Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
– На кой мне подсказки!1 Кусок веревки привязать?
– Ну, действуй, – сказал Бек и пошел по трапу вниз.
Карцев поправил на голове каску – новенькую, светло–желтую, посмотрел с высоты на необозримую равнину.
Снег, наезженная дорога, уходящая в мутную даль, жидкая цепочка телефонных столбов, вдали серые гнезда колхозных полевых станов…
Легко дышится на высоте, среди металлических переплетений, обросших густым ворсом инея. Лицо горит от морозных щипков, глаза нестерпимо сечет яркое солнце.
Оказывается, покоряющая сила неба действует и здесь, вызывает знакомую опьяненность, подчиняющую тело и мускулы четкому ритму труда.
Середавин не выходил на работу три дня, получил больничный лист с диагнозом: «Пищевая интоксикация», а если верить Шалонову, то мастер попросту объелся салом. Отболев срок, он явился на буровую страшно раздраженным и принялся с азартом наводить порядки. Сварливо набрасывался на рабочих по причинам для них совершенно неожиданным и придирчиво показывал всем своим видом, что хозяин здесь он.
Единственным человеком, на которого Середавин не обращал, казалось, ни малейшего внимания, оставался Карцев. Смена за сменой стоял он на вышке в люльке, пристегнутый предохранительными ремнями, захватывал теплые свечи, вылетающие с грохотом из скважины, и устанавливал их одну к одной, как спички в коробке. С высоты двадцати пяти метров хорошо видно, как с теплых труб испаряется глинистый раствор. Поднятые из глубины девона, они на глазах обсыхали и делались рыжими, точно шевелюра на голове Бека.
Высоко на полатях свободно разгуливали декабрьские ветры. Карцева то продувало до костей, то пот заливал глаза. С непривычки ломило руки и поясницу, во всем теле не утихала тягучая боль. За смену выматывался так, что на какой бок ложился, на том и просыпался. Однако ни охнуть, ни пикнуть себе не позволял. Скорее язык откусил бы – так крепко коренились в нем мужская гордость и самолюбие. Глубокой зарубкой остались в памяти оброненные мимоходом слова Валюхи о том, что предшественник его, верховой, оказался хлипким малым для такой работы. Лучше умереть на полатях, чем услышать о себе такое.
Когда долото бурило в глубине породу, верховому на вышке делать нечего. Карцева свистали вниз следить за качеством глинистого раствора, за его циркуляцией в скважине, но чаще он, гокая ломом, скалывал с мостков лед. Вот где каторжный труд! Добро бы, обычная ледяная корка, а то форменная броневая плита! Глина смерзлась так, что хоть толом взрывай.
* * *
Срок стажировки закончился для Карцева квалификационной комиссией. Он стал работать не на мизерный оклад стажера, а по нарядам, как все рабочие. Пошли деньги. Карцев бросил общежитие – не тот уж возраст, чтобы скитаться по казармам, – и на окраине Нефтедольска у швеи–пенсионерки снял комнатушку, купил самое необходимое для жизни.
За это время он почти не виделся с Леонидом Нилычем, если не считать коротких встреч, когда главный механик приезжал на буровую по делам. Заходить к нему домой Карцев считал почему‑то не совсем удобным. О том, что Кожакову, секретарю партийной организации, донесли о нелепом столкновении на буровой, сомнений не было. Другое дело, в каком виде его представили. А Карцеву вовсе не безразлично было, как выглядит он в глазах Леонида Нилыча.
Однажды в воскресенье Карцев решил все же зайти к нему, тем более что появилась важная причина: нужно было посоветоваться по делу, о котором Карцев, как новичок, не считал возможным говорить с кем‑то другим, кроме как с Кожаковым.
Пришел он к нему в сумерках, настороженный, не зная, встретит ли хозяин по–дружески или примется отчитывать и укорять. Но опасения оказались напрасными: о конфликте Леонид Нилыч и не заикнулся. Уж кто-кто, а он‑то знал Середавина как облупленного. И не один год. Мастер не такие еще номера откалывал…
Карцева встретил приветливо, одетый по–домашнему: в пижамной куртке, в мягких войлочных туфлях. Он держал в руке электропаяльник. В комнате остро пахло горячей канифолью.
Раздевшись, Карцев осмотрелся. Кроме дивана и письменного стола, заваленного бумагами, у самой двери приютился не то столик, не то верстачок с пластмассовой крышкой. Вся противоположная стена от шкафа до угла заставлена радиоаппаратурой, опутана проводами. По таблицам и кодам, развешанным над столом, Карцев догадался, что Леонид Нилыч радиолюбитель-коротковолновик. Так это и было. С приходом гостя он выключил паяльник и, проведя пятерней по седой шевелюре, сказал весело:
– А я уж подумал: разбогател бурильщик и – коллег побоку! Ну давай рассказывай, как процветаешь? Как вживаешься в коллектив?
– Со скрипом…
– Что ж, возможно, так оно и лучше, сразу ставятся все знаки препинания… Тут, признаюсь, и моя вина есть. Этот чертов кадровик Клеев намудрил. Тебя должны были послать в бригаду мастера Зайцева.
Карцев посмотрел на Кожакова, сказал твердо:
– Я доволен местом, Леонид Нилыч, считайте, что у меня все идет нормально, своим чередом. Вначале, правда, чуть было не споткнулся, но теперь пасовать не собираюсь.
– Знаю. Ты не из тех, что отступают, имея в стволах снаряды…
– Не хвалите меня, я еще живой… Может, так припрет, что прибегу просить поддержки.
– Не прибежишь, сам будешь кувыркаться, а не попросишь.
– А вот и попрошу. Прямо вот сейчас!
– Неужто? – засмеялся Кожаков.
– Собственно, я хочу только вопрос задать.
– Валяй без церемоний.
– Хорошо. Скажите, кого посылают на кустовые курсы бурильщиков?
– Рабочих, разумеется, кто желает… Ну и прочее: стаж кое–какой… И показать себя в деле – тоже… А тебя это интересует?
Да, это даже очень стало интересовать Карцева после более близкого знакомства с профессией нефтеразведчиков. Ему казалось, что он начал осваивать новое дело без всякой системы. Похоже, как если бы человеку предложили летать, не обучив предварительно теории полета и не дав знаний по материальной части.
Леониду Нилычу понравилось столь серьезное отношение Карцева к работе, и он, предвосхищая его просьбу, пообещал при первой возможности потолковать с директором конторы.
Во время разговора Карцев заметил, что хозяин нет-нет да и взглянет на часы.
«Ведь Нилычу уйти надо куда‑то, – спохватился он, – а я расселся, как у тещи на именинах». И, торопливо поднявшись, взялся за шапку. Леонид Нилыч удивился:
– Чего ты вскочил? Спешишь? А я думал, в шахматишки сгоняем. У меня кубинского рома целая бутылка, чайку попьем. Мне только минут на пятнадцать заняться этим… – показал он на радиоаппаратуру. – Сегодня важный сеанс с одним коротковолновиком из Хобарта. Остров Тасмания, слышал? Южнее Австралии.
Карцев повесил шапку, сел у столика и уставился на широкую, грузную спину Леонида Нилыча. Видать, с Хобартом контакты не налаживались. Он опять и опять подстраивался, выстукивал позывные и напряженно слушал. Сигналы летели на другой конец земли, к южному полушарию, летели пока безответно.
– О! – вскрикнул вдруг Леонид Нилыч, как мальчишка, у которого впервые в жизни дрогнул поплавок от поклевки.
Подавшись к приемнику, слушая писк зуммера, он стал быстро записывать. Прошла минута, другая, и вот уже его рука стучит. Работал он лихо, и не ключом, а гибкой пластинкой на два контакта, как радисты–профессионалы. Не обязательно было знать в совершенстве, «морзянку», чтоб оценить весьма высокую скорость передачи.
Закончив и сделав какие‑то заметки, Леонид Нилыч потер довольно руки:
– Ну вот, Сергеич, с Тасманией мы разделались, марка принята.
Он повыключал аппаратуру, воткнул в розетку вилку электрочайника. На одном конце столика разложил шахматную доску, на другом – поставил бутылку рома и стопки.
– Это очень здорово, что ты заглянул ко мне без всяких… А то, знаешь, норовят больше те, кому худо, идут вроде как к судье или к попу на исповедь…
Последние слова он произнес с досадой, но Карцев понимал, насколько пуста и бессмысленна казалась бы жизнь этого человека, перестань он заниматься людскими нуждами и бедами. Не помогут ему тогда ни ром, ни шахматы, ни радиоперекличка со всеми корреспондентами планеты.
«Что помешало этому человеку, достойному лучшей участи, жить, как другие, иметь семью, детей, все то, чем живут миллионы? Почему вместо семейного портрета на стене под стеклом висит фотография штурмовика Ил-2? Почему живет он, словно приговоренный навсегда к одиночеству?»
Мысли Карцева прервал короткий стук в дверь. Не успел хозяин крикнуть «можно», как в комнату ввалился толстяк в пальто с воротником из серой смушки. Из-под такой же серой шапки розовело круто наперченное морозом круглое лицо.
– О! – воскликнул Леонид Нилыч, вставая навстречу. – Ты один? Отлично! Будет мальчишник. А мы тут собрались того… чаевничать.
– Вижу ваши чаи… не слепой, – усмехнулся толстяк, щелкнув ногтем по бутылке.
Леонид Нилыч помог раздеться гостю, у которого вместо левой руки висел протез. Карцев знал, что это начальник ремонтно–прокатной базы Искра–Дубняцкий, но познакомиться с ним случая не выпадало. Теперь они познакомились. Леонид Нилыч налил всем по стопке.
– Ты бы дал что‑нибудь покусать, дистрофиком станешь от такой организации. Полтора суток по промыслам мотался. Домой не зашел, прямо к тебе. Дело дрянь, Леонид, грязевых шлангов я не добыл. В управлении все на меня – чертом, в других конторах погода не лучше нашей. Хоть ты им золотые горы обещай, взаймы никто и полшланга не дает. Сегодня у нас на приколе[5]5
В бездействии.
[Закрыть] две бурилки, а что будет завтра – один аллах ведает. В общем, я умываю руки. Я всех предупреждал: полученная партия шлангов барахло! Если б не цацкались, вернули брак поставщику, сегодня бы имели новые.
– Погоди, как‑никак, а продержались полгода, – возразил Леонид Нилыч.
– А теперь будем полгода стоять. Иди доказывай, что ты не верблюд! Я звонил из Нагорного Хвалынскому, пусть едет сам и воюет, но… – безнадежно махнул рукой Искра–Дубняцкий, – можешь мне поверить, трофеев ему не перепадет. Надо тебе, Леонид, в обком двигать, подключать высшие инстанции, иначе сидеть нам всем на бичу[6]6
Безработный моряк торгового флота (морск.).
[Закрыть].
– Ты вроде никогда не был трусом, а тем более – паникером, – усмехнулся Леонид Нилыч.
– Не был, так доведете, что стану пугаться даже какого‑нибудь ножика финского… Давай колбасы или чего там у тебя…
Леонид Нилыч усмехался, но по лицу его было видно, что озабочен он не меньше начальника базы. Карцев уже слышал краем уха о неприглядной истории с грязевыми шлангами – особо прочными, сплетенными из стальной проволоки и прорезиненными рукавами. По ним насосы под большим давлением качают в скважины глинистый раствор.
Четверть часа назад Леонид Нилыч сказал, что к нему ходят «вроде как к судье или к попу на исповедь…» Сейчас Карцев мог с уверенностью предположить, что после «исповеди» Искры–Дубняцкого вряд ли состоится у них мирное чаевничанье или сеанс шахматной игры: с рассветом Леонид Нилыч укатит на электричке в обком.
Вечеринка с легкой музыкойВыдавали зарплату.
Карцев получил деньги, вышел на крыльцо конторы и поглядел на небо, сулившее опять ветреную погоду. Закатное солнце – красное, будто клест–сосновик, – нырнуло за горизонт, и тут же наступили сумерки.
Кто‑то тронул Карцева за плечо. Обернулся – Ваня Шалонов. Улыбается, потирая руки, топая и скрипя половицами. Подмигнул, спрашивает:
– Как смотрит товарищ верховой на то, чтобы отметить сие выдающееся событие? – Он похлопал себя по карману. – Нет–нет, не на троих, а культурненько, в соответствующей обстановочке, чтобы легкая музыка и салют пробками в потолок. По традиции, так сказать, положено.
Карцев усмехнулся. Традиций следует придерживаться, но где собрать всю вахту? У него, Карцева, в комнатушке? Так там, чтоб протянуть Маркелу ноги, придется распахивать дверь…
– Об этом позаботятся массы, все будет чин–чинарем. На высшем уровне. Я сейчас…
Шалонов куда‑то исчез и скоро вернулся, объявил: сбор через два часа на квартире у Алмазовых. Будет вся вахта.
Умывшись и переодевшись, Карцев зашел в магазин, нагрузился бутылками и поехал на автобусе к Алмазовым.
Дверь открыл Маркел. В двухкомнатной квартире на первом этаже сидел пока что один Шалонов с гитарой в руках и «прогонял» свой репертуар легкой музыки.
Карцев был уже достаточно наслышан об успехах музыканта–любителя.
Дело в том, что увлечение быстро входившим в моду популярным инструментом произошло случайно, когда Шалонов увидел его на полке в сельпо по соседству с буровой. Он тут же решил приобрести гитару, однако покупка в тот раз не состоялась: за товар полагалось платить не деньгами, а шкурками сусликов.
Чудные правила сельской торговли озадачили Шалонова, но не охладили музыкальный пыл. Очень уж хотелось ему иметь гитару, но ходить по степи и промышлять сусликов не было ни времени, ни охоты. Тогда Шалонов – парень сообразительный и находчивый – решил добыть обменное сырье «поточным» способом. Посулив известному шоферу Сереге Еткульскому, или иначе – Хоботу, подбавки, он отправился с ним на бойлере в степь, а дальше дело пошло как по маслу. Вода из шланга – в нору, суслик – из норы. Хватай его за голову и тюкай об каблук.
При помощи современной техники план был выполнен за какой‑то час. Ободрать зверьков труда не составило, а высушить – и того меньше: горсть гвоздиков – и вся стенка будки на солнцепеке покрылась распятыми шкурками.
Совершив натуральный обмен продукции, Шалонов с ходу отправился в клубный кружок гитаристов. Но там его постигло горькое разочарование. Руководитель– этакий пижон с ехидной ухмылочкой, – показав Шалонову на ухо, нахально заявил: «Гуляйте домой, молодой человек. Все равно Иванов–Крамской из вас не получится…»
Конечно же, Шалонов не поверил ему, тем более что знакомый баянист из местного ресторана совершенно авторитетно сказал: «Слух – ерунда на постном масле. Слух можно развить даже у глухого» – и предложил ему давать по два урока в неделю. Разумеется, за плату.
Заручившись поддержкой компетентного лица, Шалонов приступил к освоению инструмента на форсированном режиме, используя любую свободную минуту, в том числе и на буровой. И что же? Свои, казалось бы, люди, но и здесь человек натолкнулся на черствость и непонимание. А Валюха, так та с присущей ей грубостью даже ультиматум заявила:
– Если ты, черт горластый, притащишься еще раз сюда с гитарой, я за себя не ручаюсь!
Как же можно в таких условиях достичь совершенства? Поэтому начальный период обучения сильно затянулся и конца ему пока не было видно.
Сейчас, откинувшись на софе, Шалонов бряцал с особым усердием, точно испытывал струны на динамическую нагрузку.
Вслед за Карцевым в комнате появилась разнаряженная и пахнущая «Белой сиренью» Валюха. Всплеснув руками, воскликнула страдальчески:
– Шалонов! Поимей же ты наконец совесть!
Тот, оборвав игру, посмотрел на нее кротким вопрошающим взглядом. Затем, сообразив, чего от него хотят, надул обиженно губы, вытер струны рукавом, чтоб не поржавели и чтоб не пропала чистота строя, положил гитару на подушку.
Валюха принялась накрывать на стол. Карцев, все еще удивленный ее странной сухостью и отчужденностью, молча смотрел на ловкие, хлопотливые руки молодой женщины с круглым детским лицом.
«А ведь она вовсе не толста! Обман зрения оттого, что талия у нее уж очень узка, а бедра широковаты. Контраст», – сделал он открытие и улыбнулся с непонятной радостью, словно ему не одинаково, какая внешность у Маркеловой жены!
Валюха почувствовала, что ее рассматривают, не смутилась, только взглянула настороженно, движения ее стали плавнее, походка пружинистей, и вся она еще больше похорошела.
Появились другие гости: Бек с супругой – худощавой и такой же рыжей, как сам, Варварой Оттовной. Они, как это принято у немцев, притащили к столу собственную провизию: миску жареной рыбы, кастрюлю горячих галушек, поджаренных на сале, именуемых «вертеле», и в придачу бидончик компота на запивку. Сели за стол. Карцев оказался против Бека и Валюхи. Налили стаканы, но и поплывший по комнате водочный дух не заглушил запаха «Белой сирени», которым, кажется, пропахли даже огурцы и картошка, появившиеся на столе.
– Колос–сально! – набросился на еду Шалонов.
– Кажется, и я малость проголодался, – объявил Маркел, накладывая себе из всех тарелок.
Выпили. Варвара Оттовна – к слову пришлось – начала рассказывать про индийскую душещипательную кинокартину, которую видела на днях. Шалонов, дурачась, подстегивал ее для увеселения хлесткими вопросиками. Компания смеялась. Маркел – нет. Он любил, когда больше пьют и поменьше болтают о всякой ерунде, вроде кино. Если уж охота поговорить, то есть вещи более серьезные, интересующие всех. Уловив момент, он спросил громко:
– Генрих Иванович, ты не подсчитывал, сколько нам накрутят бухгалтеры за проходку?
– Нет, Маркел. Зачем считать? Кончим, тогда и займемся…
– Много ли до конца осталось! Нам бы так, хоть приблизительно… По финансам кое‑что прикинуть.
– Сами, слава богу, грамотные, любого бухгалтера за пояс заткнете – не ошибетесь, – усмехнулся Бек.
– Насчет прогрессивки сомнений нет.
– А что? Законно! – подтвердил Шалонов.
– Наше отдай, не греши! – продолжал Маркел. – За безаварийность, за скоростной спуск колонны, за…
– Ну–у… зазазакал!.. Ты опусти ее раньше, колонну–то – окоротил Маркела Бек.
– Опустим законно! Не впервой! – опять подал бодро свой голос Шалонов.
– Медведь еще по лесу ходит, Ванюша, а ты его шкуру планируешь, – засмеялась Варвара Оттовна, державшая всю жизнь руку мужа.
Карцев улыбнулся, сказал негромко:
– О летчиках говорят, что они, мол, суеверные. Ничего, конечно, хорошего в этом нет, но есть одно суеверие просто замечательное!
– Какое? – спросила Валюха.
– Бывалый пилот, например, никогда не скажет категорически: «Я прилечу, совершу отличную посадку, а вечером мы пойдем в клуб, и я выиграю у тебя три партии в бильярд». Или что‑то в таком роде. Нет, бывалый пилот скорее скажет так: «Ежели я вернусь с полета и нормально приземлюсь, то вечером мы, возможно, сходим в клуб ия – чем черт не шутит! – сумею обставить тебя в бильярд». Смекаешь, Ванюша?
– Тужусь… Шевелю мозгами… – хмыкнул Шалонов.
– Умные‑то всегда цыплят по осени считают… – заметила Валюха.
– Одно дело – хвастовство, а другое – уверенность, – возразил Шалонов многозначительно. – Шоферы ка«говорят: не уверен – не обгоняй!
– Мастер Зайцев был уверен, вот и загорает теперь без шлангов…
– Хе–хе! Нам не страшен серый волк… – заверил убежденно Шалонов.
– По–твоему, мы заговорены? – покосился на него Карцев.
Шалонов, довольный, что сумел заинтриговать товарищей, рассмеялся:
– Знаешь пословицу? Запас в… одно место не колет?
– Ты хочешь сказать, что у нас есть запас шлангов? – переспросил недоверчиво Карцев.
Вопрос показался, видимо, столь наивным, что рассмеялись все. А Маркел, стукнув по плечу Карцева, успокоил:
– Не дрейфь, хватит, и даже останется. На следующую бурилку потащим…
– Во–он что!1 – протянул Карцев и потер свой подбородок.
Ему представилась опутанная проводами комната Леонида Нилыча, расстроенное лицо голодного Искры-Дубняцкого, вспомнился разговор о тяжелом положении, в котором оказались буровые бригады из‑за негодных шлангов. Кожаков в Нагорном обивает пороги, выспрашивает, а у Середавина где‑то лежат запасные, нужные всем до зарезу. Что за нелепость? Почему бы ему не дать их в дело, пока прибудут новые?
Об этом и спросил Карцев у присутствующих прямо.
– Во выдал! – присвистнул Маркел и нахмурился: – Отдай, значит, дяде, а сам иди к тете?.. – фыркнул он с мгновенным озлоблением и посмотрел несколько встревоженно на Бека.
«Не я буду, если этот сознательный не разболтает наш секрет», – предупреждал его взгляд. Бек пояснил поспешно и малоубедительно:
– Это, Виктор Сергеевич, не ворованное добро, а сэкономленное. Дело сугубо наше, внутрибригадное. Разберись получше, что к чему – поймешь.
Образу мышления Карцева, воспитанного в войсках, где взаимная помощь и выручка является «альфой» и «омегой», чуждо было подобное равнодушие к бедственному положению товарищей. Сказал глухо:
– Мне настойчиво твердили: хочешь стать настоящим бурильщиком, подмечай и перенимай у Середавина все секреты мастерства. Что же это значит? Оказывается, надо действовать по формуле: «Все средства хороши – был бы результат». В этой формуле кроется успех работы. Ну что ж, спасибо за науку. Только наука такая, Генрих Иваныч, ничего общего, кажется мне, с бурением не имеет… У нее другое имя… У науки этой…
Карцев посмотрел в упор на Бека, и тот вдруг покраснел так, что не стало видно веснушек на его лице и руках.
Вахта натянуто молчала.
Маркел посмотрел сквозь стакан на электролампочку под потолком, а затем, кашлянув, изрек брюзгливо:
– Много у нас любителей развелось ездить в рай на чужом горбу…
– Абсолютно с тобой согласен! – подхватил Карцев.
Маркел похлопал глазами, соображая, что тот имеет в виду, но, не осилив трудной для себя задачи, потянулся за спасительной бутылкой.
– А хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь? – подался Карцев через стол к Маркелу.
– О чем же это я думаю? – переспросил тот задиристо.
– А о том, что вот пришел, дескать, какой‑то черт-те откуда, ^е смыслит ни бельмеса, а туда же: поучать всех, как жить на свете. Мораль наводит! А нам плевать на его мораль: в одно – влетело, в другое – вылетело… Худо будет, если начальству продаст. А что? Продаст запросто. Чтобы выслужиться. Ладно, не возражай, – поднял руку Карцев, хотя Маркел и не собирался возражать, и остальные сидели, опустив взгляд на стол. – Только тут ты ошибаешься, – продолжал он. – О таких делах я привык говорить открыто. И скажу при случае где угодно, всем скажу, а заниматься доносами не приучен с детства. У нас, на Таганке, за такие штуки били большим боем. Между прочим, есть и другой выход: так как я особенной ценности для вахты не представляю, то будет правильней освободить вас от моего присутствия.
– Погоди лезть в бутылку, – остановил его Бек. – Дакай обсудим это спокойно в понедельник, на трезвую голову. Думаю, найдем сообща правильное решение, потому что действительно…
Карцев потер раздумчиво подбородок, словно убеждая себя, что ссориться и уходить – самое последнее дело, что, возможно, удастся еше сделать все по совести. Он поглядел на товарищей и сел обратно за стол.
– Не понимаю, чего обсуждать? Зря воду в ступе толочь. Сэкономил – значит, твое, кровное. Вон плакаты везде: материальный стимул. Зачем это? Чтоб каждый себе экономил, – не унимался, тянул свое Маркел.
– Да что здесь, в конце концов, производственное собрание? – взвилась внезапно Валюха. – Собираемся раз в кои веки и то готовы перегрызться как собаки! Только и слышишь: деньги да проходка, проходка да деньги. Скучища смертная. Как старцы какие, что на саван никак себе не накопят, считают все: хватит ли!
– А кто за нас будет считать? Ты, что ли? Сама хуже старухи отсталой, ничего тебе не надо, одним днем живешь, вроде завтра атомная война! – напустился Маркел на жену.
– Я? Я хуже старухи отсталой? – уставилась на него Валюха широко раскрытыми, сверкающими ненавистью глазами. – А не ты с маманей твоей сделали меня отсталой, дурой неученой? Не вы? Ну погоди же! Ты еще узнаешь, какая я отсталая!
Маркел раскрыл было рот, но Валюха крикнула: «Цыц!» – и грякнула ладонью по столу так, что посуда подскочила.
– Валечка, да что с тобой! Опомнись! – вскричала испуганно Варвара Оттовна, а Бек, допив поспешно свой стакан, кашлянул.
– Вы, конечно, знаете Кондратишку, – начал он таким тоном, будто речь шла о министре нефтяной промышленности или, по меньшей мере, о директоре Хвалынском. Между тем по выражению лиц присутствующих было ясно, что никто из них слыхом не слыхал про какого‑то Кондратишку. – Так вот, Кондратишко, – продолжал, ничуть не смущаясь, Бек, – рассказал однажды жуткую вещь. У меня, знаете, просто сердце оборвалось и волосы поредели…
– А не покраснели, Генрих Иваныч? – подковырнул Шалонов.
– Ты очень наблюдательный, Ванюша, но не перебивай. Работал, значит, он, этот Кондратишко, с геологической партией у черта на куличках. Тундра, гнус, шаманы, море Лаптевых, покрытое льдами…
При упоминании моря Лаптевых Карцев чуть усмехнулся. Остальные внимательно настроились слушать жуткую историю о никому не ведомом Кондратишке, только Валюха встала и демонстративно вышла из комнаты.
Но и минуты не прошло, как она вернулась вместе с незнакомой Карцеву молодой женщиной, одетой в пальто.
– Видали ее! – воскликнула Валюха из двери. – Сунула нос и – назад! Удрать хотела. А еще подружка называется…
Компания зашевелилась, зашумела:
– Ты чего же это, Саша?
– Не по нраву наше застолье?
– Эх, Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу–у-у! – заорал по–дурному Шалонов.
– Ну, заврался!.. – махнула рукой Варвара Оттовна.
Чернявая женщина – розовощекая, тонкобровая, с твердым взглядом темных, чуть раскосых глаз, оглушенная разноголосьем, улыбнулась всем, показывая мелкие белые зубы.
– Загордилась, Саша, загордилась.
– Отчего б это, Генрих Иваныч, гордиться мне? Як Вале по делу, на минутку. Не знала, что у вас…
– Ладно, присаживайся, гостьей будешь.
– А полбанки поставишь – хозяйкой наречем!
Шалонов и Маркел стащили с нее пальто, шапочку, Бек пододвинул стул. Все, казалось, обрадовались приходу нового человека, разрядившего напряжение.
– Сейчас самый раз и дернуть. Наливай, Ванюша! – скомандовал Маркел, и его рука потянулась к стакану.
Чокаясь, новая гостья как бы споткнулась взглядом на Карцеве – единственном незнакомом ей среди присутствующих – и расплеснула водку. Посмотрела секунду–другую и вдруг доверчиво улыбнулась.
Лицо Саши красотой не отличалось, и было непонятно, почему, глядя на нее, хотелось воскликнуть: «Вот это да!» Возможно, впечатляли ее глаза – серьезные, спокойно–приветливые, обрамленные темными пушистыми ресницами. Глаза действительно очень красивы, с какой‑то затаенной в глубине уверенностью и силой.
Карцев, как и все остальные, с удовольствием смотрел на Валюхину подругу и вдруг смутно затылком почувствовал на себе чей‑то пристальный взгляд. Резко обернулся. В тени шкафа стояла Валюха – глаза ревниво прищуренные, колючие. Заметив движение Карцева, она поспешно опустила голову и принялась теребить концы пояска на своем платье.
«Ни черта себе!» – удивился Карцев и, встав потихоньку, пошел на кухню покурить. Приоткрыл форточку, вдохнул бодрящего степнячка, чиркнул спичкой. «Странноватая, я бы сказал, вечеринка с легкой музыкой…» – подумал он в неясной тревоге и почувствовал, как позади дрогнули половицы – кто‑то входил в кухню.
Оглянулся – Валюха. Губы приоткрыты в непонятной усмешке, в прищуренных все так же глазах – словно потревоженные ветром светлячки.
– Ну, как вдовушка? – спросила она с деланной развязанностью.
– Какая вдовушка?
– Будет вам прикидываться! Всю небось до ноготков сквозь глаза свои процедили.
– Ничего не понимаю, – развел руками Карцев и ни с того ни с сего густо покраснел.
– Ага! – воскликнула Валюха с явно наигранной веселостью, потому что взгляд ее оставался таким же колючим и ревнивым, как в ту секунду, когда она стояла в тени шкафа.
– Глупости, – сказал Карцев. – Первый раз вижу человека. Мне все равно, кто она: вдовица, девица или мужняя жена.
– Ой ли? Неужто не понравилась? Хе–хе! Языком-то сбрехнуть не шутка, а глаз – он всегда выдаст… – погрозила Валюха пальцем.
– Что это вы все взялись за мейя? – спросил Карцев, и лицо его досадливо покривилось. – И так муторно на душе, а тут вы еще шпигуете. Те давеча, – кивнул он на дверь, – за шланги… Лучше б вовсе не знать про них. Тьфу! Не хочется уходить из бригады, а придется, раз «не сработался с коллективом». Вся рота в ногу, один я… Э! Всегда так. Дурацкий характер, не могу по–другому.
Валюха помолчала и вдруг, подавшись порывисто к Карцеву, с необыкновенной серьезностью, волнуясь, прошептала:
– Конечно, дурацкий! И не дай бог, чтоб стал другим. Потому что… ты лучше, в тыщу раз честнее прочих умников, хоть и лезешь на стены.
Карцев, озадаченный ее словами, опустил смущенно голову. Верилось и не верилось… Чересчур уж хорошо все, искренне все это вышло у Валюхи! Что‑то и не упомнит он, чтобы какая‑нибудь женщина говорила с ним так откровенно и сердечно. Страшная сила – участие!
– Знаешь что, – встрепенулась Валюха, – давай выпьем. Здесь, вдвоем. Мне нужно. Я хочу.
Она сдернула с настенного шкафчика бутылку, плеснула в два стакана, прошептала что‑то невнятной скоро–говоркой, словно заклинание, глядя Карцеву в глаза. Все это – порывисто, стремительно, со странным смешком. Выпив, она тут же ушла к гостям. Карцев только удивленно пожал плечами.
Вечеринка затянулась далеко за полночь. Варвара Оттовна давно и настойчиво трясла мужа идти домой, а тот твердил одно:
– Завтра выходной… Я пьянствую только по праздникам.
– Да тебе уж распорки в глаза ставить пора! Давай поднимайся!
Наконец Бек стронулся с места. С ними ушла и Саша: ей утром предстояло варить фундаменты под дизели на новой буровой. Карцев порывался было уйти со всеми, но хозяева – ни в какую: сиди да сиди. А когда последние гости распрощались, и вовсе запретили уходить: «Автобусы работу закончили, чего тащиться пешком в чертову даль? Напорешься еще на хватов–ночников, так и сила не поможет: стукнут сзади по голове и бросят раздетого под забором».
Карцев не на шутку рассердился, стал пенять Маркелу, но тот так накачался, что говорить с ним значило бесполезно тратить время. Пришлось помочь ему раздеться – он тут же упал на кровать и захрапел. Валюха молча постелила Карцеву в комнате на софе, собрала со стола грязную посуду и, выключив свет, понесла на кухню. Карцев лег и быстро задремал, забылся.
Говорят, здоровый человек снов не видит. Карцева редко тревожили сновиденья, но тут, на новом месте, ему привиделся сон. Будто светит жаркое солнце, а он лежит под кустом белой сирени, и вся он–а в буйном цвету, точно тяжелыми хлопьями снега облеплена. Даже во сне аромат ее ощутим. Приятно так дышать. Вот только ухо почему‑то болит. «Отлежал», – смутно подумал Карцев в полусне, перевертываясь на спину, и открыл глаза.
В комнате полумрак. Из спальни за стенкой доносится храп хозяина, сквозь заиндевевшее окно луна сеяла свой неверный свет. Он был зеленоват, как пронизанные лучами южного солнца морские волны. Карцеву показалось, что в волнах кто‑то купается – нежнобелое прекрасное тело… Он потер глаза и вдруг вскинулся, словно бы кто подбросил его. Валюха! Полуодетая Валюха склонилась над ним, блестя светлячками глаз.
– Ты что? Ты что? – прошептал он ошалело.
Валюха приложила палец к губам, мгновеньем присела на краешке софы – у Карцева глаза полезли на лоб.
