Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
– Встань, встань! Слышишь! А то я сейчас же уйду!
– Молчи! – прошипела она, дыша часто, жарко, и закрыла ему рот ладонью.
Он схватил ее за руки, но она вырвалась, повторила с угрозой:
– Молчи, или я крикну.
Карцев прохрипел со злостью в голосе:
– Какая же ты дрянь!
Она прижала горячие ладони к его лицу, прошептала с укором:
– За что ты меня ругаешь? За что?
– Маркел вон… Постыдись!
– Мне стыдиться! Кого? Тебя? Моей долгожданной радости? Самого любимого на свете, первого в моей проклятой жизни? – Она смотрела на него чистыми, преданными глазами. – Да пусть хоть сто Маркелов! Да пусть… Не думай, милый, о нем… Я тебе все расскажу, – шептала она лихорадочно, припадая к груди Карцева. – Маркелу хоть из пушки над ухом пали – до утра не шевельнется.
Валюха прижималась все крепче своим сильным разгоряченным телом, ее ласковые пальцы торопливо, судорожно бегали по лицу, шее Карцева, литые груди жгли ему ладони. Он задыхался, всем существом своим радуясь этой внезапно вспыхнувшей любви и вместе с тем ясно зная, что она не внезапная, что Валюха давно нравится ему, но такой уж у него характер. Даже мысль о сближении с Валюхой не приходила ему в голову. Именно чрезмерная сдержанность являлась главной причиной того, что он до этих минут не сознавал своей любви. Все это мигом промелькнуло в голове, и понеслись минуты как в угаре. Безрассудная смелость женщины заражала Карцева. Кружились размытые полумраком стены. Горячий запах «Белой сирени» наполнил комнату, дурманил.
– Мой разъединит мой… мой… – шептала Валюха между поцелуями.
Карцев глядел в ее сияющие восторгом глаза, любовался ее по–детски радостным лицом, приоткрытыми припухшими губами. Он уже не ощущал неловкости и скованности первых минут потому, что ее радость и тайна стали для него открытыми и осознанными.
– Дролюшка мой, разъединственный… Ведь необузданная я, необразованная. Рано зацвела и пошла в ботву… Только и того, что телом удалась. Пустоцвет я… Знаешь что, дролюшка? Сделай мне больно, ударь меня, чтоб я… чтоб я… Нет, нельзя мне так любить, ведь пропаду! – вздохнула Валюха, и такая тоска–горечь зазвучала в ее голосе, что Карцеву сделалось не по себе.
Он обнял ее, погладил, успокаивая, растрепанные, влажные на лбу волосы, а она лишь жалостно улыбнулась и как‑то сразу вся изменилась, стала смирной и покорной. Водя пальцем по его курчавой груди, тихо пожаловалась:
– Я бы еще долго молчала и мучилась… Ты сам помог мне, сам виноват. Зачем смотрел так на Сашку? Я чуть не рехнулась, когда увидела. Представила, как ты провожаешь ее, целуешь, так меня точно раскаленными углями осыпало. «Не пущу его с ней! – сказала себе. – А там будь что будет».
Валюха вдруг встрепенулась, захлестнутая приливом чего‑то нового, погрозила в сторону спящего за спиной Маркела.
– Погоди, за все отплачу!
Карцев мигом погас, скривил губы.
– Так я тебе понадобился, чтоб отомстить за что‑то твоему супругу!1 – сказал он упавшим голосом.
– Нет, милый, нет! Я люблю тебя! Не ради мести пришла к тебе.
– Зачем же ты живешь с Маркелом?
– А где же ты был? Где?
– Я не знал, что ты есть.
– Теперь знаешь, а возьмешь ты такую меня? Нет, не возьмешь. Разве что от жалости поласкаешь сколь-нибудь, и привет! Боже мой! Вот дай… – Она схватила руку Карцева, положила себе на грудь, спросила, вглядываясь в него пристально заблестевшими от слез глазами: – Слышишь, как гудит во мне? Это кровь стонет. Ведь я не могу ребеночка родить, навсегда лишена этой радости. Так кому я нужна такая?
Он хотел сказать, что она самой природой создана для долгого материнства, богатырей рожать, но Валюха горько вздохнула:
– Нет, пустоцвет я… Почему? Ох, не спрашивай… Вон храпит орясина! – взвилась она опять. – Осталась из‑за него несчастной. До совершеннолетия моего он… родственничек окаянный! Седьмая вода на киселе…
Карцев приподнялся на локте, посмотрел на Валюху, как на окончательно потерявшую рассудок. Она поняла, отрывисто пояснила:
– Троюродной маминой сестры, тетки Фисы сынок.
– Ничего не понимаю…
– Не виновата я, дролюшка. Мала была, глупа. Одинока, как песчинка в море. Долго ли такой голову замутить!
Слезы дрогнули на глазах Валюхи. Не сладила с собой, всхлипнула, заговорила сбивчиво, несвязно, точно сорвалась с уступа и покатилась по крутояру вниз, раздираясь в кровь на острых каменьях. Речь была тяжелой – то откровенно–обнаженной, то вдруг туманной от недомолвок. Порой стыдливость и отчаяние спекалась в немыслимый тяжкий ком, и он дробил прошедшее на разрозненные факты, превращал рассказ в признание, данное под пыткой.
Валюхи не было еще на свете, когда отец ее погиб. Корреспондент газеты, он находился в пограничных частях в командировке и 22 июня 1941 года вместе с бойцами заставы возле Равы Русской вступил в бой с войсками 17–й германской армии и был убит.
Мать, тоже журналистка, ходила на сносях последние дни. Из Ровно эвакуировалась в кузове трехтонки под беспрерывными бомбежками и обстрелами фашистских самолетов. Неподалеку от Новоград–Волынока ее схватило в одночасье, и там в чужом городе в больнице родилась дочка. Ребенок оказался очень крупным, роды были тяжелые.
«Эка деваха! Девять фунтов… Силачка! И примета вот счастливая: родимое пятно напротив сердечка», – оказала старая сиделка Евлампия. С легкой руки ее мать и назвала дочку Валентиной, что по–латыни, собственно, и означает – сильная. Ну, а насчет счастливей, так сказать, приметы, пятна родимого, то вот оно на левой груди родинкой коричневой…
Мать лежала в сумеречной палате, затененной высокими кленами под окном. В мирные дни через окно бросали молодым матерям записочки, букеты, кулечки… Теперь никто ничего не бросал.
Немец близко, медицинский персонал разбежался, больные разбрелись, осталось человек пять, кому идти не было сил. Среди них и Валюхина магь. Чемодан с вещами потеряла, а с ними приготовленные пеленки и распашонки. Санитарка Евлампия сжалилась, надрала тряпок из больничного старья.
Новоград–Волынск заняли немцы. Прогрохотали танки, а сутки спустя в больницу привели старого доктора Степана Степановича. Начался обход больных. Осмотрел доктор ребенка и роженицу, покачал головой:
«Лежать тебе надо, матушка…»
Еще неделю пробыла она в больнице. Вдруг однажды прибегает испуганная Евлампия и шепчет: «Беда, молодка, уходить тебе надо поскорее. Про тебя, слышь, спрашивал тут давеча какой‑то: видать, из предателей… Я у Степан Степаныча в кабинете пол вытирала, а он вошел, значит, и тык! Доктору под нос бумагу. Вантажный такой, шустрый. Степан Степаныч заюлил перед ним, как перед профессором каким. Про тебя спрашивал, где лежишь и когда выписывать будут. Знают, что ты коммуниста, что из газеты, и… про мужа твоего знают. Не иначе кто‑то из больничных паразиток донес, чумы на них нет. Степан Степаныч сказал тому шустрому, что ты очень тяжелая, не встаешь, Спасаться, молодка, надо, пока не поздно, а то и ты пропадешь и дите. А чем оно‑то виновато?»
Мать сиделке – в ноги. «Помоги, родная, спрячь нас где‑нибудь, век не забуду!» – «Куда ж прятать‑то? Как добираться станешь к своим голая–босая?» – «Уж как‑нибудь… Помоги только».
Задумалась старая Евлампия, потом и говорит: «Вот что, убогая, ребеночка я унесу в корзинке, а ты выбирайся сама. Я тебе докторский халат принесу, надевай, и во двор, а потом ко мне, вот тебе адресок. Посидишь в малиннике, пока я не принесу Валюшку, а там придумаем, куда тебе».
Мать сняла с пальца золотое кольцо, отдала санитарке, книжечку записную с адресами и фамилиями родственников – тоже, надела халат и ушла, как сказала Евлампия.
Ушла и – как е воду канула. Больше никто ее никогда не видел. Осталась Валя на попеченье у старой сиделки. Выходила Евлампия на хлебном мякише да на киселе девчонку. С пяти лет после войны стали пенсию платить ей, как дочке погибшего воина, жить стало легче, только Евлампия сильно сдавать начала. Все писала в разные концы, искала родню Валюшкину – не хотелось вг детский дом отдавать девочку. Откликнулась только двоюродная сестра матери, тетя Фиса, но с приездом не спешила, тянула год за годом. Потом бабка умерла, и осталась пятнадцатилетняя Валюшка одна как перст.
Пришлось приехать тетке Фисе. Поглядела на племянницу – не девочка, а девушка настоящая. Не ошиблась бабка Евлампия – силачкой выросла. Хоть и лицом и умом еще дитя, зато телом крепкая и здоровая. Решила Фиса забрать ее к себе. Она была вдовой, муж, тяжело раненный на фронте, умер пять лет назад. Одна-единственная радость ее – сын Маркел, но скоро и его заберут в армию. Плохо ли иметь в доме такую помощницу!
А Валюха хоть какой зацепке в жизни рада: поехала жить на Волгу к тетке в Нагорное. Там и встретилась с двоюродным братцем Маркелом. Вымахал парняга с оглоблю. В ученье был туговат, зато хозяйственный и себе на уме.
Тоскливо показалось девушке в доме тетки после прежней жизни, сосала сердечная пустота. Незваной, случайной гостьей чувствовала себя Валюха. Говорили с ней лишь о незначащих будничных вещах, а об остальном между собой шушукались, скрытничали.
Одно время тетка Фиса стала вдруг почему‑то взволнованной и тревожной. Даже плакала украдкой. Валюха понимала, что у них какая‑то беда. В семейные тайны ее не посвящали, но все же она догадывалась: неприятность не у тетки, а у Маркела. Приключилось с ним что‑то: не то обманули его, не то по другой причине оказался в дураках.
Прошло месяца полтора, и треволнения постепенно улеглись, только тетка Фиса буквально рычала, когда Маркел вдруг собирался куда‑нибудь гулять. Правда, делал он это редко, больше спал или просто валялся на диване, «набирал калории», как говорил он, перед призывом в армию.
Однажды – Валюхе навсегда запомнилось то утро – она стояла возле зеркала и укладывала свои густые блестящие волосы. Маркел, валявшийся, как обычно, на диване, вдруг встал, подошел сзади и облапил ее.
Пораженная Валюха обмерла на секунду, затем, оттолкнув Маркела, крикнула:
«Ты что, очумел, дурак? Чего пристаешь?»
«Подумаешь, недотрога! Я ж не просто так, я жениться хочу на тебе», – и полез опять.
Валюха пожаловалась тетке. Та насторожилась, заставила повторить еще раз подробней и, выслушав, словно даже обрадовалась. Она успокоила девушку и пообещала всыпать Маркелу по первое число.
Была ли такая «всыпка» – неизвестно, но все же что‑то было. Маркел приставать перестал, более того, сделался робким, смиренно и конфузливо заглядывал в лицо Валюхе – так, что ей становилось порой как‑то не по себе. И на мать тоже стал смотреть странно, в глазах заискивающе стыл один и тот же наивный вопрос: «Правильно ли я поступаю?»
За спиной своей Валюха по–прежнему слышала шепотки, а оглянувшись внезапно, натыкалась тон дело на сообщнические взгляды матери и сына. К ней стали предельно внимательны, за какой‑то месяц приодели во все новое, накупили платьев, белья, причем тетка лично примеряла на ней все. Она тыкала пальцами в круглосбитое тело племянницы и, довольная, усмехалась. Валюху стали водить в театр, а дома без конца торчали какие‑то знакомые тетки Фисы, вели бесконечные разговоры о прелестях супружеской жизни и, вздыхая, покачивали головами: дескать, парни нынче пошли балованные, охальники. Им лишь бы удовольствие себе получить. То ли дело Маркел! Редко теперь встретишь такого серьезного молодого человека. И лицом пригож, и ростом вышел, и характера покладистого. Хозяйственный, не какой‑нибудь забулдыга. Счастливой будет за ним жена, проживет как у бога за пазухой.
Так сообща приучали Валюху к мысли о замужестве, а затем и в открытую стали советовать и нажимать. Тетка Фиса прямо говорила: «Чего думаешь, Маркеша любит тебя без памяти. Надо быть круглой дурой, чтоб упустить такое счастье! Выходи за него, сыграем честь по чести свадебку, а придешь в возраст, распишетесь. Никуда от вас это не уйдет: свои, чать, люди. Ты ничего не теряешь, и у меня совесть будет спокойна, что надежно пристроила тебя в жизни. Соглашайся. От добра добра не ищут…»
Так вот и окрутили. Согласилась – лишь бы отвязались. Много прошло времени, пока Валюха узнала истинную подоплеку затеи тетки Фисы. С таким пентюхом, как Маркел, ни одна девушка в округе знаться не хотела, смеялись над ним, а парни с улицы к тому же подшутили жестоко: свели с бабой, у которой ни для кого отказа не было, и влюбившийся по уши Маркел объявил матери, что собирается жениться.
Любящая мамочка потребовала, естественно, чтобы сын познакомил с будущей невесткой. Тут‑то ей и поведали, что представляет собой злополучная невеста. Фису чуть удар не хватил. Загорелся такой сыр–бор, что любовь Маркела скоро поостыла, но тетку с той поры стал преследовать неуемный страх, как бы сыночек не споткнулся еще раз… Когда Валюха пожаловалась ей на поведение Маркела, тетку осенило: чем сынку шататься по бабам поганым, губить здоровье, лучше женить его. Тем более, что под руками такой цветок распустился.
Была и другая немаловажная причина, вызвавшая необходимость срочной женитьбы. Пролезть Маркелу в институт нечего было и пытаться: едва девятый класс дотянул, поэтому угроза призыва в армию стала совершенно очевидной. А если женится и появится ребенок, то, возможно, дадут отсрочку, а там жизнь покажет.
Все обдумала и рассчитала тетка Фиса, все учла и сладила. Не исполнилось Валюхе и семнадцати, когда она родила. Мертвого родила. Ее оперировали, и врач сказал, что детей у нее больше не будет. Ух, и разозлилась же тетка на Валюху! Разрушила, неблагодарная, все ее расчеты, пришлось Меркелу отправляться на службу. А Валюха пошла работать дворником – в другое место тетка не пустила. «Там, – говорила, – мужиков как на базаре, соблазна много, а здесь всегда на глазах. Да если и увидит кто с метлой на улице – не очень‑то польстится…»
Через год Валюхе, как дочери погибшего воина, предоставили в Нагорном комнату. Валюха уехала от тетки, бросила подметать улицы и поступила в ЖЭК сразу на две должности: истопницы и уборщицы. Как раз ей исполнилось восемнадцать лет, когда Маркел закончил службу. Расписались, но радостей не прибавилось. В необставленной комнате неуют, одежды приличной нет, заработки низкие. Что за жизнь для молодых! По настоянию Валюхи поменяли комнату в Нагорном на двухкомнатную квартиру в Нефтедольске, где жизнь подешевле и заработки выше.
Заговорила как‑то Валюха, на других глядя, что надо и ей десятилетку закончить, годы‑то еще какие!
«Дело твое, – сказал Маркел, – учись. Лаборантку по растворам, Зойку, знаешь? Та тоже училась, училась, а теперь хоть жара, хоть потоп, она – язык на плечо и – по бурилкам! Ты вот простая истопница, а получаешь вдвое больше ученой Зойки».
Или:
«Геолог Анна Филипповна? Да… Докатилась… Кожа да кости остались… А получает что? Смех сказать! Ты наполовину больше огребаешь».
«Молчал бы уж! – взрывалась Валюха. – Анна Филипповна радость имеет! От дела своего».
«От дела… – посмеивался Маркел. – Самое лучшее дело, когда его не надо делать, гы–гы!»
«По себе меряешь!» – парировала Валюха, знавшая, с какой натугой давалось супругу любое учение. Хвастался «подвигом»: как едва дотянул девятый класс, ночью с великим наслаждением перебил кирпичами школьные окна. За все муки многолетние.
Немало понадобилось Валюхе времени, чтобы разобраться, что на уме у Маркела, понять, чем он живет и чем интересуется. В себе перемен она не замечала, для этого необходимо было особое зеркало. Так шло время, пока не появился Карцев. Поглощенный своими жизненными неудачами и конфликтами на буровой, он все же с первых дней приметил Валюху и…
Несколько минут Карцев сидел молча, подавленный ее рассказом. Потом погладил нежно по голове, как обиженного ребенка, и крепко поцеловал.
За окном начала прорезаться заря. Затарахтел по улице ранний самосвал. Валюха встрепенулась, встала порывисто, постояла, не двигаясь. Плечи ее опустились, руки повисли. Вздохнуда:
– Не могу… Не хочу уходить от тебя… Не хочу! – и упала опять ему на грудь.
Сюрпризы и буровые нюансыНе зря волжские речники называют вахту с полуночи «собакой». Женщины, отработав ее, стареют к утру, а мужчины становятся сварливы и раздражительны, точно старые девы…
Карцев не любил ночных смен, не любил темноту, а на полатях верхового она облепляет тебя со всех сторон, и только внизу, словно высвеченная лучом потайноного фонаря, видна тройка буровиков: Бек, Шалонов и Маркел.
В понедельник утром рабочие устало потянулись к будке, чтобы ехать по домам. В это время к буровой подкатил директорский «газик», из него выбрались директор Хвалынский, Искря–Дубняцкий и двое рабочих ремонтно–прокатной базы. Ни с кем не здороваясь, Хвалынский оказал что‑то через плечо Искре–Дубняцкому, тот, в свою очередь, рабочим, и все четверо гуськом прошествовали мимо вышки.
Вахта Бека наблюдала за странным поведением приезжих, ничего не понимая, – что‑то не припоминался случай, чтобы Хвалынский прошел и не расспросил о делах и нуждах. Карцев, видевший директора всего два-три раза, с интересом рассматривал знаменитого нефтеразведчика.
Ему было за пятьдесят. Леонид Нилыч рассказывал, что Хвалынский восемнадцатилетним юношей успел повоевать с басмачами, был ранен, а закончив службу, переправился в Баку и поступил на нефтепромыслы осваивать буровое дело – истощенной стране нужна была нефть.
К началу стахановского движения он был опытным буровым мастером, учился в вечернем нефтяном институте.
Буровая бригада, которой он руководил, славилась на все промыслы. Ему поручили проходку глубоких скважин, и он отлично справился с заданиями. Его наградили орденом и премировали автомобилем М-1. На собраниях, на конференциях постоянно ставили в пример остальным, присылали к нему на выучку.
Один из тогдашних руководителей был прямо‑таки влюблен в молодого специалиста и поручал ему все новые, сложные задания.
Как‑то руководитель тот отрапортовал в Москву о новом рекордном достижении, отрапортовал с опережением – ради того, чтобы самому выдвинуться и попасть в центр на высшую должность. Скважина еще не была готова, и тут случилась авария из‑за ошибки в географических расчетах. И козлом отпущения стал Хвалынский. Руководитель, лично прибыв на буровую и не выслушав объяснений своего любимца, выругался свирепо, погрозил: «Ты испортил мне дело! Ты головой заплатишь!» – и уехал, перечеркнув одним махом все труды и старания Хвалынского. Тот знал: у человека этого рука тяжелая, скорый на расправу.
По тем временам можно было ожидать всего, вплоть до ареста за саботаж. Но ареста не последовало. Ночной телефонный звонок и краткий приказ решили за несколько секунд дальнейшую судьбу молодого специалиста:
«Пошел вон из Баку! Чтоб духу твоего до утра здесь не было!»
Солнце только вынырнуло из вод Каспия, а Хвалынский уже плыл на пароходе в Красноводск. Потянулись годы бродячей жизни с изыскательскими партиями, с разведочными буровыми конторами по Средней Азии, по Сибири, Дальнему Востоку. Началась война, на западе гремели бои, а Хвалынский бурил, искал нефть, нужную и в дни войны, и в дни мира. Долго кружил он по стране, но на исходе пятнадцатого года все острее стал чувствовать что‑то похожее на ностальгию: болезненную тоску по родным местам. Настоятельно тянуло туда, где прошло детство и юность, – на Волгу. Он добился перевода в Нагорное, стал директором конторы разведочного бурения.
И вот внимательный, приветливый директор прошел мимо удивленных рабочих, даже не поглядел в их сторону.
Наперерез ему из‑под навеса возле вышки выскочил Середавин, засеменил сбоку, здороваясь и что–то спрашивая. Хвалынский не то ответил, не то нет, но остановился, скривив язвительно рот. Несколько секунд смотрел Середавину в лицо строго и тяжело, затем перевел взгляд в сторону оврага, как бы прикидывая на глаз расстояние до кучи железного хлама, полузасыпанного снегом, и решительно направился туда. За ним двинулась его свита, увязая по колено в снегу. Возле поломанных ржавых труб и выброшенных в утиль долот Хвалынский, повернувшись к Середавину, спросил с неприятной усмешкой:
– Что‑то вы вроде не рады приезду нашему, Петр Матвеич?
Середавин похлопал глазами, но не растерялся, ответил в тон директору:
– Так ведь начальство не для радости приезжает…
– Это вы как в воду смотрели…
На лице Середавина мелькнул испуг и стал еще заметней, когда Хвалынский потребовал лопату.
Середавин поднес ее на вытянутых руках, точно это не лопата, а почетный рыцарский меч. Хвалынский воткнул ее у своих ног и велел рабочим копать. Но копать, собственно, не пришлось: достаточно было разгрести снег, поднять доски, и через минуту новые буровые рукава, точно два голодных удава, лежали у его ног.
– Что это, Петр Матвеич? – спросил Хвалынский.
– Это? Сэкономленные запасные части бурового оборудования, Петр Павлович, – ответил Середавин кротко.
– А почему запчасти не на складе, где им надлежит быть, а здесь в образе м–м… подснежников?
– Дефицитные вещи следует держать под рукой, иначе уплывут, к тем, кто свои растранжирил.
– Вот как! А не кажется ли вам, товарищ Середавин, что вы довольно беззастенчиво присваиваете себе функции начальника базы и всего руководства конторы, отвечающего за распределение материалов?
– Нет, Петр Павлович, не кажется. Руководство конторы обязано обеспечить бригады всем необходимым для бесперебойной работы, чего пока не наблюдается. А мое дело давать метраж проходки и обеспечивать людям заработок, что я и делаю.
– Именно об этом и речь, о ваших, так оказать, методах обеспечения…
– Не от хорошей жизни.
– Мы в другом месте поговорим о моральной стороне ваших методов. Об утаивании излишков – тоже.
– Это ваши снабженцы вынуждают утаивать. Будет вдоволь запчастей – никто не станет…
– Бросьте, товарищ Середавин, демагогию! Вы прекрасно знаете, насколько дефицитны рукава!
– Не знал бы – не экономил бы. А раз уж вы изымаете шланги, то распорядитесь, чтобы уплатили бригаде за экономию.
– Я вам уплачу! – взорвался Хвалынский, потемнев лицом. – Сколько я вас знаю, всегда одно: местнические расчеты. Кругом – хоть потоп! Для вас главное – собственные рекордные проходки и рекордные заработки!
Буровики, стоявшие обочь, угрюмо слушали. Хвалынской почти дословно повторил то, что говорил Карцев на вечеринке у Алмазовых, и все чувствовали себя пойманными с поличным. Как получилось, что директор их опередил? Ведь Бек и Шалонов не могли не признать правоты Карцева и еще вчера решили про себя отдать шланги нуждающимся. Но не хватило духу порвать крепкие сети корпоративных интересов, порвать самостоятельно, без ведома других вахт бригады. Пока собирались да тянули, все выплыло на поверхность.
– Не надо давить мне на психику, Петр Павлович, – пыжился, не сдаваясь, Середавин. – Чем кивать на меня, укажите вашим передовикам, тому же Зайцеву и Кононову, чтобы шевелили мозгой проворней да беспокоились о своих бригадах, а я с ними пакта о взаимопомощи не заключал!
Карцев слушал и вдруг – словно внутри его что‑то оборвалось. Даже пот холодный прошиб: «Откуда Хвалынский узнал о шлангах? Кто указал ему место?»
Кровь бросилась в голову Карцеву от мысли, что после разговора у Алмазовых рабочие посчитают доносчиком его. Проклятое совпадение!
– Немедленно – один рукав Зайцеву, другой Кононову, – отдавал тем временем Хвалынский распоряжения Искре–Дубняцкому. Затем повернулся и, посмотрев исподлобья на ночную вахту, покачал головой.
Бек внимательно разглядывал носки своих пятнистых сапог, Шалонов с растопыренными руками сосредоточенно сплевывал, Валюха усмехалась уголками губ, а Маркел с раскрытым ртом таращился на «улыбнувшиеся» шланги.
Так и не сказав рабочим ничего, Хвалынский уехал. Шалонов посмотрел на товарищей, плюнул и процедил досадливо сквозь зубы:
– Немая сцена из комедии «Ревизор». «Вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменелости. Занавес опускается».
– Погоди опускать, – буркнул Бек. – Пойдем поговорим.
В будке присели кто где, уставились на Бека. Первым подал голос Маркел:
– Что ж это творится, а? Продают с потрохами! Оптом и в розницу. Скоро без штанов останемся, говорю вам без булды–мурды.
– Н–да… – поддакнул Шалонов. – Не иначе, как между нами завелась какая‑то б…
– Эй, прикуси язык, гитарист! – отозвалась из угла Валюха.
– Ах, пардон, миледи! – шаркнул ногой Шалонов.
– А почему ты считаешь, что только среди нас есть… сознательные люди? В бригаде три вахты да еще подсмена, найдутся и у других, – сказал Бек таким тоном, что трудно было понять, над кем он насмехается.
– Некрасиво получилось с Хвалынским, но, может, еще и обойдется все… – отозвался Шалонов.
– Попался бы мне такой сознательный! – погрозился Маркел кулаком.
– Кажется, мы и сами калякали о том, что нужно рукава отдать? Или нет?
– Да, но надо было отдать старый, с вышки, он уже на ладан дышит, а новый поставить себе, – высказал практические соображения Маркел.
– Так я и знала! – воскликнула Валюха со злостью. – Не проснется у вас совесть никогда! До смерти будете тянуть волынку. Так вот, да будет вам известно, про шланги Хвалынскому сказала я.
– Ты?
– Да! Вчера вечером позвонила ему и донесла. Понятно?
– Врешь! – заорал Маркел истошно.
– Хватит гавкать! Боюсь я вас, что ли? – Валю–ха встала, выпятив вызывающе грудь. – Знаю, что вы отдать метили, комбинаторы. Потому и корежит вас, что не удалось невинность соблюсти…
– Откуда ты взяла все это? – вскричал обиженно Шалонов. – Маркел под периной тебе наплел?
Маркел оторопело хлопал глазами, рыжие брови Бека залезли в изумлении куда‑то под шапку, у Карцева же от признания Валюхи дух захватило и защемило в груди. Сладко защемило. «Валюта, безрассудная, да ты решительнее всех вместе взятых! А я‑то! Чистюля со своими допотопными понятиями о чести. Из бригады уйти грозился, ручки морать не хотелось. И ушел бы! А польза кому? Все так бы и осталось по–старому».
Карцев опустил голову, готовый провалиться. Тем временем Маркел не унимался, выкрикивал:
– Что вы слушаете ее? Не знаете характер ведьмячий? Только головы морочит!
– Надо прежде головы иметь… – протянула Валюха презрительно.
Она увидела в окно подъехавшую вахтовую машину, сняла с гвоздя авоську и, при всеобщем молчании, направилась к выходу. В двери оглянулась, скользнула взглядом по расстроенным лицам вахты. На Карцева посмотрела чуть дольше, и радостное тепло разлилось по его груди. В нем, в тепле любви и взаимопонимания, подсыхали тяжелые раны воспоминаний, растворялась горечь повседневщины с ее нерешенными вопросами и заботами, все то, что искажает облик окружающего мира. Любовь как бы поднимала над людьми.
Карцев знал: уже сегодня с вечера он будет мысленно подгонять завтрашний день, чтобы опять видеть любимую, ловить ее взгляд, брошенный украдкой, шепнуть ласковое слово. Все равновесия нарушены.
Это новое для Карцева состояние, обострившее все пять чувств, что‑то напоминало ему. После той памятной ночи, его настроение почему‑то часто и странно менялось. Он мог бы, кажется, уподобить себя календарю, страницы которого небрежно перелистывает ветер… Часами чувствовалось удивительное умиротворение, будто он шел тропинкой по лесу, где начали падать листья, затем вдруг происходило неожиданное: обратная смена времен года. Лес становился жарким, словно кипящим, беспокойные ароматы цветенья вызывали ненасытную жажду, тропинка исчезала из‑под ног, но это не тревожило. Страшней становилось, когда стволы деревьев призрачного леса превращались в голые столбы с ледяными наростами и все застывало в мрачной холодности, как студень, и тогда Карцев опять чувствовал знакомую тоску затворника, утратившего контакты с людьми.
* * *
Вахта уезжала с буровой канительно. «Танк» – железная коробка с двигателем, но без броневой башни – все, что осталось от грозной, некогда боевой машины, – заглох и никак не запускался. Внутри жесткого кузова набилось уже две вахты с других буровых, шумят, а машина ни с места.
– Что ж вы жмете меня, паразиты! Ведь не так уж тесно, – ругалась беззлобно Валюха, раздавая увесистые тумаки налево и направо.
. – Небось мышь копной не раздавит…
– Все одно до костей твоих не прожмешь… – гоготали парни.
– Эй, товарищ водитель, а ты в ту сторону крутишь ручку? – кричали нетерпеливые.
– Удивительно, как люди воевали на этакой таратайке! Посадка низкая, гусеница узкая…
– Повоюешь на таком гробу. На нем крендели по асфальту выкручивать.
– Болтай! На нем Берлин брали.
– Брали, да не на таком…
– Хоть бы до Нефтедольска добраться, – высказал кто‑то скромное желание.
Волынке не было видно конца. На водителя со всех сторон сыпались руководящие указания: за какую ручку дернуть, за какую тянуть и что сколько раз покрутить. Равнодушных не было: все путались под ногами. Народ знающий пошел, дотошный. Любой подскажет, научит, как надо работать по–настоящему.
Неизвестно, сколько бы провозились, не покажись на дороге тяжеленный заливочный «ЯЗ». Все принялись дружно орать, свистеть. Неуклюжий агрегат остановился. Затурканный вконец водитель, молодой красивый парень с белыми от злости глазами, подошел к коллегам. Те, ворча, прицепили «танк» на буксир, протащили шагов двадцать, и мотор завелся.
Дорога шла прямиком через степь. На бесчисленных ухабах «танк» угрожающе задирался вверх и с размаху ухал об землю так, что казалось, душа из тебя вон! Лед, как осколки стекла, летел из‑под гусениц, ударявших по замерзшим лужам. Валюха охала:
– При таком транспорте бедным женщинам нашим надо полгода давать декретные отпуска…
Наступали сумерки. За холмом показался багровый факел.
– Моя старушка – бурилочка рождения сорок восьмого года, – сказал кто‑то мечтательно, указав рукой на факел.
Разбитая грунтовка проходила мимо действующей скважины. Хвост огня полыхал метров на десять – негде было в степи использовать попутный газ. Временами вместе с газом выбрасывало брызги нефти, и тогда факел удлинялся вдвое, коптил и трещал. По выжженной кругом земле видно было, откуда чаше всего дуют ветры.
В коробке «танка» дорожные разговоры.
– Недавно про нашего брата книжонку читал. Ну, скажу я вам… Вот уж не думал, что живу в раю…
– А это разве тебе не ангелы? – показал Шалонов на Маркела и компанию.
– Похожие, только что хвостов не видно…
– Др–р-р–р… – заскрежетало свирепо под днищем. «Танк» резко занесло, водитель, жалобно ругаясь, вылез из кабины.
– Гусеница слетела… – объявил он замогильным тоном.
– Эх ты! Надо было вправо вертеть!
– Чего мозги туманишь? Не вправо, а туды, куды разворачивает, – вспыхнули опять пререкания знатоков.
– Надевай скорей, что ли!
– Лом уперли… – почесал безнадежно затылок водитель.
– Давай уж подсоблю, – сказал кто‑то, выбираясь из кузова и держа в руке сумку с харчами.
