Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)
– Выйдем покурим, товарищи!
Несколько человек подались на лестничную площадку, хотя Ветлицкий настойчиво предлагал курить в комнате. Вскоре кто‑то из курцов вернулся, спросил у Ветлидкого озабоченно, где телефон, нужно срочно позвонить. Тот сказал со смехом:
– В ближайшем дежурном отделении милиции, поскольку ни один автомат в округе не работает.
Ни Ветлицкий, ни Хрулев не обратили внимания на странную суету, возникшую в квартире. После курящих на лестницу потянулись также некурящие и, поговорив между собой, незаметно исчезли. На лицах смущение, вопросительные взгляды, торопливые сборы. Хозяин спохватился, когда в квартире осталось человек пять. Завтра, разумеется, не выходной, но все же… Очень уж рано разбежались. Его недоумение разрешил Круцкий. Прислонившись плечом к стене и вертя машинально на пальце колечко с ключами, сообщил тоном комментатора:
– Из поступивших недавно сведений стало известно, что коллегия министерства отстранила Дмитрия Васильевича от руководства заводом за обнаруженные народным контролем приписки. Конечно, это не окончательно, как я понимаю. За Дмитрием Васильевичем остается право обжаловать в высших инстанциях…
– Какая нелепость! – воскликнул Тараненко, и лицо его враз огрубело от резко обозначившейся складки поперек лба. Круцкий продолжал:
– Мы здесь не посторонние и несем естественно… в известной степени ответственность за случившееся. Так сказать, в моральном аспекте…
– В мора–а-альном!.. – уставился Ветлицкий на комментатора. Тот развел руками, точно призывая в свидетели остальных: «Что, дескать, я могу сделать?»
Тамара Хрулева, скованная мгновенной растерянностью, ступила к мужу, встряхнула его за руку. Тот посмотрел на нее, шевельнулся.
– Та–а-ак… – обежал острым взглядом присутствующих. – Вот, значит, почему разбежались!.. А вы чего же?
– Мы знаем, кто первый бежит с корабля… – огоз–вался с вызовом Ветлицкий и положил руки на плечи Дерябину и Тараненко.
– Пойдем, Тамара, – сказал Хрулев.
– Погодите, Дмитрий Васильевич, – стал рядом с ним Ветлицкий. Хрулев смотрел за окно в мерцающую неоновыми огнями тьму города. Круцкий сказал:
– Не стоит горячиться, Дмитрий Васильевич, запальчивость – она…
И Круцкий улетучился так незаметно, словно превратился в легкий пар или в червячка, уползшего в щель. Зоя Тимофеевна покачала головой и, толкнув мужа локтем, сказала вполголоса:
– А лакмусовая бумажка сработала безотказно.
Тараненко кивнул головой, сказал громко:
– Давайте, товарищи, выпьем за истинные, не меняющие своей сути верность, честность, твердость, чтоб они существовали вечно, независимо от того, куда дует ветер.
Дерябин поднял непочатую бутылку коньяка, но прежде чем откупорить ее, сделал знак жене, и та с помощью Ланы, не терпящей ни малейшей грязи, быстро очистила стол от посуды, оставшейся после тех, кто прошел проверку «лакмусовой бумажкой»… Дерябин выковырнул пробку, налил в рюмки «посошок». Выпили. Женщины быстро перемыли на кухне посуду, мужчины подождали их, затем, попрощавшись с хозяином, удалились.
Ветлицкий остался один. Постоял посреди комнаты, раздумывая тревожно о разразившемся печальном событии. Приписки… Недавно вышло строгое постановление, направленное против тех, кто во имя показухи к неважным истинным показателям добавляет и то, что будет сдано спустя какое‑то время или вообще не будет сделано.
Хрулев не из таких, он не тщеславен и не честолюбив, хотя в последнее время газеты все чаще отзываются об этих «качествах» с похвалой, считают их своеобразным стимулом для современного руководителя или допингом, способствующим росту руководителя. Так что же случилось на самом деле?
Раздумья Ветлицкого прервал дверной звонок, и тут же незапертая дверь распахнулась, и три голоса: два женских и один мужской – негромко пропели: «Гармонь новая, а планки стерлися, вы не ждали нас, а мы приперлися…»
В передней стояли напряженно улыбающиеся Катерина, с ней рядом Зина, позади маячила самодовольная физиономия Зяблина.
– С днем ангела, Станислав Егорыч, – поклонилась Катерина имениннику. – Увидели свет в ваших окнах и решились зайти, поздравить и пожелать многих лет жизни и всего, чего хочется вам.
– Извините за позднее, так оказать, вторжение, мы сейчас уйдем, – сказал Зяблин.
– Не побрезгуйте скромным подарочком, Станислав Егорыч… Попросту, по русскому обычаю… Мы тут с Зиной бегом вышили…
И Катерина развернула большое полотенце из сурового полотна с вышитыми по концам «С добрым утром!» и «Спокойной ночи».
– Ну, вы, ей–богу… – пробормотал растроганный хозяин– Чудаки, честное слово. Стали в дверях и стоят. Заходите, – отступил он, освобождая проход в узенькой передней. Припозднившиеся гости вошли, стеснительно переглядываясь. Ветлицкий повесил дареное полотенце, принес с кухни посуду и закуски, отрыл бутылку. Палец на левой руке Зины был еще забинтован, и она, присев, держала руку на колене так, чтобы она не бросалась в глаза.
Ветлицкий наполнил рюмки, улыбнулся.
– Спасибо, что пришли. Я рад.
И трое увидели по его лицу, по его глазам, что это сказано не ради красного словца, не из вежливости, а потому, что он на самом деле иокренне доволен их посещением. Первоначальная скованность, которую гости старались скрыть залихватской частушкой, ослабла, да и коньяк сделал свое дело, призел компанию в благодушное настроение. Катерина и Павел чувствовали себя свободней, чем Зина, продолжавшая сидеть в позе человека, о котором говорят, что он проглотил аршин.
Ветлицкий понимал стеснительность девушки и, чтобы подбодрить ее, спросил весело:
– Ну, Зина, когда приступаешь к блистательному исполнению своих грохальных обязанностей?
– Хоть сейчас! – воскликнула Зина с готовностью и даже подалась вперед.
– Разве уже закрыли больничный лист?
– Какой там закрыли! – махнула рукой Катерина.
– А раз нет, надо гулять, набираться сил.
– Я не для гулянки здесь.
– Знаю, знаю, – поднял перед собой руки Ветлицкий и покачал укоризненно головой.
– Завтра выйду на работу, – продолжала Зина упрямо.
– Что–о-о? Я те выйду? Попробуй только! Вызову охранников и с конвоем выставлю за проходную.
Зина повесила голову, молвила дрогнувшим голосом:
– Тошно мне, Станислав Егорыч. Брожу как неприкаянная. А на мне вина висит. Перед людьми, перед вами.
– А ну‑ка, брось, девка! – прикрикнула Катерина. – Ты чего сюда пришла? Нюни распускать? Ишь, ты! Тошно ей… Да пока жизнь проживешь, еще не такое испытаешь. Да только не раскисать надо, а блюсти себя. Вот так держать! – сжала Катерина в кулак свою белую руку.
– Ладно, красавицы, успокойтесь, – сказал мягко хозяин, но Зина вскочила, и каблучки ее звонко простучали по ступенькам лестницы. Зяблин, не принимавший участия в разговоре, покряхтел и, поднявшись из-за стола, кивнул Катерине.
Квартира опустела. Хозяин разделся, намотал на швабру мокрую тряпку и принялся за уборку. Авралил и думал о Хрулеве. И тут опять раздался звонок.
«Еще кто‑то припозднился, – подумал Ветлицкий, подходя к двери и прислушиваясь. Звонок повторился.
– Кто там?
Кого угодно ожидал Ветлицкий, но только не Лану. На миг он совсем опешил. Затем щелкнул задвижкой.
Лицо Ланы бледное, ее лоб – он впервые заметил – пересекла упрямая морщинка. Она взглянула на него, шевельнула бровями и прыснула, прикрыв рот ладошкой. Видать, больно нелепый вид был у хозяина, стоявшего с тряпкой в одной руке и со шваброй – в Другой. Лана скинула туфли, отфутболила их через прихожую на сухое место и потянула из рук Ветлицкого швабру.
– Не надо, – запротестовал именинник.
Лана энергично овладела инструментом:
– Я затем и вернулась. Знаете, Станислав, надо в книге полезных советов изъять пункт, где описано, как убирать квартиру перед приемом гостей. Вместо него вставить другой: как убирать квартиру после ухода приглашенных.
– Обхлюстаешься… – заметил Ветлицкий, переминаясь с ноги на ногу. Лана засмеялась, в ее голосе появилось что‑то игривое. Она ступила к нему и прижалась щекой к его груди. Это длилось секунду, затем она подоткнула по–бабьи подол своего цветастого платья и быстро закончила уборку. Спросила с улыбкой в глазах:
– Больше к тебе не придет никто?
– Не знаю.
– Ты не пустишь никого, да?
Ветлицкий молча выключил свет.
Спустя время он пошел к холодильнику, принес и поставил на тумбочку у постели бутылку минеральной воды, нагнулся над разметавшейся Ланой, сказал задумчиво:
– Вот мы лежим рядом, говорим друг другу ласковые слова, а меня не оставляют мысли о Дмитрии Васильевиче. Просто кричать хочется при виде того, что сотворили с ним. Кому это на руку? Во имя чего? Ради каких высоких целей?
– Не кричать надо, Станислав, а бороться всем, всем нам до единого.
– Против кого?
– Против кого лично – не знаю. А за что бороться – понятно: за справедливость. Надо вскрывать ложь. Нам не безразличен исход борьбы за Хрулева, он важен для человеческой веры вообще, понимаешь? Иначе равнодушие, безнадежность…
– Между прочим, пленительные женщины лгут больше всех и хитрее всех, а поймаешь с поличным – возмущаются, как девственницы, с видом оскорбленной невинности.
– Не только пленительные врут, – буркнула Лана.
– Я это к слову. Перед твоим милым приходом у меня возникла мысль составить обстоятельное письмо о наших заводских делах, объективно обрисовать по–ложение, прочно аргументировать свои возражения против снятия с должности Дмитрия Васильевича, а по сути расправы над ним. Думаю, такое письмо подпишет не один десяток человек, и тогда направить его в КПК. Пусть проверят. Пока это дело для меня – айсберг! Виден только его кончик, остальное под водой.
– Ты прав. Проследить тонкие паутинки интриги трудно, но я все же попытаюсь разузнать кое‑что посредством одного человечка…
– Какого человечка…
– Да так… У меня много всяких знакомых в различных, как говорится, сферах влияния.
О том, что она собирается расколоть одного из участников компании против Хрулева и что его зовут Марек Конязев, не было сказано ни слова.
Ветлицкий подумал, что напрасно недооценивал Лану прежде, считал ее всего–навсего эрудированной, остроумной, независимой, несколько взбалмошной красавицей, познавшей жизнь. Удивить ее чем‑то трудно. А оказывается, ей присущи вдумчивость, принципиальность, умение видеть за частным случаем его общественную значимость, умение разбираться в психологии людей и находить побудительные причины их поведения.
Утром, перед уходом на работу, Ветлицкий сказал:
– Вот мы и обменялись с тобой визитами. Может, повторим?
– Я бы хотела, – ответила Лана просто, взяла его руку, положила себе на грудь и повторила поспешно: – Правда, хотела бы.
– Что ж, не у всех, видать, любовь начинается с прогулок под луной.
– А ты думаешь… у тебя… это…
Ланин голос тихий, почти робкий.
– Меня не интересуют определения. Я невезучий. Но с тобой, кажется…
Ветлицкому еще не приходилось видеть, чтобы радость так мгновенно смела с лица человека налет настороженности и неуверенности. Лицо Ланы порозовело, засияло, и вся она преобразилась. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза.
Цеховой бунтХрулева отстранили от занимаемой должности, нового директора не назначили. Дела на заводе вершил Круцкий.
Как известно, всегда в периоды междувластья появляются «раскачиватели стихии», вносящие разлад в умы, поднимающие смуты. На сепараторном участке таким баламутом явился, как всегда, Павел Зяблин. Где‑то он услышал, будто Ветлицкий грозился уйти с завода, если вопрос о Хрулеве не будет предан гласности, не будет объективно рассмотрен партийными органами. Некоторое время спустя, увидев, что Ветлицкий расхаживает по пролету с незнакомым человеком и что-то ему объясняет, Павел вообразил, что происходит передача дел новому начальнику, и поднял кутерьму. Рабочие зашушукались, забегали друг к дружке. Кто‑то выключил пресс, за ним – еще кто‑то, и вдруг пролет замер.
Ветлицкий выглянул из‑за своей стеклянной загородки. «Силовую отключили, разгильдяи, что ли?» И потянулся к трубке телефона, чтоб позвонить на подстанцию. В это время в дверях появился Зяблин. Вытирая ветошью замасленные руки, хмуро буркнул:
– Надо поговорить, Станислав Егорыч.
– Видишь, участок стоит? Говори быстрей, что у тебя?
– То, что у всех… – показал он большим пальцем за спину на пролет, где толпилась возбужденная смена.
«Мать моя, мамочка! Опять что‑то стряслось…» – схватился Ветлицкий за голову и выскочил из конторки. Возле рабочих суетился Кабачонок, что‑то втолковывал им, но его не слушали, отмахивались.
– Что случилось? – спросил Ветлицкий приблизясь.
Раздался разнобой голосов окруживших его наладчиков и штамповщиц. Из нестройного гула он наконец уразумел: с ним хотят потолковать.
– Толковать в рабочее время?
– Другого времени, может, и не найдется.
– Ничего не понимаю. Вместо того чтобы выполнять сменное задание, вы устраиваете митинги, как анархисты!
– А мы не собираемся выполнять сменное задание!
– До феньки нам такая работа!
– Бросай, ребята, все это к чертовой матери и тоже пойдем увольняться!
– Была б шея!..
Взвинченная Зяблиным толпа бушевала.
– Братцы, да вы что, а? Да вы с ума посходили, что ли? – восклицал Ветлицкий, испугавшись не на шутку. – Это же забастовка!
– А нам плевать!
– Нам бояться нечего!
– Мы не против Советской власти, а против тех, кто власть позорит!
– Товарищи, прошу вас, прекратите немедленно митинговать. В какое положение вы меня ставите?
– А вам‑то что? Вы от нас уходите.
– Да кто вам такое сказал?
– Знаем…
– Да скажите толком, в чем дело? – закричал Ветлицкий.
Зяблин кашлянул в кулак.
– Станислав Егорыч, три года все мы с вами вытаскивали вот это из навоза, – раскинул он руками. – Тяжело вытаскивали. Вы не пай–мальчиком пришли и, чего уж греха таить, не были для нас нянечкой, не гладили по шерстке, чтобы лучшим казаться, не заигрывали. И потому пришлись нам. Мы увидели в вас работягу, такого же, как мы, и даже похлеще. И еще потому, что вы никого ни разу не обманули. Верно я говорю? – повернулся он к рабочим. Те согласно загудели. – А теперь, Станислав Егорыч, вы бросаете нас на произвол, то есть опять в яму. Каждый, конечно, понимает: рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. То же и вы. Ну, а мы как же? Зачем было дразнить людей? Разве командиры на войне, когда трудно, бросали свои роты или взвода и убегали, где обстановка полегче?
Ветлицкий хлопал глазами, закусив губу. Рабочие смотрели на него требовательно и выжидающе. Внезапно сердце его вздрогнуло, и по груди разлилась жаркая истома. Даже в глазах потемнело от волнения и нежности к этим людям. Лица их внезапно поплыли, теряя различительные черты, стали похожи одно на другое, как звенья одной цепи. «Да ведь я тоже звено этой цепи, – мелькнуло в его сознании. – И если одно звено разорвется, не выдержит общей нагрузки, цепь рассыплется». На его напряженном лице дрожала маленькая жилка, та, что ближе к виску, – это так сильно колотилось сердце, и это видели все, и все ожидали от него чего‑то. А он молчал, превозмогая нахлынувшее неожиданно всеохватывающее чувство радости. Странное, необъяснимое состояние в столь неподходящий момент, но оно было.
– Черти!.. – вздохнул Ветлицкий, терзая мочку правого уха. Оторвал руку от уха, вынул из кармана какую‑то бумажку, сказал громко: – Вот обходной листок! – Поднял над головой, разорвал на клочки и сунул обратно в карман.
Рабочие проследили за его движениями, заулыбались то один, то другой и, перемигиваясь, начали расходиться по своим местам.
В пролете опять забухало, застрекотало, земля под ногами завибрировала.
Ветлицкий направился в свою конторку. Проходя мимо пресса, где сидела Зина, остановился, спросил, улыбаясь:
– Начинаешь?
– Кончаю, видимо… – вздохнула Зина, подняв печальные глаза.
– Что так? То рвалась в цех, а приступила к работе– и на тебе… Или опять что‑то стряслось?
Зина нагнула голову, промолчала. Ветлицкий потрепал осторожно ее по плечу и пошел по грохотавшему пролету, держа направление на Зяблина, чтобы устроить зачинщику беспорядка разнос.
Месяц начинался новый. Свистопляска на участке продолжалась старая. Как и прежде, первая декада металлом не–обеспечена, опять мудри, химичь, рискуй, своди как хочешь концы с концами. Выкручивайтесь, начальник и мастера, помните, что в случае срыва, отдуваться придется вам.
Ветлицкий, позвав к себе планировщицу, засел с ней составлять график загрузки и переналадок многооперационных прессов, чтобы дать сборочным цехам самые срочные типы сепараторов вовремя. «Пасьянс» раскладывали долго, примеряли и так и этак, перечеркивали и начинали сызнова прикидывать по срокам изготовления, заменять один тип другим в зависимости от наличия металла или предполагаемого поступления его на завод. Наконец график слепили, но сооружение получилось непрочным, как всякое строение, возведенное на непрочном фундаменте: тронешь кирпич, и все рушится.
Ветлицкий послал планировщицу чертить графики начисто, встал из‑за стола, распрямил плечи. В дверях возник Кабачонок, в руке бумаги, на толстом лице растерянность. Подошел к столу, положил два листка.
– Вот, – развел он руками. – Сразу двое на увольнение. С кем же я работать буду, если уйдет подсобник, этот чертов Дудка? Сам буду выгребать из приямков отходы? Зина уж ладно, штамповщицу скорее найдем. Ее, кстати, крепко поддерживает профсоюз, то бишь Катерина… Поддерживает в смысле увольнения.
– Вот как? Здорово спелись… А ну‑ка, давай сюда профсоюзную деятельницу!
Когда вошла Катерина, Ветлицкий сделал вид, что внимательно читает важную бумагу.
– Слушаю, Станислав Егорыч.
– Сидя послушаешь, – показал Ветлицкий на табуретку.
Катерина присела.
– Вот что, Катерина, то что ты болеешь за свою подопечную, очень хорошо. Не оставляешь ее в трудные минуты – еще лучше, но когда ты сбиваешь ее с толку и направляешь явно «не в ту степь», это уже ни в какие ворота не лезет. Зина – девушка исключительно честная, преданная своей цели, но у нее же была травма! Отсюда депрессия, обостренное чувство… Но ведь это порыв. Ее надо успокоить, уговорить. Ты делаешь наоборот: поддерживаешь ее, как говорит Кабачонок, «в смысле увольнения».
– Разве я ее толкаю на увольнение? Если на то пошло, мне просто не удалось убедить ее. А не сумела потому… потому, что сама баба. Слабая, бестолковая баба. Но кто поймет Зинку лучше меня? По правде скажу, мне боязно стало за нее. Мечется девка. Да вы сами, когда мы прибегали к вам на именины, заметили, наверное.
– Чего ей метаться?
– Ведь первый раз в жизни такое!
– Не понимаю.
– Оно и видно… Скажите, Станислав Егорыч, вот мы с вами ходили к Зине в больницу, а зачем?
– Странный вопрос! Поддержать морально девушку, у которой нет поблизости родителей. Мной, например, руководили самые лучшие побуждения.
– А другой ходил… Что вы, мужики, понимаете в женских чувствах!
– Гм… А что, собственно, надо понимать?
– Девушка влюбилась в него и ждет желанного слова, а он… В общем, как только ее выписали из больницы, вдруг словно все обрезало. Он больше с ней не встречался. Почему? Не известно. Может, раздумал и не собирается сделать Зину счастливой? Но чем она хуже его? Вы добрый человек, Станислав Егорыч, вы жалеете Зину, так помогите ей не одной жалостью! – воскликнула Катерина и схватила его судорожно за руку. Он отстранился, недоумевая. – Зинка гордая, Станислав Егорыч, а ведь это ее первая любовь.
Ветлицкий слушал Катерину, хмурясь и поеживаясь:
– Чем же я могу помочь?
– Поговорите с ним по–мужски, пристыдите, пусть одумается.
– Как так? Не захотел любить, а потом одумался и взялся за любовь?
– Ну и что? Разве так не бывает? Раскроют человеку глаза…
– Да кто этот человек в конце концов?
– О, господи! Все знают, только вы не знаете.
– Понятия не имею.
– Элегий!
– Кто‑кто?
– Дудка!
– Тьфу! Час от часу не легче. И это такой идеал у Зины? Достойной, красивой, чистой девушки? Поистине любовь зла, но тут, Катерина, прошу уволить меня, тут я помощником вашим не стану, наоборот: приложу усилия, чтобы… Да, впрочем, особых усилий прилагать и не придется. Дудка подал заявление на расчет.
– Как заявление? – ахнула Катерина и наморщила лоб, думая напряженно о чем‑то. – Ой, я, кажется, начинаю понимать, – ахнула она снова. – Ведь Элегий перед Зиной виноват, это он испугал ее, когда она сидела за прессом. Тогда и случилось. Он вообще всегда потешался над ней, насмехался, а когда случилось несчастье, перетрусил, из кожи лез, чтоб задобрить ее, чтоб она не заявила на него. Прибегал каждый день, носил передачки, а Зина, простая душа, приняла это… Да ведь и то оказать, любую из нас растрогает внимание такое. Ох–ох–ох! Какой же он все‑таки… – Катерина задохнулась от возмущения.
– Ничего страшного я не вижу. У тебя, Катерина, жизненный опыт не мал, согласись, что так даже лучше. Лучше потому, что это случилось на пороге жизни. Первый угар скоро пройдет, туманен рассеется…
– Эх, Станислав Егорыч, все‑то ваши правильные слова – от ума. Но жестокие они.
– Не слова, а жизнь жестокая, и законы ее непреложны. Зина любит такого вахлака? Это чересчур. Ей нужно что‑то гармоничное, чтобы и любовь, и дружба, и взаимопонимание.
– Как мы можем судить, что ей надо?
– Согласен, но и Дудка – не подарок для Зины. Это химерическая любовь, которая ничего не создает, кроме отупляющих затяжных страданий.
– Бедная Зина, как тяжко ошиблось ее доброе сердце! Вот уж никогда не пойму, почему она не полюбила вас?
– Меня–я-я? Фу–у!.. Слава аллаху, что случилось именно так.
Катерина покачала укоризненно головой, встала и медленно ушла. Ветлицкий задумался. В Зининой любви к тюфяку Дудке было что‑то раздражающее и вместе с тем – трогательное. Жившая до сих пор в своем здоровом дельном мире, она приняла фальшивую подделку труса за чистую монету, увидела в Дудке «настоящего». И вот теперь мучится из‑за сущей чепухи.
* * *
Зина явилась в застекленный закуток начальника участка в конце смены. Она и сейчас цвела. Сквозь прозрачную бледность лица на щеках проступал яркий румянец, только губы стиснуты в нитку и во взгляде решительность и упорство.
– Станислав Егорыч, как с моим заявлением? Катерина Ивановна сказала, что у вас был разговор обо мне. Подпишите, пожалуйста, и простите за беспокойство и неприятности, которые я доставила всем.
Сказала одним духом и опустила глаза. Ветлицкий вздохнул:
– Садись, Зина.Спасибо, я весь день сидела за прессом. Все равно садись. Стоят перед покойниками и генералами. Садись и подумай, стоит ли ломать свою жизнь из-за какого-то Дудки, какого-то «вьюноши» в крикливо-модных штанах, не осилившего даже семилетку, но нахватавшегося магнитофонных верхушек? Ведь ты хорошо стала работать, скоро, гляди, перегонишь свою наставницу. Да чего там! Неужто на Дудке свет клином сошелся?Не знаю, что со мной. Временами мне кажется, что это у меня от ушиба головы.Вот видишь!Но потом Элегий сказал, что испытывает ко мне нежное чувство, и стал со мной разговаривать не так, как раньше. И я ничего не могу с собой поделать. Я хочу... я захотела быть с ним.Он что же, предлагал тебе выйти за него замуж? Нет-нет! Он просто говорил: давай просто жить... – проронила Зина едва слышно и нагнула голову еще ниже.
Вот эго жучок! Губа не дура у этого Дудки. А вот тебя он так уж точно счел круглой дурой. Не ожидал от него такой прыти! Как ты думаешь, зачем он поднимал тебя на смех? Да для того, чтоб внушить, что ты хуже всех, мол, деревенская теха-матеха, которая сейчас должна ему в ноги кланяться за то, что он снизошел до нее, осчастливил своим вниманием. Эх, Зина, ты ехала сюда и воображала, что здесь царят мир и дружба, совет да любовь. Тут, как везде, и нужда, и болезни, и бытовые неурядицы. Вот это действительно реальные препятствия, которые надо преодолевать, а для этого нужно работать, стараться, и судьба не обойдет тебя.Может быть, вы и правы, Станислав Егорыч, да мне от правды не легче.
– Привыкнешь, Зина. Я Дудку увольняю. Пройдет недельки две–три, и ты забудешь о его существовании. Забудешь и про свои переживания. Ну, какая это любовь? Ты поддалась Дудке без борьбы, без сопротивления, как самая слабохарактерная женщина. Черт знает что! И вообще хватит мне с тобой нянчиться! – повысил голос Ветлицкий. – Да, я за тебя, я за всех таких, как ты, в ответе перед людьми и перед собственной совестью. Да, я буду помогать, но не мух отгонять от тебя. Ты посмотри на Катерину: что за молодчина! Все горит у нее в руках, энергия какая, как ловко и легко справляется она со всем на свете, в том числе и со своими чувствами. Поистине – Легкова.
– Неужели, Станислав Егорыч, было бы хорошо, если б я была во всем похожа на Катерину?
«Ага! – подумал обрадованно Ветлицкий. – Наконец‑то ее заело, дало знать о себе оскорбленное самолюбие, женское достоинство».
– Если б ты была на кого‑то похожа, ты не была бы Зиной. Так что лучше порхай в небесах… Пока. Но поверь мне, важнее постоянная свобода, чем временное опьянение неясными желаниями. И второе: сразу двоих рабочих я уволить не могу. Дудке заявление подписал, а ты свое забери и больше с ним ко мне не приходи.
Зина взяла понуро листок, ушла медленно, ссутулившись. Ветлицкий прищурился ей вслед.
«Черта с два ты уйдешь отсюда! Как бы не так! Все. Ты наша. Эта земля, пропитанная потом рабочих, этот воздух, насыщенный испарениями эмульсий и керосина, захватили тебя в плен, и ты теперь будешь чувствовать себя как бы приросшей к этой земле, словно дерево, которое пустило здесь корни».
