да не о домах, Егор Арсентьевич, – перебил его второй мужик. – Совсем не о домах.
Уфимцев не знал этого мужика, даже не помнил фамилии, просто он запомнился ему по тому, как дотошно толковал в прошлый приезд законы, ссылался на разные статьи и постановления правительства; Уфимцев даже подумал тогда, не переодетый ли это юрист, нанятый домовладельцами, но его разубедили, сказав, что он – коренной шалашовец.
– А в чем тогда?
– Слышали мы, будто вы на зарплату переходите. Ну не то, что зарплата, – мужик помялся немного, – закон вам этого не дозволяет, а, как бы сказать, твердая оплата трудодня. Конечно, исходя из доходов, из соответствующей наличности, но и независимо, – что выработал – тебе твердая ставка. И, как полагается, хлеб для пропитания.
– Кто это вам сказал? – спросил Уфимцев, пораженный таким началом разговора.
– Товарищ Шумаков, председатель нашего Совета, – охотно ответил мужик. – Был у нас на днях, подробно объяснил, что и как и какие на этот счет имеются указания сверху. На вашем колхозе примеры производил. – Мужик замолчал, уставился на председателя, дожидаясь ответа. Ждали ответа и другие мужики. Уфимцев недоумевал, что за нужда пришла им знать об оплате в колхозе.
– Твердой оплаты у нас пока нет, выдаем аванс, – ответил он. – За нынешний год, думаем, обойдется по два рубля. А с нового года перейдем на твердую денежную оплату – три рубля за трудодень.
Мужики обрадованно закивали головами, заулыбались, бородач даже полез пятерней в затылок по старой русской привычке.
– Три рубля – это деньги, парень, – сказал он. – Не скоро найдешь, на полу не валяются.
– Ну-к, что ж? В других местах и не так еще плотят, – возразил младший из мужиков.
– В других местах, – передразнил его бородач. – А тут – дома... Знаешь ли ты, почем рубль ныне стоит?
Мерин нетерпеливо переступал с ноги на ногу, его манило близкое жилье. Уфимцеву тоже не терпелось ехать, не терять зря времени.
– А вам к чему это знать? – не удержался он спросить мужиков.
– Как – к чему? – удивился мужик-законник. – Говорится, рыба ищет где глубже, человек – где лучше.
И тут Уфимцеву пришла в голову мысль, которой он не мог сразу поверить. С трудом сдерживая волнение, он бросил вожжи, повернулся к мужику, сдвинул кепку на затылок.
– Погоди... Кстати, как тебя зовут?
– Путенихин. Гордей Иванович Путенихин.
– Фу, черт! – выругался Уфимцев. – И верно, Путенихин, вспомнил теперь. – Он вылез из ходка, подошел к мужикам, натужно улыбаясь, еще не веря себе. – Если я правильно понял, Гордей Иванович, вы не прочь вернуться в колхоз?
– Правильно понял, Егор Арсентьевич, правильно! – вскричал Путенихин, радуясь тому, как просто все получилось, без лишней трепотни. – Раз твердая оплата будет, какой может быть вопрос? К себе в колхоз пойдем, нам в чужие края не с руки, не те годы... Примете, чай, не откажете?
Теперь пришла очередь радоваться Уфимцеву: вот и люди для обозного цеха! Да еще какие люди: прежние довоенные мастера. «Рыба ищет где глубже», – вспомнились ему слова Путенихина. «Вот бы сейчас сюда Пастухова, – подумалось ему, – ткнул бы носом, как кошку в мокрое место... Материальная заинтересованность, товарищ Пастухов, это прописная истина. Вот она, на примере этих мужиков. Ты крестьянину обеспечь условия жизни, он тебе гору свернет. И из деревни тогда его не выгонишь».
– Примем, конечно, – ответил он Путенихину, увидев, что мужики ждут его решения. – А как быть с лесничеством?
– А что нам лесничество? – недовольно крутнул головой бородач Кобельков. – Мы с ним не венчанные. Как сошлись, так и разойдемся... Да по правде сказать, надоело в бараках жить. В свои дома охота.
– Сколько же семей думает вернуться?
– Да десяток-то наберется, а то и поболе, – ответил Путенихин. – Как вот договоримся о работе и о прочем... А работать мы можем, не смотри, что седеть начали, силешка еще есть.
– Верю, что можете, и умеете... А молодежь как? – поинтересовался Уфимцев. – Молодежь пойдет в колхоз или в лесничестве останется?
– Молодежь – как хотит, – ответил Кобельков. – А мы – домой, на отцовские поселения.
– Ну что ж, – сказал Уфимцев, – тогда давайте знакомиться, раз решили породниться.
Он пожал руку Путенихину, потом бородачу Кобелькову, назвавшему себя Семеном Николаевичем, наконец, младшему из мужиков – Зотову Петру.
– А теперь прошу всех на бригадный двор для окончательного разговора.
Когда мужики завернули своих лошадей, Уфимцев, уже сидя в ходке, крикнул бородачу Кобелькову:
– Семен Николаевич, а помнишь, как ты меня честил? Как стращал, мол, не подходи к моему дому, а то ненароком задавит?
Кобельков помотал в смущении головой, словно бы удивлялся тому, какой он был тогда дурак, и сказал Уфимцеву:
– Ладно, Егор Арсентьевич, ладно тебе. Кто старое помянет... Давай по-новому будем жить. А за старое – прости, пожалуйста, сними грех с души.
И он, сняв шапку, низко поклонился изумленному председателю колхоза.
