Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
В воскресенье под утро прогремела гроза – в нынешнем году, вероятно, последняя. Скоро и лету конец. Уж побурели скошенные поля, по–осеннему отяжелели сады.
Саша вышла из дому, и ясный день захлестнул ее разливом солнечного света, блеском капель, запахом увядающих белотелых берез. Как ни мучают их ветры, смешанные с ядом газа и нефти, а они хоть бы что! Растут, кудрявятся!
Саша ступала осторожно по грязной, загулявшей от дождя земле. Ветер легким пушком забирался за воротник, щекотал шею. Синее небо… Синие лужи… В лужах солнце, осколками рассыпанное. И на душе у Саши солнечно. Вернулась домой, к знакомым людям, к привычному делу. Училась старательно, не отдыхая, а кажется, будто с курорта приехала. За полгода жизнь упрочилась, благосклонная судьба спокойно вела Сашу по своему невидимому пути. Только временами светлое течение дней затягивалось дымкой неудовлетворения – смутного и безотчетного. По–прежнему рядом с другими липами мелькало смуглое лицо Карцева и тревожил иногда сон, но пассивность Сашиной натуры была сама но себе надежной защитой от непонятного беспокойства. И все же оно исподволь накапливалось и довело Сашу до гой точки, когда женщина начинает беспричинно напевать и улыбаться прохожим.
На этой точке Саша и застыла, стараясь не спугнуть хорошее, возникшее само собой. Она не строила ясных планов относительно Карцева, но, когда он, закончив учебу, уехал в Нефтедольск, почувствовала себя сиротливо.
Прошел месяц, и еще, а от него ни словечка. Словно и берега Волги, пахнущего мятой, не было, и ночных улиц Нагорного, усеянных зыбким тополиным пухом, и чистых звезд в прогалах меж крышами домов. Однажды Саша даже всплакнула, так ей стало обидно и досадно.
И вот три дня. как она в Нефтедольске, приступила к работе, но с Карцевым пока не встречалась. Вчера забегала на базу к Валюхе повидаться и разузнать попутно, куда он запропал.
– В Венеру переехал… И конечно, с ходу сногсшибательный номер отколол, – рассказала Валдоха с легким пренебрежением, блестя странно глазами.
– Ты его видела? – спросила Саша оживленно.
– Встречала раз.
– Только один раз? – допытывалась Саша недоверчиво.
Валюха прищурилась, догадываясь о причине повышенного интереса подружки к Карцеву, и, как всегда, рубанула сплеча:
– А у тебя что с ним, шуры–муры? Или всерьез втрескалась? – И, глядя колко в испуганные глаза Саши, продолжала: – В Нагорном, значит, без отрыва от учебы… Ну и как, стоящий мужик? Раскачала его?
– Ну что ты говоришь, Валя! Я такими глупостями не занимаюсь.
Валюха рассмеялась:
– А чем же ты с ним занималась?
– Обыкновенно… Гуляли, в кино ходили иногда. Как знакомые.
– Ладно тебе, скромница… Так я и поверила.
Саша покраснела:
– Хочешь – верь, хочешь – нет, я ничего не скрываю. Мне даже подумать противно про всякое такое. Кто я, по–твоему?
– По–моему, ты просто размазня. Вокруг бабье – оторви да брось. Не подашь знака сама – другие прикарманят, уведут запросто. Мужик – спичка, а баба – коробка…
– Такая уж я есть…
– Но ты хоть любишь его?
– Не знаю… Может быть. Если у него серьезные намерения.
– Правильно, – согласилась Валюха, глядя в сторону. – Сперва женись, а тогда хоть ложкой хлебай…
– Вот видишь! Надо иметь голову на плечах и уважать себя. Не размениваться на мелочные утехи. Иначе овчинка выделки не стоит… Лучше жить одинокой, как жила. Как ты сейчас живешь.
– Нашла пример! – фыркнула Валюха насмешливо и посмотрела на Сашу долгим пристальным взглядом.
Если б Саша умела читать по глазам, она бы увидела в них растерянность и раскаяние человека, который, бредя пустыней, встретил вдруг источник и прошел мимо потому, что вода показалась горьковатой. Но скоро мучительная жажда погнала его обратно, глядь – а источник уж выпит другими…
Саше неведомы были переживания Валюхи, как неведомо было и то, что с этого дня началась у Валюхи опять мучительная борьба со своим загудевшим, непокорным сердцем.
После разговора с подругой к Саше вернулось прежнее хорошее настроение, в ее воображении рисовались будущие картины приятного времяпрепровождения, интересных бесед и духовного сближения, которые постепенно приведут к желанной черте.
Шлепая резиновыми сапожками по синим лужам, Саша раздумывала, каким образом дать знать Карцеву о своем возвращении, но так, чтобы он не заподозрил, будто она ищет с ним встречи. И вдруг, подняв глаза, она увидела его. Он шагал навстречу, издали махая ей рукой. Саша остановилась.
– Привет, запропащая! – воскликнул он, здороваясь.
Остановились, заговорили о Нагорном, вспоминали общих знакомых. Саша сказала, что выполнила его поручение – нашла и привезла батарейки для транзистора.
– Может, заскочишь ко мне, заберешь? – спросила она, то и дело поправляя рукой падавший на глаза черный завиток.
Карцев замялся.
– А–а… Понимаю, – сказала Саша. – У тебя свидание.
Карцев ответил, что свидания нет, а просто он приглашен к Беку на обед и отказаться нельзя.
– Так, может, после зайдешь? Я буду дома.
Он поблагодарил за батарейки и за приглашение, пообещал зайти непременно.
Карцев пошагал дальше, а Саша поглядела ему вслед и, вздохнув тяжко, как делают это те, кому вовсе не тяжко, завернула в магазин.
В гастрономе вечная очередь. Но нынче очередь, будь хоть с километр длиною, не возмутила Сашу. С недоумением слушала она воркотню людей. Чудаки! Им и неведомо, что она с легкой душой пустила бы их впереди себя, попроси кто‑нибудь.
Дома, покуда Саша переодевалась в домашнее платье, свекровь выложила из сумки провизию, бутылки с вином и посмотрела вопросительно на сноху. Та ничего не объяснила, сказала лишь: «Я сама» – и принялась хозяйничать на кухне.
– Постряпай, постряпай, Санечка, а я пока проведаю соседку. Опять заболела, – сказала свекровь уходя.
На плите кипело варево. Саша попробовала на вкус и осталась довольна. Присела на подоконник, побарабанила пальцами по стеклу.
За окном – палисадник, зубчатые штакетники ограды, пучки прутняка, за ними – две березы с распущенными косами, уже тронутые ржавчиной угасания.
Бревенчатый одноэтажный дом свекрови стоял на окраине Нефтедольска соеди таких же, как он, зданий. В соседнем дворе – почерневший столб в сучьях и дырках, похожий издали на гигантскую флейту, к нему привязан теленок. Он таращится на отблески солнца в корытце и прыгает пугливо на тонких белых ножках. Вахтовый автобус, рассыпая сверкающую чешую брызг, промчался по улице на нефтепромыслы.
Саша задернула на окнах занавески, открыла шкаф, постояла в раздумье, выбирая наряд, и решительно сдернула с вешалки пестрое платье. По привычке давать вещам имена цветов – она назвала его «клумбой гладиолусов».
Закрыв на задвижку дверь, Саша надела платье, посмотрела на себя в зеркало. Все на ней сидело как влитое» Движением, преисполненным особой важности, Саша распустила волосы по плечам, быстро подвела глаза и губы и, удовлетворенная произведенным смотром, крутнулась еще раз перед зеркалом и показала себе язык.
Карцев пришел под вечер, слегка навеселе. Когда постучал, на пороге появилась женщина не очень пожилая, но уже в летах, одетая в черное платье. Она поглядела молча на Карцева. Он поздоровался, назвал себя.
Заходите, пожалуйста, – сказала женщина, пропуская его, и брякнула задвижкой.
Вошли в большую комнату, заставленную множеством горшков с цветами на подставках, в цветочницах и просто на светлом крашеном полу. В левом простенке – двери, занавешенные портьерами из сурового полотна с вышитыми тюльпанами.
Женщина в черном – Сашина свекровь, как понял Карцев, – показала на стул, пригласила сесть.
– Меня зовут Тимофеевна. Пелагея Тимофеевна.
Карцев осторожно пожал ее тонкую сухую руку, сел у окна.
– Саня на кухне, сейчас войдет, – сказала Тимофеевна, не спуская с гостя пристального взгляда, от которого тот чувствовал себя довольно скованно.
«Видать, гости бывают здесь не часто, – сделал вывод Карцев. – Не случайно разглядывает меня, словно экспонат с выставки… Ясное дело – недовольна, что пришел к снохе мужчина. Ее можно понять… Не объяснить ли, что пришел по делу, за батарейками? А между прочим, не скажешь, чтобы она уж очень была недовольна, как это бывает с людьми, убитыми горем, с людьми, которые не признают поэтому права на счастье ни за кем».
Лицо Тимофеевны – круглое, с обвисшими щеками и дряблым подбородком, иссеченное черточками морщин – казалось добрым. Казалось… «Мало ли что кажется, поди‑ка узнай, какова она на самом деле!»
Вошла Саша, простучала каблучками туфлей по комнате, села напротив Карцева.
– Еще раз здравствуйте, – сказала она с натянутой улыбкой.
Бросила косой взгляд на свекровь, на Карцева, прикрыла колени руками.
– У вас квартира в Нефтедольске? – осведомилась Тимофеевна, налаживая разговор.
Вопрос был из тех, которые всегда ставили Карцева в тупик. Неловко было признаться, что прожил до тридцати лет и не нажил себе угла. А что делать?
И он объяснил, что снимает частную комнату в Венере, поближе к буровой. В конторе работает недавно, а до того служил в кадрах, летал.
Тимофеевна переглянулась понимающе с Сашей, заметила участливо:
– Могли бы и жэковскую дать, не разорились бы… Чать, вы государство охраняли!
– Мало ли чего было! – махнул Карцев рукой. – В свое время гуси Рим спасли, а теперь их распрекрасно жарят в духовке.
– Ой, пирог‑то в духовке… – спохватилась Тимофеевна. – Вы уж тут… а я стол накрою… побегу…
– Да я недавно из‑за стола, – остановил ее Карцев, но она скрылась на кухне.
Саша сидела молча, опустив глаза, теребя кончик пояса. Потом молвила печально, показывая вокруг себя:
– Вот так и живем…
У Карцева было такое настроение, когда от чужой, излившейся кротко печали захлестывается болью собственное сердце. Это был момент активного сгущения расплывчатых ощущений, всего туманного, до сих пор не осознанного. И вот оно спрессовалось в отчетливое желание помочь этой чужой жизни действием, а не пассивным сочувствием.
Лицо Карцева осветилось сдержанным волнением. Внезапно подавшись к Саше, он погладил ее мягкие пряди волос. И от этой мимолетной желанной ласки она покорно поднялась навстречу и припала к его плечу. Спина ее напряглась, словно одеревенела под крепкой мужской рукой. Вдруг Саша, в трогательном стеснении от своего порыва, откинулась назад, посмотрела прямо и строго, и теплый ток, скользнувший по груди Карцева, пропал. А ему так хотелось удержать возле себя этот умиротворяющий теплый ток долго–долго!
Две тени на стене застыли близко друг от друга. Ти мофеевна отчетливо видела их из темного коридора. То. о чем, предупреждая, каркало сердце–вещун, случилось. И вот стоит старая женщина, уронив плетьми руки, точно оглушенная. Уйдет живая душа, что ближе родной дочери стала, и останется Тимофеевна одна–одинешенька на всем белом свете, как перст. Какими узлами–тенетами опутать, привязать к себе Сашу? Нет, не опутаешь, ме привяжешь. Тщетно и пытаться. Нет таких сил и не будет во веки веков. Коль пришел час, так ничем его уже не отведешь. Чему быть, того не миновать.
«Молодость есть молодость, она требует свое, – вздохнула Тимофеевна, смирясь, пересиливая душевную боль. – Ох, горе–горе, чем одолеть тебя!» Она покачала головой, опустив подбородок в ладонь.
Ждала Тимофеевна такого оборота, потому, быть может, и сложилась в уме ее не хитрая, не подлая, а хорошая задумка, каким образом спроворить дело, чтобы и молодых и себя с ними одним жгутом вместе скрутить. И вот теперь, видя на стенке слившиеся тени снохи и гостя, решилась Тимофеевна задумку осуществить. Вытерла фартуком глаза в темноте и, чтоб не спугнуть молодых своим внезапным появлением, умышленно толкнула ногой пустое ведро.
Саша отпорхнула от Карцева и принялась с преувеличенным вниманием возиться у телевизора.
После ужина и разговоров про всякую всячину, Саша собрала со стола посуду, понесла на кухню.
– Будем пить чай с вишневым вареньем, – сказала она.
Раскрасневшаяся от стопки вина Тимофеевна оглянулась на дверь, положила ладонь на руку Карцева, заговорила полушепотом:
– Послушай меня, пока Саши нету… Я не знаю, что у тебя на уме, но, кажется мне, человек ты хороший, коль не по сердцу окажу – простишь. А окажу я тебе одно: не ищи добра от добра, женись на Сане. Возьми ее. Ох, прости господи, не мне бы сноху сватать, расхваливать, как товар купец, да ведь тоже жалко бедовку. Хозяйственная, строгая, себя блюдет, никто слова худого не скажет. А что квартиры казенной нет – про то не думай, места во сколько, всем хватит. Сыграете свадебку на здоровье. А уж как почитать тебя будет, жалеть! И мне веселей с вами. Коровку заведем, гусяток, свинку. А там бог даст и внучонка понянчу… – вздохнула Тимофеевна заискивающе и мечтательно.
Карцев онемел. Он был крайне смущен и вместе с тем глубоко растроган доверием, выраженным Тимофеевной так наивно и откровенно. Сам факт, что мать, потерявшая единственного сына, так печется о судьбе вдовой снохи, факт, выглядевший противоестественным с точки зрения житейских обычаев, был достаточно впечатляющ, чтобы взволновать Карцева. Он ничего не успел ответить старухе – послышались шаги Саши, подумал только: «Что ж, надо постараться понять человека. Понять и принять, каков он есть».
Саша поставила чашки с чаем на стол. Тимофеевна наскоро выпила свою и встала.
– Ты уж тут, Саня, сама… А я еще разок сбегаю к соседке, больно уж плоха она нынче, как бы вовсе не померла. Запри за мной.
И, поворачиваясь, незаметно, заговорщицки кивнула Карцеву.
Саша затворила дверь, остановилась у порога. Карцев ступил к ней, обнял, как умел нежнее, напрягшуюся и покорную, и, приподняв ей подбородок, заглянул в глаза. Сквозь темные ресницы просвечивались с серебряным блеском камушки. Поцеловал теплые мягкие губы. Одна рука Саши обвилась вокруг его шеи, другая уперлась ему в грудь – отталкивала. Он вскинул ее на руки, прижал к себе.
Взволнованный близостью горячего тела, копившейся многие месяцы тоской по женщине, он, светясь и ликуя, понес ее через дверь с портьерой, вышитой тюльпанами.
Вдруг Саша резко рванулась, толкнула изо всех сил в грудь Карцева и, почувствовав его секундную растерянность, выскользнула из обручей рук.
Часто дыша, прижавшись спиной к стене, она застыла колючим ежом. Карцев смотрел ошеломленно на ее искаженное лицо и словно просыпался… Тягостно было и стыдно оттого, что потерял меру, перестал чувствовать в унисон с Сашей, и вот она внесла свою поправку.
Меньше всего на свете хотел он обидеть ее, просто он ошибся, приняв мимолетный порыв за безмолвный зов сердца, тоскующего по большой ласке. Просто он судил по себе и мерил на свой аршин.
Прислонившись к стене, Карцев смотрел исподлобья на Сашино отражение в темном стекле окна. Саша почти успокоилась, заговорила сдержанно, с нотками примирения в голосе:
– Ну, ладно, ты поступил, как большинство мужчин… Но поверь, мне было б очень тяжко, если бы все хорошее, что было до этих пор, рухнуло. Да что говорить! Мы перестали бы уважать друг друга и самих себя. Я не могу иначе. Если и ты так смотришь, то зачем спешить? На все свое время.
Карцев смотрел на Сашу отсутствующим взглядом, словно перед ним не человек, а стакан с жиденьким чаем, сквозь который видно все, что по ту сторону. «Да кто она на самом деле, живой человек или истукан?» – спросил он себя в замешательстве.
И тут он внезапно понял или почти понял, что эта, казалось бы, мягкая покладистая женщина обладает такой выдержкой, т)акой твердостью, которым можно позавидовать. Уж в на‑то не потеряет голову от восторгов минутных, от яркого впечатления или увлечения. Она чиста, как новый фарфор. Такую женщину можно брать в жены не задумываясь.
А Карцев почему‑то вдруг задумался. Почему? Или ему больше под стать отчаянная, идущая напролом Валюха? Или потому, что понял, каким следует быть, чтобы нравиться Саше? Ну и что? Разве трудно, если любишь, быть послушным, ходить по струнке? Нет. И все‑таки его что‑то настораживало. Невольно стали вспоминаться мелочи, которым он прежде не придавал значения, всякие случаи, когда Саша даже самому пустячному слову или движению придавала особое, просто‑таки невероятное значение и истолковывала его так, как это подсказывало присущее ей душевное целомудрие.
Нет, она ханжой не была и вплетала всякое лыко в строку потому, что не привыкла жить с оглядкой, опасаясь, как бы не сделали ей гадость, не обманули.
А копать вглубь, предусматривать, анализировать: разве это не прекрасная черта характера?
Стремление жить размеренной, безупречной, спокойной жизнью вполне естественно и похвально. Но черт побери! Надо иметь особый дар, чтобы жить так скучно!
Карцеву пришло на ум чье‑то высказывание, будто бы психология человека, его внутренний мир проявляются и проверяются не столько на работе, сколько на досуге. Мысль сомнительная, ибо психология труда отражается на всем жизненном укладе человека в целом. Но нет правил без исключений, особенно когда люди впадают в крайности. Карцев ощутил вдруг странную усталость и с облегчением вздохнул, когда раздался стук в дверь.
Саша взглянула мельком в зеркало, поправила на себе платье, провела рукой по волосам, пошла отворять, а Карцев сел на свое место у стола. Вошла Тимофеевна, радостно сообщила, что соседке Николаевне полегчало и что она еще протянет.
Карцев стал прощаться: в двадцать три часа в сторону Венеры уходил вахтовый автобус. Саша проводила его до калитки и тут же вернулась. Не зажигая свет в своей комнатушке, скинула платье и притаилась в постели.
Тимофеевна сделала вид, что спит, но так и не уснула до утра, ворочалась осторожно, чтоб не скрипели пружины кровати, глядела печально на синеватые щели в закрытом ставнями окне, перебирала в памяти свою жизнь и тихонько всхлипывала.
Середавин «шевелит мозгой»Карцев недоуменно вскинул брови и расписался в ведомости – заработок в этот раз почему‑то оказался выше, чем ожидалось. Величавая кассирша отсчитала деньги и сунула в окошко.
«Может, вкралась какая ошибка? – подумал Карцев и покосился в графу других рабочих. Похоже, ошибки нет. И Шалонову и Алмазову причитались также изрядные суммы. Что ж, остается только радоваться. Радоваться, что у бригады наибольший метраж проходки, а значит, и «мерило радостей жизни» – зарплата – самая высокая. Пожалуй, зря грешил Карцев на мастера, когда предсказывал на конференции, что обязательства безответственны и невыполнимы. Оказывается, все идет хорошо, хотя вспомогательное время сократилось с гулькин нос.
«Учитесь, товарищи, у мастера Середавина, у старого зубра, Петра Матвеича, как надо работать!» – хвалил его директор на оперативке.
Да разве кто угонится за таким мастером! Нужна особая сноровка, профессиональная интуиция. Иначе, каким образом пронюхаешь, что творится там, в глубине?
Или взять отбор кернов. Это ли не сложнейшая, не кропотливейшая работа! Но и она проходит^ бригаде как‑то незаметно, не тормозит бурение.
В свое время Бек объяснял Карцеву на доходчивом примере, зачем нужны эти керны и как их берут:
«Привозят, скажем, на склад зерно неизвестной кондиции. Нужно взять пробы, а оно в мешках. Что делать? Развязывать сотни мешков? Конечно, нет. Существует немудреное приспособленьице: полный щуп с боковой прорезью и острым концом. Втыкай щуп в мешок, и пустота в нем заполнится зерном. Выдергивай, высыпай, и вся операция – три–четыре секунды.
Земная твердь, разумеется, не конопляный мешок, но принцип похож. Если хочешь знать, какого пласта достиг турбобур, надо взять и вынести со дна скважины столбик породы – керн.
Взять его – не шутка, а вот с выносом возни не оберешься: то размоет струей раствора, то потеряешь от ударов труб при подъеме, то сам по себе раскрошится, и тогда – все сначала. Проходка резко снижается, а с. уменьшением метража, естественно, и заработок. Канительная, невыгодная работа, но не делать ее нельзя. Бурение разведочных скважин без выноса керна равносильно игре в карты втемную»…
У Середавина на буровой до нефтеносного горизонта еще дай бог! Потому и редко справлялся мастер в лаборатории, какова структура пробуренных пластов. Много ли смыслят в тонкостях бурения девчонки–лаборантки! Он без них умел великолепно определять любые породы по шламу, вынесенному наверх промывочной жидкостью.
Карцев просто диву давался, глядя, как ловко он колдует. Возьмет комочек, высушит, разотрет, поглядит под лупой, на зуб попробует, понюхает – и анализ готов. Не веришь – отдай в лабораторию, и можешь не сомневаться, что результат получишь тот же.
* * *
Который уж день стояла мглистая, ненастная погода. По крышам нудно скребло, мелкий густой дождь сеялся без продыху. Вода по балкам и оврагам устремилась в Кирюшку, и степная речушка вздулась, как в весеннее половодье. Все раскисло, дороги расползлись так, что Маркел с трудом вытягивал из липкой грязищи своп монументальные сапоги.
Часов в десять утра на буровую позвонил диспетчер конторы и потребовал немедленно прекратить бурение и подать ему мастера. Срочно!
Приказ диспетчера поверг всех в великое изумление. Середавин в этот день обретался на базе в Нефтедольске, и вместо него переговоры вел Карцев.
– Как так прекратить бурение? – кричал он в трубку. – Возможен выброс? Откуда? От сырости? Не иначе кто‑то спятил, извиняюсь… Хорошо, есть исполнять! – буркнул он сердито и пошел к вышке.
Карцев поведал вахте, из‑за чего переполох. Обнаружена якобы грубая ошибка в геологическом прогнозе. Последний керн, доставленный с их буровой в лабораторию, состоит из нефтеносного песка, и это в тот момент, когда скважина едва дошла до Сакмар–Артынского яруса, в котором нефти вообще не бывает. Чушь какая‑то!
Все же Карцев принялся внимательно рассматривать выбуренный шлам. Поджаривал его в жестянке, нюхал – нет признаков нефти, хоть убей! Однако это еще ничего не значило, турбобур мог проскочить зону вчера, и, если не случилось нефтепроявления, то, видимо, пласт оказался просто слабым. А возможно, попали в место геологического разлома – в крыло антиклиналии. Впрочем, все эти предположения – гадание на кофейной гуще… Надо набраться терпения и ждать геологов.
Но не прошло и получаса, как опять телефонный звонок. На этот раз – Хвалынский с вопросом: в какой смене брали керн?
– Не знаю. Моя вахта не брала, – отвечал Карцев.
– Кто оформлял сопроводиловку в лабораторию?
– Должно быть, мастер. Как всегда.
– Где картограмма пуокоподъемных операций за прошедшие сутки?
– Не знаю. Обычно забирает мастер.
– Что‑то вы ничего не знаете! – рассердился Хвалынский и положил трубку.
Карцев пожал плечами.
Геологи и лаборанты примчались на вездеходе часа через три и тут же приступили к исследованию. Из короткой информации Карцев узнал, что позавчера в кернах с соседней буровой Бека также обнаружена нефтеносная порода. Но там это соответствует прогнозу. Что же касается буровой Середавина, то, сколько геологи ни старались, сколько ни повторяли анализы, результат получался такой же, как у Карцева, никаких следов нефти.
После длинных переговоров с техническим отделом (все говорят длинно, если чего‑то не знают) Карцев получил распоряжение достать боковой грунтоноской образец породы со стенки скважины, в том месте, где бурили вчера. Карцев принялся за дело, но закончить не успел и передал ночной вахте.
А на другое утро – отбой. Тревога оказалась ложной. Скважине ничего не угрожало: все дело рук Середавина.
Из своего многолетнего опыта он знал: там, где одна забота – «гони процент», о работнике судят не по тому, как он работает, а по конечным показателям. Начальство возражений не любит – это Середавин тоже знал и прислушивался, если нужно сегодня качество – пожалуйста! Завтра потребуется рекорд проходки – получай метраж! А как это достичь – твое дело, «шевели мозгой», проявляй находчивость и смекалку.
«Пошевелив мозгой», Середавин нашел «скрытые резервы»: вместо возни с отбором кернов, он гнал скважину вглубь, а лаборатории сдавал чужие керны. Риск осложнений на малых глубинах незначительный, зато процент какой! Какая слава! Заработки какие!
А без этой «троицы» Середавин не видел смысла своего пребывания на буровой.
Лаборантам и геологам нетрудно было сообразить, откуда позаимствован последний нефтеносный керн: достаточно сличить его с теми, что поступили от Бека…
Вызванный Хвалынским Середавин с гонором заявил, что не его вина, если в лаборатории такие порядки. У этих, с позволения сказать, лаборанток гулянки да танцульки в голове, а не работа. Путают безбожно образцы пород, устраивают кавардак, а потом шум–гам на всю Европу! Керны сдавались, какие положено, а последняя картограмма, где указана операция выноса, размокла под дождем. Вышкари Широкова до сих пор не удосужились сколотить защитный козырек. Это никого не беспокоит, зато кое–кого, как всегда, грызет зависть, что его, Середавина, бригада работает как часы и зарабатывает больше других. Который раз пытаются опорочить и, кажется, достигли своего. Проще, конечно, обвинить мастера в подлоге, чем найти истинных виновников безобразий.
Однако Хвалынского не удалось ни взять «на бога», ни провести на мякине. Хвалынский взнегодовал так, что нервный тик стал дергать его веко. Благообразное длинное лицо директора пошло пятнами и дрожало от негодования. Но говорил он мягко, словно поглаживал бархатистой лапкой, от которой, видать, Середавина продирало морозом. Смысл директорской речи сводился к тому, что контора сыта по горло середавинскими трюками и что долготерпению пришел конец. Житуха была без любви, разлука будет без печали…
Не на шутку напуганный и встревоженный Середавин бросился к секретарю партийной организации Кожакову просить, чтобы тот защитил его, не дал свершиться несправедливости. Но Кожаков почему‑то не проявил заинтересованности в судьбе «опального» мастера, не обещал ни проверить, ни разобраться, а только посоветовал – с явной иронией – переносить удары судьбы стоически.
* * *
Норд–ост – ветряга серьезный. Это не какой‑то заурядный хилок, что юлит и ластится возле вас, поглаживая кожу. Норд–ост неистов и грозен, как горный обвал. Он увлекает за собой по пути все мелкие, местного масштаба ветришки, собирает в один поток, наращивая силу, и несется по просторам с пронзительным свистом.
Это уже не течение воздуха, а мутная, промозглая кипень, пена, взбитая из пыли пустынь, праха горных пород и выдутых почв.
По стенной глади с подветренной стороны холмов – извилистые следы: то бураны чеканили ее своими жесткими плетями. Даже величественный бор на востоке, с высокими корабельными соснами, трещит и стонет под буйным напором. Оазис этот для глубинного ветра все равно что рука с растопыренными пальцами: обтечет их и опять сомкнется безудержный, разузданный бег. А там дальше – крыши Венеры на пути. Лепятся друг к другу, похожие на серые шляпки шампиньонов.
От каленых пронизывающих струй не спасает ни тулуп, ни меховой комбинезон.
– Сегодня ветер такой страстный, такой страстный! Силов нет, – заволновалась хозяйка Карцева, Степанида, кутаясь в клетчатую шаль.
– Вам ли да ветра бояться! – заметил насмешливо Карцев, имея в виду могучие пропорции Степаниды.
Та только вздыхала тяжко, отчего полы кофты на ней распахивались, точно дверные створки от размашистых толчков.
– О чем же вы вздыхаете?
– Так… холодно.
– Уму непостижимо! – поражался Карцев, кося опасливо глазом на раскаленную плиту.
Удрав поспешно в свою комнатку, он взял журнал, включил транзистор и прилег почитать: до ночной смены оставалось еще часа четыре. Но не успел пробежать страницы, как на дворе послышался натужный гул мотора, голоса, стукнула наружная дверь.
Карцев встал, провел расческой по волосам, вышел на кухню. В дверь как раз вваливались Кожаков, Искра–Дубняцкий, а за ними, чуть поотстав, – Валюха.
– Примете гостей непрошеных? Набролыся мы биды, – гудел Кожаков, раскланиваясь перед Степанидой. Затем повернулся к Карцеву: – Не выгонишь, Сергеич, ежели ночевать надумаем? Погодка – к чертям на свадьбу ездить… Совсем было застряли. Вот Валя помогла, подтолкнула «козла», а то загорать бы нам…
– Раздевайтесь, ночуйте, – пригласил Карцев, обрадовавшись своим.
– Поухаживай за дамой, кавалер, а я воду с радиатора спущу.
Карцев повесил одежду гостей, Степанида прикрыла поплотнее за Кожановым дверь, откуда, казалось ей, страшно дует, поставила стулья ближе к плите.
– Чайку не хотите ли с холоду?
– Неплохо бы… – подхватил Искра–Дубняцкий, грея у раскрытой плиты свою единственную руку.
Степанида поставила на огонь вместительный чайник. Скоро вернулся Кожаков – он приплясывал и хлопал в ладони.
– Н–да… Не завидую я тому, кто на вышке мотается сейчас… Помню, однажды, лет семь назад, мы с Иннокентием Смурыгой, покойным, попали вот так в передрягу. Ну–у!.. Думали все! С приветом, братцы! Помнишь, Федор, как алименты нам припаяли? – обратился он к Искре–Дубняцкому.
– Помню. Помурыжили вас знатно…
– Какие алименты? – заинтересовалась Степанида.
Кожаков пропустил мимо ушей ее вопрос, стащил с себя полушубок и, устроившись рядом с Валюхой, поведал о том, как верные руки друга вытащили его с того света. Тяжко пришлось им со Смурыгой, но они не распустили нюни, быть может, и выжили. Глаза Кожакова светились почти мальчишеским восторгом. По его лицу было видно, как он гордится дружбой с Иннокентием, которому ничто никогда не могло помешать делать свое дело.
– Возвращались мы на моем «козле» из командировки, – рассказывал Кожаков. – Дело было зимой. Кругом степь – конца–края не видно, поземка метет, сумерки наступают. И вдруг – стоп машина! Не заметил, когда лопнула трубка бензопровода и вся горючка – тю–тю! Одеты оба легко, а мороз градусов двадцать с лишком. Что делать?
Решили идти, иначе враз задубеешь. До ближней деревни километров семьдесят, если не больше. Шли, шли, чувствуем – порядком устали. Снег по колено, из сил выбиваемся, но останавливаться, знаем, нельзя. Вдруг огонек мелькнул в темноте. Говорю Смурыге: «Может, охотники бивак разбили?»
Взяли мы от дороги влево, побрели по целине. Черта с два там, а не охотники. Померещилось, должно быть, с устатку. А может, лиса глазом блеснула. Поземка все лютее вертит, то в лицо хлестнет, то в спину, не поймешь, откуда дует. Замела следы, сбились мы с дороги1 окончательно. Топаем уже часа четыре.
Я покрепче Иннокентия и то едва ноги переставляю, а он, бедняга, и вовсе того…
«Бери меня под руку», – говорю, но он ни в какую! Заартачился. Спотыкается, падает, а идет.
Поначалу все целиной тащились, потом кустарники пошли, бугры какие‑то. Тьма – глаз выколи! До сих пор не пойму, как угораздило меня врюхаться в яму. Ахнуть не успел, как на дне оказался. Попробовал встать, не тут‑то! Боль такая, что круги в глазах. Пощупал ногу – вроде не сломана. Значит, растянул сухожилия. Час от часу не легче. Эх, будь ты проклято все на свете!
