Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Иван Арсентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
Верейские пласты
Когда в Нагорном по требованию широкой общественности позакрывали пивные и сделали из них молочные кафе, где торговали модным напитком «Чудесница», на окраине города осталась выпавшая как‑то из внимания актива одна–единственная палатка. Над входом этой грязно–зеленой, пропахшей пивом и еще чем-то забегаловки, как и пятнадцать лет назад, висела скромная вывеска: «Киоск № 13 Нагорного торга» – Однако консервативные завсегдатаи – некоторые рабочие ближайшего завода и алкаши–пьяницы с цыганского рынка – называли ее упорно по–своему: буфетчик по прозвищу Ванька–протез наливал в граненые стаканы, сколько ему надо, и подносил с веселыми шутками и присказками.
19 ноября, в день заводской получки, кое‑кто спешил «отметиться» с устатку. «Море Лаптевых» начинало штормить. На закопченном фанерном потолке мутнели капли конденсата, под ногами чавкало. Дымище – не продохнуть. Банки, склянки, ящики с бутылками плавали как в тумане. Здесь, в шумном разноголосье, в тесноте, как в бане, беспощадно стирались различия в рангах и положениях. «Море Лаптевых» качало всех одинаково, независимо от чинов и должностей. Царивший дух равенства и независимости нравился завсегдатаям. Он привлекал также многих случайных людей, привлек и Виктора Карцева. Здесь он четверть часа назад познакомился с суровым на вид инженером Кожаковым, похоронившим только что своего фронтового друга Смурыгу.
Шинель на Карцеве расстегнута, на ногах сапоги, высокий воротник свитера почти закрывал обветренный подбородок. Собеседник Карцева – длинный, хорошо сложенный мужчина лет пятидесяти, с могучими плеча–ми и тонкой талией. Он держал голову слегка откинутой назад, и потому казалось, что смотрит на окружающих как бы свысока. Подбородок его разделен пополам глубокой впадиной, над внимательными, широко расставленными глазами нависли густые брови, нос явно, перебит.
Карцев покрутил в пальцах полный стакан водки, поглядел куда‑то поверх голов завсегдатаев, спросил своего собеседника:
– А почему вы, Леонид Нилыч, похоронили Иннокентия Смурыгу в этом городе, а не в Нефтедольске, где он работал?
Леонид Нилыч покачал седой головой.
– Что Нефтедольск? У Смурыги ни там, ни здесь нет родных. А мы, товарищи его, покорители бушующих горизонтов, на одном месте мало сидим. Известно тебе, что такое нефтеразведка?
Карцев разогнал ладонью дым сигареты, висевший клубом над столиком, перевел на Леонида Нилыча вопросительные глаза. Пожал плечами. Тот сказал:
– От нас на версту несет бродяжничеством. Разведали нефтеносный район, оконтурили его, и будь здорова, дорогая… Кто тогда присмотрит за могилой Смурыги, когда уйдем мы с Нефтедольска?
– Да… боевой, видать, мужик был покойный. Много наград осталось… И не старый еще!
– А мы не от старости умираем: ооколки в нас старые сидят. Иннокентий был человек – каких поискать! С войны его знаю. Все тащил меня к себе, на Черное море, а дела обернулись так, что я его сюда, на Волгу, привез. В сорок седьмом еще… Много всякого пережитого было. Хлебнули и горького и соленого, спотыкались и даже падали, но все же устояли на ногах. Даже те, у кого их не было…
– А вы сами как попали сюда? – поинтересовался Карцев.
– Долго рассказывать… – вздохнул Леонид Нилыч. – Давай, коллега, помянем дружка моего. Любил он море, а лежать ему в земле. В хорошем месте положили его, под дубом. Сухие листья будут шуршать, шуметь… Пусть кажется ему там, что морские волны над ним.
Выпили медленно, не чокаясь. Леонид Нилыч кашлянул, бросил тяжелые руки на столешницу.
– Вы что же, вместе с Иннокентием воевали? – не отступал Карцев. Очень уж не хотелось ему уходить из шумного общества, расставаться с этим новым симпатичным знакомым. Тошно было от одной мысли об ожидающем тоскливом одиночестве, от темного чувства неустроенности, которое особенно тяжело давило его по вечерам.
Леонид Нилыч помолчал, затем сказал:
– Не место здесь, коллега, для тризны, разговоров. Пойдем отсюда. На Волгу пойдем, что ли, ежели есть время.
Они оставили «Море Лаптевых» и пошлепали по жидкой грязи вниз к берегу. Покойный Смурыга не выходил из головы Карцева. Особенно его лицо: напряженное, озабоченное, как у живого человека, который вдруг вспомнил, что не успел завершить какое‑то очень важное дело, да так и застыл в этот миг.
Вечер выдался непогожий, ветреный: прощальный вечер уходящей осени. Безотрадная, смутная пора в природе. Волга уже перестала сопротивляться, сонная и скучная, коченела постепенно в предчувствии часа, когда надолго схватит ее ледяной паралич. Кругом мрак и неуют, как в заброшенном доме с выбитыми окнами. Издали, из кипящего электроогнями жерла Жигулей, вырывались свинцовые тучи, и студеный ветер, подталкивая, катил их вниз над шершавой гладью воды или швырял леденящим сквозняком по пустынным голым берегам.
Показав на штабель бревен, кисло пахнущих лыком, Леонид Нилыч спросил:
– Присягаем?
Карцев согласно кивнул, сел, молча закурил.
У борта баржи, не уведенной на зиму в затон, глухо бормотала густая сальная вода. Ветви столетних осокорей, корявых и опухших, тревожно скрипели в темной вышине. Тускло мерцали в овраге окна обреченных на снос хибар. От всего этого на Карцева веяло чем‑то безрадостным, до тошноты тоскливым, и он уже сожалел, что потащился на унылый берег, и, пожалуй, готов был встать и уйти, но в это время Леонид Нилыч заговорил:
– Характер у меня после контузии стал очень тяжелым. Относились ко мне сносно, никто не обижал, а казалось, каждый только и живет тем, чтоб меня ущемить. Особенно те, кто не нюхал пороху. На них я смотрел полупрезрительно, как на неполноценных людей. Более всего корежило меня то, что жилья не дают. Ведь не на западе жил, а в Перми, где ни одна фашистская бомба не упала!
Тут‑то и принялся Смурыга слать мне раз за разом письма. Приезжай, мол, к нам, народ у нас другой, тертый, и дело найдется по душе. Я подумал: «Диплом механика у меня в кармане, махну к Смурыге. Не пойдет жизнь – в другое место уеду. Чего мне терять? Земля там излетанная мною вдоль и поперек, да и друзей найду немало: застряли после госпиталей. И то сказать, куда уйдет вояка от мест, политых кровью! Кто‑кто, а фронтовики пропасть друг другу не дадут».
Разругался напоследок со всеми и двинул в Крым. Трясусь на местном автобусе – замордованной трехтонке. Места знакомые. Вдали море показалось, слева горы. Глянул на склон – мать честная! – мой самолет лежит. Еще с войны остался, сереет на лысом окате горы. Как прилепил я его туда четвертого мая сорок четвертого года, так и лежит. Проклятая зенитка подловила меня тогда. И где? Над самым морем, в полной, можно сказать, безопасности. Помню, как жигануло по кабине, а дальше – небель унд финстернис, мрак и туман, как говорят немцы. За каким чертом понесло меня в горы, как угораздило пришпилить там самолет – не знаю, хоть убей!
Четыре года прошло с тех пор. Еду я и поглядываю на своего горбатого ИЛа, а сердце дерг–дерг! Разные мысли заходили в голове.
– Как же вы, раненный, и слезли с верхотуры? С той горы? – спросил Карцев.
– Морячки сняли, десантники, очухался суток через трое в лазарете. А там и война в Крыму кончилась. Приехал мой командир полка и говорит:
«Спасибо скажи горе, что спасла тебя. Да, да!
Горы имеют свойство присасывать пролетающие мимо предметы. Не веришь – проверь в следующий раз».
Присасывание я больше не проверял, зато в палате стали меня звать с тех пор «присосанным».
Лежали со мной одни «тяжелые»: у кого руки, у кого ноги нет, тот чурбаном лежит, замурованный в гипсе, а другой и ходит, но так, что лучше б уж лежал… На дворе весна, солнце стегает, в окнах ни единого стекла, а дух в палате – хоть святых выноси. Гниет люд морской. Приуныли братишки.
В это время и появился среди нас Смурыга со своим репертуаром:
«Чего носы повесили, братва? Не тушуйся! Со временем все придет в норму, а нормы на хлеб и на прочее уйдут в область преданий. Подремонтируемся и заживем. Народ о нас не забудет!»
«Где уж тебя забыть!» – отзывался разведчик Сильвестр Банов. Язвительный был и юркий, как ртуть.
«Нытик паршивый! – орал на него Смурыга. – Мерещатся тебе всякие страсти–мордасти! Ну что с того, если у некоторых рук-ног не хватает? Без них проживут».
«Без рук–ног, может, и проживут, а попробуй вот… Эхма!»
И Сильвестр отворачивался к стенке.
В эти минуты Смурыга просто бесил меня. Ну, был бы он из тех, думал я, у кого языки – ботала, чешут о чем угодно, лишь бы платили да литерный паек подбрасывали, а то ведь сам хлебнул слава богу! Не иначе, как у него совсем мозги набекрень съехали. Такое бывает при тяжелой контузии. Одурел человек до того, что сам своей болтовне не верит.
«Заткнись ты со своими политинформациями!» – кричали на него товарищи, но он не сдавался, доказывал, спорил. Тьфу ты, пропасть! Высох, как коряга прокаленная, мается без сна, правый глаз подмаргивает, плечо дрыгается.
«Какой он сейчас, Смурыга? – думал я, проезжая мимо своего старика – ИЛа. – Или тот же Сильвестр Банов?» Он больше других изводил и разыгрывал Смурыгу.
«Лично меня, – заявлял он, – вопрос о женитьбе не трогает».
«Вот именно…» – подковыривали мы его мрачно.
«Женюсь запросто», – бодрился Банов.
«Т–ты?» – таращился на него Смурыга.
«А что? Найду бабенку, которая перебесилась, и заживу кум королю! А вот тебе, Смурыга, – хана. Ну какая умная выйдет за тебя?»
«Выйдет…» – отмахивался тот.
«Дура, может, и выйдет, да и та сбежит. Радость смотреть, как ты вечно дергаешься да чешешься. А то и похлеще: пойдешь с женой по улице и айда подмаргивать всем бабам направо и налево. Да какая порядочная вытерпит такое! Нет, Смурыга, не я, а ты обречен на безбрачие до гроба…»
Театр! Мы покатывались со смеху, а Смурыге хоть бы что! Тянул свое: дескать, раны и увечья получены нами не в пьяной драке, а в боях за Отчизну, и так далее, и так далее. Громыхал на всю палату, пока не вскидывался раненный в голову мичман Глеб Донников.
«Да исчезни ж ты к чертовой матери!» – кричал он истерично.
Этот мичман от шума доходил временами до исступления и бился, как в падучей. А потом сутками лежал без движения, находясь «в простирании», как научно определяла тетя Груша, наша дежурная няня.
Один только дебелый хохляга Клим Цюпак умел как‑то ликвидировать «простирании» мичмана. Он лежал справа от Глеба. Минер. Миной ему и ногу оторвало по колено. Бывало, пошепчет что‑то, глядишь – Донников начал шевелиться, встает… похлопает длинными, как у девок, ресницами и продолжает жить.
Тогда за Клима принимался другой морской пехотинец:
«Что за слово у тебя петушиное, а? Поколдуй, слышь, мне, заговори пальцы, а то чешутся, проклятые, силов нету!» —и правой рукой по левому пустому рукаву.
По правде говоря, недолюбливал я его. Парень, видать, башковитый, но жулик. Такому любое море по колено, одной руки хватит обшаривать карманы ближних. А фамилия досталась ему – у провинциальных актеров и то не часто сыщешь такую: Искра–Дубняцкий! Во!
Такими я помнил моряков, когда ехал к ним. Мотор автобуса перегрелся и едва пыхтел на подъемах. На окраине города возле какой‑то солидной дачи с высоким забором попалась наконец водоразборная колонка, и шофер долил радиатор. Приехали. Я пошел по адресу разыскивать Смурыгу. Встретил же его неожиданно на улице. Издали узнал. Да и как не узнать! Что раньше дергался и подмигивал, что теперь – один шут. А тощой, а черный – ни дать ни взять морской огурец засушенный. Облапил меня, затряс.
«Ну, какие новости? – спросил так, будто мы расстались с ним утром. – П–пойдем‑ка со мной, т–там ждет тебя весь наш комплекс…» – махнул он в сторону моря.
Мы направились в гавань. Смотрю, на самом деле знакомые лица. Кто‑то крикнул: «Полундра!» – и все повернулись к нам. Впереди этаким фертом ухмылялся безрукий Искра–Дубняцкий, рядом – Глеб Донников в лихо сдвинутом на ухо берете, чтоб шрам видно не было. Клим Цюпак отсалютовал нам костылем. Было еще два–три незнакомых мне, одетых как попало, но в обязательных тельняшках.
Заговорили шумно. Я смотрел на товарищей и радовался. Сразу видно, что люди стоят на земле гораздо прочнее, чем я. Разговаривали бодро, шутили.
«Она у нас ничего, житуха… На поправку идет».
«Держимся на плаву…»
Из нестройных восклицаний и фраз я понял, что фронтовая спайка по–прежнему держит вместе этих людей. Смурыга если не разумом, то нутром понимал, что нельзя им рушить фронтовое братство, рассеиваться по свету: таким, как они, без взаимной поддержки не прожить. Я узнал, что Глеб Донников – он изредка и в госпитале поигрывал на гитаре – заделался теперь профессионалом, выступает с эстрадным оркестром в местном ресторане. Глаза у Глеба синящие, глубокие, не замутненные, как тогда в палате «тяжелых». Это были глаза, в которых светились гордость и достоинство человека, нашедшего свое место в жизни. Клим Цюпак работал часовым мастером, и я удивился, как он с такими ручищами разбирал и собирал крошечные механизмы. Что же касается Искры–Дубняцкого, то, как я и предполагал, он пошел по линии снабжения.
Пока мы разговаривали, он взял с причальной тумбы увесистый пакет, развернул и выложил из него банки консервов, рыбу, хлеб и даже две бутылки знаменитой местной «Массандры». Только успели выпить по очереди за встречу, как откуда ни возьмись Сильвестр Банов. Костюмишко на нем замызганный, помятый, лицо обрюзгло.
«Эй, товаришочки, наливай мою долю за последние известия! Я вам такое скажу – попадаете!»
«Выкладывай, давно не падали…» – подмигнул Искра–Дубняцкий.
«Знаете, что послезавтра будет? Не–е… Так слушайте; будет парад! Приезжает тот, под чьим началом мы здесь сражались. Вот!»
«Ну и что?»
«А то, что есть мнение отправить к нему делегацию с письмом».
«Каким письмом?»
«Обыкновенным… Чтобы оказал помощь нам, инвалидам–ветеранам».
«Что ж это, он мне новую руку выдаст со склада?» – скривился Искра–Дубняцкий.
«Руку не руку, а на живот кое‑что перепадет… Уверен».
«Тебе «на живот» уже, кажется, перепало… – поморщился Смурыга и окоротил строго: – Не валяй дурака, Банов! Чем канючить налево и направо, шел бы работать, как другие».
«Знаю без тебя, что мне делать! Ты мне не указ, время твое прошло, так что заткнись, политру–у-ук!» – окрысился Банов.
«Время мое не прошло и никогда не пройдет. Это себе заруби. И мы не позволим таким, как ты, позорить звание моряка! Погляди на себя, на кого ты похож? Спился начисто, охмырялой стал. На водку картишками краплеными промышляешь. Какой ты ветеран? Имей в виду, если не прекратишь, сволочь, проваливай на все четыре! Мы тебя не знаем. Вот тебе мой сказ. Верно, братва?»
Кругом зашумели, лица насупились.
«О! О! Поглядите на него! И чего ты взвился? Уж слова сказать нельзя. Разошелся, как холодный самовар… – заюлил Банов. – Чем это я вас позорю? Что я, ворую или под заборами валяюсь? Ну, выпиваю иногда, когда люди сознательные проявляют сочувствие, так что? Надо из‑за пустяков тарарам поднимать? Эх, Смурыга!.. Бездушный ты, сухой трескач. Был и остался таким. Разве тебе понять то, что нет у меня никаких радостей на свете? Кто я есть? Так… Ни мужик, ни баба… Эх!»
И опухший Банов заплакал пьяными слезами.
Я пошел ночевать к Смурыге. Утром мы еще лежали, когда явился курьер от начальника и вручил Иннокентию записку. Его зачем‑то приглашали прибыть к шестнадцати часам по указанному в записке адресу. Иннокентий пожал плечами и пояснил мне, что это на окраине города и что туда надо ехать автобусом.
«Поедем вместе, а оттуда зайдем в гости к Искре-Дубняцкому, он живет в том районе неподалеку», – сказал мой хозяин, и я отправился с ним.
По пути в автобус, на котором мы ехали, подсел Глеб Донников. Он был беспартийный, но у него оказалось такое же приглашение, как у Смурыги. Мы проехали через весь город и остановились возле той самой солидной дачи, где шофер вчера доливал радиатор. У входа нас встретил приветливый тучноватый симпатяга, предложил зайти во двор и погулять пока по саду. Мы зашли и увидели там Искру–Дубняцкого, Цюпака, Банова и еще нескольких морячков–инвалидов. Кто курил, кто просто бродил по дорожке. Все они приехали по приглашению, и все не знали, по какому делу. Прикидывали и так и этак, спрашивали у тучноватого симпатяги, но тот ничего определенного сказать не мог, или не хотел. Все были несколько озадачены, и только у Банова настроение казалось явно повышенным. Он похаживал туда–сюда, потирал руки и заискивающе улыбался.
Прошло еще какое‑то время, и у ворот дачи показалась легковушка. На ней приехали: знакомый Смурыге инструктор, заведующий отделом горсовета и еще кто‑то с толстым портфелем. Приветливый симпатяга пригласил моряков в просторный холл на первом этаже. Когда все уселись, инструктор горкома сказал:
– Товарищи ветераны, по вашему коллективному письму принято решение. Вас пригласили сюда, чтобы побеседовать о ваших нуждах и вручить единовременное пособие из выделенных горсоветом средств. Так что… прошу получить.
Моряки недоуменно переглянулись, затем молча перевели взгляд на Банова. Тот съежился, но тут же нагловато посмотрел на присутствующих, сказал громко, заученно:
– Мы искренне благодарны советским и партийным органам за внимание и заботу, оказанные нам. Это еще больше мобилизует и воодушевит нас на…
– А ну, погоди, – сказал Смурыга, вставая. – Товарищ Родин, – повернулся он к инструктору, – произошло, по–видимому, досадное недоразумение: мы в горком коллективного письма не писали и никаких пособий не просили.
Родин сделал удивленные глаза, усмехнулся и вынул из папки листок.
– Вот ваше письмо. И приписка внизу: по поручению таких‑то – следуют ваши фамилии и воинские звания – подписал С. Банов. Так что все в порядке. Прошу подойти к товарищу Исайкину, – кивнул он на человека с портфелем, – и подучить конверты с причитающимся каждому. А после этого мы пообедаем и потолкуем по душам.
– Позвольте, – заговорил опять Смурыга. – Я не имею никакого отношения к ф–ф-фальшивке, состряпанной Бановым, и ничего получать не буду.
– И я тоже! – заявил Искра–Дубняцкий.
– Мы не требовали и не просили…
– Просто обидно…
– …Достоинство… гордость… – посыпались возгласы.
– Дать ему костылем по горбу, сукину сыну! – молвил вполголоса Цюпак в сторону Банова, и все поднялись. Один лишь организатор затеи с благодарной улыбочкой человека, получившего больше того, что ожидал, остался на месте.
Донников шагнул к выходу и, проходя мимо Банова, плюнул ему в глаза.
Инструктор возмутился:
– Вы что же это товарищи? К вам проявляют чуткость, а вы… За подобные выходки, товарищ Смурыга, вам придется нести личную ответственность.
– Ладно, понесем… – махнул тот рукой.
Инструктор, конечно, загнул вгорячах, отвечать Смурыге не пришлось, но с тех пор его стали считать чересчур заносчивым, неуживчивым, вообще тяжелым человеком.
После этого случая прошло с полгода. Вскоре Клим Цюпак женился и помалу отошел от нашей братии, у Глеба Донникова началась спотыкачка: слишком много соблазнов оказалось в ресторане. Один поднесет, другой, а Глеб – человек слабый, после тяжелого ранения в голову выпивка ему опаснее острого яда. Смурыга тоже стал хандрить, болеть часто. Южный климат действовал на него отрицательно, и врачи советовали ему перебраться в среднюю полосу России. А меня, не моряка, и подавно ничего там не держало.
Поприкинули мы так и этак, как жить дальше, и решили перебазироваться сюда, на Волгу. Уехали вчетвером, а теперь осталось нас двое: я да Искра–Дубняц–кий. Глеба в пятьдесят пятом похоронили, а сегодня вот и Смурыгу… Двенадцать лет вместе с нефтеразведке проработали. Ясно теперь, что связывало нас?
Карцеву было ясно.
– Н–да… Поговорил вот с тобой – и вроде полегчало на душе, – вздохнул Леонид Нилыч.
– Помогает иногда, – согласился Карцев.
– А у тебя что стряслось, коллега? Почему не летаешь?
– Да так…
– Под увольнение попал или по болезни списали?
– Нет. Авария у меня была… да и вот еще с женой…
– Вон как! – отозвался Леонид Нилыч и, подавшись к собеседнику, посмотрел ему в глаза, окаймленные черными окружьями. – Давно ли узолен‑то?
– Второй месяц пошел.
– Работаешь?
– В горкомхозе. Электросчетчики проверяю.
Провожая Леонида Нилыча в гостиницу, Карцев рассказал ему о злоключениях своей жизни.
– Понимаю, как тянет тебя в небо… – сказал Леонид Нилыч раздумчиво. – Только… только все эти коммунхозы не та стартовая дорожка, по которой можно подняться в свою стихию.
– Знаю. Потому и хожу как неприкаянный.
– И долго намерен ходить?
Карцев пожал плечами, сказал глухо:
– Подберу что‑нибудь… – И заключил упрямо: – А летать все равно буду!
– Дай бог!.. Учти только, для взлета требуется надежная полоса. Прямая.
– Гм.. А коль нет ее?
– Надо самому готовить. Надежную… жизненную полосу. Подумай. Кстати, нам в нефтеразведке нужны толковые люди. Говорю тебе как главный механик конторы бурения. Кстати, я и секретарь парторганизации. Давай к нам. Поживешь среди ветров степных, а там жизнь покажет. Одному трудно встать на ноги после такого нокаута. Народ у нас – увидишь сам. Директор Петр Павлович Хвалынский – мужик подходящий, старый нефтяник. И мастера подходящие. Подумай. А решишь – приходи завтра в управление, спросишь меня, Кожакова, я буду там весь день. Махнем вместе в наши края. Это, брат, не простая земля, это нефтяной Клондайк!
