Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Иван Арсентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Что сделал? – поморщился Карцев и вдруг вспыхнул: – Сколько вас тут, директоров! И всяк норовит стружку снять! Ты бы лучше пальто с себя сняла.

Он помог ей раздеться, Валюха вздохнула:

– Подвела я тебя, дролюшка… Ух как я казнилась, что оторвала тебя тогда от работы!

– Успокойся. Все позади, все в порядке.

– В порядке… Мне Маркел все рассказал.

– Перегнул твой Маркел!

– А зачем ты запер его в кочегарке?

– Пошутил… – усмехнулся Карцев.

– Эх, а я‑то дура! Хоть бы винтик какой в сердце скрипнул! А еще говорят – женское чутье… – восклицала Валюха, волнуясь все больше, и вдруг, оборвав, попросила: – Знаешь что, дай мне закурить.

– Тебе?

– Ну да, мне. Дай же!

Карцев хмыкнул, исполнил просьбу. Валюха неловко, по–женски закурила и, видя на лице его ироническую улыбку, встала к стене, спрятав руки за. спину. Сигарета вызывающе торчала из ее пухлых губ, в ярких ястребиных глазах вспыхивали искорки. Вдруг закашлялась, швырнула сигарету в угол, как заправский курильщик из буровиков, прошлась по комнате два шага туда, два обратно, сплетая и расплетая пальцы.

– Чего ты волнуешься? – спросил Карцев с откровенным недоумением.

– Нехорошо что‑то у меня на сердце… Словно предчувствие недоброе. – Помолчала, глядя на черные плети черноклена, отчетливо выгравированные на синеве оконного стекла. – Что я хотела сказать… Знаешь что? (Это по–детски заговорщицкое «знаешь что» вызывало всегда в груди Карцева нежное, щемящее волнение.) Знаешь что? Ведь я чуть было не засыпалась! Как начал Маркел рассказывать, что ты творил на бурилке, во мне все так и полыхнуло, сама не своя стала. А он, проклятый, заметил. Чего, мол, с тобой, чего в лице изменилась? Придрался. Тут я опамятовалась, а что сказать? Эх дура, раз уж так повернулось, пусть знает, пусть все объяснится. Покончу одним махом. И на сердце покойно стало, словно неживое сердце. Не чую никакой своей вины. Уж рот было раскрыла, а он – здрасте! «Напрасно, говорит, ты за меня так пугаешься. Мне ничто, говорит. Трубы‑то не я рвал. Случись что, Карцева бы привалило. Дуракам закон не писан, так ему и надо, раз прошляпил. А я не даром шуровал: за одну смену недельный заработок зашиб!» Тут меня такое зло взяло – растерзала б его! Перед кем собралась бисер метать! Еще обидней стало, что не исполнилось мое ожидание, что не разрубила узел. «На кой, говорю, мне пугаться? Вы там чертовщину устраиваете, а отвечать за ваши фокусы Хвалынскому, хорошему человеку». Повернула, в общем, разговор. А Маркел гогочет: «Начальство на то к существует, чтоб отвечать!»

Валюха опустила голову, развела руки и так осталась стоять у стены, как распятая. Карцев молча потянулся к ней руками, а она – к нему. Прильнула, и отрочески пухлые губы ее забегали по лицу, по колючей шее Карцева. Отшатнулась. В глазах, точно стеклянные, капельки. В глазах, повидавших больше печали, чел? радости.

В черном платье Валюха казалась еще стройнее, красивей. Но платье уже стесняло ее, мешало. Точно пары эфирного наркоза окутывали, кружили ее голову. Валюха зажмурила глаза так, что в живой тьме замельтешили голубые искорки. Жаркая нежность прошлась по ожидающему телу. Как птенец высвобождается из сковывающей его скорлупы, чтобы стать живым, так и Валюха, сбросив с себя мигом ненужную одежду, стояла перед любимым, сладко стыдясь и радуясь.

Все было, как раньше, и еще прекрасней. Замирая сердцем, они упивались друг другом, безумно отдавались своему чувству. Такое, видимо, приходит к людям лишь на грани больших сильных потрясений. Приходит непрошеное и неосознанное перед тем, как мнимые твердь и гладь жизни треснут и рассыплются.

Уже пушистая синева сумерек подтушевала окно, а они все не могли расстаться. Карцева почему‑то особенно беспокоило предстоящее объяснение Валюхи с Маркелом. Беспокоило, как всякая неясность. Он помнил собственное прошлое, поэтому нетрудно было представить те безобразные скандальные сцены, которые предстоит вытерпеть Валюхе. Но как избежать их? Видимо, она знает, как поступить, раз не спрашивает совета.

Голая рука Валюхи ласково теребила чуб Карцева, голова покоилась на его груди… А мысли Карцева кочевали в завтрашнем дне. Спросил:

– Поедешь со мной в Нагорное?

– Когда?

– Утром завтра.

– И надолго?

– Навсегда.

Валюха радостно улыбнулась, приняв его слова за милую шутку. А он, заласканный, захлестнутый любовью, только сейчас сообразил, что начисто запамятовал, не удосужился рассказать ей о своем внезапном отъезде на курсы. Теперь он сказал ей.

Валюха села на кровати, бросила руки на колени.

– Что ж ты со мной делаешь? Как же уехать вот так, сразу? А потом что?

– Потом будем жить. Вместе. Или не хочешь?

– Хочу! Только… как?

– Разве ты не знаешь, как живут муж с женой?

– А хвосты? Ведь сколько ^хвостов, дролюшка!

– Хвосты надо рубить. Разом. Всё.

– Погоди, милый, все так неожиданно… Дай подумать чуток. В Нагорное… А в Нагорном свекровь живет, тетушка моя, пропади она пропадом! Маркел припрется… Такое пойдет – жизнь проклянешь. Так нельзя начинать.

– Значит, не поедешь?

– Я прямо не знаю… Ошарашил ты меня. Как‑то несерьезно все это. Прыг–скок, как в детской игре.

А ведь рай на земле дается не так просто! Во сне только бывает чудо… Ну что ты смотришь? Разве я не права? Хоть бы посоветовался со мной, если уж решил в жены брать. А то получается вроде не человек перед тобой, а собачонка: свистнул – она и побежала следом. Нехорошо ты поступаешь со мной…

На глазах Валюхи блеснули слезы. Карцев, уязвленный ее рассудительностью и недоверием, буркнул:

– Понятно. Извини, если это так сложно для тебя Если жалко сбросить хомут…

Валюха провела ладонями по лицу, словно умываясь.

– Ну хорошо, поеду, поеду… – зашептала она, прижимаясь к нему. – Побегу сейчас собираться. Маркел уйдет в ночную, я приготовлюсь.

– Документы не забудь.

– Знаю: без бумажки мы букашки…

Валюха вскочила на пол, взглянула мимолетна в зеркало, висящее у двери, безотчетно–изящным движением поправила взлохмаченные волосы и опять опустилась на краешек кровати.

– Знаешь что, дролюшка, а ведь ты совсем не думал обо мне, когда собирался на курсы, – сказала она печально, и ее лицо затуманилось.

– Что ты говоришь, Валюша? Я люблю тебя! Зачем мне все, если ты не со мной!

– Не знаю, зачем нужны довески…

– Почему ты хочешь со мной поссориться, Валюша?

– Я не хочу, я больше не буду. Поедем. Только давай утром. Я приду к семичасовой электричке. Будет еще темно. Хорошо?

– Понимаю: меньше любопытных глаз. Встречу тебя на автобусной остановке возле станции.

Валюха торопливо собралась, поцеловала его на прощанье и ушла.

Карцев рассчитался с хозяйкой, недовольной отъездом квартиранта (опять ищи приличного жильца), упаковал немудреные пожитки. Делать больше было нечего. Взял журнал, перелистал страницу, другую. Читать не стал. Подумал о том, что можно предположительно ожидать в ближайшем будущем, и улегся в постель. Задремал под тихие звуки радио, но настоящий сон не приходил. Карцев ворочался с боку на бок, что‑то ему мешало, казалось, лежит не на матрасе, а на острых камнях. «Что такое?» – пошарил он рукой и нащупал под боком маленькую угловатую штучку. Включил свет. На ладони лежала оброненная Валюхой сережка. Улыбнулся, зажал в кулаке, да так и уснул.

* * *

…В условленный час Карцев прохаживался у входа на вокзал с двумя билетами в кармане. Он понимал, что Валюхе хочется избежать встречи со знакомыми, поэтому и просила уехать пораньше. Но вот уже подошла семичасовая электричка, приняла пассажиров и постучала по рельсам дальше.

Прошло еще полчаса – Валюха не появлялась. Услужливое воображение живо подкинуло Карцеву добрый десяток веских причин, по которым женщина в положении Валюхи не может явиться вовремя на поезд, чтоб навсегда уехать от прежней жизни. Надо набраться терпения, впереди поездов много.

Карцев вошел в зал ожидания, встал у окна так, чтобы видеть остановку автобуса. На улице совсем уже развиднелось, стрелки электрочасов скакнули на полдевятого. Автобусы прибывали и отходили, беспокойство Карцева росло. Оставив наблюдательный пункт, он направился к выходу покурить и вдруг нос к носу столкнулся с Сашей Деминой.

Он не встречал ее после той вечеринки у Алмазовых, но запомнил. Увидев, кто перед ней, она радостно улыбнулась, сдернула перчатку, протянула теплую, чуть шершавую руку.

– Давно ждете? – спросила Саша, взглянув на часы.

– М–м… – промычал Карцев что‑то нечленораздельно и уставился на нее с откровенным недоумением.

– Значит, на курсы?

Он кивнул, соображая, откуда у этой Саши такая полная информация и что означает появление ее на вокзале.

– Я ведь тоже очень хочу на курсы повышения квалификации сварщиков. Все только обещают, а когда… – вздохнула коротко Саша и погрозилась: – Но я нажму на них, не отвертятся!

Сообщая это, Саша как бы спрашивала глазами, доволен ли будет Карцев, если они встретятся в стенах учебного комбината нефтяников.

– Вы ведь на пол года уезжаете?

Он кивнул утвердительно и посмотрел с нетерпением в окно на автобусную стоянку. Саша перехватила его взгляд, сказала, спохватившись:

– Як вам с поручением от Вали Алмазовой…

Открыв сумочку, она стала что‑то в ней искать, не замечая, как изменился в лице Карцев.

– Валя извиняется, что не смогла сама прийти. Иакра не отпустил ее с работы. Попросила меня передать вам деньги для ее свекрови. Вот, пожалуйста, адрес здесь указан, – протянула Саша пакетик.

Карцев потемнел, рука его вздрогнула, когда он принимал от Саши конверт. Он все понял. «Нет, не может быть! – чуть не вскрикнул он, сжимая в кулаке пакетик. – Просто Валюха не успела, ей нужно уволиться с работы, собрать вещи… Она все написала, сейчас узнаю…»

По радио объявили приход очередной электрички. Карцев взял чемодан, сказал Саше: «До свидания», пошел на посадку.

В пустом тамбуре разорвал конверт, прочитал:

«Дролюшка! Никогда ничего не писала я так трудно, как это письмо. Пришла от тебя, покидала на скорую руку в чемодан вещички и задумалась. Что же я делаю, непутевая? Ведь ты вгорячах сказал: «Бросай все и едем вместе!» Легко оказал, просто, как в кино пригласил.

Говорят, у тех, кто долго ходил в кандалах, навеки остаются знаки – шрамы на лодыжках. А как же у меня, если кандалы еще не сброшены вовсе?

Судьба мне послала тебя, чтоб разбудить во мне человека, чтоб я поняла, чего стою. Тебе не доставило труда это сделать, и ты сделал. А когда я полюбила тебя до боли в сердце, когда жизнь моя закачалась на острие, ты, не долго думая, напросился на курсы.

Человечно это? Подумай сам.

Осуждать тебя не за что: ты такой, какой есть. И решения твои такие же неожиданные, и поступки необычные. Ты не похож на других, известных мне, потому и люблю тебя. Но что делать, если характер у меня скверный и гордость не по уму? Они‑то и не прощают легкость, с которой ты обошелся со мной. Но, может, оно и лучше, когда все открывается сразу. По крайней мере, честно.

Хотелось любить тебя, как равного, а не как собака своего хозяина. Раззарилась я на большое счастье, но видать… (Дальше было густо зачеркнуто и осталась лишь последняя фраза.) Упилась с тобой короткой радостью – и прощай. Эх, окаянная я!»

Дочитав, Карцев стиснул зубы. Сложил письмо, опять развернул. Перечитывать не стал, скомкал, сунул в карман. Выбил из пачки сигарету, закурил. Пальцы машинально отбивали дрожь на железке дверного окна, взгляд бесцельно шарил по пролетающей мимо заснеженной полосе отчуждения, не натыкаясь ни на что, кроме поникших старцев–бурьянов.

Бросил докуренную сигарету, прижался горячим лбом к промерзшему насквозь косяку, полез в карман за следующей сигаретой и прикоснулся к чему‑то острому, угловатому. «Сережка Валина», – вспомнил он и резко, с силой сжал ее между пальцев.

Казалось, в самое сердце уколола острая боль.

«Нет мне прощенья – права Валюша. Сто раз права! Встретил впервые в жизни счастье настоящее и посчитал, что получил его, как должное, как подарок на именины. Ничему не научили ни беда, ни прежняя жизнь. Тютюшкался со своей обидой на всех и вся, занимался собственной персоной, из‑за честолюбивой опаски застыть надолго неучем–верховым пустился при первом же случае выбиваться в люди! Думал больше о себе, а не о человеке, который распахнул навстречу тебе душу. Ранил жестоко, бессердечно, не оценив ни силу, ни глубину ее чувств. Как же могла она поверить в искренность, в серьезность твоих намерений?» – казнил и позорил себя мысленно Карцев.

Поезд продолжал отбивать залихватски на стыках рельсов причудливый ритм. Потом начался подъем, и ход постепенно замедлился.

«Нет, так не может кончиться!» – сказал Карцев и распахнул дверь. Подождал, затем, бросив на ходу в сугроб чемодан, прыгнул с подножки следом.

Было за полдень, когда добрался по шпалам до Нефтедольска. Оставил вещи в камере хранения, пошел в усадьбу конторы искать Валюху. Почему бывший верховой расхаживает по усадьбе, никого не интересовало. О том, что он уезжал утром, знали только двое: Валюха да Саша, но ни той, ни другой в конторе не было, а на базе Искры–Дубняцкого сказали, что Алмазовой сегодня вообще никто не видел.

Карцев пошел по городу, раздумывая, как же ему повидаться с Валюхой? Домой зайти – Маркел там. Взять для виду поллитровку и отправиться якобы в гости, выпить на прощанье? Так ему в ночную, пить не станет. Да и не бог весть какие они приятели, чтобы являться к нему запросто. Нет, придется ждать вечера, когда Валюха в школу пойдет. Карцев подумал еще. Если на работе ее нет, то может и дома не быть. А не удастся ли встретиться на улице случаем? В магазин выйдет или так куда‑нибудь…

На ближайшей к дому Алмазовых остановке Карцев выокочил из автобуса и прошел по улице. Окна в квартире занавешены. Ясно, Маркел спит. Карцев долго топтался на углу, приглядывался внимательно к прохожим женщинам. К вечеру начало примораживать сильнее, и он, озябнув, принялся опять ходить туда–сюда, чтоб согреться. Скоро сутки, как он ел последний раз, а тут ветер принес такой аппетитный запашок хлеба, что слюнки потекли. Возле магазина стояла крытая машина, из нее выгружали свежие караваи.

Карцев свернул за угол купить хлеба и увидел Валюху. Празднично одетая, она шла с Маркелом, держа его под руку и оживленно разговаривая. Должно быть, она также заметила Карцева, потому что сразу остановилась, закрыв лицо руками и закусив губу. Вдруг громко рассмеялась, сказала что‑то Маркелу, и они повернули обратно. Даже издали было видно, как она нежно прижалась к нему, прямо тебе парочка влюбленных на прогулке!

У Карцева больно заныло под сердцем. «Так вот, оказывается, как обстоят дела! Не очень‑то она страдает из‑за моего отъезда, полсуток прошло и – утешилась… Ишь воркуют! Словно голубчики… – усмехнулся он горько. – Что же, так тому и быть. Уеду! Что меня здесь держит? Ничего не держит!» – повторил он, и это была неправда.

Держало его здесь многое. Он был уже привязан к людям, светлым узелком товарищества и совместной борьбы с силами природы, узелком, крепче которого нет. А Валюха… она всего лишь ниточка в том же узелке. Оттого что одна худая нитка разорвалась, узелок не развяжется.

«Худая… Почему ж я люблю ее такую? Еще сильнее, чем прежде?»

Он извлек из кармана скомканное письмо, разгладил в ладонях и прочитал еще раз.

– Не верю! – вскричал он с болью. – Это какое-то страшное недоразумение!

…Ночью Карцев был в Нагорном учебном комбинате, а в следующую субботу – опять в Нефтедольске, поджидал Валюху возле школы рабочей молодежи. И опять встреча не состоялась. Валюха вышла в группе учащихся, увидела его, крикнула насмешливо, как обычному знакомому:

– Привет, Виктор Сергеич! Вы, никак, в школу нашу поступаете? Или на свидание пришли к нашей ученице? У нас девочки – что надо! Желаю успеха! – И, рассмеявшись, удалилась со всеми.

Что кому…

…Зима уходила, стряхивая с крыш длинные и желтые, как лошадиные зубы, сосульки. Парной туман-снегоед спрессовал сугробы, а стремительные ручьи рассекли их на толстые куски, словно праздничный пирог.

Как по числу колец на пне молено узнать возраст дерева, так по прослойкам в снегу #егко сосчитать, сколько разметелиц отбушевало за зиму.

Прошла неделя–другая, и пегая от проталин степь молодо зазеленела. По берегам мелководных степных речек закудрявились пушистыми барашками ивы, а по мостовым Нагорного все еще уныло хлюпала жидкая грязь, и дворники старательно перелопачивали ее по мостбвой от тротуара к тротуару в онсидании, пока налетит из Заволжья хлесткий ветер и, высушив ее в прах, унесет на запад.

В один из апрельских дней после такого ветра Карцев сидел за столом в общежитии. От табачного дыма воздух в комнате был густой, но Карцева это не трогало, как не трогало и то, что сегодня на дворе: непогодь или вёдро. Коль на носу зачеты, то хочешь не хочешь, а сиди, пыхти. Изредка он поднимал голову, бросал через окно безразличный взгляд на серые ветки тополя, унизанные светло–зелеными, точно лакированными почками, и опять наклонялся над учебником геологии.

Осторожный стук в дверь не привлек его внимания. Крикнул он: «Войдите!», когда постучали еще раз – настойчивей и громче. Оглянулся, вскочил: в дверях стояла Саша.

– Можно?

– Пожалуйста! Какими судьбами? – воскликн л Карцев, не избалованный визитами, и, шагнув к Саше, пожал руку.

– Приехала вот… на курсы. Дождалась‑таки… Приветов вам привезла и письмо.

– От кого? – спросил поспешно Карцев.

– Вот, нате.

Саша вынула из сумочки конверт. Письмо было от Леонида Нилыча, и Карцев положил его на стол.

– Садитесь, – подвинул он стул.

Саша с модно взбитыми черными волосами, одетая в легкий плащ и в новые туфли, выглядела очень изящно. Присели. Саша спросила Карцева об учебе, трудно ли приходится, что идет интересного в Нагорном театре, почему он, Карцев, забыл про Нефтедольск, не приезжает. Карцев отвечал общо: занятий много, в театр не ходит, раз посетил филармонию, слушал в исполнении Московского академического хора «Реквием» Моцарта. В Нефтедольске не бывает потому, что незачем. Уж после курсор поедет, если поедет вообще.

Разговор тянулся ни шатко ни валко. Карцев и рад был визиту Саши, и не рад. Три месяца назад она явилась к нему на вокзал черной вестницей, а тех, кто приносит дурные известия, никогда не жалуют. В древности, как говорят, даже головы им рубили. Правда, Саша была невольной вестницей, а сейчас к тому ж, им предстоит и учиться в одних стенах.

Карцев встал, распахнул окно, чтоб проветрить комнату, и сел опять на свое место, поглядывая искоса на Сашу, барабаня пальцами по столешнице. Спросил:

– Ну а в конторе какие новости?

За последнее время в конторе свершились два, можно сказать, выдающихся события: получен план разведки новой площадки к югу от поселка Венеры н, второе, в Нефтедольском суде рассмотрено дело Алмазовых о расторжении брака. Разговоры не утихают уже месяц, никто не понимает, что между ними произошло. Жили тихо, мирно – и вдруг… Загадка какая‑то… Судебное заседание шло при закрытых дверях, не было ни скандалов, ни безобразий, от которых трудно уклониться в подобных случаях.

– Мы с Валей подруги, но и я толком не знаю, в чем дело. Твердит одно: «Жить с ним больше не буду», и все. Вас тоже удивляет? Я так и знала. Мне кажется, Валя к вам неравнодушна. Или я ошибаюсь?

Карцев смотрел на Сашу во все глаза. Три месяца он старался не думать о Валюхе, заедаемый тоскливым одиночеством, к которому пристали еще два безрадостных спутника: ощущение неясной вины и какой‑то недосказанности. Он чувствовал себя, как человек на эскалаторе метро поздней ночью: почти нет людей и много пустоты. Любовь продолжала тревожить его сердце, и в круговерти учебных будней не забывались горячечный блеск Валюхиных глаз, копна золотисто–каштановых волос, ее руки, плечи и сопутствующий им аромат белой сирени…

Рассказ Саши опять разбередил старое, тронул в груди незримую струну, и она болезненно зазвенела. Вспомнились слова Валюхи о «хвостах», которые необходимо обрубать, и вот – новость о разводе… Тем непонятней и странней представлялось теперь поведение ее в тот раз, когда они встретились случайно возле булочной, и последнее письмо с угрозой пожаловаться Маркелу. Карцеву трудно было издали уловить резкие колебания пылкой и строптивой характером Валюхи. Сбитый с толку, он задумчиво смотрел перед собой. Напротив сидела Саша – молодая, привлекательная, словно только что выкупавшаяся в хвойной освежающей ванне. Ее щеки покрыты легким румянцем, глаза проницательны и серьезны. Она как бы предупреждала: не пытайся меня обмануть, я вижу тебя насквозь… В житейской суете женщин, подобных Саше, часто не замечают, их спокойная, неброская внешность не вызывает волнения, но иногда наступает какой‑то необъяснимый момент, и у тебя будто глаза открываются. Ты уже не можешь смотреть на такую, как на остальных женщин, что встречаются тебе ежедневно. Однако для Карцева такой момент еще не наступил, и глаза его не открылись. Он думал: «Не мешало бы спровадить культурненько эту Сашу, иначе повадится ходить и не отцепишься. Да и товарищи по комнате нагрянут с минуты на минуту».

– Погодка‑то сегодня! Ни ветра, ни облачка на небе, – показал он в окно.

Саша поднялась, встала рядом.

– Ивняк за Волгой – точно дым стелется… – молвила она мечтательно.

– Погуляем? – предложил Карцев.

Она тут же согласилась.

На улице, коснувшись локтя Карцева, спросила с лукавой улыбкой: «Можно?» – и, не ожидая разрешения, взяла его под руку. Пошли не спеша в сторону городского парка.

Из бездонности нежно–прозрачного неба лилось прочное солнечное тепло, шелестел под ногами прошлогодний лист, от него пахло горьковатой прелью. Гуд бархатных шмелей, неторопливое чаканье дроздов в парковых зарослях, сверкающие цветами радуги сколы льдин на речной глади… Справа вдали в бледно–лиловом мареве – синь Жигулевских ворот, исчерканная снеговыми саблями оврагов. Оттуда неслась всей своей живой нескончаемой массой Волга. Нагие, дымчатозеленые леса Заволжья курились над студеной водой, вскипая после зимнего оцепенения обильной, разогретой солнцем листвой. Вся природа тронулась в свой извечный путь.

А под городом река совсем домашняя. Разноцветными лоскутками рассыпались по сияющей воде моторки, плыл вверх белый теплоход, отражаясь в подрагивающем зеркале Волги, дремал у пристани длинный и тяжелый паром, обрастая блестящей чешуей автомобилей, задержанных ледоходом в Нагорном.

Карцев с Сашей пересекли городской парк, пошли по набережной до залитого половодьем пляжа, затем свернули направо, в город. Улица вела к цыганскому рынку, хорошо знакомому Карцеву. Раньше здесь стояло шумливое «Море Лаптевых», сейчас на его месте красовалось новшество горторга – стеклянное кафе «Волжанка». Посетителям, видимо, название не пришлось, и они окрестили новое заведение «Аквариумом». Действительно, по вечерам мутный от дыма и пара стеклянный ящик, освещенный изнутри голубоватыми неоновыми лампами, напоминал большой аквариум, в котором, точно рыбы, медленно плавали туда–сюда посетители.

Среди дня в кафе пусто. Карцев, не спрашивая согласия спутницы, толкнул дверь. Сели за столик, выпили бутылку кислой «Гамзы» и рискнули съесть по шашлыку, переварить который, способны лишь немногие тренированные желудки.

Напротив их столика в полстены мозаика – голубь мира. Губы Карцева иронически скривились:

– Пропасти нет на голубков этих!..

– Как, вы не любите голубей? – воскликнула Саша.

– Вас это возмущает? Впрочем, я и забыл… Общественное мнение приписывает положительному человеку обязательную любовь к животным. К себе подобным – не обязательно, ха–ха!..

И Карцев пояснил серьезно: он любит собак, любит лошадей, но с голубями дело не получается. И одной из причин, наверное, является смерть летчика Бессонова, товарища Карцева по авиаполку. А виноват голубь.

– И вообще, много пустого шума вокруг голубков, символизирущих мир на земле, мир, который после второй мировой войны существовал всего лишь одни сутки. Одни сутки человечество планеты не стреляло друг в друга, остальные же годы в том или другом конце земли лилась кровь. Так что трогательная любовь благородных сердец к птичке не принесла пока желанного эффекта, – и Карцев смолк.

Саша, глядя на Карцева такими же карими, как и у него, глазами, спросила:

– Так вы что ж, из‑за голубей перешли из летчиков в бурильщики?

– Точнее – из‑за голубки… – рассмеялся Карцев, подумав: «Глупа она или наивна до беспредельности?» – А вы по какой причине в электросварщицы попали? – спросил он.

– Я? Я так, без особых причин. У меня, видать, от рождения это, от цветов, должно быть… Ну как бы объяснить… Люблю цветы, а в работе сварщика есть что‑то от женского ремесла… Когда вяжешь, например, или кружева плетешь. Главное в том, что руки делают свое, а тебе думать о работе не надо. О чем хочется, про то и думаешь. Понимаете? Скажем вот, чтоб горела ровно дуга, нужно правильно держать электрод. Но разве я думаю про то, как держать его? Руки сами думают, по привычке. А я смотрю на капли металла, на шов. Вот где цветник настоящий, ежели присмотреться!

– Не понимаю, что общего между цветами и расплавленным металлом, – пожал плечами Карцев.

– Внешнее сходство. Хоть верьте, хоть нет. У каждого электрода есть название по ГОСТу, а я им другие имена выдумала, по их поведению и характерам… – пояснила Саша и смутилась под вопросительным взглядом Карцева. – Да вы смеетесь…

– Нет, Саша, я слушаю с интересом. Какие же вы им имена выдумали?

Она заколебалась, опустив взгляд в тарелку, и, позвякивая вилкой по краю стакана, быстро сказала:

– Есть фиалка, есть лилия, мальва, астра, вишенка…

– Ого! На самом деле целая клумба…

Почувствовав в голосе Карцева легкую иронию, Саша с жаром стала говорить о том, как нетрудно убедиться в ее правоте, что стоит только захотеть – и любому откроется целый мир цветов и красок за темным стеклом щитка.

– Вот, например, электрод Э-100… Его капли опускаются осторожно и мягко, как снежинки в тихую погоду. Посредине желтое ядрышко, а вокруг него – нежное небесное свечение. Смотришь, и кажется, будто фиалки опускаются с неба. Или электрод УМ-7–С. У этого пламя крупное, чисто–белое и никаких брызг. Металл словно лепестками растекается по сторонам, точь-в-точь лилия! Конечно, все это ежесекундно меняется, и надо поймать момент, чтоб увидеть. А вот электрод ОММ-5 я особенно люблю, капли его на вишневые соцветья похожи. А вишня для меня – это как бы добрая память о моем детстве, – покачала грустно головой Саша и вздохнула.

Карцев, закуривая, подумал с недоверием:

«Неужто в самом деле можно видеть подобные красоты в нудной, однообразной работе сварщика? А что? Вполне может быть. Многие потому именно и любят свой труд, что в обыденности и в будничности находят поэзию и романтику».

Саша повернулась в сторону заигравшей радиолы. Карцев сказал:

– Нравится мне хороший джаз. Недавно поймал случайно по транзистору концерт симфонического джаза. Ну, скажу, это была настоящая музыка! А вам нравится?

– До настоящей я не доросла… А песню люблю. Очень. У нас вся семья певучая. Бывало, соберемся летним вечерком за домом в вишневом садочке, как запоем, так вся околица выбежит слушать.

Они расстались поздно, как добрые товарищи.

Спустя неделю на курсах было объявлено, что вечером в клубе состоится концерт артистов местной филармонии. Карцев на концерт не собирался, но днем у входа в столовую случайно столкнулся с Сашей, у которой оказался один «лишний» билет. Чтоб не обижать ее отказом, он согласился пойти с ней.

Вечером, войдя в зал, он поискал глазами Сашу и увидел, как она махнула ему рукой из середины партера. Только успел пробраться на место, как люстра погасла, занавес раскрылся, и на сцене возник тучный подвижный конферансье. Поприветствовав зрителей, он произнес с непринужденной улыбкой:

– Дорогие мои друзья! Вы, труженики производства, и мы, труженики эстрады, работаем для единой цели. И у вас, и у нас есть свои маяки: у вас – производственные, у нас – эстрадные… – Конферансье, пройдясь платком по лысине, помолчал секунду–другую, как бы удивился, что счастливо выпутался из нагромождения «вас–нас», и продолжал свою речь с еще большим азартом: – Мастерам искусств трудно, разумеется, состязаться с мастерами нефтедобычи, но я не ошибусь, если скажу: таланты всегда тянулись и тянутся к талантам! И это чрезвычайно волнительно, Друзья мои, – разводя руками, говорил он, – поскольку тяга эта утверждает обоюдную веру в живительную силу искусства, соединяющего всех людей. Наши молодые таланты эстрады создали оригинальный ансамбль… ансамбль, который носит заслуженное название «Поющие маяки»! (Аплодисменты конферансье и зала.) Они исполнят для вас русскую народную песню «Зачем тебя я, милый мой, узнала» в обработке лауреатов городского конкурса эстрады сестер Буциных. Поют сестры Бунины в сопровождении инструментального ансамбля!

Конферансье ретировался, свет на сцене тоже погас. Наступила полная тьма.

И вдруг – «Др–р-р–р-р–р… Трах!» – бабахнул громким выстрелом барабан и в темноте что‑то сверкнуло, замельтешили разноцветные лучи светильников, по половицам запрыгали световые пятна.

Саша вздрогнула и посмотрела растерянно на Карцева. Тот успокаивающе погладил ее руку.

Взвыли саксофоны, заквакали приглушенные сурдинами трубы. Великолепно натренированные музыканты вытворяли такое, что ошарашенный слушатель только глазами хлопал.

Потянувшись к уху Карцева, Саша пролепетала:

– А… а… они не перепутали с чем‑нибудь «Зачем тебя я, милый мой, узнала»?

Карцев покачал головой отрицательно, он знал, с кем имеет дело… С усмешкой сказал подавленной Саше:

– Не будьте придирчивы, это ж не симфонический джаз!..

Вдруг световерчение оборвалось, остались только два прожектора, освещающие четыре ноги от пола до колен. Затем лучи поползли выше, показав плоские фигуры исполнительниц, и наконец победоносно застыли на их открытых ртах. От голов обеих сестер торчали в стороны пластмассовые раструбы, усыпанные блестками. Так сказать, материализованные лучи маяков…

Лауреатки тихо распевали, отстукивали туфлями ритм, достигавший быстроты курьерского поезда. Но вот, отстучав свое, они исчезли под грохот барабана. На авансцене возник хлопающий в ладони конферансье. Он подмигнул публике; мол, погодите, не то еще будет!

Второе отделение началось без Саши и Карцева – они в это время шли по городу у развалившейся Волги, испещренной огнями бакейов и теплоходов.

На берегу Карцев и Саша нашли пустую скамейку, сели.

– Вас все к реке тянет, наверное, вы росли на воде? – сказал Карцев.

– Нет, в степи под Уральском росла, в деревне. У нас сейчас просто рай земной. Земля словно заткана тюльпанами: розовыми, пунцовыми, желтыми… Под солнцем степь кажется золотом обрызганной. Колышется, живет…