Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
Иннокентий кричит сверху:
«Вылазь! Чего расселся, как на именинах?»
А я ему снизу:
«Топай, говорю, один, моя песенка, видать, спета…».
И такая меня обида взяла! Перенести столько, войну пройти, чтоб окочуриться по–глупому в яме.
Смурыга сполз ко мне. Глазищи вытаращенные, как у бешеного, того гляди, укусит. Ка–ак заматерится!
«Т–ты, такой–сякой, дурак присосанный, (это он еще по прозвищу лазаретному крестил меня «присосанным»), Т–ты в каком романе идиотском вычитал такие «зумные» слова? Хочешь, я тебе в морду дам? Хочешь? За разговоры сволочные!»
«Не дашь, говорю, кулак не сожмется… лапы‑то совсем окоченели».
«Нет, дам! Ставай мне на спину и вылезай. Наверху сочтемся».
Выбрались мы из ямы, а толку что? Все равно я не ходок. Сел на снегу, дрожу как цуцик. Иннокентий говорит:
«Держись мне за шею, потопаем, как по асфальту».
«Куда, спрашиваю, чудак–моряк, потопаешь?»
«Сделаем кружок. Тут недалеко что‑то есть…»
«Что же тут такое есть?» – спрашиваю.
«Не знаю, но точно есть. Эта яма твоя людьми вырыта. Верь разведчику! Не станут люди копать в степи ни с того ни с сего.»
Вцепился я в плечо его худое, попрыгал на одной ноге. Сколько раз мы падали, сколь раз вставали – счет потерял. Долго ползли. Помню только холод, обжигающий до локтей, – снегу в рукава набилось.
И что же вы думаете? На самом деле наткнулись на летний навес, а неподалеку от него – огромная скирда соломы. Тут мой Иннокентий разошелся и так и этак на меня:
«Салага несчастная, смекаешь теперь, что такое разведка морская?»
А сам‑то на ногах едва стоит. Все же надергал соломы, поджег, мне подстилку соорудил. Лежим, греемся. Я повеселел. Что нам мороз! Топлива – до весны жги – не сожгешь.
Разморило нас от тепла и усталости, не заметили, как задремали. Проснулся – мать честная! Горим. Да как еще горим! Огонь в полнеба и жарища, хоть прикуривай от нас. Со сна не сообразим, что горит наш стог. Поземка, наверное, сдунула искру, и пошло полыхать! Мы кубарем подальше. Так и спасались до утра, ползали туда–сюда возле шикарного костра.
Степанида, слушавшая, затаив дыхание, грузно повернулась на заскрипевшем стуле, спросила:
– А где же была женщина?
– Какая женщина? – уставился на нее Кожаков, моргая.
– Да та, которой алименты с вас присудили…
– Алименты? Ха–ха–ха! – закатился Кожаков, а за ним остальные. – Алименты – да… – не унимался он. – Истица, знаете ли, оказалась особой солидной по имени гм… «Заря». Колхоз «Заря», вот как! Она‑то и предъявила нам иск на взыскание с нас за сожженную скирду соломы. Досталось нам на орехи… Пристала – едва отвязались. Вот и сегодня бы нам досталось, не будь Валечки, – повернулся к ней Кожаков и погладил ласково по плечу.
Валюха шевельнулась:
– Что это вы, Леонид Нилыч, расхваливаете меня нынче, будто невесту с брачком, которую надо сбыть как‑то с рук…
– Это ты‑то с брачком?! – воскликнул Кожаков с деланным ужасом. – Какие ж тогда самого высшего сорта? – И он, дурачась, посмотрел многозначительно на Степаниду. Та чуть не сомлела, и семечки щелкать забыла, и про чайник, кипевший на плите и выплескивавший воду.
Карцев подумал: «Чай – хорошо Степаниде, а гостям с дороги нужны вещи посущественней…» – и пошел в сенцы, где на полке хранились его припасы. Принес три банки тушенки, толстый шмат сала, хлеб. Прибавил ко всему тарелку огурцов, позаимствованных у Степаниды, и заиндевелую бутылку водки. Уселись за стол, выпили, принялись за еду.
Валюха сидела напротив Карцева, но ни разу на него не взглянула. Вообще, с тех пор как вошла, сказала только две фразы Леониду Нилычу, в остальное время была задумчива. Выпила со всеми, однако ела неохотно и все подкладывала своему однорукому начальнику. От ее полушубка, когда Карцев вешал его на крючок, от шали, брошенной на спинку стула, исходил все тот же знакомый, едва ощутимый аромат «Белой сирени». Валюха не видела, но, должно быть, чувствовала, когда Карцев бросал на нее вскользь короткие взгляды, и тогда по лицу ее проходила легкая тень досады, как при внезапном воспоминании о прошлом, с которым все порвано, но которое все‑таки дает о себе знать, наполняя сердце тревогой.
Она и сейчас, сидя за столом, не осмеливалась поднять глаз на человека, которого однажды как бы разложила в своем воображении на два образа, идеализировав одного и принизив другого. Зачем это ей понадобилось? Забоялась, как бы не повторился Маркел в его лине?
Полгода жила она свободно, но свобода ожидаемых радостей не приносила.
Карцев продолжал поглядывать на Валюху, но вовсе не для того, чтобы смутить ее, а просто закреплял в себе привычку смотреть на нее как на несуществующую, иначе, казалось ему, он не сумеет избавиться от ее подчиняющей силы. У него отнюдь не прибавилось уверенности в том, что сближение с Сашей будет способствовать энергичному вытеснению Валюхи из его сердца, и все же сделал попытку. С тех пор он стыдился себя и больше попыток не делал, знал: все напрасно Уж если с Сашей не удалось забыть прошлое, то с кем же еще?
После памятного посещения дома Сашиной свекрови осталось тягостное воспоминание. С Сашей он иногда встречался, но ласкать ее больше не рисковал, прежде чем сказать слово, взвешивал его.
Зачем такая бесперспективная тянучка? Непонятно.
Вряд ли можно любить и быть свободными друг от друга. Такая любовь есть не что иное, как чудовищный эгоизм. Все это недостойно человека, и Карцев понимал всю неестественность их отношений. Его все сильнее охватывало недовольство собой, и он стал уклоняться от свиданий с Сашей. Это не составляло большого труда, поскольку путь от Венеры до Нефтедольска неблизкий.
Саша забеспокоилась, приехала сама к нему и увезла к себе на воскресенье. В тот раз она призналась ему, что у нее есть заветная, несбывшаяся мечта. Девичья мечта. И если она сбудется, то придет и счастье, и все остальное.
Карцев промолчал, не придав значения ее словам.
При следующей встрече Саша выглядела еще более хмурой и раздраженной. Провожая ее домой, Карцев спросил, отчего у нее такое настроение: с работой не ладится или какие‑нибудь неприятности?
Саша помолчала, словно собираясь с духом, наконец сказала:
– Меня беспокоит неизвестность.
– Какая?
Саша подняла глаза. В них было столько смятенья и тревоги, что Карцеву стало не по себе.
– Скажи мне, – молвила она тихо, прерывисто, – ты хочешь, чтоб мы были вместе?
Карцеву запомнилось, как в ту секунду его охватила острая тоска по дому, по собственному углу, по верному сердцу дру1 а. Захотелось войти в Сашин дом и больше не уходить.
«А! Так и быть, – решил он разом. – Поставим точку – и все обойдется. Пора кончать волынку. Женюсь поскорее, чтоб заодно и Валюха вылетела из головы ко всем чертям! Саша не хуже, а лучше ее, всем взяла. Что красива, что умна, а главное – серьезна. За нее можно не опасаться, такая не сбежит, пока ты будешь стоять вахту на буровой…» – убеждал себя Карцев. И он сказал те самые нужные слова, которые и следовало сказать в тот момент. Он дважды повторил, что хочет, чтобы они были вместе.
– Может, у тебя есть сомнения насчет Тимофеевны? То выбрось их из головы – она спит и видит меня замужем.
– Так это и есть твоя заветная мечта?
– И это… Но есть еще кое‑что…
– Может, ты все же откроешь мне?
И тогда Саша пояснила, что прочное счастье будет лишь в том случае, если она замуж выйдет весной.
– Да–да, не улыбайся. Только весной и чтобы в вишневом садочке, когда кругом белым–бело, когда хрущи гудят, соловьи поют и вишни роняют лепестки в стаканы с вином… Чтоб головы людей были осыпаны вишневыми лепестками, чтоб… – Саша запнулась и умолкла.
– Но до весны еще ой–ой–ой! – воскликнул Карцев, принимая слова ее за не совсем подходящую к случаю романтическую шутку. Что поделаешь с этой Сашей, если таково свойство ее натуры – находить даже в железных электродах живое чудо жизни.
– Ничего, что далеко до весны, – возразила она без улыбки, – лучше узнаем друг друга.
– Гм… Испытание временем и расстоянием – штука опасная…
– Зато надежная! – отпарировала Саша.
– Ты, кажется, противоречишь себе и меня морочишь. То неопределенность, то весна… Ну хорошо, пусть так. Весна наконец придет, но где мы тут, в степи, вишневые садочки–кусточки раздобудем?
– Это моя забота. Я сама. Ах, Витя, какая это красота будет неописуемая! Всем людям запомнится наш праздник на всю жизнь. Конечно, можно бы и к родителям к моим в деревню под Уральск поехать, садок у нас чудесный, но мне не хочется. Надо – здесь. Чтобы все видели!
Слушая ее, Карцев только плечами пожимал. Не очень‑то по сердцу ему была вся эта мелодраматическая бутафория.
Что ж, ежели есть воображение, принять желаемое за действительное не так уж трудно…
Тем временем разговор за столом шел своим чередом. Налившись после рюмочки чаем так, что пот прошиб, Степанида перестала наконец зябнуть и запустила на полную мощь свой язык. Поглядывая со сладким прищуром на Кожакова, она сыпала всяческими подробностями из семейной хроники своей многочисленной родни и родственников. Надо было иметь немалый житейский опыт, чтобы разобраться в хитросплетениях генеалогического древа Степаниды. Восприятие к тому же затруднялось своеобразной конструкцией ее речи, весьма напоминающей прочтение пьесы с суфлером на разные голоса, в зависимости от характера того или иного персонажа.
– Прибегает, значит, Пашка, племяш мой, чтоб ему не родиться! А мы: я и Клавка – сидим. Я чулок вяжу, а Клавка, беременная, – семечки грызет. У нас в роду вся баба такая. Я тоже, бывало, грызла – не оторвешь, когда ходила в интересном положении… – Степанида послюнявила красные губы, вытерла фартуком рясно выступивший на лбу пот и вдруг, вскинувшись возмущенно, воскликнула: – Сунул, нечистая сила, голову в дверь – это Пашка‑то, паршивец, – да как заорет: «Клашка–пузашка!» И ходу. Я за ним, а тут Серега на порог, ейный муж, стало быть. Ругается, ажно плачет!
«Кланя, приказываю тебе: вернись домой, слышь?
Смирись, Кланя! Брось орудовать с Мишкой, раскайся, и я тебя прощу».
Жалостно так говорит. А Клавка ему:
«И не подумаю. Ступай, откель пришел!»
А он ей:
«Врешь, подлая, я тебя по закону заставлю! Ты со мной, а не с Мишкой–живоглотом расписана. У меня есть брачное свидетельство. Вот!»
Клавка как взъерепенится:
«Плевала я на твое свидетельство! С таким, как ты, лундуком любой суд разведет!»
А Серега ей:
«Дудки! Не дам согласия – и не разведет. У меня вот бумага написана», – и сунул ей бумагу.
Клавка читала–читала, потом – хвать веник, да по спине его, по спине! Серега – на двор да через огороды. А Клавка – ух, и лютая! Гнала его задами аж до кумового сада. Бумагу смяла и бросила в подтопок. Я успела выхватить, чтоб не сгорела. Боюсь, как бы теперь Клавке чего не вышло.
Степанида на миг замолкла, потом вздохнула:
– Боюсь, не посадили бы Клавку по Серегиному заявлению. Он кричал как резаный, что у него много бумаг припасено. Как вы думаете? – продолжала она в том же духе.
– Кто ж его знает! Смотря, что он написал, – усмехнулся Кожаков неопределенно.
– Я вам дам, почитайте!
Степанида поднялась и, вынув из ящика комода листок, подала Кожакову. Тот взял, принялся читать вслух:
Заявление
Моя супруга, Клавдия Никитична, сожительствовала со мной после бракосочетания в добром согласии и законе. А полгода назад моя супруга устроила тихую подлость моей жизни. Обругав меня словами нецензурного значения, она ушла к холостому шоферу Михайле Стыкину, с которым и проживает поныне в легкомысленном любовном положении. На мои просьбы не нарушать супружескую субординацию она отвечает прямой и полной голословностью.
Прошу разобрать мое заявление и дать решение моей волоките.
Подпись.
Когда Кожаков читал, слушатели сначала давились смехом, а под конец, не выдержав, громко расхохотались. Кожаков же, стараясь сохранить серьезность, как адвокат, вставший перед лицом неразрешимой семейной драмы, невозмутимо и веско сказал:
– По–моему, следует послать данный документ по назначению. Думается, он не только не повредит племяннице вашей, а скоро на пользу пойдет в случае бракоразводного процесса.
Искра–Дубняцкий, утомленный дорогой больше других, посмотрел на часы и потянулся, а Валюха, усмехнувшись, сказала, перефразируя известный афоризм:
– Все умные похожи друг на друга, каждый дурак– дурак по–своему…
* * *
Кожаков с Искрой–Дубняцким кое‑как уместились на койке Карцева, Валюхе Степанида постелила у простенка на коротком топчане, а Карцев, бросив теплую куртку на пол, растянулся по соседству с мужчинами.
За синеющими стеклами окон завывал лютый буран и что‑то время от времени погромыхивало под застрехой. Навязчивый стук этот и еще какое‑то смутное и тоскливое неудовлетворение раздражали Карцева. Он злился и не спал. Прошел год с того пасмурного утра, когда Саша передала ему письмо от Валюхи, письмо, поставившее внезапно и непонятно крест на всем, что было между ними.
Год жизни, наполненный множеством событий, встречи с Сашей и новые интересы очень помогли Карцеву освободиться, как он сам полагал, от своей любви-взрыва. Изредка ему попадалась мельком на глаза Валюха (как тогда над обрывом Кирюшки возле студеного ключа), но и в тот раз и после он помнил себя и держался гордо или просто отворачивался, как отворачиваются от всего досадного и неприятного.
А сегодня вот случай непогоды занес Валюху прямо к нему домой. Они просидели друг против друга часа два, не разговаривая, и теперь, в темноте, оставшись наедине со своими мыслями, Карцев мучительно ощутил, как опять проявляется в нем прежнее волнующее чувство, старательно подавляемое, но так и не подавленное до конца. Оно‑то и злило и ворочало его с боку на бок на куртке, не давая уснуть.
«Ну, на кой черт сдалась мне эта Валюха!» —крикнул он мысленно и тут же, словно испугавшись, долго и чутко прислушивался к мерному и безмятежному дыханию за перегородкой.
«На кой черт»… На этот грубый отрезвляющий вопрос, запрограммированный глубоко в клетках мозга, тут же появился ответ, да в таких захватывающих дух картинках, что Карцев потряс головой, чтобы избавиться от наваждения.
Воспоминания, как цветные осколки в калейдоскопе: что поворот, то новый узор, и в каждом из них—Валюха.
Голубая ночь, аромат сирени, плечи Валюхи, облитые лунным светом, и ее голос: «Знаешь что, дролюшка…»
«Не знаю», – простонал он беззвучно, но что‑то подсказывало ему, если он сейчас ее увидит, этот приступ сумасшествия у него пройдет. Его охватило такое нестерпимое желание прикоснуться к ней наяву, что он не сдержался, встал в дверном проеме и чиркнул сгшчкой, как бы собираясь закурить.
Огонек был тусклый, но Карцев отчетливо увидел смотревшие на него в упор очень темные, словно не Валюхины, глаза и еще – разметанные на подушке каштановые пряди. Спичка погасла. Он зажег вторую, однако теперь ничего того, что привиделось ему секунду назад, уже не было. Глаза Валюхи закрыты, спит.
А отчего бы ей не спать? Чем меньше людям нужно, тем крепче они спят. Закон!
«А что нужно мне? Почему я не сплю? Зачем тревожу полумертвое прошлое?» – спрашивал он себя, устраиваясь опять на своем жестком ложе. Спрашивал не впервой, зная, что и впредь будет спрашивать, пока не найдет окончательного объяснения причин, вызвавших крушение его любви.
Если сгибать и разгибать проволоку в одном и том же месте, то в конце концов она лопнет. Нечто подобное произошло и с Карцевым в эти тягуче–длинные минуты ночных раздумий.
«Может ли быть любовь там, где нет веры?» – задал он себе вопрос и, пытаясь ответить на него, вдруг понял, что докопался до истинной причины, скрытой до этих пор напластованием самолюбия, гордости и обиды.
Почему Валюха отстранилась от него так внезапно? Потому что не решалась испытывать повседневностью самое хорошее, самое дорогое для нее. Преодолевать мелочные и нудные препятствия будней гораздо труднее и сложнее, чем сделать один решительный или даже отчаянный шаг. Не каждому сердцу дана способность получать светлую любовь и одновременно переживать, переваривать в себе неприятности развода, проработок на собраниях, грязь обывательских сплетен.
Валюха не очень‑то, должно быть, верила, что Карцев сумеет выдержать предстоящие испытания, и потому решила действовать в одиночку. Старалась уберечь свое и его чувства от сопутствующей дряни и неуверенностью своей их же погубила.
«На самом деле, то его Валюха опасалась, давно позади! В чем же тогда дело? Чем можно объяснить ее ныненщее поведение?»
В размышлениях своих Карцев вернулся опять к исходной точке.
Так лежал минуту–другую, а калейдоскоп воспоминаний тем временем повернулся опять.
ВыбросБолее часа двигался Карцев на буровую «слепым полетом». Непроглядная ночь… Сшибающий с ног буран… Одинокий луч фонарика едва высвечивал слева заросли шиповника – единственный надежный ориентир между буровой и Венерой.
А на буровой ветер еще яростней, еще злобней. Словно бешеный, кидался на вышку, покрывал ее пупырями наледи. Провисали отяжелевшие тросы – растяжки. Скрипели грозно стальные балки. Густой напор ветра заглушал своим воем ритмичный гул дизелей.
Внизу под вышкой хлопотливо шевелилась кучка людей в брезентовках и касках, людей, связанных одной трудовой задачей. Привыкшие к трудностям, они терпеливо делали свое дело.
Каждый дюйм в глубь планеты сулил новые, неразгаданные загадки, озадачивал неприятными сюрпризами. Миллионы лет готовила природа капканы и волчьи ямы первопроходчикам на путях к своим богатствам. Но бурильщик, как всякий человек действия и смекалки, знает свое оружие и, когда нужно рискнуть, пускает его в ход. Ну а коль недоглядел, оплошал в решающий час, тогда ни мужество, ни опыт, ни любые законы не помогут– все пойдет прахом. И это не исключение, а голая повседневность. Просто работа.
Часов до четырех утра бурили на форсированном режиме. Работать было терпимо, ядовитые струи ветра не прокалывали насквозь площадку, закрытую щитами. Карцев, поглядывая изредка на индикатор веса, уверенно держал нагрузку на долото – чувствовал по давлению рычага на руку, по звукам двигателей и насосов, улавливал малейшие изменения, какие случались на глубине в процессе работы.
До конца смены оставалось мерзнуть еще часа три с половиной, когда скорость проходки вдруг резко упала. Возникло впечатление, будто долото воткнулось в железную плиту и елозит на месте. Карцев задумался.
«В геологической карте твердых пород на этой глубине не указано. Что ж означает это явление?»
– Опять заводские жучки подсуропили, сунули бракованные шарошки. Факт – зубья полетели! – прокричал Шалонов, размахивая для согрева руками.
– Зубья, говоришь? А почему трубы не вибрируют? Не–е, Ваня, что‑то не то… – усомнился Карцев и, оставив Шалонова возле пульта, пошел к желобам проверить последний шлам. Взял лопаткой отстоя, растер между пальцев, как это делал Середавин, посмотрел на свет. Странно, кажется, геологи все же ошиблись: долото, рассчитанное на мягкую породу, разбуривает какую-то окаменелость, не указанную на карте. Как же тут не износиться зубьям?
Делать нечего, придется менять долото. Эх, черт побери, как не хочется на таком собачьем ветру тащить из скважины инструмент! Но надо, впереди еще почти полсмены.
Потерев по провычке подбородок, Карцев велел Шалонову выключить насосы, отсоединить грязевый шланг, готовиться к подъему труб, а сам отправился в будку.
Здесь не так слышно буранное вытье, лишь пар сипел в трубах отопления да постукивал о стенку болтавшийся снаружи узел веревки. Карцев сделал в вахтенном журнале записи о появлении твердого пласта, затем, прикинув, как будет работать дневная смена, позвонил диспетчеру, чтобы выслать вахтовой машиной запасное долото с особо прочными шарошками.
Из‑за непогоды первая смена опоздала, и Карцев не только успел поднять инструмент, но, поменяв долото, спустил половину труб.
Утром, узнав о происшествии, Середавин обложил заочно так и этак «геолухов» и затребовал по телефону нормировщика, чтобы сделал перерасчет норм проходки на твердую породу.
Дневная смена начала бурить, а Карцев собрался домой. Вдруг возле ротора возникла какая‑то суета, и он повернул к вышке узнать, в чем дело. Еще с наклонного моста увидел, что произошло. Километровая труба внезапно провалилась в скважину метров на пять и, повиснув на талевом канате, стала раскачиваться вверх-вниз, словно чертик на резинке. Вышка судорожно покачнулась, заскрипела. Многоголосый тревожный звон труб, стоящих в подсвечниках[10]10
Приспособление на вышке для установки труб в вертикальном положении.
[Закрыть], резанул уши.
Бурильщик, оценив моментально положение, накрепко зажал трубу клиньями ротора, крикнул своим:
– Каверна!
И тут же верховой, следивший за циркуляцией промывочной жидкости у желобов, заорал во всю глотку:
– Раствор пузырится!
Рабочие бросились к устью. Действительно, глинистый раствор буруном переливался через венцы, от него несло зловоньем газа.
– Превентер! Бегом! – скомандовал бурильщик своему помощнику, и тот сломя голову помчался под навес крутить штурвал задвижки, перекрывающей полностью скважину.
– Свет! Вырубить свет!
Рабочим дважды повторять незачем: коль появился газ, тут не зевай! Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься на небе… Метнулись к аварийному рубильнику.
На это ушли считанные секунды. Помощник бешено вращал штурвал задвижки, но плашки сходились медленно, и раствор продолжал переливаться. Под настилом шумело и клокотало. Внезапно земля вздрогнула, и тут же кипящий поток бурой жижи, смешанной с газом, хлестнул во все стороны. Люди шарахнулись от скважины. В неуклюжих, окаченных жидкой глиной спецовках, они разом стали похожи на грязных пингвинов.
Выброс!
Заметив из окна будки, что произошло, Середавин пустился трусцой к вышке. На мокрых, скользких, как лед, мостках упал. Карцев подхватил его под мышки, помог встать.
– Цемент! Весь цемент сюда! Кати бочки с бардой![11]11
Сульфит – спиртовая барда, утяжелитель раствора.
[Закрыть] – заорал мастер, но из‑за шума никто его не слышал. Догадались, поняли по движению губ, принялись бегом таскать мешки с цементом, ссыпать в глиномешалку. Нужен раствор такой тяжести, чтобы газ не мог вытолкнуть его из скважины.
Насосы, нагнетая густую массу, стонали от перегрузки, но раствор исчез, как в прорве. Карцев, мокрый от пота, пьянея от напряжения, таскал со всеми цемент, а пустые мешки кидал под ноги, чтоб не скользить. Вдруг произошла заминка. Середавин застучал нетерпеливо по железу: «Давай!»
– Цемент кончился, – развел руками бурильщик.
Середавин плюнул в сердцах и протер стекло манометра перед задвижкой превентера. Рабочие с испугом смотрели на стрелку. Давление в скважине было огромно.
Середавин сошел с мостков, поманил к себе Карцева:
– Бери вахтовку и валяй к Беку. Скажи ему, в чем дело, и забери весь цемент, какой есть. Людей свободных прихвати. Одна нога здесь, другая – там. Понял?
Карцев бросился к машине, а Середавин побежал впритруску, сгибаясь на ветру, в будку сообщить по телефону диспетчеру о выбросе и потребовать срочно заливочный агрегат, глиновоз и утяжелитель раствора.
Заканчивая короткий разговор с диспетчером, он не упустил случая бросить камень в чужой огород:
– Вот до чего доводят прогнозы ученых «геолухов»!
– Да, здесь ты прав, Петр Матвеевич. – согласился диспетчер, тоже бывший мастер, снятый Хвалынским с должности за пьянство. – Теперь вряд ли кто заикнется, что ты подсовывал чужие керны…
– Керны? – переспросил Середавин, и тут его осенило: «Вот спасибо алкашу! Надоумил! Теперь держись, директор, посмотрим, чья возьмет! Дудки, удастся тебе снять меня с работы! Сходишь со своим приказом в одно место… Ишь, под суд он меня упечет! Как бы сам не сел, голубчик…»
Спустя часа три приехал Хвалынский. Он привез с собой главного геолога, Искру–Дубняцкого, Кожакова и вышкаря Широкова. Осмотрели буровую, выслушали мастера и бурильщиков и одобрили все их действия.. К полудню прибыла целая колонна спецмашин и тягачей. Воды не хватало. Середавин поставил один заливочный агрегат подкачивать воду из Кирюшки, два других погнали цемент с утяжелителем вглубь, но не по трубам, а в пространство между трубами и стенкой скважины через «выкид» превентера. Старались перекрыть все выходы для газа. А раствор уходил по–прежнему… Куда?
«В огромную карстовую пустоту», – по предположениям геолога.
«В шапку подземную», – по безапелляционному заявлению Середавина.
– По чему вы судите? – спросил Карцев.
– По давлению газа. В самый купол небось угодили…
Главный геолог отправился к своим коллегам в управление, а Середавин, плюнув демонстративно ему вслед, продолжал дирижировать рабочими. Привычная сутуловатость его исчезла, ходил – грудь колесом, указания давал кратко, четко, даже ругался не как попало, а в избранных выражениях. Карцев ушам своим не верил. Порой ловил себя на том, что просто восхищается мастером.
Какие такие створки потайные распахнулись в нем? Жульничание, очковтирательство – и то, что происходит сейчас. Как совмещается одно с другим в этом «метрогоне»? В этом давай–давай!»
Закачка раствора не привела ни к чему. Вообще ничего толкового не получалось.
К вечеру появились геологи из треста и – надо отдать им должное – честь мундира защищать не пытались, были смущены и заметно встревожены. Карцев, стоя в переполненной будке, прислушивался к разговорам. «Антиклиналии… сброс… грабен… горе», – сыпались геологические термины, но чаще звучало: «газовый купол» и «колокол окремненных известняков». Середавин, видимо, прав: турбобур просверлил купол колоссальной пещеры, как бы подземного газового резервуара, созданного природой.
Казалось бы – радуйся душа, открыто богатое месторождение газа! Но это походило бы на радость ребенка, распотрошившего игрушку, чтобы узнать, что там пищит…
В округе фонтанируют нефтяные скважины с высоким суточным дебитом. Фонтанируют потому, что какие-то силы давят на пласты и выталкивают нефть на поверхность. Одной из сил таких является газ, сжатый до сотен атмосфер под твердым куполом окаменелых известняков. Выпустишь газ – и нефтяные скважины перестанут фонтанировать. Произойдет то, что можно видеть на старых, истощенных промыслах: «уда ни глянь– маячат там и сям качалки, мотаются черные коромысла с противовесами, точно лошадиные головы в знойный день, тянут с натугой нефть по чайной ложке…
Карцева пошатывало от усталости и голода, но он не уходил. Пусть еще сутки на ногах, все равно вытерпит. Разве мог он остаться равнодушным, видя то, что творится кругом? Да, имея на плечах голову, здесь за сутки узнаешь больше, чем в учебных комбинатах и вузах за долгие годы. Здесь люди с большим опытом ищут ответ на задачу, заданную природой, стараются докопаться до причин неудачи, пытаются исправить просчет, хотя и не знают пока, в чем он состоит.
Закончив совещание, Хвалынский велел Середавину продолжать закачку раствора. В помощь обещал прислать еще машин и людей.
Тут‑то Середавин, помня, что ему грозит увольнение за махинации с кернами, решил сыграть ва–банк. Прикинувшись этаким несчастненьким, обиженным, заговорил сиротским голоском:
– Так я же, Петр Павлович, уволен с мастеров. Я же воровством занимаюсь, присваиваю чужие керны. Мне даже удивительно, как можете вы доверять мне после всего…
Хвалынский шевельнул бровями. Не было ни времени, ни желания вступать в объяснения с Середавиным, но коль сам лезет на рожон да еще паясничает… И Хвалынский сказал, поморщившись:
– Бросьте вы строить из себя Петрушку! Приказ о вашем увольнении не издан, но за этим дело не станет. Заодно уж и в прокуратуру оформим материал. Очищу стол от докладных на вашу особу…
Середавин показал несколько золотых коронок, состроив таким образом своего рода улыбку. Как видно, директорское обещание вовсе не обескуражило его.
Осклабившись, он вкрадчиво спросил:
– А не кажется ли вам, Петр Павлович, что ситуация несколько изменилась?
– Не в вашу пользу, не в вашу… – парировал Хвалынский, сдерживая закипающее раздражение.
– Боюсь, что на этот раз – в мою… С прокурором придется объясняться, да только не мне. Я своевременно представил истинные керны, но руководству не истина дорога: важно замазать кавардак в подведомственном лабораторном хозяйстве. А ведь мои керны точно показали, что турбобур прошел зону нефтепроявления. И вот тому подтверждение! – ткнул он пальцем на вышку. – Расхлебывайте теперь сами, а козлом отпущения меня не сделаете – не по зубам!
Такой наглости Хвалынокий даже от Середавина не ожидал. Глаза его сухо блеснули. Теряя над собой власть, он шагнул к Середавину, но тут же спрятал руки за спину и стиснул зубы, понял, что Середавин только и ждет того, чтоб ринуться в свалку.
Люди, занятые по горло, не обратили на них внимания, а Карцев хотя и видел все это издали, но и он ничего не понял.
* * *
Ветер, отбушевав свое, наконец выдохся. Лохмотья туч еще пометались беспорядочно по небу, но к полуночи тоже исчезли. Тускло и неуверенно замерцали крапинки звезд.
На буровой словно и не заметили перемены погоды. До самого рассвета, простреливая тьму лучами фар, сновали самосвалы с глиной, тяжелые заливочные агрегаты беспрерывно качали раствор, а он все уходил и уходил в землю, и давление в скважине не менялось.
Не имея в руках документа об увольнении, Середавин не рискнул бросить работу и уехать домой. В будке была устроена загородка с маленьким столиком и топчаном, на нем мастер и прилег отдохнуть.
Над степью, словно вестник конца трудной и безмерно длинной ночи, засочился свет зари. Уже сутки ничем не нарушался и не ослабевал бешеный темп работы. Если что и настораживало Карцева, так только усилившееся зловоние газа. Возле устья оно стало просто‑таки нестерпимым.
Стояло полное безветрие.
Проверяя то и дело показания манометров, Карцев осторожно принюхивался. Запах газа проникал почему-то в амбар и даже в помещение дизелей.
– Н–да… Маленький ураганчик был бы сейчас в самый раз… – ворчали рабочие, жалея об утихшем ветре.
– Лучше большой ураган, чем маленькое отравление, – заключил Шалонов.
Карцев усмехнулся. Он знал Шалонова больше года, но дружба между ними не завязывалась. Шалонов был моложе лет на семь, к тому же не в меру болтлив и вертляв. Мог ли такой заинтересовать Карцева, вышедшего из того возраста, когда люди легко находят себе друзей! Но после выдвижения Шалонова помощником бурильщика Карцев понял, что его балагурство с претензиями на остроумие довольно примитивная маска, которую умышленно выдумал себе застенчивый и самолюбивый парень. Он страшно боялся прослыть невеждой в работе, поэтому высказывался о делах не прямо, а в завуалированных выражениях, прибегая к аллегориям, или ловко превращал свои высказывания в анекдоты. Ему ничего не стоило затеять полемику по пустяшному на первый взгляд вопросу, переливать из пустого в порожнее, но на самом деле он знал, что делал, и таким образом извлекал нужные сведения. Делам это не вредило потому, что Шалонов, не скупясь на всякие розыгрыши, фокусы и мистификации, к себе относился беспощадно.
