Текст книги "Белая Русь (Роман)"

Автор книги: Илья Клаз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Почти всю базарную площадь, что прилегает к шляхетному городу у ратуши, запрудили крестьянские дробницы и повозки. Собрались на воскресный базар работный люд, ремесленники и чернь из окрестных сел. Шумно на площади. Торгуют мужики живностью большой и малой. Полно свиней, овец, уток – выбирай, что нравится. Коров на базаре почти нет. И лошадей совсем не видно. Может быть, потому, что лошадь теперь не только тягло. Приехали мужики на старых исхудавших меринах, что от ветра валятся, и на хромых кобылах.

Вывезли на базар ремесленники свои товары. Ермола Велесницкий развесил на шестах холстяные сорочки и порты на любой рост. Рядом с ним Гришка Мешкович разложил на постилке малахаи и треухи, шапки, шитые из Заячьего меха. Ни малахаи, ни шапки теперь не берут: время жаркое. Этот товар пойдет осенью, когда землю прихватят первые морозцы. И все же мужики подходят, примеряют на кудлатые, нечесаные головы, спрашивают кошт[16]16
  Стоимость (бел.).


[Закрыть] и кладут на место. Неподалеку выставил седелки и сбрую Иван Шаненя. Разложил упряжь на новых дробницах, поставленных на железный ход. Сбруя мужикам не новость – всякую видели на панских лошадях: и сыромятную, и пеньковую, и даже хромовую, расшитую серебром. А вот железный ход у дробниц – мечта мужицкого двора. Ломаются деревянные оси на весенних, размытых водами дорогах. Да и коню тяжко тащить воз. Железный ход – другое дело! Но где мужику взять денег на такую роскошь? И сбрую теперь не особенно покупают. «Седло бы вынести на базар!..» – с усмешкой думает Иван Шаненя и жмурится от яркого солнца.

Сняли с телег и расставили гончары свои изделия – глиняные кувшины, миски, горлачики, гладыши с ручками, опаленные на жарком огне и покрытые глазурью. Особенно берут бабы горлачики с замысловатой росписью. Ударь по горлачику пальцем – и услышишь мягкий короткий звон. В ходу сейчас и глиняные горшки – просо и гречиха уродили. Год обещает быть сытным, и гончары навезли своего товару, что хватило б не только на Пинск, а еще на пять таких городов.

Между рядов, вдоль телег ходят мужики с корзинами и лотками. Зазывают отведать пироги с рыбой, ватрушки с сыром, капустники, маковки, варенные на меду. В Пинске мед продают добрый – пахучий и сладкий. На липах собирали его пчелы и на сочных лугах. На нем медовуху варят, да такую, что пьют мужики, не нахвалятся, кряхтят от удовольствия и быстро хмелеют.

Алексашка ходит между рядов, присматривается к люду. Бабы хватают за руки:

– Отведай, хлопче, преснаки с потрохами!..

– Много ли коштуют?

– Гроша. Чуть не даром! Горячие, пышные… Бери, хлопче, не пожалеешь… Ну, полгроша…

На высоком возу сидит крамник, скалит желтые зубы и горланит на весь базар:

– Редька с медом, варенная с медом, варил дядька Семен, ела тетка Ганна, хвалила, не дала ганьбы; дед Елизар пальцы облизал, – моргает крамник хитроватым глазом и тянет нараспев: – Па-атока-а с инби-ирем, па-атока-а…

– Рыба вяленая, вяленая рыба! – зазывает чернобородый детина, задрав голову.

Коробейники, переваливаясь с ноги на ногу, стоят и постукивают пальцами по коробам. В них всякой всячины полным-полно: иголки разных размеров, шилья, ножницы, стеклянные бусы, раскрашенные во все цвета, и перстенки. Алексашка нащупал в поясе монету и подумал: купить бы Усте бусы в подарок, да вряд ли возьмет девка. Продают еще коробейники куски цветастой материи, которую привозят купцы из далеких стран.

Идет горластый мужик, перевесив через плечо овчины, трясет выделанной шкуркой.

– Тулуп кому, тулуп кому?!

Не заметил Алексашка, как подошел он и ткнул в лицо мягкой, нагретой на солнце, шерстью.

– Покупай, детина!

– Чего тычешь в нос?! – разозлился Алексашка.

– Бери! Бабе тулуп на зиму сошьешь… Овчине сносу не будет, и баба крепче любить станет.

– Не надобен мне, – буркнул в ответ.

Тот не отстает, снова тычет в лицо. От шерсти несет кислой рощиной.

– Пошел ты! – Алексашка занес тяжелый кулак и онемел: – Савелий!..

Сам серьезный, только глаза смеются и хитро поблескивают из-под насунутой на лоб шапки. Огромную бороду и усы отрастил. Теперь купец настоящий.

– Кулачище у тебя ладный стал, – смеется Савелий, поглядывая на Алексашкины руки. – Если бы огрел…

– Мало осталось до того… Чего же к Ивану не заехал? – удивился Алексашка.

– День велик, и не сразу все делается. Говори, как тебе живется у седельника?

– Как видишь.

– Пошиваете?

– И постукиваем малость.

– Славно! – Савелий замотал головой и поднял овчину. – Тулуп кому, тулуп кому…

Шли по рядам, обходили гончарей, повозки с живностью и снова подавались в шумную толпу. У телеги с битыми курами мужик зло замахнулся на юродивого, но не ударил. Тот бросился прочь. Зацепившись за оглоблю, упал в лужу и, подхватившись, с воем метнулся под ноги Савелию. Раскрыв беззубый рот, закричал истошно, с надрывом:

– Люди-и, берегитесь, люди-и!.. Мор и гибель идет к вам…

– Чего орешь? – обозлился Савелий, отталкивая коленом юродивого. – Замри!

– Дай грош! – протянул тот грязную худую руку. – Скажу тебе всю правду.

– Скажешь?

– Дай грош, дай! – закричал юродивый, плача и сморкаясь. – Беги, человече, и берегись черкасов! Бегите, люди, от мора и гибели, бегите!..

В раскрытый рот юродивого кто-то сунул краюху хлеба. Он жадно схватил ее, зачавкал и скрылся между телег.

Увидав коробейника, того самого, у которого Алексашка рассматривал бусы, Савелий остановился, заглянул в короб, зацокал удивленно.

– Ладные иглы и ножницы!

– Бери, чего думаешь?

Они посмотрели друг на друга.

– Паря энтот купит, – Савелий кивнул на Алексашку. – Сведешь коробейника к Ивану. Ему иглы да ножницы пригодятся. Еще спасибо мое передай.

Алексашка мельком взглянул на коробейника. Среднего роста, худощавый, с изогнутым орлиным носом. Волосы аккуратно подстрижены в кружок. Алексашка понял, что Савелий зайти к Шанене не может. А коробейник – вовсе не коробейник.

Подошли к Шанене.

– Савелий поклон тебе передавал.

И замолчал: проходили по базару стражники с бердышами, расталкивая людей. Следом на коне ехал капрал Жабицкий. Строго поглядывал по сторонам. В седле сидел как влитый. Сияли на солнце серебром отделанные ножны.

– Здесь он? – Шаненя покосился на капрала и вопросительно посмотрел на коробейника.

Коробейник кивнул.

После полудня втроем сидели в хате Ивана Шанени. Макали преснаки в конопляное масло и запивали квасом. Звали коробейника Любомиром. О себе он ничего не рассказывал, был молчалив и на разговор Шанени только согласно кивал головой. От ночлега отказался. Выпил коновку свежего, терпкого кваса и, вытирая ладонью губы, сказал, что ему велено привести Шаненю в лес на потайное место. А ждать будут в том лесу ровно в полночь. Кто будет ждать, не сказал.

2

Горбатый седой пономарь передал владыке Егорию все, что было велено: ксендз Халевский просил его прийти на весьма срочный и конфиденциальный разговор. Пан ксендз Халевский сам намеревался прийти к владыке, да не вовремя захворал. Владыка Егорий ухмыльнулся: какие могут быть разговоры, если от Брестского собора ненавидят друг друга? Тогда униаты предали анафеме верных православию, а православные, во главе с львовским епископом Балабаном, ответили такой же анафемой униатам. К православным присоединились посланники константинопольского и александрийского патриархов. Так и прожили пятьдесят лет, проклиная друг друга. Теперь – конфиденциальный разговор. Не о том ли, что пинское шановное панство увеличило на злотый налог работным людям и ремесленникам, а ксендз Халевский чинит обиды православным? А может быть, переняли письмо патриарху Никону? В это не хотел верить.

– Приду, – коротко ответил пономарю.

Псаломщик Никита, подавая одеяние, гундосил:

– Не ходил бы, владыка. Не к добру зовут. От них годности ждать нечего.

– Знаю, а мушу…

Встретил Егория не ксендз Халевский, а капрал Жабицкий. Не понравилось это владыке, хотел было повернуть к двери. Жабицкий поклонился и, звякнув шпорами, попросил в гостиную.

– Тебе ведомо, владыка, о злодеянии, совершенном черкасами и чернью в лесу под Пинском. Мученической смерти предали пана Гинцеля и порубили рейтар. Тело пана Гинцеля привезли в Пинск, и пан ксендз у ног покойного. Просил ждать.

Егорий сел на лавку, обитую кожей.

– Прошу сюда, до стола, – предложил капрал и отодвинул тяжелое дубовое кресло.

Егорий пересел. На столе была снедь. Слуга положил в миску заливную рыбу, придвинул соленые огурцы с медом. Трапезничать владыка Егорий не стал. Жабицкий поставил две чаши, длинной рукой достал с края стола бутыль. Налил в чаши. Когда подавал одну владыке, Егорий заметил, как слегка дрожит толстая, обросшая мелкими рыжими волосками рука.

– Кагор…

Капрал долго говорил о схизматах, возмутивших спокойствие в крае, о том, что мужики бросают поля и уходят в шайки, которыми кишат леса вокруг Пинска. Владыка Егорий слушал молча, свесив тяжелую голову. И, не вытерпев, заметил:

– Мирские дела, пане капрал… – и дал понять, что о шайках вести разговор не будет.

Жабицкий пожал плечами.

– Прости, владыка, в тяжкий час живем.

И начал разговор о войске, которое собрал гетман Януш Радзивилл. Потом поднял чашу.

– Дабы пришло спокойствие краю!

Егорий чаши не поднял. Только тронул белыми упругими пальцами тонкую изящную ножку. Смутное, тревожное предчувствие овладело им. Далекий, осторожный голос настоятельно твердил: «Не пей, не пей!..» Уж ему-то, Егорию, известны змеиные души иезуитов. Взял кубок, подумал: из одной бутылки наливал.

– Долго не быть покою, пане. Паки звенят мечи, не быть покою, – недвусмысленно намекнул Егорий.

Капрал одним махом, выпил вино, снова налил кубок и, приподняв его, метнул на владыку кроваво-остекленелый глаз. Егорий почувствовал, как похолодело внутри под этим взглядом, пересохло во рту.

– Прошу пана… – Жабицкий приподнял кубок.

Владыка Егорий отпил глоток и поставил кубок.

Плеснулось багрово-красное вино на шелковую скатерку и расплылось фиолетовым пятном. Непомерно сладким показался владыке Егорию кагор. Капрал Жабицкий тоже отпил вино. И, поднимая тяжелое, бледное лицо, не мог совладеть мускулом, что задергался на восковой, до блеска выбритой щеке.

Владыка отсидел четверть часа и почувствовал легкую боль в животе и жжение. Поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом. Псаломщик посмотрел на позеленевшее лицо владыки и задрожал.

– Молока, Никита… Скорее!.. – и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Принес кувшин. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

– Кагор… кагор… Знал. А вымушен был идти. Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегшало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в келью. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из кельи.

Утром тревожно звонили колокола церквей святого Николая и Успения, оповещая о кончине Егория.

3

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую – седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

– Устя!.. – Не слышит девка. Снова крикнул.

Из хаты выглянула Ховра.

– Чего тебе?

– Устя где?

– Не хожу за ней. Придет – скажет, где была.

– Устя! – сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболоза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. Зло сплюнул Шаненя, поглядывая на Алексашку. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал синий платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню.

– Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?

– Чего не понять.

Хотел еще сказать, чтоб не морочил Усте голову, да вместо этого строго наказал:

– Гляди, в кузню никого не пускай. Выколачивай железо потихоньку. Завтра к вечеру, может, и вернусь.

Те, кто видали, как проехал с товаром по кривым улочкам Пинска седельник Иван Шаненя – не удивились. Знали, что в городе некому покупать седелки и хомуты. Потому повез ремесленник сбрую на близкие панские маентки. Не обратили внимания и на то, что рядом с телегой шел коробейник. Его дело день и ночь таскаться по городам и весям.

Раскрылись Лещинские ворота, проехали ров, и телега запылила по шляху. Коробейник примостился на дробницах позади. Долго молчали, тревожно поглядывая по сторонам – опасались тайных дозорцев. Шаненя дергал вожжи, цмокал на кобылу и помахивал хворостиной.

По обе стороны шляха стояли густые спелые хлеба. Пришла пора жатвы. Кое-где уже виднелись бабки, и там ржаное поле, как желтая щетка, простиралось грустно и неуютно. За лесом садилось солнце, и от берез, что стояли на шляху, ползли длинные серые тени. Где-то совсем рядом, близко в лесу куковала кукушка, и ее одинокий голос был слышен далеко по шляху. Над головой кобылы, над крупом роем танцевали комары – предвестники долгого устойчивого тепла.

Миновав верст пять, взобрались на косогор, поросший дубами. Сгущались сумерки, и Любомир, приподнимая голову, вглядывался в дорогу. В конце дубовой рощи, где начинался старый еловый лес, он увидел узкую лесную дорогу, по которой некогда холопы возили дрова. Дорога заросла травой и орешником.

– Верни на нее!

Шаненя задергал вожжу. Запрыгали дробницы по жилистым крепким корням. Теперь уже только лошадь различала дорогу – справа, слева, впереди стояла темень. Показалось Шанене, будто в стороне блеснул огонек.

– Обожди!

Шаненя натянул вожжи, и лошадь остановилась. Тишина вокруг, даже лес не шумит. Любомир тонко и протяжно свистнул, обождал малость и свистнул снова. В ответ где-то совсем рядом послышался короткий свист. Любомир снова ответил. Потом раздался хруст ветки и спокойный голос:

– Джура[17]17
  Помощник, адъютант атамана.


[Закрыть]?

– Я, – ответил Любомир.

Глаза привыкли к темноте, и Шаненя заметил приближающуюся фигуру. За ней – еще одна тень.

– Держи дорогой! – сказал человек.

Дробницы закачались и заскрипели. Проехали немного и выбрались на поляну. Здесь было светлее. Шаненя увидел лошадей. Они скубли траву и пофыркивали. Мелькнул между кустов костер. За ним дальше – второй. Возле второго остановились. Шаненя распряг кобылу, стреножил ее и пустил на поляну. Потом подошел к костру. Навстречу ему поднялся среднего роста дюжий казак в темном кунтуше, перевязанном ремнем, за которым торчала рукоять пистоли.

– Вот и повстречался с Антоном Небабой!

– Свел бог, – скупо улыбнулся Шаненя, рассматривая казака.

– Садись, отдыхай с дороги. И ты, джура, садись.

Любомир подбросил в костер валежник. Он на мгновение пригасил пламя, а потом вспыхнул, весело потрескивая и стреляя голубыми искорками. Возле костра стало светло, и Шаненя рассмотрел широкоскулое, с бронзовым оттенком, лицо, изогнутые широкие черные брови над острыми проницательными глазами, бритые щеки и небольшие, свисающие вниз усы. Серая смушковая шапка была заломлена набекрень, и вьющийся черный оселедец, выбившись из-под шапки, сползал на высокий лоб. Небаба шевелил палкой ветки валежника и вдруг, подняв раскрасневшееся лицо, спросил:

– Как жив пан Лукаш Ельский?

– Не ведомо мне, – пожал плечами Шаненя. Не мог сразу понять, спрашивает Небаба шутя или серьезно. – Я про мужиков знаю, атаман. Спросишь – скажу.

– Остер на язык, – рассмеялся Небаба. – Говори про мужиков, если про панов нет охоты.

– А ты мужицкую жизнь сам знаешь не хуже моего. Живет мужик в муках и печали, терпит обиды от пана. Вот и все, что сказать могу… – Подумав, продолжал: – С того дня, как услыхали про гетмана Хмеля, гудит люд, будто улей. Теперь одна надежда на то, что придут казаки на Белую Русь, принесут вольницу и воспрянет вера наша…

– Воспрянет… – недовольно скривил губы Небаба. – Она, что, померла?

– Жива!

– А коли жива, значит, будет жить. Тяжко сейчас казакам. – Небаба поднял голову, пристально посмотрел в темень, словно искал там казаков, и, не найдя, продолжал: – Бьются с панами насмерть. Думаю так: кровью изойдем, но осилим. Гетман Хмель меня на Белую Русь послал и сказал: там наши браты, доля у нас одна и дорога у нас с ними одна.

– И вера одна, – добавил Шаненя.

Небаба долго думал, и брови его заметно шевелились.

– Мне говорил Савелий, что пойдут мужики и челядники Пинска под наши хоругви. Так ли это?

– Пойдут, – уверенно ответил Шаненя.

– Пинск надобно обложить и взять, – твердо решил Небаба. – Тут иезуиты гнездо свили, и зараза эта по земле растекается. Ведомо мне, что приезжий тайный нунциуш папы Леон Маркони и благословение дал папское на огонь и меч. Паны ретиво выполняют завет. Но придет час – сочтемся за кровь…

– Город брать не легко тебе будет, – озаботился Шаненя. – В городе рейтар с пикиньерами полно. Арматы поставлены на стенах, и ворота наглухо запираются.

– Все это знаю. А ты ли не поможешь? – испытующе посмотрел Небаба.

Шаненя неопределенно пожал плечами. Подумал что-то, но мыслей не высказал.

– Чего жмешься? – спросил Небаба. – Ворота городские открыть силишек не хватит?

– Открыть, атаман, не мудрено, да стража у ворот поставлена.

– Трех стрельцов с алебардами порубить не сможешь? Или рубить нечем?

Шаненя замялся от колючего вопроса. По его же задуме Алексашка больше месяца махал молотом. Оружия наковали на целую сотню. Шаненя поднялся и пошел к телеге. Залез под дробницы, из потайного места, что устроил между досками, вытащил куль. Возле костра развязал мотузку. Мешок свалился, и засверкали полоски сабель.

– Привез тебе десяток, чтоб посмотрел.

Небаба встал, потер затекшие ноги и долго, восторженно смотрел на сабли.

– Сейчас посмотрим, какие они. – Кивнул Любомиру: – Неси, джура, татарскую.

Любомир исчез в темноте. Небаба взял саблю, сжал рукоятку и, словно желая убедиться в ее весомости, покачал слегка. Когда Любомир принес саблю, Небаба поднял свою над головой.

– Руби! – приказал он.

– Ты руби, атаман, – замялся Любомир. – Твоя рука крепче.

– Ну, держи!

Небаба поднял саблю. Шаненя не успел моргнуть, как цокнула сталь. Небаба подошел к костру, сел на чурбачок и с любопытством посмотрел в то место, куда пришелся удар. На лезвии сабли оказалась неглубокая зазубрина. Он потрогал ее ногтем и похвалил. Шаненя не ожидал.

– Добро откована. Кто мастерил ее?

– Есть у меня ладный коваль! – с гордостью ответил Шаненя. – Окромя сабель, алебарды и бердыши кует. Челядник из Полоцка, от панов бежал.

– Из Полоцка?.. – атаман не раз слыхал о далеком граде Полоцке. Знал, что его воевал царь Иван у ливонцев, и земля там русская. В краях тех хаживал на рыцарей с дружиной Александр Невский, что был зятем князя полоцкого. – Значит, и в Полоцке нет мира…

Небаба отдал джуре саблю, посмотрел на небо. Оно висело над головой, густое и звездное. Через час должно светать, и Любомир сладко зевнул.

– Иди, джура, поспи. Жаркий день будет.

Иван не понял, что имел в виду Небаба, но подумал, что утром выйдут казаки из леса. Когда Любомир ушел, Небаба пересел поближе, протянул к костру ладони.

– Теперь слушай…

Шаненя насторожился.

– Слушай и держи язык за зубами. Штурмовать Пинск – дело сложное. Нет у меня ни гаковниц, ни разрывных ядер. Единый выход – завладеть городом хитростью. Надежда на тебя. Сможешь открыть ворота – влетим на конях. Нам только за улицу зацепиться. Там рейтары не выдержат.

– Открыть сумею. Знать надо когда.

– Не торопись! – рассердился Небаба. – Все скажу. Савелий больше к тебе не придет. Он под Слуцк пошел. Заявится тебе Любомир. Казак храбрый и надежный. Ему будет известно, когда и в какой час выступать будем. А ты на всякий случай знай, мало ли какая оказия с джурой статься может. Гарцевать будем против Северских ворот, а ворвемся в Лещинские. Пусть пан Лукаш Ельский в другой бок глядит.

– Уразумел, – ответил Шаненя.

– Теперь слушай, как ворота открывать будешь…

Уже проснулись птицы, посветлел край неба, а Небаба говорил о казаках, которые секут коронное войско, говорил, что есть большая надежда на царя Алексея Михайловича. Он не оставит в беде ни Украину, ни Белую Русь.

Спал Шаненя в эту ночь мало. Два часа подремал в телеге, и разбудили людские голоса. Раскрыл глаза и удивился: откуда столько войска на поляне?! Казаки в синих кунтушах и широких шароварах разожгли костры и варят в горшках кашу. Люд разный: молодой, с легким пушком на лице, и старый, бородатый, с сединой. Среди казаков много белорусцев. Их сразу отличить можно – шаровар и кунтушей не носят, на голове не оселедец, а копна путаных русых волос. И кожей белорусцы белей. Значит, зря люди бают, что в казацком войске черкасы отдельно от русинов. Все одним табором стоят, из одних горшков кашу ложками берут. Казаки народ веселый, с шуткой не расстаются, песни поют, сказками тешатся. Высокий, круглолицый и розовощекий казак с серьгой в ухе подошел к телеге, посмотрел сбрую.

– Чы ты купець?

– Купец, – кивнул Шаненя. – Покупай товар.

– Та що ты прывиз?! – набежало сразу несколько казаков. Посмотрели на седелки и сморщили носы, – Йому дружину трэба. Цэ предбаемо…

– Купит нашу? Белоруску…

– Чому ни? Вона ж православной веры, своя…

– Приезжай в Пинск. Там продам.

Казак хлопнул себя по ляжкам.

– Будемо в Пиньску! Будемо!..

Гогочут казаки. Появился Любомир, посмотрел на черкасов злым глазом, щелкнул плетью по сапогу.

– Геть звидси! Тэж мени купець, сучи диты! Геть! Небаба идэ!..

Казаков от телеги словно ветром сдуло. К дробницам быстрым шагом подошел Небаба.

– Выспался? Или дремал, как курица на шестке? Упряжь оставляй. Есть в ней потреба. Только платить тебе нечем. Казна казацкая пуста.

– Не прошу, – обиделся Шаненя.

– Знаю, – Небаба положил ладонь на плечо Шанени. – Теперь будь здоров. Про верность твою дознается гетман Хмель. А ты ожидай джуру.

Небаба ушел так же быстро, как и появился. Шаненя ставил в оглобли лошадь и думал о том, что только половину ночи посидел с атаманом, а показалось, что давным-давно знаком с Небабой. Прост в разговоре, хоть и скуп в словах. Говорит спокойно и уверенно. Человек знает себе цену. Еще думал о словах атамана, которые запали в душу и трепетали горячим пламенем в сердце: «Вера одна и дорога одна…»

4

Прошел душный и солнечный август. Дни еще стояли яркие, но по утрам плыли над Струменью и Пиной туманы. По утрам на березах зябко дрожали листья. В лесах стало совсем тихо – не заливаются песнями птицы. Только щеглы поднимают крик над горящими гроздьями рябин: люба им кисло-сладкая перезревшая ягода. Давно покинули гнезда скворцы. Опустели пажити, тоскливо стало в огородах. Прохладным солнечным вечером на высоком берегу Пины детишки махали руками и картузиками длинному клину журавлей. Таким сентябрьским днем в Пинск кто-то принес весть о новой победе черкасов. Весть эта ходила по хатам, будоражила мужичьи умы, западала в сердца. Мужики крестились и просили бога, чтоб помог черкасам в трудный час.

В корчму не зайти – полна люда. Теперь мужики и работный народ бражничают не очень: на мутную голову не поговоришь о событиях. Но сидят, шепчутся, опасаясь ярыжек и тайных прислужников. Для разговоров и размышлений есть причина. В Пинске стало известно, что сейм избрал новым королем Речи Посполитой Яна-Казимира. Теперь люд будет ждать королевских Указов, Положений, Грамот. Сразу же пошел слух, что Ян-Казимир увеличит налоги в связи с войной. Строили догадки, молод ли король или стар? Женат ли? Добрый или злой?

Корчмарь Ицка, наливая в оловянную коновку брагу, перегнулся через стол, к самому лицу Ивана Шанени.

– Ян-Казимир? Пускай Ян-Казимир. Мне и так хорошо, и так хорошо.

– Время покажет, хорошо ли. – Иван повел бровью.

– Ну, а ты не знаешь, где это место Пилявцы? Скажи, это далеко от Пинска? – Ицка наморщил лоб.

– Не знаю. Не был там.

– А я там, думаешь, был? – зевнул Ицка. – Может быть, слыхал… Слушай, Иван, ты знаешь больше всех… Скажи, это правда, что Хмель разбил тридцать тысяч коронного войска?

– Не считал. Может, и тридцать.

– И что за холера! У кого не спрашиваю, никто сказать толком не может. А все говорят, что тридцать тысяч под Пилявцами. Кто же знает?

– Пан войт, пожалуй, знает.

– Ты что, совсем одурел?! Как это я спрошу у пана войта? Ты знаешь, что он мне ответит? Скажет: пошел вон!..

– Ну, у ксендза пана Халевского.

– Ай, Иван, ты слышишь, что говоришь или нет? Может быть, налить еще браги?

– Хватит.

– Пей, пока пьется. А то, когда придут казаки…

– Ну, придут. И что?

– Ничего. – Ицка неопределенно пожал плечами. – Перережут всех на свете.

– Панов порубят. Ты не пан.

– Когда режут панов, то и жидов заодно. Может, налить еще?

– Выходит, тебе возле панов добро живется.

– Что ты болбочешь? – Ицка вытаращил глаза. – Я привык, что режут свои…

Сидели мужики в корчме, тянули из кружек хмельную брагу. Пахло кислятиной и луком. Было душно. Над кружками назойливо кружили мухи. Мимо корчмы промчался с криком мальчонка. Погодя он вбежал в корчму, рассматривая в полумраке людей.

– Татка, татка!

– Чего тебе? – послышался сиплый голос.

– Казаки пришли!..

На мгновение стало тихо. Кто-то поставил кружку на стол, и оловянное донышко ударилось о доски, как выстрел. Кто-то сдержанно кашлянул. Первым тишину нарушил Ицка. Он побледнел и, уставив на Шаненю глаза, прошептал так, что все услышали:

– Говорил тебе, что придут…

Шаненя вышел из корчмы и направился в сторону ворот. В городе уже было неспокойно. Метались по улицам шумные детишки. К воротам скакали одетые в латы рейтары с обнаженными саблями. В стороне ратуши призывно завыла труба и появились пикиньеры. Подойти близко к городской стене Шанене не удалось – возле нее топталось войско. Прискакал капрал Жабицкий. Тогда Шаненя направился в хату знакомого мужика Пилила, который жил возле Лещинских ворот. Пилип был дома. Увидев Шаненю, прошептал на ухо:

– Хуже, Иван, не будет…

Шаненя не ответил. Как будет – не думал.

– Дай мне с крыши глянуть, что деется за стеной.

Вдвоем залезли на чердак. Под коньком, где старую солому давно растрепал ветер, была дыра. Иван просунул голову и посмотрел в поле. Замерло сердце у Шанени. У леса, что тянется с левой стороны шляха, стояли казаки. Ветер трепал бунчуки сотников. Сколько было казаков, Шаненя определить не смог. Может, сотня, может, две. Тщетно пытался увидеть атамана. Одна за другой появлялись тревожные мысли: почему не пришел Любомир? Как теперь он проберется в город? Когда Небаба задумал ворваться в Пинск? А может быть, черкасы изменили свои планы?

Слез с чердака и пошел прямо к Ермоле Велесницкому. Вдвоем уселись на завалинке и строили догадки, что могло произойти с джурой? Ермола высказал самую вероятную мысль: Любомира схватила стража или тайный залог. На этом согласились. Но связаться с казаками было необходимо, притом без промедления. Выход оставался один – сесть Алексашке в челнок и спуститься по Пине версты в полторы. Там болотом пробраться к шляху – и в лес.

Шаненя шел домой и думал, как доберется назад Алексашка. Против течи трудновато будет грести – вода в Пине быстрая. Вошел во двор, а Устя навстречу бежит из хаты.

– Где ходишь, батя?

– Что тебе? Соскучилась?

Вошел в хату и на лавке увидел Любомира…