Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Иван Арсентьев

– Ба! Чего это ты в праздник стиркой занялась? – спросила Валюха, заглядывая в раскрытую дверь на кухню.

– Здравствуй, Валюша, вот хорошо, что зашла. Свекровь моя укатила на прогулку. Садись там у окна, мне осталось только прополоскать.

Саша разогнулась, откинула с влажного лба темную прядь.

– А я думала – в кино сходим, – сказала Валюха.

– Не могу сегодня. Гладить, убираться надо. Завтра на три дня еду в Кирюшки водопровод варить.

– Подхалтурить решила?

– Да как сказать… Председатель колхоза договорился с Хвалынским, а мне это на руку. Наконец‑то, Валюша, должна сбыться моя давнишняя мечта.

– Это какая же?

– Свадьба в цветущем вишневом саду.

– Да? Значит, на самом деле выходишь? Карцев сделал тебе предложение? – как‑то чересчур торопливо спросила Валюха.

Саша улыбнулась:

– Все зависит от меня… Как ты думаешь, зачем он тогда на буровую веточки принес вишневые? Это же было напоминание мне! Я еще зимой поставила непременное условие: свадьба только в цветущем вишневом саду. Теперь я договорилась с Кияном: я колхозу водопровод, а колхоз нам устроит свадьбу. Сад уже зацветает.

– Не пойму, зачем тебе это? Все же свадьба – обряд, а не эстрадное представление! Или тебя по телевизору будут показывать?

– Ах, Валечка, ты не представляешь, как будет красиво! Все долго будут потом говорить, вспоминать…

– А как смотрит на это жених?

– Что ж, по–твоему, пойдет против моего желания? Хороша б я была! А вообще‑то насчет Кирюшек он не знает, я хочу преподнести ему сюрприз.

Саша бросила стирку, принялась хлопотать у плиты.

– Будем чай пить, – сказала она.

Валюха, стиснув зубы, смотрела на ее свежее лицо с ямочками на розовых щеках, на нежные очертания губ, выгнутые ресницы. В голове заметались противоречивые мысли. Хотелось вскочить, убежать, а ноги словно приросли к полу.

Саша взяла чашки, налила чаю. Сели за стол у окна, раскрытого в палисадник. Валюха молчала и все мешала и мешала в чашке ложечкой. Саша, склонив на плечо голову, отягченную длинными волосами, говорила с воодушевлением о том, что не раз видела в своем воображении, о чем мечтала по ночам.

Складно говорила Саша, красиво. Слова лепились друг к другу, точно капли расплавленного электрода, образуя ровный искусный шов. Валюха поеживалась зябко. Для нее они были лютее декабрьского чичера: прожигали насквозь. Она могла бы повторить с начала до конца без запинки нарисованный Сашей красочный сон.

А виделся он Саше так.

В глубине напитанного солнцем и ароматом вишняка, среди клубящейся пены цветенья, – длинный свадебный стол. На дальнем торце – Саша в белом платье с фатой на голове и Карцев в черном костюме. Над ними простираются ветви, унизанные лепестками, за спиной, едва колеблемый ветерком, ниспадает живой прозрачный полог. Все кругом белым–бело.

По левую руку от Саши – подружка Валя в самом нарядном платье, а дальше и дальше пестрые ряды гостей и друзей. Ванюша Шалонов с вышитым рушником через плечо —возле жениха. Он —главный свадебный чин, на нем вся ответственность.

Готовые к залпу бутылки шампанского нацелились пробками в зенит. Солнце, проникая сквозь густые вишневые кроны, по–хозяйски разгуливает по столу среди блюд и графинов, заглядывает в стаканы с темным вином, касается Сашиных рук, высекая пламя из обручального кольца.

А потом шаловливый ветерок пробежит по верхушкам деревьев, вспенит ключами вишневый цвет, осыплет лепестками головы и плечи, набросает в бокалы с вином.

– Белые лепестки в темном вине… Ты видела когда-нибудь такую красоту, Валюша?

Гости выпьют бокалы с лепестками, ветер, запутавшись в пушистой гуще, утихнет, а Карцев возьмет Сашину руку, сожмет в своих ладонях и больше не выпустит. Никогда.

– Скажи мне, ты действительно уверена, что он тебя любит? – спросила Валюха, продолжая мешать машинально пустой, без сахара чай.

Саша усмехнулась:

– Мы почти год встречаемся с ним. Разве это ни о чем не говорит?

– Ну а ты, очень его любишь?

– Он мне вполне подходит. От добра добра не ищут, знаешь… Так и свекровь моя говорит.

– Нет, я не об умной любви говорю. Я говорю о такой, когда ты готова пойти за человеком на край света, жизнь за него отдать и быть оттого еще счастливей!

– Смешная ты, Валюша! Зачем край света, когда здесь можно прожить мирно и спокойно?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем речь…

– Видишь ли, Валя, любовь понимают по–разному, – сказала Саша спокойно, хотя чуть вздрагивающая губа выдавала волнение. – У которых на уме «потолочные швы варить, на спине лежа», те любят без раздумий, так, куда кривая вывезет, – пояснила она Валюхе на профессиональном жаргоне. – Нагляделась я на всякую любовь в общежитии – до сих пор не отплююсь…

– Я говорю о таком чувстве, когда маешься, как полоумная, ни дня, ни ночи тебе, и радуешься, и страдаешь, все вытерпишь и все простишь, потому что не можешь по–другому. А без сердца, что ж… Какое счастье от одного ума?

Саша густо покраснела, спросила колко:

– Тебя, кажется, не очень‑то радуют добрые перемены в моей судьбе? Ты завидуешь мне, да? Но разве я виновата в том, что жизнь твоя дала трещину?

Валюха резко встала, громыхнула стулом. Горькие морщинки пролегли в уголках губ.

– Что ты знаешь о моей жизни? Что?

– Ничего не знаю. Ты скрытная. Мне просто по–человечески жаль тебя. С мужем развелась, живешь одинокой… Уж мне‑то известно, как это несладко, но помочь ничем не могу. Сытый голодного не поймет…

Кровь бросилась в лицо Валюхе. Она прищурилась, сказала дрогнувшим глухим голосом:

– Перепрыгни, сытая, прежде, потом скажешь гоп! Вишневые лепесточки. садик в цвету… Все будут о тебе говорить! Кому ты голову морочишь? Мне? Я‑то понимаю, какую ты судьбу уготовила Карцеву!..

Они посмотрели друг на друга в упор, и одна прочла, что было во взгляде другой, и обе поняли недоговоренное так, как и надо было понять. Вмиг все обнажилось до конца. Саша побледнела. В груди что‑то больно и тоскливо сжалось, ослабевшие ноги подкосились.

– Так вот в чем дело! – прошептала она, опустившись бессильно на стул.

Валюха потерла ладонями оледеневшие щеки, повернулась, распахнула ногой дверь и ушла не оглядываясь.

Было еще довольно рано, часов шесть вечера. На окраинных улицах, как обычно в праздничные дни, – безлюдье. Только на скамейках у ворот судачили старухи о житье–бытье. Валюха, чернее тучи, торопливо шагала по самой середине мостовой, ойустив голову, словно спешила куда‑то по неотложному делу.

Предзакатное встречное солнце слепило глаза. Скучающие женщины, собравшись у ворот пестрыми кучками, глядели с любопытством на нее: гульнула, видать, деваха что надо! И ухмылялись вслед: дескать, раздайся, море!.. А Валюха, глухая ко всему, словно затвердевшая, не обращала ни на кого внимания. В голове мысли не мысли; а так, какая‑то нелепица яростная и липкая, точно паутина. Она мешала решить что‑то очень серьезное, важное, без чего дальнейшая жизнь казалась немыслимой.

В эти минуты Валюха ненавидела себя, как заклятого врага. Сгубить свое счастье собственной рукой! Оттолкнуть любимого из‑за глупой боязни быть ниже его, быть зависимой.

Валюха замедлила шаги, встрепенулась.

– Нет, нет! Надо повидать Карцева! Встретиться с ним еще раз! Пусть последний – до того, как произойдет это… в саду вишневом…

«А зачем мне видеть его? Что принесет такая встреча, кроме боли, кроме унижения? Поздно.., Теперь уж поздно, крест».

Валюха погасла, чувствуя себя смертельно усталой и враз постаревшей.

Сзади бешено задудел автомобиль. Валюху опахнуло вонью бензина и горячей пылью. Брязгнул металл, заскрипели тормоза.

– Куда прешь под колеса, тетеря глухая? Мало вас давят, таких–сяких!

Валюха съежилась, взглянула мельком через плечо. Сердце дико застучало. Из кабины самосвала размахивал кулачищем разъяренный Хобот, изощряясь во всех красотах шоферского диалекта…

«Не хватало б еще попасть под колеса…» – подумала Валюха уже спокойно, увидев его. Происшествие разозлило и рассмешило. А Хобот – тот положительно обомлел. Потер лапищей свой нос, ставший еще чернее от автомобильного «крема», пробормотал растерянно:

– Что же ты, это, так вот ходишь, вроде не по–человечески…

Он вылез из кабины, хлопая глазами, блестя вспотевшим лицом. Встал напротив Валюхи:

– Куды спешишь? На тот свет?

Валюха собралась было отпустить ему парочку подобающих в таких случаях слов, но только буркнула:

– Не твое дело, куды спешу! Раскудыкался…

– Садись, душа моя, подвезу!

– На тот свет?

– С тобой… хоть на Луну! – оскалился Хобот, пуча повлажневшие глаза на треугольный вырез кофты на груди Валюхи. Вдруг помрачнел, махнул рукой. – Эх, житуха шоферская распроклятущая! Людям праздник, а тут загоняли как собаку!

– Небось левака подрядился зашибить, бедняга?

– Я —левака? Отчебучила. С нашим завгаром как бы не зашибил! Держи карман шире.

– Да ну_ вас с вашим завгаром!

Валюха зыркнула туда–сюда. Затянувшееся тротуарное собеседование начало привлекать внимание зевак.

– А то садись, душа моя, прокачу! Карета – люкс! Тьфу! – плюнул свирепо Хобот под колесо.

– Оказано – спешу! Не один ты калымишь по праздникам…

Валюха вдруг поперхнулась. У нее даже дух захватило от возникшей внезапно отчаянной решимости. Подняла глаза, посмотрела на Хобота так пристально и нежно, что того в жар бросило. По лицу расплылась глупая, заискивающая ухмылка. Валюха, почувствовав уверенность, уже по–хозяйски властно посмотрела на него.

«Нет, – решила она, – Хобот еще не готов», – и, не давая ему очухаться, погрозила кокетливо пальчиком:

– Однако ты порядочное трепло!

– Я?!

– А то кто же? Распинаешься: с тобой хоть на Луну! Тра–ля–ля. Зачем мне Луна? Ты меня к Венере подбрось.

– К Венере? Что тебе делать в Венере в выходной день?

– Фу–у… Сто раз тебе повторять? У меня срочное производственное дело! Звонила в гараж, а там ни одного черта нет.

Хобот засопел, вытер рукавом лоб. Ух как хотелось ему угодить Валюхе! Давно уже присматривается он к этой красивой разведенной молодайке. Но завгар! Вот где сидит этот Змей Горыныч! Ведь пронюхает о поездке– дух из него вон!

– Ох, Валюшечка–душечка… – закручинился Хобот. – Рад бы в рай… Да путевка, будь она проклята, не в ту сторону… – пояснил он кисло.

– Эх ты, лунатик… Ну ладно, проваливай! Других найдем, – фыркнула Валюха и удалилась, подняв гордо голову и чуть не плача от досады.

Хобот смотрел ошалело ей вслед. Ну почему он такой невезучий? Ничего у него не получается с бабами, вечно все наперекосяк. Вот и теперь. А вдруг судьба нарочно подсунула ему нынче Валюху? А он спасовал, завгара испугался. Мужчина!.. Да нечто девкам нужны такие мямли? Тьфу!

И он, пырнув из всех сил носком пыльный скат, вскочил в кабину и бабахнул дверью, точно дал пушечный выстрел по своему извечному врагу – завгару. Самосвал, окутавшись смрадом солярки, дернулся с места.

– Эй, была не была! Садись, кто на Венеру! – крикнул бесшабашным голосом Хобот, догоняя Валюху и тормозя у обочины тротуара.

– А как же путевка?

– Э! Сто кэмэ не расстояние, авось обернусь. Давай скорей, не разводи трали–вали!

Валюха недоверчиво прищурилась.

– Ты что? Аль раздумала?

Но Валюха лишь секунду колебалась. Встряхнула головой, словно наперекор кому‑то, прошептала: «Так нет же!» —и, закусив губу, вскочила в кабину.

Самосвал рванул с места и понесся оголтело с брязгом и грохотом за город.

Хобот промчал до Венеры «с ветерком». Дальше, сказала Валюха, она доберется своим ходом. Хоботу что? Это ему на руку, поскольку надо было успеть вернуться обратно и выполнить еще рейс.

Степанида узнала Валюху, хотя с зимы они не встречались. Обрадовалась, точно мать родную увидала. Еще бы! Уж теперь отведет она душу, покалякает всласть за чайком, а то что‑то зябко стало.

Но Валюха расстроила ее: не до чаевания, коль приехала по делам. Ей срочно нужен Карцев. Нет его? Когда он вернется, пусть не мешкая отправляется на буровую – его там ждут.

Валюха шла той самой тропкой, по которой Карцев ходил ежедневно на работу и домой.

Садилось распухшее солнце. Невидимый невод соскреб с земли бархатистую дымку, и холмы, освещенные с подзакатной стороны последними косыми лучами, зазеленели сочно и свежо. От гривок, словно направленных по степной равнине, тянулись далеко фиолетовые тени. Небо, удивительно чистое и прозрачное, играло переливчатым неверным светом зари, густея на востоке. Разогретая за день степь неведомо отчего перестала выдыхать тепло, даже в низинках не курился парной туман.

Валюха шла задумавшись. Вдруг из пологой выемки отчетливо потянуло нежным ароматом. Валюха свернула с тропинки, остановилась у ложбины, напоминающей огромную чашу, полную цветущего шиповника. Натруженные ноги в туфлях на высоком каблуке ныли. Села на траву возле колючего куста, разулась. Посидела, глядя безразлично на густое розоватое цветенье. В зарослях, точно смычком кто‑то водил по одной струне, заходилась страстным позывом птица. Из непролазных колючих зарослей сочился прелый душок прошлогодней листвы: хмельной, горьковатый.

Валюха легла навзничь, зажала уши ладонями и вытянула отяжелевшие ноги. Лежала, покусывая кисловатую травинку, прижмурив глаза, а когда очнулась, над степью висел синий сумрак. Заря погасла, исчезли лиловые отблески на закате, в глубине неба ярко брызнули– зашевелились не по–весеннему—голубые звезды.

Странные явления происходили нынче в природе: не звенели комары, не жужжали хрущи, на что птицы, и те словно онемели.

Почувствовав прохладу, Валюха обулась, застегнула кофточку до горла, подумала: «Ничего, пока дойду до бурилки – пять раз согреюсь».

И не пошла. Не встала даже—осталась сидеть на том же месте, поджав ноги и обхватив колени руками.

Вначале она услышала посвистывание: кто‑то шел по дорожке. Прозрачная величавая тишина ночи пропускала малейшие звуки. Валюха с минуту сидела, храня выжидательное молчание, грустно улыбаясь, затем проворно вскочила, одернула платье. Сердце стукнуло несколько раз невпопад, подсказало: он! Повернулась навстречу, прислушиваясь, готовясь сказать первые, заранее обдуманные слова, и вдруг, к ужасу своему, обнаружила, что приготовленные слова вылетели из головы. Все, начисто!

«Э! —махнула рукой Валюха, —Что слова! Захочет – без слов поймет».

А шаги приближались; человек ступал твердо, размашисто, в такт ударам ее сердца. Очень много стуков отбило око до этого переломного момента, после которого или великая радость жизни, или величайшая пустота.

Шаги вдруг замерли – Карцев сбежал вниз.

– Валя? Ты здесь?

Ее била крупная дрожь. Он схватил Валюху за руку, воскликнул, заглядывая в лицо:

– Ты совсем окоченела!

В глазах ее, как в чистом студеном ключе возле бывшей буровой, просвечивалось все, что было на дне, на поверхности отражался лишь окружающий мир.

Двое застыли, осыпанные серебристыми блестками звездного сияния. Стояли молча, склонив головы. Часто так бывает с людьми, которые долго и путано пробираются друг к другу и, одолев наконец мучительный путь, останавливаются, точно какая‑то сила не позволяет сделать им последний короткий шаг.

Карцев смотрел на Валюху выжидательно, догадываясь и не веря.

– Степанида сказала, я зачем‑то понадобился. Срочно…

Валюха молчала, опустив голову.

«Неужели ты не понимаешь? Неужели я притащилась бы на ночь глядя за сто километров по конторским делам? Ждала бы тебя здесь для решения производственных вопросов», – думала она тоскливо сама не своя. Развела руками, выдохнула:

– Понадобился…

– Зачем?

– Знаешь что… – молвила она с натугой. – Понимаешь… А! Ничего ты не понимаешь! – вскрикнула Валюха в отчаянье и отвернулась, чтоб не показать вскипевших яростных слез. Вдруг подняла порывисто руки, прижалась к нему, привстав на цыпочки, застучалась лбом об его подбородок. Отстранилась на миг, сказала смятенным, падающим до шепота голосом: – Знаешь что… – Губы ее задрожали, и она опять умолкла – лишь смотрела, жадно лаская глазами его лицо, открытую шею.

Он расцепил ее пальцы, поцеловал руки. Голова радостно закружилась. Невыносимо острое ощущение близости горячего присмиревшего тела, ее тела… Желанный аромат «Белой сирени»…

Затаившаяся в сердце холодная тоска стремительно тронулась и растаяла. На губах Валюхи вспыхнула счастливая улыбка, обожгла сердце радостью, да так и осталась мерцать звездочкой негаснущей.

Они говорили друг другу какие‑то слоеэ, чего‑то взволнованно спрашивали, воскрешая в памяти полузабытое, а через секунду уже не помнили, о чем спрашивали. Мысли их сбивчиво, беспорядочно скользили, перескакивая с одного на другое. За несколько тревожных мгновений все переменилось, точно порох воспламенился и опалил прежнее, и вот двое, обновленные, застыли, прижавшись друг к другу, отрешенные от всего окружающего.

Время затормозилось.

Вдруг Валюха выскользнула из рук Карцева и растаяла, потерявшись в густоцветье шиповника. Лишь темная гривка взбитых волос смутно угадывалась в темноте. Карцев шагнул по мягкой ости травы в синий благоухающий туман…

Ночь пела привычную песню: невнятную и неопределенную. Какие‑то туманные шорохи, шепоты, птичьи восклицания – арабески бессмысленных звуков.

Карцев слышал, как стучала земля. Он лежал на мягкой щетинке травы, волосы его путались с космами бойкого седоватого полынка. Валюха, склонившись над ним, гладила, перебирала густые жесткие завитки на его груди, ее губы блуждали по его губам, пахнущим здоровьем, табаком, чуть–чуть вином и еще чем‑то, напоминающим запах раскаленного железа.

«Да разве было у меня хоть что‑то похожее с Сашей или с бывшей женой!» —подумал Карцев мимолетно.

А Валюха, вспоминая пустые, окаянные ночи свои, еще крепче прижималась к нему жарким, истосковавшимся по ласке телом.

Где‑то поблизости в кустах вдруг робко и неуверенно начал пробовать свой голос соловей. В черном провале неба, точно в кирюшкиноком пруду, плавали горошины звезд. Хотелось набрать их в пригоршни и осыпать плечи Валюхи.

– А ведь прохладно стало, дролюшка… – подивилась она, зябко ежась.

Карцев улыбнулся, чувствуя жар, исходящий от нее.

«Неужели уйти отсюда, из такой ночи?» —спрашивал его взгляд.

– Нет, нет! Я не хочу! – вскрикнула Валюха.

Он одел ее, закутал в свой пиджак и принялся нашаривать сушняк в кустах позади себя. Сложил в кучу, зажег костер. Крановатые отблески пламени заиграли на припухших губах Валюхи, зазолотили румянец на щеках. Дымок тянулся тонкий и грустный, дымок от последних колючих сучков прошлого.

__ Боюсь, не закопчу ли тебя своей котельной? – сказал Карцев, прикасаясь к отливающим медью волосам Валюхи.

– Копченая баба дольше сохраняется. От дыма только цветочки–лепесточки вянут.

Карцев понял намек, промолчал. Валюха потянулась к нему, спросила ревниво:

– Дроля, а ты по правде влюбился в Сашку?

Карцев подумал, тщательно подыскивая слова. Он знал, как много будет значить для Валюхи то, что он скажет сейчас. Но особенные слова не приходил^ на ум, и он оказал то, что было на самом деле:

– Если нет любви настоящей, люди выдумывают хоть какую‑нибудь. Потом постепенно привыкают и перестают отличать истину от выдумки. Без любви трудно.

– Значит, ты все же любил Сашку?

– Нет, видимо… Ты всегда стояла между нами.

Валюха хотела было рассказать о серьезных и далеко идущих Сашиных планах, о цветущем вишневом садочке, но сейчас ей было так хорошо, что не хотелось омрачать минуты тяжкими воспоминаниями, и она только повторила:

– Платонически… Что же, некоторые люди могут есть помидоры и без соли…

Карцев завозился в кустах в поисках топлива, а Валюха пригрелась, задремала. Дровишек Карцев не раздобыл, только ободрался до крови. С севера все ощутимей потягивал резкий, холодный ветер. Карцев смел золу, нарвал травы и застелил нагретую землю в том месте, где горел костер.

– Погрейся, Валюта, на охотничьей печке.

Она легла на спину и блаженно вздохнула.

– Убить меня мало! – воскликнула она страстно и закрылась косынкой, стыдясь показать любимому свое счастливое лицо.

Небо на востоке побледнело. Стало чуть брезжить. Мягкая лиловатая полоска наметилась над горизонтом. С каждой минутой холодало все сильнее, воздух делался прозрачным и хрупким, точно стеклянным.

– А чего нам, собственно, таиться, как семиклассникам? Пойдем, Валюта, со мной, – сказал Карцев. Сказал так, наверно, как не говорил никогда никому.

Короткий полушепот нарушил сладкую дрему, проник к самому сердцу Валюхи, и оно отозвалось взволнованно и благодарно. Валюха посмотрела изумленнорадостным взглядом, словно выглянула из своего, никому не известного мира, затем потянулась, выпрямила расслабленное истомой тело. Спросила:

– Куда ты зовешь меня, дроля?

– К себе.

– Ой, страшно! У тебя строгое ГАИ…

Карцев усмехнулся уголками рта, вообразив на секунду Степаниду в милицейской форме, с полосатой палкой в» руках. Повторил твердо, по–командирски:

– Пошли без разговоров. Бр–р-р… И откуда такой холодина собачий!

О, как невыразимо сладко было Валюхе покоряться этому повелительному голосу, подчинять себя бездумно чужому желанию!

Карцев обнял ее круглые плечи, закутал в пиджак, повел знакомой дорожкой в Венеру. Они шли на зарю, на голосисто–заносчивый переклик петухов, оглушенные и очарованные безумно запутанной ночью, не слыша ни гула машин, ни тревожных людских голосов, что раздавались вдали за мохнатым, поседевшим к рассвету бугром.

Там происходило что‑то необычное.

* * *

Настырный солнечный лучик пощекотал нос, проник сквозь сомкнутые веки и разбудил Карцева, который лежал на полу у стены на тощем матрасике, снятом с кровати. Спина и бока ныли, словно ему навтыкали тумаков. Взглянул на часы – ого! – полдевятого. Вскочил, подвигал плечами разминаясь. Подошел к Валюхе.

Она спала на его койке, положив ладонь под розовую щеку, мерно дыша и чуть улыбаясь во сне. К сердцу Карцева волной прилило тепло. Он поднял сползающее одеяло, осторожно укрыл им Валюху и не удержался, чтоб не поцеловать ее круглое, как налитое яблоко, колено.

Одевшись наскоро, Карцев черкнул записку. Оставив ее на стуле поверх одежды, вышел во двор.

Ни черта себе май! – крякнул он, отдирая примерзший сосок умывальника. Поплескав себе в лицо ледяной водой, вернулся в избу надеть теплую куртку, иначе на буровой продерет до костей.

Прозрачное, стылое утро. Щетинистые поля, непонятно поблекшие за ночь, искрились в лучах холодного солнца.

Едва распустившиеся листья кустов покорно никли, осыпанные инеем. Под ногами сухо потрескивали отвердевшие былинки травы, застигнутой врасплох заморозком.

Идешь и словно давишь каблуком рассыпанные висюльки от люстры.

Часов в двенадцать Карцеву позвонил Бек. Поговорили о вчерашней «рыбалке», о новых знакомых – боевых соратниках председателя Кияна, затем Бек сокрушенно сказал:

– А вишневочка‑то нашего Максима Терентьича в этом году тю–тю!

– Почему тю–тю?

– Прахом вишня пошла. Заморозок весь цвет пожег. И окуривание не помогло.

– Неужели все погибло?

– Поезжай, увидишь…

– Обидно‑то как!

– Ужас что!

Карцев вышел из будки, постоял, глядя в блеклую даль, подумал и решил посмотреть своими глазами, что натворил в кирюшкинском саду предательский заморозок.

Возле чумазого самосвала возился не менее чумазый Хобот. Карцев попросил его съездить к вишняку. Поехали.

Вернулся на буровую хмурый. Вчерашнего, радующего глаз сада словно и не было. То есть деревья стояли по–прежнему ровными рядками, да только цвет на них пожух, закоржавел. Белые угольки бутонов, тлевшие на ветках, погасли. После столь жестокого обморока им уже не оправиться, не ожить. Пройдут сутки-другие, цвет осыплется, и будет ветер раскачивать одни голые прутья…

Сказав Шалонову, что у него неотложные дела, Карцев отправился в Венеру: Валюха, наверное, давно уже встала и глаза проглядела дожидаючи. Карцев пошагал прямиком через степь. Повсюду заметны были печальные следы гибельного заморозка. Ветер не шевелил поникшие зеленя, только в пологой балочке, где вчера Карцев встретился с Валюхой, ничего не изменилось. Колючий, дикий, каленный всеми ветрами и морозами шиповник розовел в полном цвету.

«Силен ты, брат, однако…» – развел Карцев руками и потянулся к кусту сломать для Валюхи ветку попышнее.

Валюхи на квартире не оказалось. Возле подушки на кровати, застеленной с потрясающей аккуратностью, лежала бумажка. Карцев прочел. Записка была веселая, хорошая.

 
«Милый беглец! Нигде не спала я так сладко, как на этой утилькровати… А когда проснулась – пожелала одного: заболеть. Да, заболеть и лежать долго на твоей подушке с закрытыми глазами и дышать тобой.
Но, на беду, в один бок мне втыкается «квадрат гипотенузы», а в другой – выговор Хвалынского за невыход на работу. На спинке стула висит измятый, как мочалка, мой «маскхалат» – вещественное доказательство нашего легкомысленного поведения… Не хочется, а надо вставать и отправляться на попутке в Нефтедольск. Что делать? Жизнь!
Жду тебя, дролюшка, во все дни и ночи, в любой час, в любую погоду, в любом месте на земле.
Твоя прогульщица.
P. S. Сознаюсь в содеянном преступлении: украла твою карточку. Если сегодня не приедешь, то хоть на нее посмотрю. Не казни, а милуй грешницу с 22–летним стажем. Что поделаешь? Жизнь!»
 

Карцев взглянул на стенку – точно! Злосчастная фотокарточка, возвращенная недавно Степанидиным племяшом Пашкой, исчезла опять. Смеясь, покрутил головой.

Ему приятно было сознавать, что с нынешнего дня надо обязательно куда‑то торопиться, думать о ком‑то, заботиться. Конечно, сейчас он переоденется и… тут Карцев увидел на столе еще одну бумажку, и странная тревога охватила его. Бумажка лежала «вверх ногами», но он и так сумел охватить взглядом напечатанное жирно слово: «Повестка».

Подошел, поставил ее «на ноги». Это было предписание военкомата. Такому‑то, проживающему там‑то, на основании статьи такой‑то надлежит явиться с документами для оформления отправки в авиачасть на переподготовку летного состава.

Карцев повертел машинально в руках повестку и так же машинально усмехнулся: «А военком, видать, склерозом не страдает… Что ж, солдат есть солдат, пушка есть пушка, как любил говорить командир авиаполка. Значит, брат, еще полетаешь! И на том спасибо…» Сел у стола, задумался. Впереди две недели на сборы, на переезд, а там кабина тренажера, катапульта, барокамера, классы вооружения и наземной подготовки, полеты на спарке, ввод в строй… Много еще ступеней надобно отсчитать, прежде чем поднимешься в высокие зоны перистых облаков. Карцев закрыл глаза и увидел себя в высотной среди товарищей одевающим летное снаряжение, увидел утренний аэродром, блестящие под косыми лучами полосы бетонки… Даже керосином откуда‑то потянуло – знакомым запахом могучих сверхзвуковых машин.

Да, пришло все‑таки время – раздался зов, и летчик бессилен не подчиниться ему: тяга к небу – в крови человека. Когда оно призывает к себе, истинный летчик делается глух ко всему остальному на свете, его волнует одно: скоро ли знакомый гул турбины за спиной оповестит на своем языке, что наступила минута, что человеку, сросшемуся корнями с землей, пора оторваться и унестись ввысь наперегонки с восходящим солнцем.

«Интересно, однако, каким образом ребята увертываются от ракет… Туго, наверное, бывает им… – подумал Карцев мечтательно и вдруг выпрямился. – А Валюша? Что же это получается? Стоит нам только приблизиться друг к другу, как тут же, словно в насмешку, судьба делает нам подножку! То на курсы меня, то на сборы, а Валюша остается. Нет уж, на сей раз мы сами сделаем подножку судьбе».

Карцев вышел во двор, помял грабастой ладонью подбородок, как всегда в минуты затруднений, и, по неискоренимой привычке, глянул в небо – глубокое, бескрайнее, ожидающее его небо. Сказал задумчиво:

– Жизнь!..

«Стоянка поезда десять минут», – объявили по внутренней трансляции. Карцев выскочил из вагона и направился в сторону зала, где виднелся газетный киоск.

– Не опоздай, Вить! – крикнула Валюха, высунувшись из открытого окна купе.

– Не беспокойся! – махнул рукой Карцев.

Валюха улыбнулась. Она была в пестреньком дорожном платье без рукавов, с глубоким вырезом вокруг шеи. Бронзовые волосы пламенели на солнце. Цветущая двадцатидвухлетняя женщина привлекала к себе взгляды пассажиров, снующих по платформе. Подошел еще один состав. Из него вышел мужчина в капроновой шляпе и в сером костюме. Он тоже обратил внимание на красующуюся в окне Валюху, тронул за локоток свою спутницу, сказал вполголоса:

– Посмотри, какая эффектная натура! Она напоминает женщин на полотнах Юрая Планчича. Помнишь, мы видели в Югославии? Ну, картинная галерея в Загребе! Не правда ли?

Спутница капроновой шляпы – молодая женщина с длинными золотистого цвета волосами, распущенными пышно по плечам, прищурилась критически на Валюху, молвила:

– Лицо простоватое и вообще… У нее какой‑то до неприличия счастливый вид! И крупный бюст портит ее. Нет, она просто ужасна!

– Гм–м… Я не сказал бы этого…

Пара прошла мимо дальше. Валюха усмехнулась горделиво. Та, золотоволосая, видать, проницательная баба, точно угадала. Да, угадала и позавидовала. Но что для Валюхи подобные реплики! В этот яркий летний день она была красива своей радостью, была до бесстыдства счастлива. Ну и что?

Карцев вернулся с кипой газет, встал рядом с Валюхой у открытого окна, положил ей на плечо руку.

Вагон дернулся, колеса застучали на стыках рельсов все чаще, все резвее, поезд, набирая скорость, бежал на восток, ближе к желанному небу.