Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Иван Арсентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Гм… Меня и без хотения распинают что ни день на всяких совещаниях да оперативках в заводоуправлении.

– А у меня, наверное, оттого, что во мне течет кровь староверов–фанатиков. Уж кто, как не они, преданны одной идее! Убеждения у них были тверже железа. Если любили, так любили, а ненавидели, так ненавидели и испытывали великое наслаждение, когда принимали муки, сжигали себя живьем. Так они понимали тогда свободу духа. А я сегодня не хочу свободы.

Лана склонила голову на плечо Станислава и вздрогнула резко, всем телом. Он поддержал ее, чтоб успокоить. Внезапно она раскинула руки, как перед прыжком в бассейн, грудь властно и требовательно вжалась в его тело, из губ вырвался шепот:

– Ну, чего ты? Боишься? Ну, убей же меня и воскреси!

Ее обмякшее тело повисло на руках Станислава.

«Взять ее сейчас, значит, взять на себя очень серьезные обязательства. Ведь не ради пустого развлечения пригласила она его. Не из тех она женщин, которым лишь бы ночь переспать, а с кем – не важно. Но я совершенно не знаю ее! А вдруг это повторение Геры?» – с ужасом подумал он и растерянно промямлил:

– Лана, было б нечестно с моей стороны использовать обстоятельства… захмелевшую женщину…

Лана отпрянула, проколола его презрительным взглядом, фыркнула с убийственной насмешкой:

– И это мужчина!..

Ветлицкий густо покраснел. Это было оскорбление.

«Вон как? Ну, держись, отважная красотка!» – погрозился мысленно и, схватив ее в охапку, расстегнул на платье молнию и в несколько секунд освободил от всего остального.

Прекрасней женщины, чем она, Ветлицкий, кажется, не видел и доказал ей, что она напрасно оскорбила его...

И все же того, чего она ждала и хотела, не случилось. «Предмет» не оправдал ее надежд, вел себя будто робот–автомат и обошелся с ней, как с машиной. Словно это была для него принудиловка. А Лане хотелось обожания, постоянного преклонения, она мечтала о нежных вздохах, поцелуях до изнеможения, ласковых словах, от которых кружится голова, и о всяком другом прекрасном.

Сентиментальщина бабушек и дедушек? Отнюдь нет. Но когда нет ни поцелуя, ни томного вздоха, ни ласкового прикосновения рук, ни признания страстного, а так просто… Конечно, это романтика, усложняющая жизнь, но если чувство серьезно…

Лана была терпелива и воздержана в любовных делах, и если кто‑либо проникал в ее сердце, она не спешила раскрыться, постепенно распаляла себя с таким расчетом, чтобы получить «наибольший доход с задействованных эмоциональных капиталовложений…». Но когда чувственное пламя, ею же самой и зажженное, глохло, Лана без сожаления прекращала связь с очередным обожателем, считая дальнейшие отношения безнравственными, подобными тем, которые существуют среди множества супружеских пар, выдающих примитивное удовлетворение похоти за проявления истинной любви.

Мать Ланы, не перестававшая удивляться, что дочь в таких годах, а нет у нее ни мужа, ни детей, однажды при встрече попеняла ее сердито:

– Ты, Светлана, не женщина. Когда тебе приходит срок, ты подбираешь себе самца, а как справишь нуж–ду, тут же его прогоняешь и живешь бобылкой. И в кого ты такая уродилась? Одумайся, пока молода да пригожа, заведи настоящую семью, как все порядочные люди.

Мать хорошо знала свое чадо, попала не в бровь, а в глаз. Именно после этого разговора связи между дочерью и родителями почти полностью прекратились.

Сейчас влажные глаза Ланы смотрели в потолок. Прекрасное тело, еще минуту назад неистовое, умиротворенно отдыхало. Станислав слышал ее дыхание – » ровное, негромкое, и сам невольно подлаживался, дышал с ней в унисон и чувствовал, что ей это нравится.

– Ты счастлив? – спросила Лана тихо.

– Да… Наверно… Мне, как Фаусту, хочется остановить мгновенье…

– Прекрасное мгновенье… Мимолетное… А хочется вечно отдаваться радостям.

– Тот, кто постоянно настороже, не может отдаться весь даже минутной радости.

– Что ты этим хочешь сказать? – повернулась Лана к Станиславу.

– Знаешь, когда человек не испытывает полного счастья, Лана? Если он остановится на полдороге.

– Ты, пожалуй, прав… Ну и что же из этого?

Ветлицкий посмотрел на аквариум со сказочным подводным миром, и ему вспомнилось одно корейское поверье. Считается, что за каждым человеком от самого рождения до кончины ходит по пятам злой дух, от которого все беды и несчастья. От этого дьявольского духа ничем не откупишься, ничем его не умаслишь, единственный выход – избавиться от него. Но как? Оказывается, есть способ. Идет, скажем, человек по улице, а за ним, как всегда, следует неотступно его мерзкий спутник. На перекрестке в это время проносится «Лада». Тут уж не зевай, и как говорится, ноги на плечи! Старайся быстро проскочить перед самым радиатором машины и тогда, если все сойдет удачно, ты останешься жив, а сопутствующий тебе злобный дьявол – раздавлен.

«Так, может быть, Лана и есть та «Лада», которой предназначено стереть в моей памяти дьявольскую тень Геры, подогревающей назойливо во мне недоверие ко всем женщинам?» – подумал Ветлицкий и посмотрел на Лану, истомно перебиравшую пряди повлажневших на висках волос. Посмотрел и внутренне вздрогнул. «Такая красавица, почему она не замужем? Все хорошие женщины замужем… Хорошие замужем… Хорошие… А эта? Значит…»

Измена в помыслах

Утром Ветлицкий спросил Зяблина:

– Ты что, опять поссорился с Катериной?

– Да ну ее! Надоела.

– Как тебе не стыдно! Она считает тебя мужем, дети – отцом.

– Мало ли кто кем считает меня! – напыжился Зяблин. – Я Катерине обетов не давал, все по доброй воле, по взаимному согласию на неопределенный срок. А теперь хватит. Скучища с ней смертная. Ничего в ней нет такого… – пошевелил Зяблин пальцами. – Что нужно вдове? Кровать. Остальное – наплевать!

– Не поясничай. С Катериной у тебя так просто не пройдет.

– Пройдет… Выплюнем и другую сыщем. Сколько у нас числится баб по переписи? Что‑то около ста сорока миллионов! Задел порядочный, на наш век хватит, хе–хе!

– Ну, Павел, смотри.

Зяблин проводил взглядом удалившегося начальника участка, и глаза его сузились, игривый отенок в них исчез.

«Странное внушение… – задумался он. – С Катериной я не ссорился, хотя и намерен в ближайшее время, но откуда это известно Егорычу? О том, что я сделал Ланочке предложение, то есть посватался, знает только она, разговор состоялся позавчера в обеденный перерыв наедине возле старика «Бланшарда». Правда, Ланочка ничего определенного не ответила, рассмеялась задорно и сказала, что наш‑де задрипанный участок – место не совсем подходящее для подобных объяснений, и тут она, конечно, права. Вот после получки приглашу ее куда‑нибудь, и чем черт не шутит! Что из того, что она институт кончает, а я – рабочий? Рабочий‑то рабочий, да не простой, а наладчик экстра–класса, зарабатывающий, между прочим, побольше начальника участка и его мастеров. И который, между прочим, тоже учится и не далек тот час, когда утрет кое–кому нос! А насчет внешности, так и вовсе разговора нет. С Катериной, конечно, загвоздка, но, как говорят, игра стоит свеч. Катерина и Ланочка – смешно даже сравнивать их! Да ну ее, эту Катерину, одна морока с ней, с ее хозяйством, с ее хлопотами бесконечными. Вечно привязана к дому, к детям… Надо быстрее подыскать подходящий повод и покончить с ней. Егорыч говорит «поссорился»… Не так‑то просто поссориться! Катерина словно чувствует, что наступают ее последние денечки, и еще больше ластится, ухаживает, аж тошнит от ее надоедливых угождений. А глаза стали! Как посмотрит, так прямо за душу берет. Словно дитя слабое, непонятное никому. А ее стыдливость? Прямо до бешества доводит! С такой женой засохнешь, как гриб–дождевик на солнцепеке.

То ли дело Ланушка, лебедушка, стильная, светлая, воздушная. Правильно ее начальница говорит: «Лана – насыщенный рафинад». Идет по улице – мужики шеи выкручивают, облизываются, глядя на нее. В общем, надо ковать железо, пока горячо, действовать смелей!»

И Зяблин, увидев в пролете Лану, шествующую куда‑то, бросился наперехват, спросил, подмигивая интригующе:

– Ты вечером свободна?

– А что?

– Я хочу пригласить тебя…

– В ресторан? Так до получки еще целая неделя! – воскликнула Лана, пряча под ресницами запрыгавшие в глазах чертики.

– Что ж, я, по–твоему, живу без финзапасов?

– Все равно в ресторан не пойду.

– Я к себе домой приглашаю.

– Это еще зачем?

– Есть очень важный разговор. Жизненно важный. Да ты знаешь о чем…

Вот уж не представляю!

– Ну ты же сама сказала, что наш задрипанный участок – место не совсем подходящее для объяснений.

– А–а-а… Вот ты о чем… Лихо закручиваешь.

– Я такой!

Лана засмеялась:

– Ладно, приду на днях, если ничто не помешает.

– Э! Я насчет сегодня… Я хочу…

Лана приложила палец к губам и, крутнувшись на каблучках, ушла. Павел залюбовался ею: не идет, а плывет! Такой воздушной походки он не видел ни у одной женщины. С Катериной надо разделываться немедленно. «Нынче же! – решил Павел. – И лучше где‑нибудь на нейтральной территории». Он подошел к Катерине и тоном приказа велел:

– После работы – в лес!

Катерина обрадовалась. Ей самой хотелось посидеть спокойно в тени под липами, послушать голоса птиц, подышать лесным воздухом, а Павлу, к тому ж, и пива попить в павильоне. Последнее время они так редко бывают вместе! Неожиданная поездка за город – настоящий праздник для нее.

От метро «Молодежная» проехали недолго на автобусе и углубились в промытый дождями, высушенный солнцем Кунцевский лес. Стояло знойное предвечерье, в кронах деревьев истомно бормотали горлинки, от сосновых стволов умиротворяюще веяло ароматным теплом, под ногами хрустели упавшие ветки сушняка.

Ох, этот громкий хруст хвороста, эти сухие сосновые иголки, липнущие к голому телу… Уж сколько лет прошло, а зуд от их ядовитых уколов не покидает Катерину, не исчезает, и, видимо, не исчезнет никогда. На этом хрупком мусоре в этом самом лесу, едва ли не на этом же месте, она зачала Максимку. Нетерпеливый покойный муж не захотел ждать две недели, пока их распишут в загсе, привел сюда, пригрозил бросить, если она станет упрямиться. Давно нет мужа, давно Максимка бегает в школу, а то, что было, не забывается. Но зачем именно сюда привел ее Павел? Непонятное что‑то творится с ним последние дни, словно избегает ее. Или на самом деле очень занят? Раздражительный стал, недовольный всем. Обидно Катерине. Все чаще курит она ночами в одиночку, но старается виду не подавать, боится потерять и то, маленькое, что досталось на ее долю.

Катерина присела на газету, расстеленную под деревом среди «петровых батогов» с голубыми пуговками соцветий, пригласила взглядом Павла сесть рядом, но он сделал вид, что не заметил, подался собрать цветов. Ходил долго и нарвал одной только белопенной нивянки. «Нивянка… Нивяночка… Нивянская… Лана…» – шептал он, распаляясь мечтой о ней, и, зажмурив глаза, видел, как шевелятся темные от помады Ланины губы, слышал кружащие кровь намеки, что‑то неуловимое, недосказанное.

Павел даже лицом потемнел, задышал чаще. Нестерпимо захотелось схватить ее легкую, воздушную на руки и нести, нести перед собой, как ясное теплое солнышко. «Почему не она на месте Катерины? Вот еще привязалась! Зовет… Не терпится ей… Эх!» – Павел спустился с небес на землю и направился к Катерине. Протянул пучок нивянки.

– Ах, какие! – стала перебирать она цветы, нежно шепча что‑то, затем подняла взгляд на Павла, стоявшего опершись плечом о дерево, спросила:

– Ты, наверное, очень намотался сегодня?

– А что?

– Какой‑то ты не такой…

– Не пори чушь!

Катерина промолчала. Лесное гулянье не клеилось, а тут еще и пиво в павильоне закончилось. Настроение у Павла совсем упало. Катерина поежилась, встала, едва удерживая слезы, одернула платье, поправила прическу. Пошла молча к дороге, Павел – за ней, так и не начав разговор, из‑за которого приехал сюда. Не хватило духу. Молча сели в автобус, молча вышли из него и также молча направились к метро. Павла не на шутку стало пугать непривычное безмолвие Катерины. В надежде как‑то раскачать ее, он принялся насмешливо декламировать.

 
Мы с нею шли… Она молчала,
И я торжественно молчал.
Она ни слова не сказала,
И я же столько ей сказал…
 
 
И так мы шли и шли унылы,
Пока пришли в знакомый двор.
На том и кончился наш милый
И развеселый разговор.
 

…Максимка что‑то мастерил на кухне у стола. Увидел Павла, вскочил обрадованно, поздоровался. Катерина дала мальчику поесть и удалилась в комнату, где сидел Павел, подперев рукой голову, и тоже примостилась на краешке стула. Вечерний с прохладцей воздух стал проникать через открытый балкон, лаская натруженные ноги Катерины. По углам сгущались сумерки. Павел злился на себя, на свою мягкотелость. Надо было не тянуть волынку, а объясниться в лесу, как решил было вначале! А сейчас… в этой комнате, где каждая вещь вызывает ненужное воспоминание, возрождает прошлое в идиллических красках, затевать речи о расставанье гораздо труднее. Но нужно. Эх, была – не была! Или грудь в крестах… Все равно сюда он больше не вернется. И вздохнув побольше воздуха, Павел сказал:

– Давай, Катерина, разойдемся, чем так жить… Расстанемся без скандалов, без неприятностей. Нас ведь ничего не связывает. Да между нами ничего особенного и не было. Что поделаешь? Разные мы… Не получилось. Ведь, правда? А я, чтдб не мозолить тебе глаза, попрошу перевод на другое предприятие. Уйду совсем.

– Паша, ты же пива даже не пил сегодня! Опомнись! Как ты можешь говорить такое? Зачем нам расставаться? Разве я тебе чем‑то не угодила? Разве я тяну тебя в загс или заставляю содержать детей? Я просто люблю тебя, Паша. Люблю! Мне без тебя… Погоди, Пашенька, не надо спешить. Если я в чем провинилась, я сделаю все, как ты хочешь. Чтоб тебе со мной было хорошо. Я ж к тебе так привыкла! И ребятки… – взмолилась Катерина, видя, что он порывается встать. А глаза ее… Они опять стали, как у ребенка – слабого и непонятного никому. Первая вскочила на ноги, прильнула к плечу Павла. Поцеловала торопливо раз, другой, оглянулась на дверь. Дрожащие руки стали раостегивать пуговки на халатике. Павел досадливо отряхнулся.

– Брось дешевые штучки!

– Боже мой! – простонала Катерина, закрыв лицо руками, и обмякла.

«Ага, самое время уносить ноги!» – воспрянул Павел, мучимый любовной тоской по Лане. Встал, шагнул к двери. С порога оглянулся на Катерину. Губы поджаты. Не плачет. Лишь побледнела и крепко сцепила под грудью руки, чтоб не выдать дрожь. Гордая. Топнула ногой, словно поставила точку, и отвернулась. Тем лучше.

Прикрыв осторожно дверь, Павел чуть ли не бегом удалился.

Лихие страннички

С утра ходит по участку незнакомый черноволосый гражданин, отзывает в сторонку рабочих, беседует с ними, расспрашивает о чем‑то, записывает в блокнот. Незадолго до обеденного перерыва этот кудрявый незнакомец лет тридцати подошел к Катерине, приветливо поздоровался, улыбнулся обаятельно, назвал себя членом комиссии главка, проводящей проверку деятельности завода. Он заранее извиняется за то, что оторвет ее, передовую работницу, на несколько минут. Это в интересах общего дела, высших, так сказать, целей, поэтому он не может обойти ее, ударницу коммунистического труда, члена завкома профсоюза, и не задать несколько вопросов.

– А я смотрю – ходит человек по пролету, подумала – корреспондент, – сказала Катерина.

– Нет, Катерина… м–м-м… – протянул член комиссии и заглянул в блокнот. – Катерина Ивановна, у нас задачи более широкие, чем у газетчиков. Мы стараемся выявить истинные причины, мешающие нормальной работе всех заводских звеньев. Дело крайне нужное, не так ли?

Катерина повернулась вполоборота к члену комиссии, положила, словно на выставку, свои неподдающиеся загару руки, левую на колено, правую на стол пресса, давая им отдых.

– Мы надеемся с помощью рабочего коллектива и, в частности, с вашей помощью вскрыть недостатки, а виновников – за ушко да на солнышко.

У Катерины, после вчерашнего объяснения с Павлом, настроение ужасное. Опустила глаза, чтоб член комиссии не прочел в ее взгляде не только нежелание разговаривать с ним, но и вообще видеть кого бы гони было. Не до комиссий ей сейчас, но чернокудрый представитель продолжал:

– Вопрос сейчас стоит категорически: хватит потворствовать людям, не способным руководить производством!

– Правильно! Гнать их надо в три шеи, раз не обеспечивают своевременно завод металлом. А на чем работаем, видите? – хлопнула Катерина ладонью по столу пресса. – Да он ровесник моего деда!

– Все в свой черед, Катерина Ивановна, все делается по плану. Но планы, к сожалению, срываются по вине отдельных личностей. Поэтому и прислали нас, чтоб мы разобрались, кто тормозит дело переоснастки завода, выявили конкретных срывщиков.

– Что ж, бог помощь, как говорится… Выявляйте их и снимайте, может, тогда будут и пресса новые, и здание построят, и металл станут возить вовремя, а то из‑за нехваток совсем замучили нас сверхурочными да «черными субботами». Только так и вытягиваем план.

– Мне хотелось бы услышать от вас о руководстве участка, в частности – о начальнике. В коллективе, как я заметил, бытуют о нем весьма разноречивые мнения.

– Гм… Так ведь для всех мил не будешь, известно. Станислав Егорыч старается изо всех сил, да не все может выбить. Наши рабочие шутят, мол, сепаратор сделает каждый дурак, а вот обеспечить участок всем необходимым для работы – надо быть гением.

– Рабочие всегда говорят правильно. Если руководитель не в состоянии обеспечить бесперебойную работу, зачем он нужен? Верно? А говорят, Ветлицкий опирается не на массы, не на коллектив в целом, а на отдельные личности, что противоречит нашей, советской кадровой политике. Верно? За это, конечно, по головке не погладят. Потеря самокритичности, самоуспокоенность, зазнайство – все это, как сказали мне рабочие, присуще характеру и поведению Ветлицкого. Он завел себе любимчиков, величает их асами, академиками этими… – брюнет заглянул в блокнот. – Хе! Флагманскими наладчиками! Искусственно нагоняет им высокие заработки. Верно, Катерина Ивановна?

– Верно одно: тот, кто это вам сказал – распоследний негодяй!

– Позвольте, ведь глас народа – глас божий? Дело не в том, кто сказал, дело в фактах, а их немало. Вы – человек уважаемый, отмеченный высокой наградой, не станете же вы защищать человека, который не только скомпрометировал…

– Я поняла, – перебила хмуро Катерина, сцепляя и расцепляя пальцы. – Поэтому я расскажу вам, как у нас за критику съели человека.

– Съели? Ну‑ка, ну‑ка! – наставил уши член комиссии и приготовил блокнот.

– Был у нас наладчик–активист Флегонтов. Человек прямой, настоящий борец. Резал всем правду–матку в глаза. Всем без разбора. Сами понимаете, кому такое нравится? Ведь получалось, вроде он один умный, смелый, а остальные дураки и трусы. Когда Флегонтов, бывало, выступал на собраниях, – с других участков прибегали слушать его. Ух, давал перцу! Уж так раскритикует – живого места у начальства не остается. Боялись его все, как огня, а кто он? Простой рабочий.

И вот три года тому назад пришел сюда Ветлицкий и стал все переиначивать. Так что вы думаете случилось? Флегонтова, правдолюбца, перестали слушать. Разве не обидно человеку? Тут на кого ни прийдись – заест! Он и накатал на Ветлицкого письмишко куда надо, все указал. Конечно, комиссия вроде вас и все такое, проверили, но тогда Ветлицкого почему‑то не тронули. Флегонтов еще больше обиделся, еще бумагу послал. Ну, комиссия снова, и что вы думаете? Опять Ветлицкий вышел сухим из воды. Тут Флегонтов совсем разъярился, стал писать бумагу за бумагой, подключил рабочих бороться за правду, почти всех втянул. И такая, знаете, борьба пошла у нас – работать перестали. Месяц на исходе, план трещит, а кругом проверки, разбирательства, перепроверки – кино и только! Остались мы тогда без заработка, без прогрессивки. Вот и лопнуло у рабочих терпенье. Собрались сами, без начальства, без профкома и парткома, поставили Флегонтова в середину круга и сказали ему вежливо: «Уматывай такой-сякой активист, чтоб твоей склочной морды никогда здесь больше не видели!» Он поначалу было заартачился, дескать, нарушение демократии, свободы совести, свободы печати… А ребята ему: «Ты давай топай, а не то выйдем за проходную, мы тебе припечатаем свободу!..» Так и ушел бедняга. Съели активиста. Смекаете, товарищ член комиссии, не знаю какой и кто вас сюда прислал.

– Ну–ну, Катерина Ивановна, вы совсем не то говорите.,. – протянул брюнет разочарованно… – Я официальное лицо, представитель…

– Не знаю, не знаю, какое вы лицо, документы не проверяем. Раз пропустили вас на проходной… я ведь по простоте не сразу докумекала, что вы – Флегонтов. Ходите по участку, булгачите народ, науськиваете рабочих на мастеров, мешаете работать. Убирайтесь отсюда, а то и вас в круг поставим!

Катерина отвернулась, села удобнее на стульчак и пустила пресс.

Собеседник удалился с кислой физиономией, бормоча что‑то нелестное в адрес совершенно несознательной ударницы коммунистического труда. Подойдя к двери ОТК, обернулся еще раз в сторону Катерины, хмыкнул презрительно: «И вот таким дают ордена!»

…Бригадир Нивянская в белых нитяных перчатках до локтей, перебирая под оптическим прибором нержавеющие сепараторы, проверяла чистоту поверхности. Никто не мог сделать это лучше Ланы, не терпевшей ни малейшей грязи. Она не видела, когд# кто‑то подошел к ней сзади, сказал негромко: «Здравствуйте, Светлана Александровна». Подняла голову от прибора, обернулась. Перед ней стоял довольно моложавый, любезно улыбающийся человек. Вскинула вопросительно брови, выпрямилась. А моложавый пышнокудрый человек онемел и словно остолбенел.

Видимо, внешность Ланы и на него произвела очень сильное впечатление. В глазах блеснул восторг, смешанный с удивлением и растерянностью. Протянув Лане руку, представился:

– Конязев Мариан Исмаилович… Для друзей просто, – Марек.

Он говорил, а Лана продолжала смотреть на него с тем же вопросом во взгляде и одновременно стаскивала белые перчатки, освобождая длинные пальцы с наманикюренными ногтями. Она не спешила или умышленно медлила, а Конязев стоял с дурацким видом, протянув к ней руку, как нищий за подаянием. Наконец Лана закончила операцию оголения конечностей, положила перчатки на рабочий столик, подала жеманно посетителю сложенную ложечкой ладонь и вдруг, словно на балу перед кавалером, сделала глубокий книксен.

Девушки–контролеры, наблюдавшие уморительную сцену, прыснули со смеху. Конязев же, сообразив, что дал маху, настороженно поежился, однако тут же принял важный вид, взялся объяснять, кто он, зачем здесь и почему ему нужно срочно побеседовать с председателем ОТК.

– Как будем беседовать, наедине? – громко спросила Лана, вскинув кокетливо брови–стрелки.

Контролеры опять залились беззвучным смехом. «Ох, уж эта Ланка!»

А Конязев, спотыкаясь, пробормотал:

– Гм… Да… Если вы, Светлана Александровна… конечно, наедине… только где?

– Позвольте, вы что имеет в виду? – насупилась строго Лана.

– Я?.. М–м-м–м… Ну, мне хотелось бы поговорить о производственных делах.

– И только? – протянула Лана с деланным разочарованием. – А я‑то подумала…

Контролеры хохотали совершенно откровенно.

– Ну, раз уж заморили нас производственные дела, пойдемте решать на солнышко?

Лана медленно плыла к выходу, а Конязев – метрах в трех следом, не в силах оторвать жадный взгляд от ее соблазнительно покачивающихся бедер.

В тени возле кафе–стекляшки, прозванного рабочими «аквариумом», Лана извлекла из кармана халата лоскут, и, подстелив на заеложенной спецовками рабочих скамейке, присела. Конязев затоптался нерешительно, жалко было портить светлые, почти новые брюки. Но Лана казалась столь потрясающей, а жена Гера столь опостылевшей, что Марек, махнув в отчаянье на штаны, брякнулся возле Ланы на скамью с такой силой, словно хотел раздавить заводскую мебель собственным задом или оставить на своих штанах несмываемый отпечаток всех технических масел, как память о встрече с бесподобной женщиной.

Вот кто расцветил бы, вот кто украсил бы ему жизнь! Вот кто одним своим присутствием приводил бы в повиновение окружающее начальство, кто будоражил бы, как прекрасное шампанское, выпитое, разумеется, после пол–литра «Столичной»…

И тут он усмехнулся одной щекой.

«Эх, Ветлицкий, осел Ветлицкий, хорошую ты сослужил мне службу, когда польстился в свое время на выдру–Герку, подобрал счастьице, ха–ха! До сих пор вкушал бы прелести семейной сипловской жизни, если б не понадобилась мне до зарезу диссертация. Или диссертация плюс Мооква и Герка или ни диссертация, ни Москва, ни само собой Герка. Пришлось продаться в рабство, влачить недостойное существование, а рядом такая красотка, такая жемчужина!

Эх, будь что будет, а такой заняться стоит! Какое бы это было приобретение! Но клюнет ли она? Пойдет ли на контакт? Ох, проклятая Герка, не был бы я от нее зависим, а так что? Попробуй дать ей коленом под зад, дядюшка ее, Федор Зиновьевич, вышвырнет меня из НИИ, как щенка. Господи, боже ж ты мой, аллах милосердный, мудрый, когда его самого вышвырнешь ты из главка или заберешь его куда‑нибудь поглубже!.. Ведь сам же он не загнется еще столетие, здоров как бык, туристические трассы прокладывает…»

– Я слушаю Вас, – сказала Лана, закинув ногу за ногу, показывая собеседнику вблизи свои округлые перламутровые коленки.

У бедного Конязева дух сперло, молвил с натугой:

– Я… То есть комиссия главка интересуется отношениями ОТК с производственниками.

– Это не по моей части. Советую вам обратиться к нашей начальнице Ключаревской Таисии, свет, Николаевне.

– Нет, я имею в виду ваши личные отношения с производственным участком.

– Как?! – воскликнула Лана с наигранным удивлением. – С целым участком? Странно. А не кажется ли вам, что вы…

– Извините, Светлана Александровна, спрашивая об участке, я имел в виду конкретных руководителей.

– Это кого же? Мастеров или начальника?

– В первую очередь – начальника. О нем здесь говорят всякое такое…

– Правда? Как интересно! А что именно?

–. Негативное, главным образом.

– Ай–ай–ай! Так ему и надо! Все, что говорят, правильно, абсолютно отрицательный тип, – подтвердила Лана, соображая, зачем этот смазливый человечек выискивает врагов Ветлицкого? Отрекомендовался кандидатом наук, кучерявенький баранчик…

«Потешиться над ним, что ли? Ведь он, наверное, положительный семьянин, имеет жену–квашню и выводок при ней. А что? Закручу ему мозги, чтоб забыл и чад и своих домочадцев. Небольшое представление и глядишь – готов, свихнулся. А тут на него – бац! – аморалка и пошло, завертелись колеса… Парткомы, завкомы, месткомы… Эх и смеху будет! Я тебя проучу, мальчик! Ишь, чего вздумал! Еще молочные зубки не повыпадали, а туда же! На свет Егорыча замахнулся. Дудки, милок! Поползаешь пока под столом, а Станислав мне самой нужен, для собственного стойла…»

– Скажите, Светлана Александровна, а (верно, что начальник участка вынуждал вас предъявлять заказчику бракованную продукцию? – спросил Конязев, подстегнутый ее первым критическим отзывом о Ветлицком.

– Еще какая правда! И не раз. Причем, не только начальник, но и все рабочие поголовно. Так и норовят всучить брак, да еще ругаются, доказывают, что продукция их наивысшего качества. Но ведь вы понимаете, мы, ОТК, – фильт, через который не проходит ни одной бракованной детали.

– А как (вы пропустили вертолетные подшипники?

Лана развела руками, подняв глаза к голубому небу:

– Повеление свыше.

– От начальника участка?

– Ну–у… Он нам не указ. Берите выше.

– От кого же?

– От моей начальницы, разумеется, от Таисии Николаевны.

– Я с ней еще поговорю.

– Непременно. Через месяц она вернется из отпуска, – хихикнула Лана мысленно, представляя, как шуганет Ключаревская этого члена комиссии.

Конязев что‑то записывал. Наступила пауза. Вдруг Лана уже другим тоном, в котором сквозило сочувствие, сказала уверенно:

– А вы – человек семейный?

Конязев поежился, застигнутый врасплох вниманием красавицы.

– Почему вы так полагаете?

– Почему полагаю? – повторила она. – По тому, как пришиты пуговицы на вашей сорочке.

Конязев густо покраснел, но тут же нашелся, как повернуть разговор в свою пользу.

– Вы правы, – опустил он скорбно голову. – Вашей проницательности позавидуешь. Достаточно одного взгляда на пуговицу и – совершенно правильное представление о моей семейной жизни в целом. Она также наперекос, увы! Если бы вы знали мою жизнь…

– Увы! Не сомневаюсь, в ней много интересного и поучительного, но мне пора. «Торопит график часовой, стучат часы живее. Она трудится – просто во! А он – еще вовее!» – как пишет наш заводской поэт…

– Да–да, страшно жаль, Светлана Александровна… Я бы хотел, Светлана Александровна… я бы… извините, может, после работы продолжим наш приятный разговор, а? Вне завода? – спросил он почти безнадежно.

«Ха–ха! – рассмеялась в душе Лана. – Карась‑то не просто клюнул, он заглотил весь крючок!» – И изобразив некоторое колебание, приличествующее в начале знакомства, сказала как бы вопросительно, но скорее утвердительно:

– Вы меня хотите куда‑то пригласить.

– Очень хочу, очень!

– А куда?

– В любое место. В какое только скажете! – воскликнул взыгравший Конязев.

– Ну что ж, скажу, коли так, скажу… – пообещала Лана многозначительно, а сама подумала: – «Погоди, ты меня еще узнаешь. Ты от меня вообще без пуговиц явишься к своей квашне и долго плакаться будешь в ее застиранный подол…»

…После обеда к Ветлицкому подошел Зяблин и, поманив его в сторонку, спросил с обычным выкрутасом:

– Станислав Егорыч, ведомо ли вам, что по участку вашему бродят лихие страннички и подбивают честной люд на бунт?

– Что это на тебя нашло? Какие страннички? Против кого бунт?

Зяблин колюче ухмыльнулся:

– Дело такое: подкатился тут ко мне один… Я как раз ожидал, пока механик тормоза отрегулирует __ на прессе. «Извините, говорит этот самый подкатившийся, простите, говорит, пойдемте со мной…» В общем, притащил меня в завком в отдельную комнату, столичными сигаретами угостил, газировочкой минеральной, охлажденной – вот какая честь мне выпала! Начал то-се, короче, вижу – что‑то надо ему из меня вытянуть, а что – недопетрю. Расспрашивает, кем я недоволен, не притесняет ли начальник участка, директор завода. Причем намекает, дескать, давай, вали без стеснения, не бойся, все будет о’кей! Усекаете, Станислав Егорыч? Говорит, у – вас, то есть у меня был ужасный конфликт с начальником участка, так не расскажите ли поподробней? Тут я окончательно понял, что это за субчик, и пояснил ему кое‑что этак культурне–нько, аллегорически, так сказать…

Ветлицкий посмотрел подозрительно на волосатые кулаки Зяблина. Тот перехватил его взгляд, усмехнулся: