Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Коль уж оказался в Нефтедольске, то надо и Середавина навестить. Что бы ему такое отнести? С пустыми руками неудобно являться в больницу.
Карцев задумался. Сам он никогда не хворал, в больницах не лежал, в диетах и рационах лечебного питания не разбирался. Рассудил: ежели человек не страдает животом, то, стало быть, ему любой доброкачественный продукт годится.
На рынке нашлись антоновские яблоки, продавался и ташкентский виноград, пахнувший нагретым песком, и грузди, крепко приправленные чесноком. Карцев купил всего этого и добавил еще кусок сала в ладонь толщиной – любимое лакомство мастера. Селедка пряного посола вызывала некоторые сомнения, поэтому вместо нее Карцев присовокупил к передаче бутылку коньяку.
Уложив в авоську приобретенные продукты, он отправился в больницу.
Сухая, недоступного вида служительница, осмотрев содержимое, язвительно поинтересовалась: не ошибся ли посетитель адресом? Забегаловка, дескать, находится через квартал за углом…
Карцев, не оценив юмора служительницы, заверил ее вежливо, что содержимое авоськи предназначено для больного нефтеразведчика Середавина.
– Тем более, – продолжала она с преувеличенной любезностью, – я не могу принять ваш набор закусок, поскольку больной Середавин еще третьего дня выписан на амбулаторное лечение по месту жительства.
– Серьезно?
– Абсолютно! Вас это огорчает, я вижу?
– Ничуть, – успокоил ее Карцев и, обменявшись несколькими подходящими к случаю любезностями, покинул больницу.
Где живет Середавин, он не знал. Пришлось завернуть в контору навести справку, затем уж топать на южную окраину города.
Перед двухквартирным деревянным домом, указанным в адресе, – садик, разделенный пополам заборчиком из штакетника, кусты обгрызенной сирени. Слева возле конуры кудлатый пес лакал из старой каскетки. «У Середавина, – решил почему‑то Карцев, – собаки быть не может». Он направился к правому крыльцу, распахнул дверь внутрь, и сразу же потянуло знакомым холостяцким духом.
Середавин лежал на железной солдатской койке под одеялом и смотрел в потолок. Серые волосы всклокочены, на лице – недельной давности щетина.
Кроме койки в комнате возле окна приткнулся стол, покрытый клеенкой, рядом с ним – верстачок с набором инструментов. Две–три табуретки, умывальник в углу… Вот, собственно, и вся мебель. Убого и уныло. Зато все стены от потолка и чуть ли не до пола обвешаны разнокалиберными часами. Глаза разбегались от их множества.
Карцев слышал от Бека о своеобразной коллекции мастера, но не предполагал, что в ней столько экспонатов. Казалось, тут собрано все, начиная от часов Гюйгенса и кончая наисовременнейшими транзисторными.
Подойдя к Середавину, Карцев пожал его правую руку с заскорузлыми пальцами. Левая лежала неподвижно поверх одеяла.
– Чего пришел? – спросил тот недружелюбно. – Посмотреть, не окочурился ли Середавин? А я, вишь, дышу. И музыку слушаю. Самую распрекрасную на свете! – показал он на тикающее, мельтешащее маятниками царство часов.
– Проведать вас пришел, Петр Матвеич, – сказал как можно мягче Карцев, выкладывая на стол гостинцы.
– Это ты ни к чему… – буркнул Середавин.
Карцеву бросились в глаза костлявые, обтянутые одеялом ноги мастера, застывшая рука. Подумал: «Как быстро он сдал, оказавшись в стороне от привычной жизни!»
– Ну, ладно, садись, мастер буровой, хо–хо… Не иначе, явился благодарности от меня выслушать? Ждешь, мол, Середавин вскочит и в ножки брякнется? А я вот не брякнусь. Не хочу. Потому, что лучше сгнить, как падлу, в Пожненке, чем стать калекой!
– Зря вы паникуете, Петр Матвеич. Болезнь ваша пройдет, и вы еще вернетесь в строй. А мне никакие благодарности не нужны.
– Вернетесь! А сами небось рады до смерти, что избавились наконец… Тебе‑то уж выдали медаль за спасение утопающих? – ухмыльнулся Середавин.
– Как же мне было поступать, когда я сам сбросил вас в воду? Вот уж не ожидал, что вы… – покачал Карцев головой с обидой. – Поистине, гневливой Наталье все люди канальи… Тяжелый вы человек.
– А–а! Тяжелый… Придет твой час—будешь и ты тяжелый. И с тобой так поступят!..
– Как поступят?
– На мусорник, вот как!
– Нет, Петр Матвеич, вовсе не так. И обо мне не так вы думаете. Верно, я вас недолюбливал немного за ваш… гм… характер, а как специалиста ненил и ценю. Если ж говорить по правде, то вряд ли вы станете утверждать, что обожали меня… Тут мы, как говорится, квиты Дело прошлое, стоит ли его мусолить? Жизнь слишком коротка, чтобы помнить все обиды. Мне жаль вас по–человечески и хочется оказать вам посильную помощь.
Карцев старался успокоить Середавина, придать ему бодрости, но тот с какой‑то мрачной одержимостью продолжал растравлять себя болезненными картинками безрадостной будущей жизни, приплетая истинные и мнимые обиды. Это было для него, видимо, как пластырь.
– Я тяжелый! Я плохой! Да, да! – выкрикивал он сварливо и мстительно. – Если бы я водил на прогулку псов, вычесывал блох у паршивых кошек да сыпал крошки голубкам на виду у народа, тогда все ахали б: ну что за душа добренькая у Середавина! А ежели у него только и дела что шевелить мозгой день и ночь, чтоб дать заработать безмозглым олухам, – он тяжелый! Еше бы! Кому обязан, тот всегда плохой. А мне все обязаны, для всех вас делал!
– Для всех, Петр Матвеич, проще… Сделать что‑то конкретное для одного гораздо труднее. Вот. Но чтобы два рабочих человека не могли понять друг друга, чтобы два мужика не нашли друг к другу пути, того быть не может. Я не ругаться пришел и не злорадствовать по случаю вашего несчастья.
– Вчера Валюха приходила, распиналась, а теперь ты… Утешают, как дурачка несмышленого.
– Я не утешать, а выпить с вами пришел по стопке и потолковать. Но если так, то что ж… можно и поворот от ворот…
– Выпить… Рад бы в рай, да грехи не пущают. Точка. О чем толковать хочешь? Говори.
– О том, что вы несете черт знает что! Будто и не нужны вы никому, и ненавидят вас все…
– А то нет? – вскинулся опять Середавин. – Уж не я ли сам приготовил приказ о своем увольнении?
– Бросьте, Петр Матвеич, вы лучше меня законы знаете. У нас больных, а тем более пострадавших на производстве, не увольняют.
Середавин сел, опустил медленно ноги на пол и молча уставился на них, поникнув головой. Так сидел он довольно долго.
«Да, крепко подсекла его болезнь», – подумал Карцев еще раз, глядя на его запавшие, с редкими волосами, виски.
Середавин не преувеличивал свои страдания, но страдает он не только от местного паралича, «атрофии левых конечностей», как указано в больничном листе, сколько от жуткого, невыносимого одиночества, на которое сам себя и обрек. К труду не способен, семьи, по существу, нет, отгородился от всех забором тикающих часов, вот и попробуй найди щель, дотянись до его души!
Всякие чудаки встречались в жизни Карцева, но Середавин, кажется, любому даст сто очков вперед.
Карцев решил: раз уж оказался в его доме, то надо хоть по хозяйству помочь бедолаге.
Квартира Середавина, как большинство жилищ в поселках и деревнях вокруг Нефтедольска, отапливалась газом. Система простая, как гвоздь. Расплющенный конец трубы от газопровода вставлялся в печную дверку, и вся тебе техника. Открывай вентиль, подноси горящий жгут и заревет так, что, того гляди, печь разнесет.
А вот с водой дело обстояло сложнее: носить от колонки, что через три дома у перекрестка, Середавину не под силу.
Карцев взял ведра, отправился за водой. Заодно решил купить в палатке свежего хлеба.
Вернувшись обратно, он застал у Середавина Валюху. Она деловито хлопотала у стола, на котором лежали выпотрошенная утка, овощи и пачка денег. Карцев поздоровался. Валюха ответила, но не оглянулась – продолжала заниматься стряпней. Ее сильные руки с округлыми запястьями мельками привычно над столом. Двигаясь туда–сюда, она словно поддразнивала Карцева красотой своего пышного тела.
Он отвернулся к окну, присел, вслушиваясь в разговор. Голос Валюхи звучал то просительно, то по–домашнему ворчливо.
– Вы просто напраслину возводите на себя, Петр Матвеич, – говорила она. – Ни в жизнь не поверю, чтоб вам на самом деле так думалось. Ну, почему Хвалынский благотворитель? Он директор, и довольно строгий. Не он, а государственный бюджет предусматривает специальные фонды для больных. Не личность, а правительство, – внушала Валюха терпеливо. – Ничего себе подачка – двести рублей^ – толкнула она пачку на край стола. – Если всем так станут подавать, то, пожалуй, есть смысл в нищие записаться…
– Ежели кого боишься, тому не двести, а две тысячи отвалишь, только бы откупиться, – подчеркнул Середавин с силой.
Валюха покосилась на него хитровато:
– Уж я и не докумекаю по глупости своей, с чего б это Хвалынскому да вас бояться!
Середавин пожевал губами. Валюха с укором молвила:
– Вот видите, и сказать нечего. Только расстраиваете себя.
– Найдется небось… – проворчал Середавин. – Знает собака, чье мясо съела… Я о нем такое могу рассказать, что…
Середавин запнулся, помолчав многозначительно, и, поймав взгляд Карцева, крикнул фальцетом:
– Фонтан‑то на чьей совести, а? На чьей совести, скажите мне! Вместо своевременного принятия технических мер меня обвинили в подлоге! Я, видите ли, керны подменял. А выброс газа показал, кто прав, а кто виноват. Скажу слово, и Хвалынского вашего только и видели! Что? Хе–хе! Боится меня, оттого и затыкает рот подачками.
Карцев опешил. А он‑то считал, что Середавин одумался. Нет, видно, могила горбатого исправит. Неужели он сам верит в то, о чем лалякает? Из каких соображений возводит он на Хвалынского заведомую ложь? Или соображения нет, одна месть? Раз мне не повезло, так пусть тебе будет худо? Ну и ну! Спорить с такими людьми – пустое дело, и слушать тошно. Карцев встал, снял с вешалки пальто и шапку, накинул на себя.
– До свидания, выздоравливайте, – сказал он от двери.
Валюха резко повернулась, зазвенел упавший на пол нож.
Во дворе возле палисадника Карцев остановился, сунул о зубы сигарету, чиркнул спичкой и поперхнулся едким вонючим дымом. Пригляделся – швырнул сигарету под ноги: не с того конца прикурил, зажег бумажный фильтр. Выругался с досады.
– Виктор… – послышался голос Валюхи.
Карцев обернулся.
– Что?
Она стояла в двух шагах, кутаясь в наброшенную на плечи шубу.
– Витя, я хотела тебя спросить… Знаешь что? Я хочу сказать… попросить: не надо ссориться. Я уж не раз замечаю, – как только встретимся, так словно враги заклятые.
– Гм… Ты чересчур наблюдательная… – усмехнулся Карцев желчно.
– Не велика доблесть насмехаться над слабой женщиной.
– Эго ты‑то слабая?!
– Скажи, Витя, это правда, что в твоей жизни произойдут скоро счастливые перемены? – спросила Валю–ха с вымученной улыбкой.
– У меня каждый день счастливые перемены, – сказал Карцев и улыбнулся, вспомнив утреннее посещение военкомата.
– Говорят, жениться собираешься?
– Когда‑нибудь, возможно, и женюсь. А тебе что? Уж не в посаженые ли мамаши хочешь предложить свою кандидатуру?
– Кумой хочу! – фыркнула Валюха.
– Оно и видно… Голодной куме все хлеб на уме…
– Ох как несправедлив ты ко мне! Я тебе от души желаю счастья.
– До моего счастья дела тебе нет. Уж кто‑кто, а ты достаточно постаралась, чтобы его у меня не было. И правильно сделала, законченный эгоист, думающий лишь о своем благе, лучшей участи недостоин. Теперь это сознание вины будет преследовать меня до гроба.
– Витя, будь добрее ко мне, Витя, я так устала. Разве я могла ожидать, что так получится? – простонала Валюха. – Все это какая‑то дико запутанная чушь…
– Доброта моя тебе ни к чему. Ты свободна, самостоятельна, живешь, как хочется. Чего ж еще можно желать?
Валюха повернулась, пошла к дому: медленно, опустив плечи. Споткнулась о кирпичи, выпирающие на дорожке, топнула со злостью и взметнулась на крыльцо.
Карцев прикурил сигарету с нужной стороны, пустил дым вверх, в сиреневое небо, поглядел на ветки тополя, потолстевшие от набухших почек, на сердитую ворону, сидевшую на коньке и, должно быть, скучающую от безделья. Чувство облегчения, казалось, должен был испытывать Карцев после объяснения с Валюхой, а получилось другое. Краем сознания он ощутил, как опять назойливо зашевелилось в нем что‑то сладостно–тоскливое. Оно как ракета с наводящей тепловой головкой, которая упорно идет горячим следом к самолету.
Но ведь есть же от нее спасенье!
* * *
– Тебя хочет видеть Середавин по весьма важному вопросу. Просил приехать незамедлительно, – сказал Леонид Нилыч Карцеву, прибыв спустя сутки на буровую.
Карцев поморщился:
– Боюсь, «весьма важный вопрос» – какая‑нибудь новая блажь Середавина. Я ведь был у него позавчера.
И он коротко рассказал о посещении больного мастера. Кожаков выслушал, спросил:
– Ну и что ты решаешь делать?
– Придется ехать. Сто километров – не расстояние, все одно что пересечь дважды Москву… Видишь ли, Леонид Нилыч, мне давно известно, что жалость человека унижает и всякое такое… Как называется то, что я испытываю к Середавину, не знаю, но после случая там, на Пожненке, я чувствую какую‑то странную обиду за него, будто на меня возложили ответственность за его судьбу. То, что он блажит, мне понятно, – не от хорошей жизни. И эта озлобленность на всех и вся, музей трезвонящих часов, неуют жизни…
– Это, знаешь, хорошо, хорошо, что ты относишься к нему великодушно. Правильно. Постарайся еще понять по–человечески. На переломе люди нередко становятся совершенно другими. Если не успевает доконать их болезнь пенсионеров…
– Это какая же?
– М–м… Мало изученная и пока что трудно объяснимая. Ничем человек не хворал, а лишился привычного дела, забот—и, глядишь, уже в ящик сыграл… Я не психоаналитик, разумеется, и не уверен, что мой диагноз правильный, но все может быть.
– Я тоже не уверен. То есть на переломе ли находится Середавин. Судя по тому…
– Тебе пока что трудно судить беспристрастно, – остановил Кожаков Карцева. – Чтобы побороть личную антипатию, нужно время.
– Беспристрастно? Не помню я, чтобы беспристрастие помогло мне хоть раз правильно судить о людях, – буркнул натянуто Карцев.
– Вот именно! Мы все так ненавидим грешников, просто духа их не выносим, давим! Откуда же тогда, черт побери, берутся грешные дела? Кто их порождает? Пережитки в сознании?
– Возможно, если считать пережитками корысть, карьеризм, честолюбие и тому подобное, доведенные до абсурда.
– Ага! Значит, все же до абсурда! – засмеялся Кожаков.
– А в меру не страшно. Я, например, считаю, что человек просто обязан быть корыстным и тщеславным в том смысле, чтобы еще при жизни своей готовить себе достойное погребение. Как ваш покойный Смурыга. Все земные дела делать так, чтобы не было конца видно друзьям и товарищам, идущим за твоим гробом.
– Гм… Любопытный у тебя подход… Потолкуем как‑нибудь на досуге, а сейчас мне пора: пойду инспектировать свое хозяйство.
Вечером Карцев прибыл в Нефтедольск. Переступая порог середавинской комнаты, он приготовился к неприятному разговору в том же духе, что и позавчера. Однако, оглядевшись, сразу почувствовал какую‑то перемену. Не в обстановке. Внешне все осталось по–прежнему. И не в облике Середавина – измятом и заросшем серой щетиной.
Не обращая на вошедшего Карцева внимания, он сидел, отвалившись спиной на подушку, прикрыв блаженно глаза, а по комнате плыл разноголосый перезвон – самая сладкозвучная для ушей его музыка: все часы одновременно отбивали семь ударов. Но вот на самых больших, похожих на стоящий торчмя гроб, часах отзвучал последний басистый звон. Середавин поднял набрякшие веки, посмотрел на Карцева. Тот поздо–решался от двери и, не раздеваясь, присел поодаль. Середавин проследил за ним застывшим взглядом бесцветных глаз и, погруженный в свои мысли, продолжал хранить молчание.
– Мне верно передали, что вы хотите видеть меня по важному вопросу? – спросил Карцев.
Середавин сдержанно кивнул. На правой щеке мускулы шевельнулись, левая – оставалась неподвижной. Карцев перевел взгляд на его сухие, в синих прожилках ноги, торчавшие из‑под одеяла.
– В мои лета трудновато переиначивать свой характер… – зазвучал голос Середавина хрипловато, с усилием, как бы рассекаемый тиканьем часов. – Ты вот, например, по–хорошему со мной, понимаю. И в прошлый раз… А мне до лампочки. Хоть убей – не слажу с собой. Молчи, говорю, а самого будто черт за язык тянет, – Середавин помрачнел, с трудом выдавливая из себя слова. – Ты того… Не держи зла. Сосет вот тут… Сковырнулся. Так мне и надо.
– Из‑за этого вы меня и позвали? Ладно, я не обижаюсь. Человек вы больной, нервный…
– Не в болезни дело. И не за тем я тебя позвал, чтоб плакаться, – вздохнул Середавин, помаргивая одним глазом. – Дело в том, что вышел из рамки, сотворил одно поганое дело. В обиде, в горячке сотворил. Пока о нем еще никто не знает, но, когда заварится каша, погорит не один человек.
– Я‑то при чем? Зачем мне‑то рассказываете? – пожал недоуменно плечами.
– Сейчас поймешь. Короче говоря, я послал в Нагорное в высшие инстанции два письма. Опасные письма, обоснованные. Накатал, прямо скажу: в умопомрачении. Теперь каюсь, да поздно.
Середавин как бы выдохнул последние слова, и опять глаза его стали невидящими.
– Н–да… – протянул Карцев, испытывая жгучее желание встать и хлопнуть дверью, но нельзя уходить, не разобравшись, не узнав определенно, что за письма накатал Середавин. А может, все это плод болезненного воображения мастера?
Карцев подождал, когда тот продолжит покаянную речь, но Середавин вдруг спросил:
– Какой на сегодня метраж у твоей наклонной?
– Пошли на восьмую сотню, – ответил нехотя Караев. – А что?
– Мпе‑то ничего, а тебе вот, кажется, новый фонтанчик светит…
– Какой фонтанчик?
– Наклонный! – повысил голос Середавин.
Карцев посмотрел на него со снисходительной улыбкой: мол, заливай, заливай… Середавин понял, покосился остро, нос его покраснел.
– Вот лопухи! – Середавин горько выругался – Слушай н мотай на ус. Дальше на глубине тысяча двести тридцать попадется узкая полоска рыхлого газопроницаемого песка. В геологическом разрезе ничего не указано, а сам бурильщик ее не заметит, проскочит, как ты проскочил в свое время. Я‑то шевельнул мозгой, да поздно было – выброс уже случился.
Карцеву вмиг стало жарко. Расстегнул машинально пальто, ссутулился, ошарашенный новостью. Середавин, помолчав чуть, спросил:
– Смекаешь теперь, отчего грифоны? То‑то, мастер, держи ушки на макушке! Рассчитайте с топографом точно место, где наклонная воткнется в газоносный горизонт, не проворонь. Спускай обсадную колонну, цементируй затрубное пространство и следи за всем остальным, иначе…
Мороз прошел по спине Карцева, когда он представил себе вторую вышку, исчезающую в толще земли.
– И вы знали про это и молчали? Да? Никому до сих пор не сказали про угрозу? – возмутился он так, что даже побледнел.
– Сказал. В тех самых письмах. Сказал, что руководству все было известно, но оно не приняло должных мер, а когда произошел выброс, Хвалынский, чтоб спасти свою шкуру, чтоб не понести наказания за миллионный убыток, обвинил мастера в злоупотреблении с кернами и снял с работы.
Карцев помял крепко в горсти свой подбородок. Оказывается, дело серьезное заварил Середавин. А? Надо же додуматься! Выставить себя единственным поборником государственных интересов, а других опорочить и утопить. А что? И преуспел бы!
Но отчего он пошел на попятную? Испугался? Едва ли только этим объяснить его признание. Нет, должны быть другие причины. Может, действительно Леонид Нилыч правильно поставил диагноз? Может, зачастившие события, спасение от верной гибели, забота о его судьбе и здоровье именно тех людей, которых мнил он своими врагами, может, они тряханули Середавина и привели его к душевному перелому? Совесть пересилила злобу, и он понял, что не сможет больше нести на себе тяжкий груз вины перед людьми?
Как бы то ни было, а повернуло Середавина к чему‑то хорошему, и не хотелось думать, что откровенность его не искренна. Возникало другое сомнение. И, хотя Карцев чувствовал огромное облегчение и даже радость, сн все же спросил недоверчиво:
– А вы не наговариваете на себя, Петр Матвеич?
– Зачем? Проще оклеветать ближнего! – сказал он, вкладывая в ответ предельный сарказм. Помолчал и уже по–другому, просительно молвил: – Помоги мне прикончить поганое дело.
– Чем же я помогу? – удивился Карцев.
– Забери от прокурора, а заодно и в областной газете мои письма, пока не дали им ходу, – дрогнувшим голосом попросил Середавин.
– А… сами вы почему…
– Не доеду я, окочурюсь. Кого мне еще просить? – И, выругавшись, он ударил себя здоровой рукой по бедру. – Что ни ночь, то сон вижу. Подохнуть лучше, чем зреть такое! Ты видал паука каракута? Нет? В пустыне водится. Пожирает все, что ни попадется ему в лапы, а первым делом того, кто сделал ему добро… Не успею уснуть, как вот он: огромный, во всю комнату, шевелится, щелкает челюстями… И я вижу во сне, что он – это я… – Губы Середавина дрожали, глаза смотрели почти враждебно.
– Ерунда! – сказал Карцев. – Плюньте на сны, не придавайте значения.
– Плюну, если выполнишь мою просьбу. Тебе одному поверят.
– Почему?
– Потому, что меня ты любишь, как собака палку… Расскажи им все, как есть. О тебе в письмах нет ни слова.
– Весьма вам признателен, —усмехнулся Карцев криво.
В глазах Середавина мелькнуло паническое выражение и тут же погасло. Карцев сидел, раздумывая, чуть покачиваясь с боку на бок.
Нет, он не мог умыть руки, не мог допустить, чтобы на честных людей пала тень!
– Ладно, – сказал Карцев, – я согласен.
Середавин засопел, поспешно схватился за ручку. Пока он писал новое письмо в Нагорное, лицо его светлело и становилось почти приятным. Спустя полчаса Карцев звонил Хвалынскому. Крайне важные обстоятельства личного порядка задерживают его в Нефтедольске. На буровую сможет явиться только завтра в ночную смену. Указания по работе он передаст вахтам письменно.
Из Нагорного Карцев вернулся на другой день вечером. Забежал в усадьбу конторы и, вытребовав у недовольного диспетчера машину, помчал на буровую. По пути заскочил на минутку к Середавину и вручил ему пакет с письмами. О миссии своей в Нагорное не обмолвился никому ни словом. О содержании писем – тем более…
