Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Бурильщикам стали уже сниться приборы подземной ориентировки: всякие инклинометры, компасные сетки, зубочки отклонителей…
Проходка наклонной – что полет в плотных облаках: ни своим глазам, ни рукам, ни чутью не верь, верь приборам. Закон!
Отбушевали лютые вьюги, отмахали бешено крыльями метели, почернели, спрессовались сугробы, с застрех на солнцепеке повисли мутные сосульки. Пора бы уж зиме сдать свои позиции, но старики пророчили в этом году затяжку. И точно: покрывшиеся клейким лаком тополиные почки поблекли, и ворохнувшаяся было полная вольных сил земля опять задубела. Господствующий ветер из «гнилого угла» приносил не тепло, а холодный, продирающий до костей косохлест и слякоть. А когда не было дождя, легкий морозец стеклил лужи, хрупко потрескивающие под каблуками. Казалось, промозглая, удручающая погода будет стоять вечно, как и фонтан Венеры, выбрасывающий с буранным ревом я свистом неисчислимые кубометры газа. Кучерявый шпиль его в лунном свете переливался серебряной пылью.
Гибельное место. Ни журавль вблизи не курлыкает, ни утиная стая не пролетит: тянутся все стороной на раздольные волжские поймы.
Лишь спустя недели две погожим мартовским днем Карцев сказал наконец долгожданное «стоп». По расчетам топографа, между наклонной и фонтанирующей скважинами осталось несколько метров. Суровая зима не принесла буровикам новых неприятностей. Дойдя до указанной Середавиным опасной зоны газопроницаемых песков, Карцев и Бек укрепили окважины обсадными трубами и сделали надежную цементную изоляцию. Теперь предстояла работа, которую можно сравнить отдаленно с действиями бестолковой медсестры: ее заставили взять кровь из вены больного, а специалистка тычет–тычет иглой шприца – точно в «кошки–мышки» играет с юркой веной, а попасть не попадет.
Новые приемы работы напомнили Карцеву один смешной случай. Как‑то в его полку был объявлен медицинский осмотр летного состава. Накануне Карцев отмечал день рождения товарища и довольно крепко подвыпил. Врач заставил его для проверки точности глазомера попасть десять раз острием карандаша в одну точку. То‑то хохота было, когда «точку» едва прикрыли спичечной коробкой…
. Сейчас такой «точкой» являлась фонтанирующая скважина, а острием – турбобур. Опустят в забой, пробурят метров десять цементной пробки в направлении фонтанирующей скважины, не попадут и тащат инструмент наверх. Заливочный агрегат заглушает пробуренную дыру порцией цемента, а бурильщики тем часом предаются длиннейшему перекуру с «добором», ждут, пока затвердеет пробка.
На следующие сутки все повторялось сызнова: бурильщик поворачивал на зубок отклонитель турбобура, опускал инструмент в скважину и бурил короткие и трудные метры.
У Бека те же действия в тех же картинах. Рабочие бригады Карцева то и дело наведывались к соседу, ревниво поглядывая и вынюхивая, не попал ли тот, не дай бог, раньше их! Нетерпеливый Шалонов крякал от до–сады и принимался въедливо изводить своего помощника Маркела историями о всяческих бедах, которые непременно поразят вахту из‑за его нерасторопности.
Середавин к тому времени поправился. Правда, рука н нога потеряли прежнюю силу и левый глаз стал косить —в общем, болезнь заметно изменила его внешность. Но разве сравнишь это с теми разительными изменениями, которые произошли в характере его и в поведении! Еще раз аукнулась ему судьба: на буровую его не послали, назначили мастером–наставником консультировать все бригады конторы, и стал он нажимать и требовать так, что старое слетело с него, как труха, сдунутая свежим степняком.
Знакомая кобыла Кукуруза опять перешла в его личное распоряжение. Не расставаясь с палкой, наставник ковылял по буровым, появляясь внезапно и неизвестно откуда в местах, где его менее всего ожидали. Казалось, ничто не могло укрыться от бдительного глаза дошлого наставника. Его стали побаиваться больше, чем самого директора. За короткое время знаменитый ловкач и деляга превратился в настоящую грозу. В грозу, ко вместе с тем и верную надежду мастеров. Его советы и подсказки – всегда неожиданные и своеобразные – изумляли мудрой простотой, которая обычно приходит вместе с накоплением глубоких практических званий.
Среди степных ветров лицо Середавина утратило больничную бледность и сделалось похожим на циферблат самых древних часов, что висели у него посреди стены на самом почетном месте.
Чаще всего Середавина видели в бригаде Карцева – то колдующим возле наклонной скважины, то спорящим с топографом. Хвалынский, встречая его на аварийной буровой, спрашивал одно и то же:
– Ну как, старая гвардия, попадете в «яблочко» или за «молоком» пошлете турбобур?
– Смотря что считать «яблочком», – отвечал наставник уклончиво.
– Съездили б вы лучше на курорт, Петр Матвеич.
– За мной должок, Петр Павлович… Уж вытолкаете на пенсию, тогда постоянно пропишусь на курортах…
– Вот вы опять за свое! С вашей хворобой шутить нельзя.
– Ничего, кто не утонул, того не повесят…
– Я же вижу, как трудно вам передвигаться!
– А Кукуруза? Я использую кобылу.
– Он использует кобылу! —хохотали бурильщики.
Однажды вахта Шалонова закусывала в будке горячей картошкой с солеными помидорами, добытыми предприимчивым бурильщиком у своей симпатии, восемнадцатилетней дочки председателя Кирюшкинского колхоза. В центре стола, как обычно, возвышался видавший виды алюминиевый чайник, испещренный фамилиями бывших мастеров. Крупнее других поблескивала свеженацарапанная надпись: «Середавин – шевели мозгой!»
– Ах, и что за вкуснятина! – восклицал с восторгом Маркел, высасывая сочный красный помидор.
– Известно, губа у тебя не дура.
– Маловато. Еще бы парочку.
– Не надейся и не жди. И вообще, не помидорами, а тухлой капустой положено кормить таких работничков! Топчемся на одном месте, как… – роптал Шалонов, отправляя в рот последнюю картофелину.
Маркел посмотрел задумчиво на оставшуюся от помидора кожуру, вздохнул, затем и ее отправил в рот. Наблюдавший за ним искоса Шалонов несказанно возмутился, схватил в горсть картофельной шелухи, сунул ему под нос.
– На, лопай уж все, прорва непотребная! – шмякнул он очистками об пол, плюнул и, сдернув с гвоздя куртку, приказал: – Убери мне помещение, чтоб сияло! Культбудка это или свинюшник? Попривыкали… Валюх здесь нет, чтобы подметать за вами. Давай–давай, без пререканий! – пресек он попытку сопротивления со стороны Маркела и вышел на двор. За ним потянулись остальные. Маркел, вздыхая, выгреб за дверь кучу мусора, отправился следом.
С полудня ветер наволок на степь толстый слой серого тумана и, как бульдозерист в снегу, не рассчитавший мощи машины, сам же в нем увяз и выдохся.
Карцев приехал из Нефтедольска с технического совещания, заглянул на вышку к Шалонову и пошел отдохнуть в будку. Сунул под голову ватник, лег на жесткой лавке возле батареи отопления и уставился на репродукцию суриковской «Боярыни Морозовой*, ви–севшую напротив. Уж который раз смотрел он и никак не мог сообразить, кого из знакомых напоминает ему тот мужчина с корзинкой, что стоит на картине позади юродивого. Особенно лицо и глаза. Казалось, вот только что видел где‑то эти живые глаза! Не сообразив и на этот раз, Карцев задремал, но не прошло и получаса, как стукнула дверь и в будку влетел Шалонов. Потирая руки, крикнул с веселым азартом:
– А глинка‑то у нас запу–зы–ри–лась!
– Да ну?! – вскочил с лавки Карцев.
Через минуту он был на месте. Посмотрел, приказал чуть приподнять инструмент, утяжелить раствор и промывать скважину, пока не прекратится газопроявление.
– Кажется, попали, – сказал с улыбкой он столпившимся рабочим. – Пойду звонить в контору.
Диспетчер передал, что директор со своим штатом немедленно выезжает на буровую. Карцев не удержался, чтоб не позвонить Беку, спросил:
– Ну как вы там, Иваныч, вкалываете?
– Вкалываем, раз вкололи в ствол.
– Кто ж это успел вам сказать? – удивился Карцев такой оперативности.
– Сам вижу, что попал.
– Что вы там лопочете, Генрих Иваныч? Я говорю: я попал! То есть Шалонов нащупал фонтанирующую.
– Не знаю, не знаю, кого щупает твой Шалонов.., Я говорю тебе о моем турбобуре.
– Неужто и вы?
– Что значит – и вы? – оскорбился Бек.
– Вот здорово! Значит, можно вас поздравить?
– Пожалуйста! Это мы принимаем.
Карцев поспешил на вышку сообщить рабочим выдающуюся новость. Шалонов сморщился:
– Черт знает что! Это же просто позорище! Начали бурить раньше, а оказалось… – махнул Шалонов рукой с совершенно убитым видом.
– Не будь тщеславным, Ванюша, – посоветовал миролюбиво Карцев, а Маркел, торчащий жердью у манометра, «утешил»:
– А может, мы и не попали?.. Давление в скважине не растет.
– Заткни свою прокопченную глотку, нытик паршивый! – вскинулся на него Шалонов.
В суматохе никто не заметил, как возле вышки появился «кукурузный экипаж» наставника. Середавин взошел на помост и по праздничным, возбужденным лицам рабочих понял, что произошло. Прищурив один глаз, секунду смотрел он враждебно на ревущий фонтан и вдруг – рабочие были буквально ошеломлены! – улыбнулся. Середавин улыбался! Это казалось столь невероятным, что Шалонов даже поперхнулся, сообщая о давлении в наклонной.
– Опусти инструмент и пройди еще немного, раз не устраивает Маркела Алмазова давление, – оказал наставник как бы в шутку, но по глазам его видно было, что он вовсе не шутит, что ему не менее остальных хочется завершить поистине хирургический прокол скважины, да к тому же втемную. Какой мастер не мечтает показать наивысший класс бурения!
Карцев заколебался на секунду, помня прежнего Середавина. Но ведь хирургический прокол! Кому еще выпадет такой случай.
Показав Маркелу на штурвал превентера, – закрыть, если вдруг начнется сильное газопроявление, – Карцев сел за пульт. Рабочие отошли, уставились на индикатор веса. Каждому хотелось заметить момент, когда долото войдет в фонтанирующую скважину. Стрелка прибора пошла вверх, показывая растущую нагрузку на долото. Середавин дернул поспешно за рукав Карцева, подмигнул многозначительно: глянь, мол, назад. Карцев снял с турбобура нагрузку, обернулся: к вышке шествовала большая группа специалистов во главе с самим начальником объединения.
Рабочие тоже повернулись с любопытством в сторону высокого начальства, расступились, пропуская. Поздоровались, переглядываясь между собой. Все чувствовали себя примерно так, как, скажем, солдаты гарнизона где‑нибудь на краю света, увидавшие вдруг в своей казарме маршала…
Начальники после осмотра скважины Карцева и Бека, посовещавшись, решили не испытывать больше судьбу и дальнейшее бурение прекратить. Трубы поднять, а в забой опустить шпуровые торпеды и сразу после взрыва давить фонтан через обе наклонные цементным раствором и водой. Середавин и Карцев развели в досаде руками: увы, классный прокол не состоялся.
Счастливая подсказка Саши Деминой избавила от другой большой работы – прокладки двадцатипятикилометрового водопровода: воду пустили по одной «нитке» магистрального газопровода и припасли в достаточном количестве. Запруженная глубокая балка рядом с буровой превратилась в настоящее озеро. Хотя весна была сонливая, недружная, снег все же растаял, и перенасыщенная земля тоже прибавила к запасам буровиков толику своей влаги.
Всю ночь и утро следующего дня к Венере подтягивали нужную технику. Было туманно, сыро, но к полудню все же проклюнуло скупое солнце, и водоплавающая дичь, задержавшаяся с перелетом на север, зароилась с шумом над Кирюшкой. Даже общипанные сороки, что стрекотали приплясывая всю зиму возле будки, исчезли в раскисшей, унылой дали.
Народа собралось на буровой, как на праздник. Работники спецслужбы треста привезли торпеды, подключили провода к машине. Заряды легли на дно наклонных скважин, где‑то в десятках сантиметров. от фонтанирующей. Буровики навинтили заливочные головки, от них к огромным язам потянулась паутина труб. Наступил решающий момент.
Хвалынский встал на возвышение, чтоб его видели заливщики с обеих наклонных, в руке платок. После включения подрывной машинки взмах платка будет сигналом для закачки раствора.
Карцеву сродни волнение и переживания, которые испытывал Хвалынский. Сейчас он опустит платок. Удача или поражение?
Что‑то придавало Карцеву уверенности: то ли обостренная интуиция, толи инженерный расчет, то ли еще что‑то посильнее, чему мы подчиняемся, когда вопрос ставится ясно и бескомпромиссно – «быть или не быть».
Резко опустилась рука Хвалынского, и язы тут же задымили выхлопами. Было заметно издали, как они раскачиваются от напряжения, вдавливая в глубь недр раствор цемента. Переплетения труб ходили ходуном, терлись друг о друга, глухо позванивали. Кругом них – запретная зона, никому подходить не разрешается. Случись, лопнет труба – струей жидкости, как раскаленным прутом, прорежет человека насквозь.
Хвапынский не спускал глаз с фонтана. Машинально пошарил рукой в карданах, вынул портсигар, открыл. Там одна–единственная папироса. Что ж… Зажал в пальнах и вдруг застыл, чуть приоткрыв рот.
Ставший привычным, как собственные руки, чуть изогнутый ветром в вышине светло–фиолетовый клинок газа стал на глазах терять прозрачность, становился мутным. Наверху у него появился пенный султан.
«Наша взяла!» – хотелось закричать Хвалынскому, но он понимал, что мутный султан – только начало, что до победы еще ого–го! У фонтана огромная мощь, и пока он захлебнется, немало сил придется отдать.
Сосредоточенный, чуть побледневший, Хвалынский спустился с пригорка, таща прилипшую к сапогам густую грязь, повернул к толпе. Ему было явно не по себе без людей.
Карцев поглядывал то на фонтан, то на свою бригаду, собравшуюся кучкой в сторонке.
«Летчики перед ответственным полетом, и только! Глаза прищурены, обветренные лица, черт побери!»
Вдруг все зашевелились. Вместе с гигантским столбом газа скважина стала извергать серые сгустки чего‑то. Они шлепались неподалеку от фонтана.
Цемент?
Карцев, машинально перебиравший на связке ключи, как четки, стиснул их с такой яростью, словно ощутил под пальцами тугую газовую струю и хотел руками своими задавить ее.
Двигатели язов выли от натуги. Качали час, другой, третий… Манометры показывали расчетное давление. Однако прошли еще сутки, прежде чем фонтан дрогнул. Воды в хранилище оставалось на дне – все проглотила и отрыгнула скважина, заливая территорию жидкой бурой грязью. Но уже было видно: фонтан агонизирует, изнемогает. Теперь он походил на непрогретый примус; то выбросит чадно керосина, то зашипит пламенем…
Во время длиннейших перекуров буровики настороженно прислушивались к шуму фонтана, и в минуты, когда он становился глуше, Карцев ошущал радостный холодок на сердце. Даже самые заядлые скептики не сомневались больше в удачном завершении долгих и тяжелых трудов.
Длинное лицо Хвалынского стало улыбчивым, словно помолодевшим от гордости, и даже привычная сутуловатость пропала.
А смерч газа слабел, исчезал на глазах. Впервые за полгода вернулся на этот островок мир и покой. Мнимый полк ревущих реактивных самолетов наконец улетел. Даже не верилось, что можно разговаривать, не крича изо всех сил друг другу в уши. Тишина. И вдруг: «Ги–и-и… Тью–тью–ю!..» точно посвист суслика над головой – жаворонок. Трепеща серым комочком на одном месте, возвещал он о приходе весны.
Из маслянистой глади болота, где провалилась вышка. там и сям торчали изуродованные металлические конструкции, гнутые трубы, ржавые бочки.
По дорожкам из ближних деревень тянулся народ, набежала ребятня. Заявились из Венеры узнать доподлинно, правда ли, что Степанидин квартирант с десятком подобных себе чумазых парней сумели укроить невиданное смрадное чудовище?
Да, сумели. От него осталась лишь здоровенная лужа поверх глубокой раны в земной тверди.
Пройдет еще неделя, и начнется демонтаж оборудования, но уже сейчас на разведчиков навалилась масса не терпящих отлагательств будничных дел.
Начальник вышкарей Широков со своим бригадиром делали расчеты: опять им тащить вышки за сотню километров. Леонид Нилыч, окруженный механиками и слесарями, намечал очередность ремонта двигателей и насосов, Искра–Дубняцкий, так и не добившись от директора разграничения «функций», прикидывал на глазок, что после этой катавасии подлежит списанию, а что можно еще раз использовать в работе.
Деловой настрой был неожиданно нарушен возникшим стихийно митингом. Ни трибуны, ни красных полотнищ, ни президиума: на подножку трехтонки, окруженной рабочими, взобрался Хвалынский. Постоял чуть, помолчал, морща лоб, словно вспоминая о чем‑то, затем сдернул с головы шапку, проборонил пятерней седую шевелюру, крикнул хрипловато:
– Товарищи разведчики! Многовато мы протоптались на этом месте, но все же перебороли трудности и разделались наконец с чертовой штукой! Начисто! – показал он пальнем в сторону усмиренного фонтана. – Славя богу, никто не спасовал в опасные минуты, и хотя выложились все до основания и хлебнули горького на этом пятачке, зато возмужали и стали опытней. Л главное – коллектив наш окреп, сдружился и закалился в аварийном крещении.
Он говорил еще о дальнейшей разведке месторождения, о будущих изысканиях, о задачах, стоящих перед конторой. Поблагодарив рабочих за труд и старание, Хвалынский вдруг страшно заволновался, глаза его в скружьях коричневых теней стали глубокими и ясными, и в этот момент Карцев внезапно понял, на кого он похож лицом. Конечно же на того мужчину с корзиной, что стоит позади юродивого на картине Сурикова «Боярыня Морозова»!
Запинаясь, теребя в руках шапку, Хвалынский воскликнул растроганно:
– Разведчики! Вы… вы, черт побери, настоящие мужики! Говорю вам без всяких. Эх! – Он махнул рукой, словно устыдившись излишней чувствительности перед людьми, которых чаще поругивал, и слез смущенно с подножки.
Карцев вспомнил, как держал себя директор вчера на совещании с сотрудниками конторы. Он отнюдь не чувствовал себя именинником, с тревогой говорил об отставании по проходке, о том, в какую копеечку обошлась государству история с фонтаном, отчитывал снабженцев, финансистов, механизаторов, буровых мастеров. Нет, о человеке с таким характером не скажешь «батя» либо «душа–папаша», но, оказывается, и его иногда прорывает…
Спустившись с импровизированной трибуны, Хвалынский раскрыл портсигар и щелкнул в досаде крышкой: внутри было пусто.
– Петр Павлович! Берите, Петр Павлович! – потянулись к нему руки с раскрытыми пачками сигарет.
Он взял, прикурил, подумал чуть и бросил демонстративно горящую спичку в ту сторону, где еще недавно буянил горючий газ. Окружающие проследили взглядом за ее полетом и заулыбались. Подумал каждый: «Показал бы ты такой номер недельку назад! .»
Маркел топтался озабоченно у трехтонки, что‑то высматривал, кося подозрительно на водителя. Затем, смекнув, полез в кузов.
Ведро у него, видите ли, стащили, спроворили, прохиндеи, под шумок в самый торжественный момент!
Возникшая на верху машины долговязая, нескладная фигура вызвала веселое оживление.
– Тихо, братцы! Сейчас вам Алмазов речугу толкнет! – крикнул кто‑то дурачась.
Маркел посмотрел сумрачно вниз, достал из кармана некое подобие носового платка и гулко высморкался.
– Правильно! – поддержали его присутствующие. – Прожги сперва свечи и жми!
– Валяй без стеснения, ты ж умеешь!
– Только побыстрей, не чикайся, а то Шалонов начнет петь под гитару!
Маркел, не обращая внимания на подковырки зубоскалов, сосредоточенно рассматривал ведро с отломанной дужкой, сокрушенно покачивал головой. Почесал затылок, показал водителю многообещающий кулак и с расстроенным видом спустился вниз.
Облака на западной стороне стали густеть, над самым горизонтом вспыхнуло вишневое зарево заката, нижний, раскаленный обрез туч отбросил на землю мягкий багрянец, и земля кругом порозовела. Какую‑то минуту на стояках вышек, на стеклах автомашин, на усеянной рябью речке поиграли сполохи и померкли. На дороге, изрытой глубокими рытвинами, ревели, буксуя, заливочные язы, ветерок, пахнущий лежалым снегом, гнал по болоту маслянисто–грязную пену.
Кают-компания под вишнямиКарцев проснулся рано от звона будильника. Вышел умыться во двор. Было тепло. На солнцепеке зазеленела наконец щетинка. Земля, накупавшись до посинения в снеговых водах, обсохла и теперь, наверстывая упущенное, спешила покрыть свою наготу ярким весенним убором. По кудреватой мураве там и сям замерцали цветки одуванчика. Они словно новые литые бубенцы: встряхни – и, кажется, брызнет апрельским пробуждающим звоном.
Карцев, растершись жестким полотенцем, так, что кожа горела, сделал по–быстрому два–три упражнения зарядки и, размахивая руками, прошел двориком на огород. В соседском саду за изгородью вызывающе посмеивался щегол. Невидимый в зарослях сорокопут нашептывал ему в ответ что‑то осуждающе и завистливо, не иначе, отчитывал за чрезмерную жизнерадостность и беззаботный смех.
Среди кустов, прислушиваясь к посвисту птиц, стоял мальчишка – племянник Степаниды. Даже самый изощренный специалист по генеалогии вряд ли разобрался бы в сложной и запутанной сети родственных отношений жителей Венеры, во всех этих свояках, шуряках, сватьях, племяшах, имеющих, в свою очередь, набор братанов, золовок, деверей и зятьев.
Племянник Пашка, которого Карцев увидел в саду, являлся, по утверждению тетки, истинным божьим наказаньем. Не иначе, за какие‑то грехи карает ее судьба такими родственничками. По Степанидиным подсчетам, выходило, что половина напастей, достающихся на ее бедную долю, исходит от этого сорванца. Последним поступком Пашки, окончательно доконавшим Степаниду, явилась дерзкая кража, правда, юридически не доказанная. Но разве это имеет значение? Какой еще проворный, кроме Пашки, смог бы так ловко и незаметно проникнуть в избу и утащить со стены большую фотокарточку квартиранта, на которой тот стоял возле своего истребителя во всей летной амуниции и в гермошлема.
По доносу Степаниды, зять подверг Пашку допросу с пристрастием, и только зря время потратил. Подследственный. призвав в свидетели полдесятка подобных себе отъявленных двоюродных и троюродных братцев, доказал свое абсолютное алиби. Для тетки такие алиби были, как она выражалась, «нуль без палочки» – уж кого–кого, а своих-то племянничков она видела насквозь, и убедить ее в том, что эта бессовестная шайка не врет, не сумел бы ни один адвокат на свете. К тому ж внутреннее убеждение получило вскоре дополнительное подтверждение.
Нюшка – тоже племянница и личный осведомитель Степаниды – конфиденциально сообщила, что не далее как третьего дня Пашка демонстрировал похищенный снимок в школе, причем нахально хвастался, якобы летчик на карточке – его старший братан.
Карцев свистнул через забор, поманил братца–самозванца к себе, но тот не отозвался, стоял, прислонившись плечом к стволу дерева, и грыз со скучающим видом морковку.
Подойди сюда, дело есть! – позвал Карцев еще раз.
Пашка посмотрел на него с подозрением, прикинул на глаз расстояние до изгороди и остался на месте.
– Скажи‑ка мне, приятель, когда зацветает твоя вишня?
– Чего?
Ты что, глухой? Вишня, спрашиваю, когда зацветает?
Мальчик покосился недоверчиво на Карцева и запустил огрызком моркови в петуха, разгребавшего мусор в углу двора.
– Моя – зацветет завтра…
– Вот сопляк! Всыпать тебе за вранье…
– Все бы только всыпали… . – шмыгнул тот обиженно. – А то что вон на окне?
Карцев посмотрел, куда показывал пальцем Пашка. На подоконнике в избе вцднелась банка с ветками зацветающей вишни.
– Ишь ты! – улыбнулся Карцев. – Зачем это тебе?
Пашка кашлянул солидно:
– Агрономический опыт. Гидропонная жидкость – лучшая питательная среда. Человек должен исправлять природу, – указал Пашка поучительно и принялся за следующую морковку.
– М–да, ты, оказывается, брат, настоящий Мичурин… А тут слухи про тебя разные ходят…
Мальчик насупился. Пальцы беспокойно затеребили лацкан куртки. Взглянул исподлобья на улыбающееся лицо Карцева, сказал тихо:
– Я же не насовсем взял вашу карточку… Честное слово!
– Вижу, какое твое честное слово… Да уж ладно, поверю на первый раз. Ведь ты взаймы взял, на время, не так ли?
– Угу…
– Но на время я бы и так дал!
Пашка подумал секунду и, махнув рукой, заявил с глубочайшим убеждением:
– Не дал бы… – Вдруг встрепенулся, спросил: – Хотите, я вам за так отдам гидропонную вишню? Насовсем!
– Ну! А не жалко?
– Не–е-е…
– Так‑то оно так, боюсь только, не случилось бы задержки с исправлением природы…
– Ничего, – заверил «мичуринец». – Скоро я еще гибридизацией займусь. Вот только со временем беда. Запарка у меня вышла, зашиваюсь.
Карцев посочувствовал занятому человеку.
– Что ж, – сказал он, – раз так, тащи свою экспериментальную, мне сгодится.
– А я что говорю? Самый раз сгодится!
Мальчик юркнул в избу, вынес пучок черенков и вместе с банкой сунул в руки Карцеву.
– Дядь Вить, я карточку вашу не испорчу, честное слово! Я только подержу немножко и принесу. Можно?
– Ладно. Только не ври, что я твой брат: все равно узнают правду.
Пашка тяжело вздохнул:
– А вы не скажете тетке Степе?
– За кого ты меня принимаешь?
– Значит, законно?
– Будь спокоен.
Накинув на плечи серую нейлоновую куртку (для жизни по системе «земля – воздух – вода» одевку самую подходящую) и обвернув газетой вишневый букет, Карцев отправился на буровую. Солнце поднялось над горизонтом довольно высоко и по–вешнему припекало спину. Едва приметная просохшая тропинка вела по краю неглубокой лощины, поросшей непролазным шиповником. Справа тянулась пахота, покрытая серой коркой, по ней расхаживали тощие гоачи, тюкая клювами в поисках поживы. Степь проснулась, Карцев мог видеть это воочию, поскольку фонтана, застилавшего свет, больше не было.
Солнечное утро… Бледно–голубое небо… Пегая, подернутая прозрачной дымкой степь. Отяжелевшая от соков, тучная и мягкая, словно материнская грудь, земля гнала и гнала зеленя.
Карцев шагал и чувствовал глубоко внутри, около сердца, необъяснимое облегчающее волнение, чувствовал и думал о чем‑то.
Отмахав три километра, он вышел к своей наполовину размонтированной буровой. Чтоб не привлекать к себе любопытных глаз, дескать, по какому такому случаю мастер с букетом явился, он приблизился к будке-гостинице с тыльной стороны. Постучал коротко.
– Нельзя! – завизжали изнутри, потом высунулась голова Валюхи. Отросшие за зиму волосы распущены по плечам, лицо совсем не тронуто солнцем и ветром, не то что прошлый год. Взглянула, сделав глаза в пол-лица, сказала:
– Там одеваются, – и захлопнула дверь.
Внутри зашушукались, засмеялись приглушенно, стукнул упавший на пол башмак, скрипнула койка.
Карцев переступил с ноги на ногу. Если б он знал, что здесь Валюха, ни за что бы не торкнулся. Бросить букет и уйти? Но тут дверь опять отворилась, и Валюха, теперь уже покрытая косынкой, кивнула, приглашая войти. Карцев помялся, вытащил из‑за спины пучок зацветающих веток, переложил из руки в руку.
– Неужели мне?! – воскликнула улыбчиво Валюха, веря и не веря.
– Всем… – буркнул Карцев и протиснулся боком в дверь, чтоб не прикоснуться в Валюхе, стоящее? близко.
На койке сидела Саша, необычайно торжественная, положив руки на колени. Глаза, полные сдержанной радости, остановились на вошедшем. Он поздоровался с ней, с геологом Женей, положил букет на стол.
– А со мной, товарищ мастер? – спросила насмешливо Валюха, глядя в сторону. – Позвольте и мне, недостойной, подержаться за вашу мужественную ручку.
Карцев не успел придумать в ответ ничего подходящего, только слегка взглянул на Валюху. Геолог Жечя тоже посмотрела на нее, засмеялась:
– Ну и язычок у тебя…
Карцев повернулся к Валюхе, осторожно, словно стесняясь, взял ее руку в свои ладони, встряхнул дважды. Валюха суетливо и как‑то беспокойно отняла вздрогнувшую руку, немигающие безрадостные глаза ее затуманились такой глубокой тоской, что Карцев сжался, пораженный и взволнованный. Знойный запах белой сирени, острое ощущение близости… «Ох, Валюха, что ж ты… – подумал растерянно и тут же, озлясь на себя: – Да ну ее к черту вместе с «Белой сиренью»! Не к ней пришел – к Саше». Воскликнул беззвучно и почему‑то пожалел самого себя. Взглянул в окошко и прижмурил глаза, до того там было солнечно, до того прекрасно!
Все это тянулось какие‑то секунды. Саша, не обращая ни на кого внимания, поднялась с койки, схватила зацветающие веточки, прижала осторожно к горящей щеке.
– Откуда они? – спросила она, блаженно щурясь, вдыхая едва уловимый, милый ее сердцу аромат.
– Ранние мичуринские. Чего здесь удивительного? – сказал Карцев с нарочитым безразличием.
Усмешка скользнула по губам Валюхи:
– Как чего удивительного? Кругом такие кавалеры – лопуха среди лета не поднесут, не то что… А тут такое внимание!
– Это из Ташкента? – спросила Саша, взглянув коротко и пристально на Карцева. В уголках ее губ что‑то вздрагивало. На лице Карцева мелькнула легкая досада, он понял: Саша восприняла цветы, как намек на то, о чем знают только они двое. Так отчего ж досада? Молвил с иронией:
– Из Ташкента не цветы, а вишни уже таскают.
– Скоро и у нас зацветут. Свои. Ах, как красиво будет! Уверяю вас, – пообещала Саша, и опять только они двое знали, что кроется под этими восторженными словами.
Она поставила свою драгоценность на узкий подоконник, и цветки, пронизанные лучами раннего солнца, нежно зарозовели.
– Ну, цветочница… Теперь спать с ними будет… – сказала Валюха ворчливо. Саша не ответила, только улыбнулась загадочно.
Карцев кивнул всем, вышел.
Далекий сизый горизонт морщился волнами в знойном мареве, будто бесконечные мехи гармонии. Было непривычно тихо. В тусклом небе неумолчно залива–лясь жаворонки, то пикируя до самой земли, то ракетой взмывая ввысь.
Возле будки Карцева ожидал ранний гость – председатель Кирюшкинского колхоза Максим Терентьевич Киян, отец той самой восемнадцатилетней Раи, что снабжала тайком Шалонова отменными помидорами. Последние дни председатель что‑то слишком уж зачастил на буровую.
– Вынюхивает чего‑то себе на поживу, – шепнул как‑то бдительный Маркел, но Карцев пропустил его слова мимо ушей. – Точно говорю. Не зря он здесь кантуется, – уточнил Маркел. – Тут дело нечисто… Шалонов ухлестывает за Кияновой дочкой, а Киян пасется на бурилке. Как это понимать?
Карцев пообещал разобраться, но потом в хлопотах позабыл. Киян несколько дней не появлялся, а затем приехал на грузовике с прицепом и предъявил оформленные документы на получение полутора километров списанных труб.
– Как это вы умудрились обработать нашего директора? – удивился Карцев.
– Что директор! Директоров у нас много… Не впервой. Вот Дубняцкий ваш Искра – это таки жмот из жмотов! Вцепился в негодные трубы, как репей в собачий хвост! Для него главнее план сдачи металлолома выполнить, чем помочь бедствующему колхозу. А еще воевал, без руки остался! Моряк называется… – пожаловался председатель «бедствующего» колхоза.
