Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
Ветлицкий прошел к одношпиндельным прессам, остановился возле Катерины, спросил, как дела у ее ученицы, скоро ли освоится.
– Сообразительна, но нетерпелива. Завидует тем, у кого лучше получается.
Это хорошая зависть, Катерина.
– Зависть есть зависть, какая б она ни была.
– Хм… – почесал Ветлицкий затылок, а Катерина, продолжая работать, молвила со вздохом:
– Рассказывала мне, детство у нее было нелегким, потому и старается поскорее встать на ноги. Бережливая достанется кому‑то хозяйка…
– Вы сделайте ее прежде специалисткой по своему образу и подобию, а потом уже замуж выдавайте, – засмеялся Ветлицкий.
– Какая я специалистка? Я тягловая сила. Моя специальность – это вчерашний день завода. Не мне вам рассказывать, Станислав Егорыч… Это все равно, как если б кругом работали экскаваторы, бульдозеры, а я по старинке – лопатой. На политзанятиях говорят: «Человека создал труд». Однако я не вижу, чтобы молодежь сильно рвалась в рабочие. Родители стараются вывести чад своих в люди… В артисты, куплетисты, балерины – они качеством повыше.
– Вы впадаете в крайности, Катерина. Государство не может существовать без интеллигенции так же, как человек без головы.
– А если сам интеллигент без головы? Если у него одна забота: устроиться где полегче, где безопасней да денежней? Бумаги, например, перекладывать из ящика в ящик по канцеляриям. Без такой интеллигенции тоже не обойтись? – Катерина передернула плечами, посмотрела на стоявшего слева Ветлицкого и ткнула пальцем в станину пресса. – А вот на такой гроб с музыкой и арканом никого не затащишь, кроме бедных лимитчиц вроде Зины.
– Тут вы правы. В столице рабочей силы в избытке, а приходится набирать из деревень. Не от веселой жизни это.
– Да уж так, если рабочие руки нужны позарез, – вздохнула с печальной усмешкой Катерина, и опять ее белое округлое колено закачалось ритмично вверх–вниз, и замелькали опять проворные руки, исполняя едва уловимые для глаз вариации.
Едва Ветлицкий вошел в свою стеклянную конторку, как на пороге появилась Зина. Он посмотрел удивленно на нее, на часы.
– Ты чего здесь так поздно?
– Як вам, Станислав Егорыч…
– Ну, садись, что у тебя? Хотя, погоди, не садись! – спохватился он, покосившись на голубенькое под цвет глаз девушки платье и на засаленные спецовками рабочих табуреты.
– Як вам, – повторила Зина, переступив с ноги на ногу.
– Я так и понял, – усмехнулся подбадривающе Ветлицкий. – Какая нужда у тебя?
– Станислав Егорыч, поставьте меня на другую работу.
– На другую? А эта что, уже разонравилась?
– Нет, я буду учиться у Катерины. Мне бы что‑нибудь, на время. Что скажете – буду делать. Я могу в другую смену убирать, переносить. Я привычная.
Ветлицкий потер озадаченно лоб. Глаза девушки умоляли, лицо какое‑то беспомощное, вздрагивающее.
– Ты, Зина, что смеешься, что ли? Или не знаешь, что закон запрещает работать по две смены?
– Мне очень нужно! Очень… – она опустила голову и вдруг всхлипнула. Ветлицкий смущенно кашлянул.
– Вот еще не хватало… Перестань… – положил он успокаивающе руку на худенькое плечо девушки. От ее волос пахнуло чем‑то знакомым, очень знакомым. И тут он вспомнил: то был родной запах материных кос. В сердце Ветлицкого плеснулась нежность, и он промолвил натянуто:
– Ты совсем того… Наряды, что ли, понадобились? Чего тебе вдруг приспичило?
– У меня… у меня… пропали деньги… ученические, всхлипывала Зина. – Не на что дожить до получки, а взаймы никто не дает.
– Фю–ю-ю!
Ветлицкий отступил на шаг, посмотрел на ее мокрое лицо.
– Почему молчала, что тебя обокрали?
– А кому говорить? Стыдно… Дура я деревенокая.
– Значит, решила по две смены работать на голодный желудок? Ну, знаешь…
Зина, опустив голову, теребила концы пояска на платье.
– Всыпать бы тебе за такое поведение, да уж ладно… Денег на прожиточный минимум сообразим. Завтра. А пока… – Ветлицкий вынул из кармана конверт с полученными по приказу Круцкого премиальными для рабочих, протянул Зине червонец. – Вот, возьми пока…
– Нет! – вспыхнула она. – Я хочу сама! Позвольте только, я хоть сутки не выйду из цеха, я буду работать, как… как…
Ветлицкий сунул деньги Зине в кармашек и, отстранив ее рукой, вышел в пролет. И уже не видел, как посветлели глаза, смотревшие ему в спину, ни кроткой улыбки, вздрагивавшей на припухших от слез губах Зины. Он шел, бормоча сердито себе под нос:
– Дер–р-ревня… чер–р-рт! Сидела бы при материной юбке, работала в своем колхозе, так нет! Живет впроголодь, да еще и обворовывают растяпу!
Ветлицкий любил деревню, но не любил деревенских. С детства не любил. Он вырос в городе, в рабочей семье: отец на заводе собирал станки, мать делала на фабрике спички, зарабатывали неплохо, но дома всегда чего‑нибудь не хватало. Волжские города, как известно, никогда не отличались изобилием… Другое дело – в деревнях. Старшая материна сестра жила возле Челновершин, младшая – в Елховке. Хорошо жили, хитро, а потому и прибыльно. Приезжали с мужьями в город торговать квашениной, солониной, убоиной, жили у городских родственников на дармовых харчах, занимали их квартиру и хвастали во хмелю своей оборотливостью и другими славными качествами.
Отца, мать да и самого Станислава вместе с другими старшеклассниками отправляли каждую осень в колхозы копать картошку, свеклу, резать капусту. Приходилось с рассвета дотемна работать под нудным дождем–сеянцем, а деревенские в это время убирали собственные приусадебные участки и посмеивались, глядя на городских людей, утопающих в степной грязи.
В военные и послевоенные годы каждую весну рабочие с детьми и стариками выбирались на огородные участки и подобно рабам древнего Египта долбили мотыгами клеклую землю, копали, боронили, сажали все ту же картошку и свеклу, чтобы иметь что‑нибудь свое, чтобы не платить на рынке втридорога ухватливым и оборотливым шустрякам.
Все это навсегда осело в его голове, осело сгустками неприязни ко всему деревенскому еще с тех далеких трудных лет. А нынче самому приходится возиться с деревенскими девками, которым в своих селениях не хватает женихов. «Назрел глубокий социальный конфликт, грозящий экологическим взрывом. Тьфу!» – ворчал Ветлицкий по пути в кладовую, где хранились сепараторы.
Увлекшись, он незаметно упустил нить мышления и заспотыкался не в силах сообразить, какую связь усматривает между застарелой неприязнью к своим деревенским родственникам и жалостью к трогательной в своей беде деревенской девушке Зине.
Кладовая оказалась запертой, сепараторы уже отправили на мойку, сушку и последующую полировку в галтовочных барабанах с опилками, затем – с обрезками кожи. Их‑то и предъявят приемщику Чухачеву, как якобы новые, изготовленные сегодня.
* Часа через два появились разодетые в пух и прах, завитые и наманикюренные контролеры Леля, Галя и бригадир Лана. Пышная, во вкусе потылихинских поклонников Леля не прошла, а гордо продифилировала вдоль пролета, обдавая проникновенной голубизной глаз работавших на прессах наладчиков. За ней шествовала Галя – олицетворенный манекен из витрины универмага, самая приветливая и улыбчивая из всех контролеров ОТК завода, но больше всех привлекала к себе внимание Лана. И на то были веские причины. Лана умела тоньше других использовать небезызвестное «чуть–чуть», которое придает внешности женщины нечто манящее и вместе с тем – отпугивающее. Одетая со вкусом и той скромностью, которая бьет в глаза похлеще иного роскошества, она всегда напускала на себя этакую величественность: лицо ее казалось подернуто легким ледком высокомерия, грудь вперед, голова вскинута, взгляд прямой.
Увидев эффектную троицу, станочницы рты поразевали, зашептались вслед: с чего бы это они так расфуфырились и притащились в цех? Иль праздник сегодня какой? А может, концерт самодеятельности затеяли в обеденный перерыв?
Контролеры, форся сногсшибательными прическами, проследовали мимо Ветлицкого и скрылись в помещении ОТК.
«И вся эта затея ради того, чтоб втереть очки дуралею Чухачеву», – подумал Ветлицкий с досадой.
Дело близилось к полуночи, когда появилась подгулявшая пара. Впереди, взвихряя воздух круглым животом, топал Кабачонок, за ним вразвалочку двигался импозантный Чухачев с потемневшим от густого румянца лицом и мутноватыми глазами. Увидев Ветлицкого, мастер дурашливо козырнул, мол, все исполнено чин чином! Ветлицкий как ни в чем не бывало равнодушно отвернулся. Он решил при сдаче деталей не присутствовать: его чрезмерное внимание может насторожить приемщика, вызвать подозрение. Пусть проявляют с ним свою ловкость красотки–контролерши, успех зависит от того, как сумеют они воздействовать на подогретое хмельком самолюбие приемщика.
Они его встретили шумными упреками:
– Наконец‑то!..
– Сколько можно ждать?
– Теперь сами повезете нас по домам!
– Меня – только на такси! – заявила Галя и, крутнувшись кокетливо на каблуках, указала на стол, где зеркально блестели столбики сложенных друг на друга деталей.
Чухачев остолбенел, хлопая ошалело глазами, ничего не соображая.
– Вот она, справедливость! Кто‑то гуляет, а ты сиди здесь как проклятая весь вечер! – воскликнула с надутыми капризно губками Леля, направив на Чухачева из-под длинных ресниц многозначительный взгляд.
– Девушки, я ни при чем… – забормотал Чухачев, пунцовея еще гуще. – Меня предупредили… Я… Вот! Мне заявил официально мастер, – показал он в сторону Кабачонка, ибо час тому назад за столом в ресторане полностью уразумел, что именно мастер является главным виновником неурядиц из‑за вертолетного подшипника. После шестой стопки Кабачонок сам признался, что относился к важным деталям спустя рукава. Ведь план на них не сделаешь, а времени затратишь… От них ни вару, ни товару – возня одна. «А сегодня директор деньжонок нам подбросил, смекаешь? Надо уметь торговаться, хе–хе! Дашь нам, и мы дадим…» – мутил он голову Чухачеву. Туман, напущенный мастером при застолье, и дружный напор девушек окончательно сбили приемщика с панталыку. Замямлил, оправдываясь:
– Задержки не будет. Я по–быстрому… если все в порядке, если…
– В сегодняшней партии деталей все параметры, все элементы полностью соответствуют вашим особым техническим условиям! – одним духом выпалила бригадир Лана, натягивая белые нитяные перчатки. Взяла наугад стопочку деталей, надела как бублики на руку, крутнула, перемешивая, опять сжала в столбик, погладила любовно по краям.
– Не правда ли, словно точеные? – поднесла к глазам Чухачева.
– Сразу видно… Могут, значит, если захотят! Качество… А плакались – особые техусловия жесткие.
– Н–да… Прости, мила, что ты меня била… – хмыкнул за спиной вполголоса Кабачонок.
Чухачев осмотрел придирчиво детали, шагнул к прибору, чтобы проверить размеры и люфт шаров в сферах сепараторов: не зажимаются ли они. Но в этот момент к нему подскользнула Галя и, помня наказ мастера: «Не давать Чухачеву очухаться», воскликнула томно:
– Нет, нет! Я сама…
Ее длинные тонкие пальцы проворно установили деталь на измерительном аппарате.
– Видите? Как в аптеке! Все в пределах допусков, – показала на прыгающую по циферблату стрелку и заработала пальцами так, как если бы исполняла на фортепьяно резвое скерцо. Чухачев смотрел, точно загипнотизированный. Его застывший взгляд следил уже не за стрелками прибора, а за изящными проворными движениями Галиных рук. От искательного внимания окружающих девушек, от их воркующих голосов, от сладковатого аромата духов, на которые Галя ухлопала недавно половину месячной получки, Чухачев совсем растаял и взмок. Именно в этот момент и раздалось бархатисто–повелительное заключение бригадира Ланы:
– Итак, надеюсь, вы убедились: на этот раз все в порядке.
Как из рук фокусника перед Чухачевым возникла карта сдачи продукции, с другой стороны появилась самописка, и приемщик, исполненный сознанием важности совершаемого акта, поставил свою подпись на карте. Ему и в голову не пришло, что эти сладкогласые девицы вкупе с мастером и начальником просто–напросто обвели его вокруг пальца. С железно–застывшим лицом он прихлопнул на документе личную печать и с достоинством удалился.
Только после этого в ОТК вошел Ветлицкий, сказал, улыбаясь:
– Финита ла комедия! Молодцы девчонки, подходи получать гонорар!..
Леля с Галей, спрятав деньги, тотчас помчались к себе на Потылиху, Лана замешкалась в помещении ОТК. Подсобный рабочий погрузил ящик принятых сепараторов на тележку, повез в сборочный цех. Ветлицкий отправился следом, посмотреть, как пойдет дело дальше. Убедившись, что подшипники собираются и часа через три поступят на склад отдела сбыта, он вернулся на участок, снял спецовку, помыл руки. В пролете тихо. Рабочие подсчитывали изготовленную продукцию, сдавали в кладовую, убирали рабочие места. Катерина, как всегда, потрудилась на славу. Ветлицкий поблагодарил ее и, переодевшись, зашел в ОТК узнать, сколько сепараторов прошло через контроль за смену. Лана, заполнявшая журнал сдачи, не заметила, когда он вошел, бросила на стол перед собой карандаш, зевнула и потянулась.
– Пора домой, – сказал он улыбаясь.
Лана вздрогнула, порозовела, проворчала, нахмурив брови:
– Придется здесь ночевать, проводить‑то некому. Рыцари вывелись, пробирайся как хочешь сама по ростокинским дебрям.
Ветлицкий взял журнал, вздохнул листая:
– Да, Лана Андреевна, вы правы. Рыцарские шпаги и доспехи в музеях, плащи съедены молью, лошади пошли на колбасу… Инфляция понятий…
– Скорее инфляция женщины, коль приходится выламывать дубину и двигать самостоятельно на ростокинских джентльменов удачи… – тряхнула Лана головой и погляделась в приделанное к дверце шкафа зеркальце. Потом посмотрела внимательно на Ветлицкого, листавшего журнал сдачи, распушила завитки на лбу и, пожелав ему с ясно выраженной иронией спокойной ночи, направилась к двери.
Электрик защелкал выключателями. По мере того, как неоновые светильники на потолке гасли, онемевшие прессы словно вспухали, загромождая своими темными телами окутанное полумраком помещение, превращаясь в огромные фантастические махины, запутавшиеся в сетях из проводов и тросов.
Ветлицкий не раз видел эти заключительные кадры ночных смен, видел участок, преображенный сумраком и безмолвием, и всегда перед уходом, помедлив чуть у порога, окидывал в последний раз взглядом свое хозяйство. Так было и сейчас. Где‑то еще позванивал металл, раздавались гулкие шаги припозднившихся рабочих, ночной дежурный, закончив проверку средств огнетушения и сигнализации, покрикивал:
– Эй, полуношники! Запираю ворота, убирайтесь!
Ветлицкий прошел ярко освещенным и тоже притихшим заводским двором. На проходной дежурил вахтер: мордастый, услужливый. Он не проверял пропуск у Ветлицкого, увидев однажды и запомнив, как разговаривал с ним директор Хрулев – точно с приятелем! И сейчас, улыбнувшись приветливо, поднес руку с толстыми пальцами к козырьку фуражки.
Просторная проходная залита светом, сквозь ее стеклянные стены видна улица, тротуар отделен от мостовой клумбами с пышными каннами. Возле телефонной будки за проходной Ветлицкий догнал Катерину. Хотел было пройти мимо, но, передумав, замедлил шаг, сказал:
– Пошли быстрее, а то метро закроют.
– И то верно. Павел обещал встретить, а сам не пришел, – молвила Катерина с досадой. – Загулял, наверное, с дружками? – посмотрела она вопросительно в лицо Ветлицкому. Тот пожал плечами, сказал:
– Ладно, доставлю без Павла к парадному подъезду.
Заводской дом, в котором жил он, и дом Катерины стояли по соседству, разделенные между собой заросшим зеленью двором.
Пикник на ромашкахДеревья, словно пританцовывая, мелькали по обе стороны дороги, местами появлялись на миг серые жердевые изгороди, за ними виднелись луга. По проселку брело стадо коров. Навстречу автобусу, фыркая с назойливой ритмичностью, проносились автомобили.
Ветлицкий, подавляя зевоту, смотрел в окно автобуса, за его спиной покачивался и клевал носом мастер Кабачонок. Жена мастера, дебелая, килограммов на сто тетка, бубнила ему что‑то о хозяйственных делах, он мычал невпопад, и жена, не добившись от него толку, принялась в досаде грызть краснобокое яблоко.
В автобусе громко переговаривались, посередине на проходе группа мужчин резалась в карты, бросив на колени чью‑то смятую в лепеху соломенную шляпу, кто-то силился затянуть бодрую песню, но не получал поддержки – сегодня «культпоход» заводских рабочих, вылазка в зеленую зону отдыха.
Зяблин мельком успел заметить на полосатом столбе число «42», объявил громко:
– До пьяной поляны осталось два кэмэ!
В это время шофер развернулся влево и погнал мимо усадьбы дорожного смотрителя, мимо решетчатого забора, за которым зеленели высокие плети малины.
– Смотри, смотри, какая прелесть! – воскликнула супруга Кабачонка, увидев с полдесятка розовых поросята раскормленной свиньей во главе, и толкнула его в бок.
– Угу… – буркнул тот, не открывая глаз.
За первым автобусом следовало еще три. Просека вывела их на большую поляну. Остановились под липами. Поляна заросла травой, а по ней величиной с астры белели ромашки. Потому и называлась поляна – ромашковой. Если взобраться на дерево повыше и посмотреть на поляну, то она очень похожа была на решето с белыми отверстиями.
Люди прохаживались, разминаясь после езды, вдыхали насыщенный густыми ароматами июльского леса воздух. Его прозрачные горячие струйки, казалось, переливаются как марево по дну этого, созданного природой решета…
В полусотне шагов – давно нечищенный пруд, превратившийся в болото. С северной стороны он зарос ивняком и осокой, с южной – вода расцвечена желтыми фонариками кувшинок. Купаться здесь желающих мало, зато осенью заядлые раколовы, забыв свой возраст, общественное и должностное положения, барахтаются в тине, вытаскивают клешнястых чертей.
Кругом по берегу среди кустов вереска расставлены скамейки, между берез выглядывает пестро раскрашенная беседка, а дальше, вдоль выполосканной дождями асфальтированной дорожки тянутся отгороженные глухими заборами участки. На двух больших участках размещаются детский сад и пионерский лагерь завода.
Много лет врачи вместе с руководством завода борются за сохранение здоровья детей, но каждое лето нет–нет и вспыхнет болезнь, хоть лагерь закрывай. О том, что зараза приносится извне, знают все, но попробуй уследить, если детей сотни, а родителей, приезжающих к своему потомству, – и того больше. И все же в этом году заболеваний не было. Не было потому, что завком с дирекцией приняли твердое постановление: вход на территорию лагеря закрыт для всех без исключения. Хочешь, чтобы твой ребенок отдыхал – не трогай его, пищи у него достаточно.
Режим показался настолько жестким, что поначалу в его серьезность родители не поверили и, как и прежде, появились с сумками, сетками и проникли в лагерь, однако обратно им пришлось уходить уже вместе с детьми. Если им так хочется, пусть засоряют своему ребенку желудок дома.
Пока рабочие, прибывшие на массовку, располагались на облюбованных местах, появилась «Волга» директора завода и несколько «Москвичей». Хрулев – большой и несколько громоздкий, резво выскочил из машины, за ним, как укороченная полуденная тень, – маленькая стройная женщина – его жена Тамара. Хрулев принялся здороваться с окружающими, пожимать руки. Увидел председателя завкома – бритоголового и медлительного в движениях, кивнул ему, и они отошли в сторонку. Тамара Хрулева в элегантном костюме из голубоватой ткани, как бы припорошенного серебристой пылью, подалась на ту сторону поляны, где натягивали волейбольную сетку. Из беседки между берез доносилось пиликанье баяна. На заводских массовках категорически запрещалось пользоваться транзисторами, проигрывателями, магнитофонами: так решили рабочие. Хочешь веселиться, бери гитару, аккордеон и действуй!
Хрулев сказал Глазову – председателю завкома:
– Я вот что думаю, Степан Степаныч: пока то, сё, мы успеем обследовать детские учреждения. В другие дни не выберешься, а надо проверить, в каком состоянии строительство второй очереди. ОКС что‑то туманит…
Глазов согласился. По пути позвали с собой членов завкома, в том числе Ветлицкого и Катерину Легкову.
Не очень‑то пришлась по душе Ветлицкому эта общественная работа в выходной день: другие отдыхают в тени леса, а ты таскайся по жаре! Но как откажешься?
За Глазовым увязалась его жена Анна, бойкая тараторка, не закрывавшая рта ни на минуту. Катерина не в пример ей молчала и казалась чем‑то расстроенной. Ветлицкий догадывался, что между ней и Павлом Зяблиным произошла ссора.
Хрулев, шагавший рядом с секретарем парткома Пчельниковым, говорил, помахивая веткой зацветающей липы:
– От прораба нам придется, видимо, избавляться, бьет баклуши, пользуется тем, что объект на отшибе, что мы не в состоянии проверять ежедневно его, с позволения сказать, работу… Бездельник – пробы ставить негде.
– Да. Вызывали его в партком, говорили – не помогает, – сказал Пчельников.
– А характеристики какие представил! Прямо тебе нобелевский лауреат! – хмыкнул Хрулев и отрезал: – Гнать надо его в шею!
– Вряд ли удастся уволить его, Дмитрий Васильевич, – сказал с сомнением Глазов, знающий назубок Кодекс законов о труде.
– Это почему же? – остановился Хрулев. – Нечто завком будет против? Так я не собираюсь согласовывать с вами свое решение, прораб проходит по итээровской сетке.
– Все верно, Дмитрий Васильевич, но дело в том, что прораб Филипп Филин является членом заводской группы народного контроля.
– Тьфу, черт! Как это он попал в народный контроль?
– Как попал!.. У нас с общественными нагрузками как бывает? Один отказался, другой, а этот дал согласие. Голоснули, и все.
– Н–да… Видимо, так и было. Формализм и безответственность – вот что это такое! Избрать такого лоботряса! Попробуй теперь подступись к нему.
Комиссия приближалась к детской зоне. У ворот, поджидая, стояли начальник лагеря, комендант, старший воспитатель и помянутый уже прораб Филин Филипп Стратилатович, поджарый малый лет под сорок. Поздоровавшись, справились, все ли в порядке в лагере, нет ли больных детей, завезены ли свежие фрукты и овощи, и не спеша тронулись вдоль центральной аллеи лагеря.
– Нет, – сказал Хрулев, пройдя несколько шагов. – Осмотрим сперва строительство спального корпуса и складские помещения. В каком они состоянии?
Прораб взглянул искоса на директора и с деланным равнодушием свернул налево, где виднелись среди высоких сосен бетонные блоки, пирамиды кирпича, неотесанные бревна. Хрулев скользнул взглядом по зданию будущего склада, стоящего под крышей. Дверные проемы заколочены обрезками досок, в стенах высоко от земли зияли провалы окошек.
Вдруг изнутри склада раздался собачий лай.
– У вас что там, псарня? – повернулся Хрулев к лагерному начальству.
– А на что еще годится такое помещение? Пионеры туда бродячих собачонок пустили, развлечение… – пояснили ему с преувеличенной готовностью.
– Ну и фи–и-ирма…
Прораб переступил с ноги на ногу и, взывая всем своим обиженным видом к справедливости, воскликнул страдальчески:
– Да разве я ж виноват? Разве я не со всей душой? Затем и поставлен, чтоб трудиться, выполнять. Но чем трудиться? Этими двумя? – воздел он к небу руки. – Ведь главный инженер товарищ Круцкий приказал передать всех рабочих на строительство производственного корпуса «Б»!
– При чем тут корпус? Аврал бьГл в конце прошлого месяца, а сегодня какое число?
– Шестнадцатое июня.
– Так почему ж вы палец о палец не ударили, не потребовали, чтоб вернули рабочих? Ждете, когда приведут вам их за ручку? Или думаете, что прораб, строящий корпус «Б», сам выгонит ваших людей? Так дураков нет! Он, поди, от радости трепака откалывает. Еще бы! Из‑за вашего головотяпства он закроет собственный месячный наряд на две недели раньше срока и – во! – какие еще процентики накрутит, премию полу–Филин смотрел себе под ноги. Это ему не впервой. Пусть начальство кричит, шумит, возмущается, это ему положено, а возражать начальству не положено. Он молча, стоически выслушивает упреки и указания, – это самый верный способ избавиться от более крупных неприятностей, способ, не раз проверенный на практике, выработанный умными людьми, которые умеют держаться за свое место.
Впрочем, Филин не так уж и робел перед директором, как это кажется. Если уж на то пошло, есть и повыше люди, которым без Филина не обойтись сейчас, в разгар лета. Прорабов много, а председатель общества по туризму на заводе один и председателем этим является не кто иной, как он, Филин! Да чего говорить! Не только главный инженер Круцкий, активный член общества, мастер спорта по туризму, но даже сам начальник главка Яствин вступил прошлую зиму в организацию. Так что пусть директор не очень‑то… У начальника главка в последнее время подкачало здоровье, и врачи настоятельно рекомендовали ему вместо санаторного лечения активный отдых на лоне природы, спортивный туризм, походы на байдарках или каноэ. А в чьем ведении все это?
Конечно, прокладка нового маршрута – дело не шутейное, тем более, что маршрут зачетный, поэтому подготовка к походу ведется еще с зимы. Компания подобралась солидная, люди все нужные. Кроме самого Яствкна, идет Круцкий и молодая пара: племянник Яствина с женой, кандидат наук, в НИИ работает. Решили на спортивный разряд сдавать. Дел невпроворот, надо учесть всякую мелочь, ничего не пропустить, не пасть лицом в грязь перед начальником главка. А директор – кате вам! С целой комиссией приперся в выходной день и пристал со строительством дурацкого склада. Давай, давай! А как давать, ежели то кран сломался, то бульдозер, то рабочих забирают, черт бы их всех забрал, этих рабочих, этих остряков доморощенных! Они, видите ли, не могут выговорить нормально русское имя и отчество – Филипп Стратилатович! Выбрасывают умышленно «т», чтобы отчество звучало скабрезно. Пошел уж на то, что позволил называть себя не Филиппом Стратилатовичем, а просто Филей, так негодники уцепились за слово так, что теперь только и слышишь: «Где просто–Филя? Ищи просто–Филю! Беги за просто Филей!» Форменный подрыв авторитета.
Начальник пионерского ллгеря, острее других ощущавший бездеятельность прораба, утомленный нудными спорами с ним и безрезультатными жалобами на него, в эти минуты откровенно злорадствовал. Его взгляд перескакивал рикошетом с просто–Фили на недостроенные здания и обратно. Начальник пионерского лагеря имел много возможностей и времени убедиться, что просто–Филя не такой уж простой, каким прикидывается.
Огорченные состоянием строительных дел члены комиссии двинулись дальше. Осмотрели спальни, игровые площадки, столовую и кухню. Хрулев похвалил коменданта, ему понравилось, как содержится хозяйство, чистота и порядок на территории, явно маловатой для лагеря. Пионеров сейчас не было, их увезли на экскурсию, и руководство лагеря, довольное тем, что нареканий на работу персонала нет, пригласило Хрулева со спутниками перекусить, но комиссия в один голос отказалась: на ромашковой поляне их ждут шашлыки.
Солнце поднялось, и жара давала себя знать. Дальние сосны таяли в парном розоватом мареве, словно на флейтах высвистывали невидимые дрозды. За высокими кустами черемухи – площадка для пионерских сборов. Мачта, флаг. Левее – гордость завода: открытый плавательный бассейн, сооруженный на сэкономленные средства и собственными силами в дни субботников и воскресников. Вокруг бассейна трава выгорела и хрустела под ногами, стрекотали наперебой кузнечики. В воде отражались блеклая голубизна неба, клочки высоких белых облаков, зеленые космы старых берез.
– Купайтесь, кто хочет, – сказал Хрулев, вытирая платком влажный лоб.
– Эх, купальник не взяла, – вздохнула с сожалением Глазова.
– Валяй так! – сострил муж и добавил: – Лично я – пас! Седалищный нерв…
Катерина тоже отказалась, постеснявшись своего молочно–белого тела. Она очень мало пила воды, чувствовала себя бодро, лоб у нее был совершенно сухой, не в пример разомлевшей Глазовой. Вот покурить ей действительно хотелось, но неудобно при людях.
Хрулев махнул рукой.
– Не хотите купаться – пошли в лесную тень.
Все направились к выходу, кроме Ветлицкого. Безрукавка прилипла к его спине. «Пусть они топают, а я от воды не уйду».
Вошел в кабину душевой, разделся, быстро ополоснулся, встал на площадке, любуясь водной гладью. С этой стороны – берез видно не было, в четырехугольнике бассейна отражалась только небесная голубизна. Ветлицкий взмахнул руками и прыгнул вниз головой. Зеркало воды лопнуло и, рассыпавшись блестящими осколками, закачалось.
Накувыркавшись вдоволь, Ветлицкий сделал рывок кролем на противоположную сторону и вылез из воды. Отжал в ладонях волосы, расчесал пятерней, поднял голову и увидел… Лану. Она приближалась к нему, тоже, как видно, собралась купаться.
– Как это вы перемахнули через такой высокий забор? – спросил Ветлицкий шутя.
– Катапультировалась с той стороны.
– А если засечет лагерное начальство? Оно – ух! – какое строгое… У вас здесь – кто?
– У меня никто. Я еще, слава богу, не вкусила семейных прелестей… – фыркнула она с иронией и уставилась куда‑то поверх деревьев. Пестрые «бикини» обтягивали ее загоревшие бедра, высокие брови блестели, густые ресницы обрамляли темные глаза, губы чуть тронуты помадой. Тонкая, длинноногая Лана была броско красива, но безупречная красота ее раздражала Ветлицкого. «Видывали таких… знаем, что иногда кроется под яркой этикеткой!» – щурился он на Лану. Однако, чтоб не показаться грубияном, спросил:
– Вы, кажется, обиделись напрасно? Я ничего такого не сказал… Разве плохо иметь настоящую семью, детей?
– Моя мама в свое время – во! – сколько нас нарожала! Четырех девчонок! Измаялась вся к сорока годам и стала похожа не известно на кого.. Вытянули из нее все. Лучшие годы ушли на возню с нами. Сестры тоже чуть не с седьмого класса повыскакивали замуж, остались недоучками, обабились, клушки, и только. Я по их дорожке не пошла, у меня другие цели в жизни.
– А какие вы цели поставили перед собой, если не секрет? – усмехнулся Ветлицкий.
– Во всяком случае не обзаведение детьми в массовом количестве.
– Ну а все же?
– Наши взаимоотношения, Станислав Егорыч, не располагают к особой откровенности с моей стороны. Мы, как поется в романсе, ведь только знакомы… Одно могу сказать твердо: прежде чем творить потомство, необходимо сотворить должные условия, добыть блага жизни для потомства и в первую очередь для себя.
– Н–да… – протянул Ветлицкий. – Это не ново…
– Не ново, зато правда. Разве вы не чувствуете себя крепче на ногах, уверенней, когда вам не приходится думать о том, как дотянуть до следующей получки?
– Почему же? Социализм – формация серединная, без денег нельзя. Деньги приносят блага, но они оборачиваются и злом, – ответил Ветлицкий уклончиво поучительным тоном.
